ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Брачный транзит Москва‑Париж‑Лондон

Надя Лоули

Брачный транзит Москва‑Париж‑Лондон

Надя Лоули

БРАЧНЫЙ ТРАНЗИТ МОСКВА‑ПАРИЖ‑ЛОНДОН

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Почти весь декабрь температура держалась выше нулевой отметки. А тридцатого хлынул настоящий ливень. Только к вечеру он постепенно перешел в привычную питерскую морось.

Огни разукрашенного к Новому году Невского двоились и троились, отражаясь в мокром асфальте, витринах и окнах домов, словно компенсируя полное отсутствие снега.

Эти разноцветные новогодние огни сотнями звездочек искрились на распахнутой шубке не спеша идущей вдоль Невского женщины, сверкали в ее спадающих на плечи платиновых прядях.

Женщина тряхнула волосами, рассыпая вокруг себя тысячи световых брызг, и засмеялась: хорошо, ах, хорошо!

Она, довольно прищуривая глаза, рассматривала отреставрированные, подсвеченные фасады зданий. Подолгу останавливалась у витрин магазинов и модных бутиков, с удивлением качая головой и вскидывая брови. Потом шла дальше, вглядываясь в праздничную толпу, спешащую ей навстречу. Надо же, совсем другие лица!

«И с любопытством иностранки, плененной каждой новизной, глядела я, как мчатся санки, и слушала язык родной…» Уже который раз за сегодняшний день она повторила эту неотвязно преследующую ее строку.

Что ж, можно и так сказать – иностранки.

Двадцать лет прошло с тех пор, как она, Александра Стюарт, – тогда еще Алька Захарова, – покинула родину. И вот теперь, спустя столько времени, спустя целую эпоху для страны и целую жизнь для нее самой, она снова здесь, дома.

И что касается родного языка – тоже правда. Еще вчера в аэропорту, ожидая багаж, она случайно услышала разговор нескольких молодых людей, по виду студентов, и обнаружила несколько совершенно новых для себя словечек и выражений.

Одно ей запомнилось особенно – «крыша поехала» (хотя, признаться, со словом «крыша» у нее были связаны совсем другие ассоциации). Второе – «башню снесло» – являлось, как она поняла, синонимом первого и означало определенную степень сумасшествия. Позитивного сумасшествия или негативного – зависело, очевидно, от контекста.

Сейчас, совершая прогулку по Невскому, или, на жаргоне ее юности, «пойдя прошвырнуться по Броду», – она поняла: выражение «башню снесло» очень точно определяет ее душевное состояние.

Сверкающий Невский и мрачноватый, с облупившимися фасадами Невский двадцатилетней давности, та прежняя, серая, озабоченная толпа и сегодняшние нарядные, улыбающиеся люди, – настоящее и прошедшее теснилось в ее сознании, пока никак не сливаясь в единую картину.

На углу Невского и Владимирского, возле отеля «Рэдиссон‑САС», женщина остановилась.

Вот это да! «Сайгон»‑то накрылся! Один из немногих в тогдашнем Питере кафетериев, где можно было выпить не кофе, видите ли, с молоком из противной жестяной бочки, а настоящий, хорошо приготовленный черный кофе, – так вот, этот неблагонадежный, разбитной, свободолюбивый, потихоньку фарцующий, сомнительный, богемный «Сайгон», продержавшийся все годы махрового застоя, не выдержал напора рыночной экономики и сдал позиции!

Хотя почему его не прикрывали тогда – очень даже понятно. Отсюда и теперь по прямой пешком пятнадцать минут до Литейного, 4. Того самого дома, из окон которого Сибирь хорошо видна. Осведомителям бегать было недалеко. А то, что «Сайгон», это тусовочное, по‑нынешнему выражаясь, место, просматривался и прослушивался, и сомневаться не приходилось. Должна же была Софья Власьевна знать, чем дышит молодое поколение художников, писак всех мастей и прочих сочувствующих интеллигентов.

Да ведь и правда – Ритка же говорила, что на месте «Сайгона» уже в девяностых годах открыли салон модной сантехники. Но долго он не продержался. Здание‑то – лакомый кусочек. И вот, пожалуйста, – пятизвездочный отель мирового класса.

Однако в нем, на первом этаже, углом заходя с Невского на Владимирский, опять кафе. Правда, цены здесь совсем не для тогдашней, да и не для нынешней, судя по посетителям, богемной публики, но… Гений места все‑таки существует!

Швейцар распахнул дверь, и Александра Стюарт, поддав ногой полу легкой норковой шубки так, что сверкнула светлая атласная подкладка, вошла в ласковое тепло, пахнущее, как и тогда, крепким кофе.

Ах, хорошо!

Она оглядела помещение: интерьер в золотистых тонах, кожаные кресла, слева барная стойка… А вон в том углу двадцать лет назад широко известный в узких кругах поэт В., охальник и выпивоха, стрелял у барышень трояки, пенял на свою горькую жизнь и приглашал посидеть у него на коленях…

Женщина скинула шубку и, оставляя за собой, точно шлейф, интригующий запах дорогих французских духов, прошла к столику возле окна.

Небольшого роста, легкая, с сияющими глазами и роскошной светлой шевелюрой, она невольно привлекала взгляды присутствующих. Сколько ей лет, и сам черт не разобрал бы, а фигура, подчеркнутая узкой короткой юбкой и обтягивающим джемпером с глубоким вырезом, была у нее как у девчонки.

Заказав пятьдесят граммов «Хенесси» и двойной эспрессо, она подперла щеку ладонью и принялась рассматривать людей, спешивших по своим праздничным делам.

Официант поставил перед ней коньяк и кофе. Глотнув из бокала обжигающий напиток, женщина зажмурилась от внезапно навернувшихся слез: то ли коньяк был крепок, то ли вспомнилось что… А вспомнить Александре Стюарт действительно было о чем.

* * *

Партийно‑комсомольское собрание затягивалось.

Алька почувствовала, что вот‑вот заснет, и тряхнула головой. Светлые волосы взметнулись и снова опустились на плечи.

Сан Палыч, секретарь парторганизации, недовольно поднял глаза от бумаги и вновь продолжил чтение. Эх! И дернуло же их с Риткой сесть в первый ряд. Собрание, посвященное 67‑й годовщине Великого Октября, да еще в такой идеологически значимой организации, как газета «Смена», – с этим лучше не шутить.

Алька прислушалась.

«…руководители блока НАТО должны знать, что их претензиям на достижение военного превосходства никогда не суждено сбыться. Советский Союз совместно со своими союзниками предупредил их об этом…»

Господи, да когда же это кончится? В Катькином садике ее ждет Мишка Говоров. Впрочем, питерские букинисты и просто любители хорошей литературы знали его под прозвищем Мишель‑«холодник». Обещал принести тамиздатовского Владимова. Замерз уже, наверно, бедняга, согласно своему прозвищу. Алька коротко вздохнула и стала изучать стены.

Шла «пятилетка пышных похорон». В воздухе отчетливо пахло формалином. Алька с максимальным доброжелательством принялась рассматривать портрет очередного генсека. Узкий лоб, выступающие надбровные дуги и скулы. Высоко поднятые напряженные плечи. Нет, холодильник какой‑то. Предыдущий был явно посимпатичнее. Но недолго. А «дорогой Леонид Ильич» вообще казался чем‑то вроде дальнего иногороднего родственника: встречаться лично не довелось, но помер – жалко.

Алька немного развеселилась от этих мыслей и перевела взгляд на Володьку Архангельского, сидевшего рядом с начальством в президиуме. Тоже мне, комсомольский лидер. Сидит и пялится на Алькины коленки. Вон какую шею отъел, бугай, на комсомольских харчах.

Алька посмотрела ему прямо в глаза своим «фирменным» прозрачным невинно‑нахальным взглядом и положила ногу на ногу. И без того короткая юбка задралась выше некуда. Архангельский злобно прищурился. Тогда Алька глумливо покачала носком туфли, и коварная улыбка тронула ее красиво очерченные губы.

У Архангельского на носу проступили капли пота. Из первого ряда это очень даже хорошо было видно. Ага, не забыл, значит, как прошлой осенью, на картошке, агитировал вступать в партию. Мол, без этого никакой карьеры не получится. А потом, на танцах в местном клубе, зажал ее в углу и, слюняво тычась в шею, говорил, что все для нее сделает, все, все…

Еще пять лет назад это был застенчивый субтильный провинциальный мальчик, ее однокурсник. Все думали, закончит Вовка журфак и отчалит в свой родной Мурманск – скромным редактором в какую‑нибудь «Красную верфь», ан нет…

Архангельский вдруг круто пошел вверх по комсомольской лестнице. И ни в какой Мурманск пополнять тамошние журналистские кадры он не вернулся, а, совсем напротив, остался в Ленинграде, очень даже неплохо устроился и довольно быстро скурвился. Хотя что значит – остался? Если Альку взяли в «Смену», когда она была еще студенткой пятого курса, то Архангельского туда «воткнули» по звонку из обкома комсомола.

Довольно, по‑кошачьи жмурясь, Алька представила, как сегодня же вечером, устроившись удобно в старом плюшевом кресле, будет изменять с запретной книгой этим душным и малопривлекательным во всех отношениях мужчинам в президиуме и на портретах.

«…неисчерпаемы резервы нашего строя в социальной активности масс. Именно на развитие инициативы, на реализацию огромного творческого потенциала трудящихся и нацелены осуществляемые партией меры по дальнейшему совершенствованию социалистической демократии…»

Фу ты, ничего не разобрать. А ведь идеологический вуз закончила. Алька пожалела красного как рак Архангельского и одернула юбку.

Впрочем, что там было насчет «активности масс»? Хорошая мысль. После собрания надо быстро заскочить к завотделом и напомнить ему про обещанную командировку в область. «Строительство птицефермы закончено досрочно!» Обещал ведь. Как ни крути, а добавка к жалованью. Пара таких поездок да еще тринадцатая зарплата… Тогда она сможет перехватить в долг у Мишеля денег на фирменные зимние сапожки, которые Риткина знакомая где‑то надыбала.

«…Доблестные строители обеспечили счастливое будущее советских кур, самых синих птиц в мире…» Ничего, сапожки того стоят. А еще хочется французские духи… И без хороших книг не обойтись…

Алькины сладострастные мысли были прерваны довольно неслаженными аплодисментами, заглушаемыми хлопаньем откидных сидений. Народ устремился к выходу.

Алька, крикнув закадычной подруге Ритке, чтоб не ждала, ринулась в кабинет завотделом. Через пять минут, рассыпаясь в благодарностях, потрясая в воздухе командировочным удостоверением, она спиной выдвинулась из кабинета, схватила в гардеробе куртку и рванула к проходной, едва не сбив с ног старого вахтера Петровича.

Оказавшись на набережной Фонтанки, Алька перевела дух. Ничего, и так и так опоздала. Ни к чему появляться перед влюбленным в нее Мишелем с красной физиономией и прилипшей к потному лбу челкой. Тем более что идти тут не больше десяти минут. Никуда он не денется.

Алька огляделась. Разгар осени – красиво! Золотые и красные кроны отражаются в воде, заходящее солнце окрашивает стены домов в благородный терракот, ветерок метет по асфальту сухие листья… Но уже довольно холодно, черт возьми!

Алька накрутила вокруг шеи длинный вязаный шарф, постукивая новыми набойками на каблучках, миновала «Лениздат», свернула на улицу Зодчего Росси и от удовольствия причмокнула: кра‑а‑сиво‑то как… будто вовсе и не в совдепии живем…

После встречи с Мишелем надо заскочить в продуктовый и бегом домой. Екатерина Великая уже заждалась, одна за стол не садится. Екатериной Великой за величественную осанку и царственные манеры прозвали Алькину бабушку, отцову мать, соседи.

Это было ритуалом. Даже зная, что Алька задерживается по работе, идет в театр с подружкой или на очередное свидание, Екатерина Кирилловна стелила белую крахмальную скатерть, накрывала стол на два прибора и ждала. Сказывалась белая кость.

Когда‑то вся квартира на третьем этаже дома по 6‑й линии Васильевского острова принадлежала ее отцу, адмиралу царского флота, точнее – их большой и очень дружной семье.

После революции («переворота» – как, презрительно вскидывая брови, говорила бабушка) началось постепенное уплотнение. Старые хозяева – кто умер, кто попал в места не столь отдаленные, да так и не вернулся. И наконец остались жить в двух комнатах из прежних восьми Алькина бабушка с мужем да сын их Василий, будущий Алькин отец.

Муж Екатерины Великой погиб в войну. Точнее, умер от голода во время блокады: его, как военного инженера, оставили в городе. А Екатерину Великую отправили с сыном в эвакуацию. Когда весной сорок четвертого она вернулась в город, то застала только неухоженную могилу на Серафимовском.

Сын вырос, по стопам деда пошел в морское училище, стал офицером, мотался по всей стране и где‑то между Одессой и Калининградом, не спросив благословения матери, женился.

А потом родилась Алька. Маленькую внучку Екатерина Великая видела всего несколько раз, поскольку служил сын далеко от Ленинграда.

Так, скитаясь с родителями по всей стране, Алька подросла, пошла в школу. Вскоре сменила ее на другую, в другом городе, потом на третью… Она так привыкла к этим сменам мест жительства и учебы, что и расставаться научилась легко, и привязанностями старалась не обзаводиться. Чтобы после не страдать…

Потом Алькины родители затеяли развод. Альку, подальше от скандалов, отправили к бабушке в Ленинград. Мать ее вскоре вышла замуж второй раз, да так больше на Алькином горизонте и не появилась, а отец через пару лет умер, прямо на службе, от инфаркта.

Алька же, попав наконец в настоящий дом, пригрелась, прижилась в ранее незнакомом городе, точнее, почувствовала вдруг, что здесь‑то и есть ее корни.

Так она закончила десятилетку и поступила в университет, на журфак, потому что, еще учась в школе, обнаружила вдруг, что обладает «легким пером», и начала печатать – то в «Ленинских искрах», то в «Костре» – небольшие рассказики о том, что повидала, скитаясь вместе с родителями по «необъятным просторам родины».

Едва вырулив из‑за угла Пушкинского театра на площадь Островского, Алька увидела Мишеля. Высоко подняв воротник куртки и грея руки в карманах, он ждал ее у входа в садик.

Чуть запыхавшись, Алька на всем ходу притормозила возле окоченевшего Мишеля, подхватила его под руку и закружила.

– Ну, Мишечка, дорогой, не сердись, собрание, понимаешь, праздник ведь на носу, годовщина того, этого самого… – И Алька подставила для поцелуя щеку. Почувствовав прикосновение холодного носа, она засмеялась: – Ведь не сердишься, правда?

– Что ты, Алечка, подумаешь, какие‑то полтора часа. Мне ведь не привыкать – на улице… – Мишель зябко повел плечами. – Да ладно, пойдем в кино, Алечка, в «Колизее» комедия с Челентано…

– Нет, мой дорогой, бабушка заждалась, и еще в магазин надо. Книгу принес?

Мишель достал из видавшего виды кожаного портфеля обернутую в газету книгу.

– Ты поосторожнее, в транспорте не читай, сама знаешь.

– Да не волнуйся ты, не впервой. Миш, мне двести рублей позарез надо. В феврале верну. Выручишь?

– Конечно, Алечка, о чем разговор, тебе сейчас?

Они двинулись через Катькин садик. Здесь все было как всегда. Посередине стояла Императрица, по бокам, на скамеечках, склонив головы над шахматными досками, сидели энтузиасты игры, в глубине – томно слонялись женственного вида юноши.

Алька искоса посмотрела на Мишеля. Высокий, кареглазый, милый, преданный… Она коротко вздохнула:

– Миш, хочешь, поедем к нам. Екатерина Великая пирог испекла. Она тебе обрадуется.

Мишель оживился:

– Конечно, поедем, Алечка, сейчас такси поймаем и поедем. Я твою Екатерину Великую люблю, сама знаешь…

У этой любви, надо сказать взаимной, была своя история. Вообще‑то первой с Мишелем‑«холодником» познакомилась Екатерина Кирилловна, а потом уже Алька. А случилось так.

Когда потихоньку из дому был вынесен фамильный кузнецовский сервиз на двенадцать персон, потом памятные безделушки из мейсенского фарфора, потом все столовое серебро, кроме украшенного витой монограммой половника, – дело дошло до картин и книг.

Распродажу последних Екатерина Великая оттягивала, как могла. Но ее пенсии на них двоих с Алькой никак не хватало. Стипендия же Алькина суть дела кардинально не меняла.

И вот однажды, скрепя сердце, она повлеклась в «Букинист» на Литейном, сдавать прижизненное издание «Горя от ума». Возле входа в магазин симпатичный молодой человек осведомился, что она хочет продать.

По причине исключительно скверного настроения Екатерина Кирилловна в несвойственной ей грубой форме заметила, мол, не его это, в сущности, дело. Молодой человек с предельной учтивостью произнес в ее удаляющуюся спину, что все равно он заплатит больше.

Цена, которую предложил продавец, даже ей, весьма далекой от коммерции особе, показалась оскорбительной. Выплыв из дверей магазина, она величественно кивнула молодому человеку.

Но поскольку показывать товар из‑под полы или, что еще хуже, заходить в ближайшую подворотню она не считала для себя возможным, то молодой человек с внушающей доверие наружностью был милостиво приглашен в гости.

Надо сказать, Мишель оправдал ее ожидания. Он по‑настоящему знал книги, любил их и мог говорить о них часами. А своим не вполне законным, по советским понятиям, делом занимался не ради какой‑то баснословной наживы, а, скорее, по наследственной склонности: его прадед приехал в конце девятнадцатого века в Петербург из Ярославля и стал «холодником», то есть торговал книгами на улице, с лотка.

Услышав эту историю, Екатерина Великая Мишеля душевно полюбила и открыла ему двери своего дома. А Мишель, в свою очередь, влюбился безответно в Альку, навещал их, когда было время, и помогал чем мог, безотказно.

С тех пор прошло пять лет.

…Проводив Мишеля и убирая со стола, Екатерина Великая беззлобно выговаривала Альке за ее бессердечность:

– И что же ты, негодница, голову ему морочишь. Отпустила бы парня на все четыре стороны.

Алька подняла на нее свои смеющиеся прозрачно‑голубые глаза:

– Так ведь скучно будет, бабулечка!

Екатерина Великая рассмеялась и не то с укором, не то с тайной гордостью проговорила:

– Легкое дыхание ты, Алька, легкое дыхание…

Екатерина Великая обожала Бунина.

На любовном фронте Алька, казалось, была обречена на вечные победы. Хотя сама особой влюбчивостью не отличалась. Случайно и как‑то впопыхах потеряв девственность между кухонным шкафом и зажженной газовой плитой (в десятом классе они устраивали лютые сборища у Витьки Попова, родители которого работали в геологоразведке) и пережив на первом курсе Университета весьма сильное увлечение и не менее сильное разочарование, она подуспокоилась и последующие годы лишь благосклонно и снисходительно принимала знаки внимания многочисленных ухажеров. Ну, не метлой же их было разгонять, в самом деле…

Вот так и ждала своего принца.

Номер в «Гранд‑отеле Европа» доставлял Альке подлинное наслаждение. Она вообще обожала жить в гостиницах, но жить в гостинице в своем собственном городе – в этом было что‑то особенное…

Она чувствовала себя своей и в то же время как бы посторонней. Такое легкое раздвоение личности будоражило ее, заставляло работать воображение. Сейчас в ней проживали свое прошлое и настоящее одновременно два человека: Алька Захарова и Александра Стюарт.

С Невского она свернула на Михайловскую улицу. Роскошный, элегантный отель словно подтверждал, что Петербург вновь вернулся в ранг мировых столиц. Деревья на площади Искусств были окутаны сеткой из маленьких зажженных лампочек, а подсвеченный имперский желто‑белый Русский музей, казалось, парил в воздухе.

Из прошлой жизни здесь был, пожалуй, только дежурный голубь на голове у Пушкина. Александра еще утром с удовольствием отметила наличие птицы. Но сейчас, за поздним временем, и та смылась.

Александра вошла в отель. Прелестный крытый внутренний дворик служил одновременно и местом регистрации. Она уже направлялась к лифту, одновременно доставая из сумочки пластиковую карточку‑ключ, когда к ней с улыбкой подошла сотрудница отеля.

– Извините, вы миссис Стюарт?

– Да, это я. – Александра удивилась, что кто‑то здесь заинтересовался ее персоной.

– Вам просили передать вот это.

– Мне? – Александра удивилась еще больше.

На конверте красивым уверенным почерком и, что самое удивительное, ручкой с настоящими чернилами было выведено ее имя: «Для госпожи Александры Стюарт». Странно. Никто, кроме Ритки, не знает, что она в Петербурге, да и знать‑то уже особенно некому.

Она поднялась на четвертый этаж, вошла в номер, сняла сапоги, скинула на кровать шубку и, усевшись в кресло, вскрыла конверт.

Бумага «верже»… Изысканно и красиво, ничего не скажешь. В таких вещах она знала толк. Едва ощутимый запах дорогого мужского парфюма. Надо же, прямо кино какое‑то.

На бумаге той же рукой, что и на конверте, было написано: «Александра Васильевна, позвоните, пожалуйста, по этому телефону». И номер. Все. Немногословно, надо признать. И кто бы это мог быть?

Неопределенности она не терпела и поэтому, пересев к столику с телефоном и положив перед собой письмо, набрала незнакомый номер.

* * *

Ноябрьские отсалютовали, солнечная ясная погода сменилась обычным питерским осенним ненастьем.

Алька продолжала по мере сил освещать в своей колонке культурную жизнь города, перемещаясь с выставок в театры, из театров в коллективы художественной самодеятельности, в промежутках, в виде «халтуры», снисходя до коровников и курятников.

Однажды вечером Алька, прежде чем идти домой, решила заглянуть в «Петухи».

Эту столовую возле своего дома она частенько посещала, когда хотелось выпить чашку хорошего кофе (второе место после «Сайгона»), побаловать себя порцией взбитых сливок, поглядеть на университетскую публику да поболтать с молодыми художниками, которые там кучковались, поскольку заведение находилось аккурат по дороге от Академии до метро.

Только она начала разматывать свой длиннющий шарф, как за одним из столиков приветственно вскинулась рука.

– О, Александра Васильевна, двигай к нам!

Махнув в ответ, Алька подошла к столику, за которым сидел ее приятель, скульптор Витя Архипов, в компании загорелого молодого человека. Мужчины вежливо привстали и предложили Альке стул.

– Что это ты, Витюша, меня по имени‑отчеству величаешь?

– Так ведь уважаю, Алечка. Помнишь, еще по весне ты про нашу выставку в своей газете писала? Так я уже второй заказ после этого получаю. Вот, кстати, познакомьтесь. Стефан Ивич. Братская Югославия. Заканчивает у нас искусствоведческий. А это – Александра Захарова, надежда отечественной журналистики.

Молодой человек в модной вельветовой куртке и небрежно повязанном кашне взял в свою загорелую руку озябшую Алькину ладошку, прикоснулся к ней губами и поднял зеленые глаза. Его длинные, выгоревшие по краям ресницы сомкнулись и разомкнулись.

И Алька поняла, что пропала.

С тех пор они встречались почти каждый день.

Не по‑здешнему элегантный и раскованный, Стефан притягивал взгляды, казалось, всего женского населения города. Но Альке это даже нравилось. Ведь из тысяч женщин он выбрал именно ее.

Они были потрясающей парой: светловолосая, ясноглазая, изящная Алька, и он – высокий, смуглый, с выгоревшими на адриатическом солнце волосами и зелеными равнодушными глазами.

Стефан водил Альку по кафе и ресторанам, о которых она в обычной жизни и мечтать не могла. Покупал ей цветы и дефицитные продукты. Видно было, что в деньгах он не нуждается.

Как‑то пригласил их с Риткой в расположенный под самой крышей ресторан гостиницы «Европейская», поил шампанским и рассказывал о полуострове Истрия в Северной Адриатике, о городе Пиран, откуда он был родом (Стефан говорил на итальянский лад – Пирано, подчеркивая этим свою близость к волшебной, какой‑то совершенно несбыточной для них с Риткой Италии), о Венеции, до которой морем рукой подать – всего‑то три часа на катере…

Признания в любви слетали с его уст так же легко, как пожелания доброго здоровья. И выражение его нездешних адриатических очей всегда оставалось несколько отрешенным.

После этих свиданий Алька влетала домой как чумовая, без всякого аппетита съедала подогретый Екатериной Великой обед или ужин (в зависимости от времени суток), пристраивалась в кресле против окна и сидела так, глядя в одну точку и шевеля изредка губами. Потом она открывала старый, дореволюционный еще, чудом сохранившийся атлас, и ее жгучие слезы капали прямо в безмятежное, ничего не подозревающее Адриатическое море.

Екатерина Великая начала беспокоиться. Не только состояние Альки внушало ей тревогу. Она хорошо знала повадки дорогого государства и понимала, что за столь тесную дружбу с иностранцем, пусть даже из дружественной (правда, слишком западно расположенной) республики, могут по головке не погладить. К тому же особых симпатий ей этот чудо‑мужчина (Екатерине Великой приходилось довольствоваться только рассказами Альки, которая боялась приводить столь ярко выраженного «нездешнего» красавца в густонаселенную коммуналку) почему‑то не внушал.

Поздними вечерами, когда соседи окончательно расходились по своим комнатам, Алька пробиралась в коридор, садилась на маленький стульчик возле общественного телефона и подолгу вполголоса, переходя на шепот, изливала душу подруге Ритке.

Потом наконец ложилась, брала с полки у изголовья любимый черный томик Ахматовой и читала вслух бодрствующей из солидарности Екатерине Великой:

– «Подушка уже горяча с обеих сторон. Вот и вторая свеча гаснет…» Слышишь, бабуля, она мучается, не спит, ей душно, – ну, помнишь, как пушкинской Татьяне, – уже и подушку перевернула… А вот еще: «Я на правую руку надела перчатку с левой руки…» Видишь, какими рассеянными становятся люди от любви…

– Да все я слышу и вижу, Алечка! Давай уже спать, поздно.

– Вот еще, послушай: «Перо задело о верх экипажа. Я поглядела в глаза его…» Вот как любит! Ничего, кроме него, вокруг не видит. Чуть лоб себе не расшибла, выходя из кареты…

Екатерина Великая всхлипывала, и было непонятно, плачет она или смеется.

В третьем часу ночи Алька гасила ночник, и обе они засыпали.

Последнее утро две тысячи четвертого года было солнечным и ясным. Сквозь неплотно задернутые тяжелые шторы это было хорошо видно.

Александра счастливо потянулась на шелковых простынях, потом легко вскочила, сделала привычный утренний комплекс упражнений и начала набирать воду в джакузи.

Какое‑то вчерашнее дело осталось незавершенным. Она потерла лоб. Ах да, письмо с номером телефона! Вечером ей ответил автоответчик. А с этой персоной Александра общаться не любила и потому повесила трубку.

Утренний звонок принес тот же результат. Но сейчас ей было не до размышлений о загадочном незнакомце. На одиннадцать у нее была назначена встреча с группой англичан. Отказаться она не могла. Это были деловые партнеры ее мужа. Им предстоял бизнес‑ланч с российскими коллегами, и Александра, будучи конфидентом англичан, как нельзя лучше подходила на роль переводчика.

Освободившись около трех, она вернулась в отель, переоделась в ажурное кремовое платье от Диора, взяла большую сумку с подарками, заказала такси и уже через час была в Озерках, в старой Риткиной квартире.

В кухне дым стоял коромыслом. Верная подруга жарила и парила, точно ждала в гости не одну Альку, а роту голодных солдат.

– А чадо куда спровадила?

– Федор с классом в зимний лагерь укатил, в Кавголово. Ничего, еще успеешь наглядеться. Раздевайся, проходи, садись. – Вытерев руки о передник, Рита достала со шкафа пластиковую папку. – Вот, миссис Стюарт, получай свой шедевр обратно.

– Ой, Ритусь, неужели осилила за два дня?

– А фиг ли нам, красивым бабам. У меня ведь не семеро по лавкам. Продукты ты сама закупила, мне только готовка и осталась. В общем, есть тут у меня один знакомый издатель. Вернешься из Москвы – отведу.

– Рит, ну а вообще – как?

– И вообще, и в частности – хорошо. Душа заныла, будто я в прошлом побывала. Ну, хватит, давай друг другу подарки дарить. А потом пировать начнем.

Александра стала выгружать сумку.

Ритка сняла передник и радостно, точно ребенок, зашуршала яркой оберточной бумагой. Золотистый кашемировый джемпер оказался впору. А флакончик «Шанели № 5» она любовно прижала к щеке.

– Помнишь, что мне нравится, Алечка, спасибо. Ой, да тут еще целый вагон косметики! Так этого ж мне по гроб жизни хватит! А это что за чемоданчик?

– А это Федору игровая приставка к телевизору. Представляешь, человеку уже пятнадцать, а я его еще ни разу не видела, только на фотографиях…

– Ну, Алечка, ты и его побаловала, спасибо, родная.

Смахнув слезу, Ритка скрылась в спальне. Через минуту, охая от тяжести, она вынесла в обеих руках новый восьмитомник Булгакова.

– Читай, подруга дорогая! Помнишь, как раньше из‑под полы доставали…

Полюбовавшись подарками, они принялись не спеша накрывать на стол.

Александра сочувственно поглядывала на подругу. Родив сына, Ритка ушла из суетной журналистской профессии и до сих пор преподавала в Полиграфическом институте. Риткины вроде и не старые еще родители ушли один за другим пять лет назад, а через два года погиб в автокатастрофе ее муж.

Если бы Алька не подбрасывала с оказиями деньжат, совсем бы худо ей приходилось, ведь какая у преподавателей зарплата? Слезы одни.

Александра с нежностью и печалью смотрела на осунувшееся, покрытое сеточкой морщин лицо любимой подруги. Да, уколом ботокса тут уже не отделаешься. Она ласково погладила ее руку.

– Ничего, Ритусь, прорвемся, и не такое бывало…

Новый год встретили тихо и вкусно. В двенадцать выпили по бокалу шампанского, потом водкой помянули своих.

– Знаешь, Алька, когда ты свинтила, ну, уже насовсем, Екатерина Великая очень сдала. Год еще как‑то держалась, а потом… Если бы не Мишель, совсем плохо было бы. И хоронил, в сущности, он. Я так была, на подхвате.

Аля опустила голову на руки, затуманилась.

– Рит, знаешь, я иногда думаю, как бы моя жизнь повернулась, останься я тогда. Я ведь сюда за собой прежней приехала. Ведь живу последние годы там с ощущением, что часть моя бродит здесь. Скажешь, нормально это? А Мишка? Знаешь о нем что‑нибудь?

Рита неопределенно пожала плечами и отправилась на кухню ставить чайник. Шел третий час ночи.

* * *

Хождение по улицам, посещение ресторанов, головокружительные поцелуи и судорожные объятия в ледяных, продуваемых всеми зимними ветрами подъездах – нет, так долго продолжаться не могло. Как‑то их чуть было не застукали на широком подоконнике какой‑то очередной лестницы спускающиеся жильцы.

Однажды на Невском их встретил Мишель. Они шли прямо ему навстречу, но Алька никого и ничего вокруг себя не замечала. И Мишель, прижав к груди свой старый кожаный портфель, набитый неизменными книгами, навсегда запомнил Алькино ослепшее от счастья лицо, обращенное к высокому красавцу, небрежно обнимающему ее за плечи.

В самом конце декабря Стефан сообщил, что его сосед по комнате в общежитии взял академку и уехал в родной Свердловск. Осталось только договориться с вахтером, что и было сделано за определенную мзду.

Теперь они могли спокойно встречаться в почти домашней обстановке, в тепле. Это были дни настоящей, горячей, всепоглощающей близости. Такого Алька еще не испытывала ни разу.

Екатерина Великая, понимая, что скандалы и запреты ни к чему, кроме отчуждения, не приведут, просила ее об одном – приходить ночевать домой.

Стефан познакомил Альку со своими земляками, студентами из Югославии. Эти милые веселые ребята и девчонки, сносно болтающие по‑русски, неплохо чувствовали себя в чужой стране, чужом городе. Многие из них потихоньку занимались мелкой коммерцией (как было принято выражаться в Советском Союзе – спекуляцией). Они привозили из Югославии фирменные джинсы, обувь, сигареты, косметику, и все это улетало в считанные мгновения и за приличные деньги, ведь советский ассортимент не отличался ни изысканностью, ни разнообразием.

Иногда Стефан пропадал на два‑три дня. Появляясь, никогда не рассказывал, где был и что делал. А расспрашивать Альке не позволяла гордость. Она страдала, но терпела.

Ей казалось, что она и жизнью могла бы пожертвовать, только бы опять и опять повторялись их встречи в маленькой комнате студенческого общежития на Васильевском острове, и, целиком отдаваясь своему чувству, хотела взамен только одного – чтобы ее любили.

Как‑то после Нового года Стефан предложил Альке немного заработать. Она ответила, что готова попробовать. Во‑первых, подходило время раздачи долгов, во‑вторых, если Стефан просит, значит, это ему тоже нужно. Отказывать любимому человеку ей не хотелось.

На другой день он принес на продажу пару фирменных джинсов. Узнав их цену, Алька обомлела: да у нее и знакомых, которые могут себе такое позволить, раз‑два и обчелся! Но, заметив тень разочарования в потемневших глазах Стефана, согласилась. Только действовать она решила не через подруг – это было бы малорезультативно и долго, – а через преданного и безотказного Мишеля.

Тем же вечером она договорилась с ним о встрече.

Они встретились в «Лягушатнике». Поникший вид Мишеля обеспокоил Альку, но вдаваться в чужие подробности у нее сейчас не было времени.

– Понимаешь, Мишечка, мне очень нужна твоя помощь. Ты же весь Невский знаешь. Помоги «толкнуть» пару джинсов.

Брови у Мишеля поползли вверх от удивления.

– Ну, Аля, от кого угодно мог ждать такое, но не от тебя. Это для твоего импортного хахаля, что ли?

– А ты откуда про него знаешь?

– Да видел тут вас недавно. Мимо прошла и не заметила. – Мишель опустил голову.

Теперь понятно, по крайней мере, почему у него такой расстроенный вид. Однако сдаваться так легко Алька не собиралась. Она дотронулась своей маленькой ладошкой до руки Мишеля и заставила его посмотреть ей в глаза.

– Миш, это мне надо – не ему. У меня ж долги, сам знаешь. Познакомь меня с нужными людьми.

– Еще чего не хватало. Лезешь не в свое дело. Неприятностей захотелось?

Так грубо Мишель никогда с ней не разговаривал. Алька даже подскочила на месте, едва не опрокинув вазочку с мороженым.

– Ревнуешь, да? Ну и пошел к черту. Сама справлюсь.

Она подхватила сумку, собираясь уходить.

– Постой, не надо. И не в ревности дело. Давай твои джинсы. Я помогу. А про долг забудь.

Алька передала ему непрозрачный целлофановый пакет. Тетка с ребенком за соседним столиком подозрительно покосилась на них.

– Давай, Миша, расплатимся и уйдем отсюда. Как‑то мне не по себе.

– Тебе и будет не по себе, если с этим типом не развяжешься.

– С этим типом? Да как ты смеешь? – Алька почувствовала, что слезы закипают у нее в горле.

Мишель бросил на стол десятку, схватил Альку за руку, и через минуту они были уже на Невском.

– Прости меня, Алечка, только не плачь. Я все сделаю, что ты просишь. А сейчас езжай домой. Пожалуйста.

Он довел ее до метро и, не дожидаясь, пока она войдет внутрь, махнув рукой, пошел в сторону Гостиного двора.

Через день Мишель принес Альке деньги. Триста рублей. Она держала в руках больше, чем свою двухмесячную зарплату. Боже, как все просто оказалось! Сколько проблем можно, оказывается, решить одним махом.

Обрадованная, она поехала в общежитие, к Стефану. Он вернул Альке все «заработанные» ею деньги, похвалил, назвал «своей маленькой умной девочкой» – с его акцентом это вышло особенно нежно – и кружил ее по комнате до тех пор, пока они вместе не упали на кровать. Стягивая с Альки одежду, он шептал, что если она ему поможет, то они очень скоро разбогатеют и тогда поедут вместе на его родину, где он познакомит ее со своей мамой, со своими братьями, со своими сестрами…

«Господи, сколько же их там? И вообще, какая мама? Это же все совершенно нереально! Да что со мной происходит?» – еще успела подумать Алька, пока вообще не потеряла способность думать, целиком растворяясь в своей любви.

С того дня жизнь Альки шла как в горячке. Многочисленные друзья Стефана, боявшиеся открыто торговать в общежитиях, начали приносить вещи. Горы вещей. Хранить все в комнате Стефана было невозможно. Часть пришлось отнести домой.

Екатерина Великая, все поняв, презрительно поморщилась и на какое‑то время прекратила с Алькой разговаривать.

Очередной раз встретившись с Мишелем в Катькином садике, Алька стала умолять, чтобы он напрямую вывел ее на нужных людей. Тот наотрез отказался. Тогда прямо на скамеечке Алька заплакала. Сначала Мишель даже не понял, что она плачет. Просто слезы тихо и безостановочно катились по ее щекам.

Мишель внимательно посмотрел на Альку. Выражение упрямой, бесповоротной решимости на ее лице пугало.

– Ладно. Твоя воля. Но если будут проблемы, сразу звони.

Теперь Алька фактически работала передаточным звеном между Стефаном, его друзьями и известными питерскими фарцовщиками.

Денег стало много, и необходимость в ежедневном хождении на работу с ее рутиной и идеологическими заморочками отпала как бы сама собой. Но совсем не работать было нельзя. Это грозило статьей «за тунеядство» со сроком до двух лет лишения свободы.

Как‑то, сев напротив Екатерины Великой, Алька сообщила, что хочет устроиться в котельную. Очень удобно. Сутки через трое. А что? Многие из ее богемных приятелей литераторов именно так и сделали.

Услыхав такие речи, Екатерина Великая стукнула по столу кулаком и сказала, что только через ее труп. Пришлось подчиниться.

На работе Володька Архангельский, нагло сев боком на ее письменный стол, однажды поинтересовался, на какие это шиши она купила себе столько фирменных шмоток и почему совершенно устранилась от общественной жизни.

Алька подняла на него прозрачные невинные глаза, улыбнулась и молча показала фигу.

После сессии Стефан засобирался домой, на каникулы. Они бегали вместе по магазинам, покупали подарки его многочисленной родне и еще товар на продажу.

– На продажу? – удивилась Алька. – Да кому это там нужно?

Стефан со снисходительной улыбкой объяснил, что на его родине очень ценятся икра, водка, янтарь, золото – те вещи, которые здесь можно купить за бесценок.

– Вы, русские, смешные люди: покупаете джинсы за сумасшедшие деньги, а золото продаете за копейки!

За русских Алька в душе обиделась, но урок запомнила.

Вскоре Стефан, нагруженный подарками и вещами для продажи, улетел в свою далекую сказочную страну. И Алька погрузилась в мрачное, изнуряющее ожидание.

А через несколько дней позвонил молодой человек и, представившись земляком и другом Стефана, попросил о встрече.

Собственно, друзей оказалось двое. Аспиранты с кафедры русской филологии университета. Встречу назначили в «Петухах».

За чашкой кофе они сообщили Альке, что, уезжая, Стефан посоветовал им обратиться к ней с выгодным деловым предложением. У Светлоша, так звали одного из молодых людей, была возможность переправить из Белграда в Ленинград большую партию спортивных костюмов и кроссовок фирмы «Адидас».

Одеться во что‑нибудь «адидасовское» было тогдашней мечтой многих советских парней и девушек. Даже поговорка ходила: «Тот, кто носит „Адидас“, тот и Родину продаст».

Друзья сказали, что на продаже этих вещей и Алька, и они неплохо заработают. Дело за малым. Надо найти пять тысяч рублей для закупки товара.

Конечно, для Альки это была астрономическая сумма. Но ей так хотелось помочь землякам Стефана! Да и сам он, конечно, обрадуется, что ей удалось заработать.

И еще у нее была тайна. Как только в руки к ней потекли деньги, она стала откладывать на кооперативную квартиру. Пусть на самую малюсенькую, но квартиру, которая сможет стать их со Стефаном домом. Две тысячи рублей она уже отложила на это дело. Хорошо. Предположим, две тысячи у нее есть. Осталось найти три. А ее «навар» составит, как сказал Светлош, восемь. Но где взять эти три тысячи? Она попросила новых знакомых позвонить через пару дней, а сама бросилась к Мишелю.

Они встретились в субботу на Невском, во время ежедневного обхода Мишелем букинистических лавок. Видно было, что к общению он не расположен. За три недели, что они не виделись, он еще больше похудел, потемнел лицом и держался довольно‑таки отчужденно. Однако Мишель был единственным человеком, который мог сейчас реально помочь ей.

Алька улыбалась, заглядывала ему в глаза, брала под руку – в общем, кокетничала, как могла. Наконец ей удалось немного растормошить Мишеля. Сказав, что ужасно замерзла и проголодалась, она затащила его в ресторан «Кавказский».

– Сегодня я тебя гуляю, Мишечка!

В это ранее время посетителей почти не было. Заманчиво пахло восточными пряностями. Скатерти были в меру чистыми. За окнами, как в немом кино, двигалась толпа.

Алька заказала двести граммов водки, бутылку «Хванчкары», лобио, шашлык.

Он посмотрел на нее с удивлением:

– Не многовато ли будет, Алечка? Зачем это тебе нужно?

Непонятно было, что он имеет в виду – заказанную выпивку или то, как беззастенчиво эксплуатировала Алька все последнее время его чувства к ней.

– Да нет, Мишечка, в самый раз.

Она понимала, что без Мишеля ей не обойтись, и, кажется, собиралась ради достижения поставленной цели зайти как угодно далеко. Она сама себе была отвратительна в эти минуты, но что‑то, что было сильнее ее, заставляло Альку говорить и действовать.

Положив руку на руку, точно примерная ученица, она сидела против Мишеля, бледная, прелестная, с мрачным огнем решимости во взгляде.

Официант принес заказ и разлил по рюмкам водку. Они чокнулись, не глядя друг другу в глаза, и Алька выпила, забыв закусить.

– Знаешь, Миша, там у меня, кажется, – всё. Мы не встречаемся, – Алька подумала, что не слишком‑то она и врет: учитывая, что Стефан в отъезде, они действительно не встречаются. – Я поняла, что мне нужен рядом настоящий друг.

Вторая рюмка водки теплом разлилась по животу и быстро достигла головы. С утра Алька ничего не ела.

Мишель молча и вдумчиво жевал шашлык. Похоже, он решил дать Альке полностью выговориться.

– Мне тут предложили одно клевое дело. Миш, заработаем, снимем квартиру поближе к центру, уедешь из своей халупы. Сколько можно с родителями жить‑то…

Мишель перестал жевать.

– Так вот зачем ты все это затеяла, Алечка. Молодец, нечего сказать. И сколько же тебе надо?

Он почти со злостью посмотрел на разрумянившуюся от водки Альку.

Та поведала ему об авантюре с «адидасовскими» шмотками.

– Ну, знаешь ли, таких денег и у меня нет.

– Мишечка, помоги, очень прошу.

В голосе ее звучала мольба.

– Завтра принесу полторы тысячи, больше не смогу. – Отодвинув тарелку с недоеденным шашлыком, он встал. – Извини, у меня дела.

И ушел, оставив Альку одну.

Весь остаток дня и часть следующего она металась по городу, «стреляя» у друзей и знакомых в долг. Кто‑то дал двести рублей, кто‑то триста – в общем, нужная сумма была собрана. Всем она обещала отдать долг через две недели. Мишель на углу Невского и Садовой молча сунул ей в руку пакет с деньгами, молча же повернулся и зашагал в сторону Катькиного садика.

В понедельник Алька отдала всю сумму «югославским товарищам».

Через неделю вернулся Стефан. Алька была на седьмом небе от радости. Она рассматривала подарки: несколько блузок, бижутерию и, главное, большую морскую раковину. Это была единственная вещь, о которой она просила Стефана.

Алька осторожно взяла это отливающее изнутри нежным розовым перламутром сокровище и приложила к уху. Слушая шум Адриатического моря, шум прибрежных сосен, движимого теплым адриатическим ветром песка, непостижимый шум свободы, она счастливо смеялась.

А кроме этого Стефан привез два чемодана вещей для реализации.

Прошла еще неделя. От друзей Стефана не было ни слуху ни духу. Желая сделать сюрприз любимому человеку, она все это время молчала. Но теперь стала не на шутку тревожиться. Наконец она не выдержала и рассказала Стефану о том, что отдала пять тысяч рублей людям, представившимся его друзьями.

Был одиннадцатый час вечера. Они лежали в постели. Стефан в задумчивости курил, Алька же, уткнувшись носом в его плечо, с наслаждением вдыхала запах дорогих сигарет вперемешку с запахом его пропитанной южным солнцем кожи.

Услышав новость, Стефан отстранился и с холодным изумлением посмотрел на Альку.

– О чем это ты, дорогуша?

Алька похолодела от ужаса и повторила свое сообщение.

Через секунду Стефан был на ногах. Швыряя Альке ее вещи, он кричал, что подобной идиотки в жизни не видел, что никаких таких друзей у него нет и вообще пусть убирается отсюда. Это все не его проблемы.

Идти от Третьей линии, где находилось общежитие Академии художеств, до ее Шестой было всего ничего. Но Альку, потерявшую от ужаса голову, понесло к Неве, где вовсю мела февральская метель.

Когда Алька в полночь вернулась домой, на ней лица не было. Ее, насквозь продрогшую, с блуждающим взглядом, Екатерина Великая, ни слова не говоря, уложила в постель и накрыла двумя одеялами. Всю ночь она с содроганием сердца слушала, как Алька всхлипывает и стонет во сне.

Утром Екатерина Великая попыталась напоить Альку горячим чаем. Но ту стало рвать. Алька опять легла лицом к стене и не двигаясь пролежала до ночи.

Все было кончено. Ее предали. Волшебный принц из сказки оказался подонком, а она – наивной простушкой. Ее любовь была растоптана. Надежды на другую жизнь кончились крахом. Она осталась наедине с пустотой, безнадежностью и, главное, огромным, неподъемным долгом, который надо было скоро отдавать.

Так она пролежала три дня. Ей звонили с работы, звонили знакомые, прослышавшие каким‑то образом об Алькиных проблемах и, естественно, обеспокоенные судьбой своих денег. К телефону Алька не подходила.

Когда она встала с кровати, старые вещи болтались на ней, как на вешалке. Но это была уже другая Алька – собранная, сосредоточенная, с холодным блеском в глазах. Она стала звонить Мишелю, но того все время не оказывалось дома.

На другой день она продала почти за бесценок остатки югославских шмоток фарцовщику из Гостинки. Появились хоть какие‑то деньги – подъемные.

Часов в шесть вечера Алька начала собирать сумку. Она решила уехать из этого города, сбежать от позора, от немыслимых долгов, от необходимости смотреть в глаза друзьям, знакомым, Екатерине Великой, наконец.

А главное, Алька твердо решила всеми мыслимыми и немыслимыми путями заработать деньги, вернуть долги, отстоять свое право жить так, как она хочет.

Сев напротив Екатерины Великой, Алька, вдохновляемая ужасом настигшей ее беды, врала на голубом глазу, что в Москве ей давно уже предложили серьезную работу в одном известном издательстве, что она раньше сомневалась, а теперь решила ехать.

Екатерина Великая выслушала всю эту ахинею, не проронив ни слова. Было непонятно, поверила она Альке или нет. Ее большие породистые руки беспомощно лежали на коленях. Алька поднялась и прижала к груди седую, с неизменным аккуратным перманентом голову Екатерины Великой:

– Не волнуйся за меня, все обойдется. Та в ответ только слабо махнула рукой.

В десять вечера она встретилась на Московском вокзале с Риткой. Милая, добрая, рассудительная Рита смотрела на Альку круглыми от страха глазами.

– Алечка, не уезжай, не надо, может, все образуется. Где ты там будешь жить‑то?

– Ничего, Ритуся, не образуется. Мне надо заработать как‑то кучу бабок. Наверно, я знаю, как это сделать. – Риткины глаза округлились еще больше. – А жить первое время буду у Юли. Помнишь, она до третьего курса с нами училась, а потом вышла замуж за москвича. Так вот, с москвичом она развелась, а от его двухкомнатной квартиры оттяпала себе однокомнатную. Пока у нее и буду. Дальше – посмотрим. – Алька передала Рите написанное накануне заявление об уходе с работы. – Вот, передай теткам в отдел кадров. Скажи, чтоб не поминали лихом.

На перроне они обнялись. Алька, из последних сил сдерживаясь, чтобы не разреветься, попросила Риту присматривать за Екатериной Великой. Та, глотая слезы, кивнула.

– Не бойся, Алечка, мы‑то здесь как‑нибудь. Сейчас главное, чтобы у тебя все получилось.

Когда одиннадцатичасовой скорый тронулся, Алька долго махала идущей вдоль перрона подруге. Потом поезд прибавил ходу, перрон внезапно оборвался, и за окнами началась сплошная беспросветная ночь.

Проснулись они с Риткой поздно. За окном моросил не то дождь, не то снег. Состояние было непонятным, таким, которое всегда бывает, когда ложишься далеко за полночь.

Немного послонявшись по квартире без всякой цели, они опять уселись за стол. Вынутые из холодильника вчерашние яства показались еще вкуснее. Потом посмотрели телевизор. Такое законное послепраздничное безделье доставляло им обеим какую‑то тихую радость.

После четырех Александра засобиралась. Ей надо было заскочить в гостиницу, сложить вещи и около одиннадцати быть на Московском вокзале. Тем же поездом, что и двадцать лет назад, она уезжала в Москву.

Ритка метко окрестила ее приезд на родину «путешествием по местам боевой славы».

В гостинице, уже собрав сумку и собираясь выходить, она вспомнила про загадочное письмо.

Поставив сумку на пол, подсела к телефону. Опять автоответчик. А ну его к лешему, в самом деле. Она вышла из номера и через двадцать минут была уже на вокзале.

* * *

Комсомольская площадь в это промозглое утро последней зимней недели выглядела как‑то особенно тоскливо. Слякоть, грязь, огромная очередь на стоянке такси, снующие тут же частники, толпы мешочников – в Москву из близлежащих регионов один за другим шли так называемые «колбасные поезда». Это голодные соседние области рвались в столицу, чтобы отовариться всем самым необходимым.

И все же Алька любила Москву. Может быть, даже больше Питера. Здесь не было чопорности, больше было домашнего, почти провинциального уюта. Даже названия улиц были по‑домашнему ласковые, какие‑то свои в доску: Варварка, Ордынка, Маросейка, Стромынка, Божедомка. И сокращениями москвичи пользовались больше питерских: Воробьевка, Преображенка…

Вот туда‑то, на Преображенскую площадь, и направилась Алька с вокзала, благо ехать было по радиальной несколько остановок.

Юле Алька сказала, что приехала в длительную командировку собирать материал о молодежных театрах, что поживет у нее с неделю, пока не снимет квартиру, и попросила сделать ей временную полугодовую прописку. Без соответствующего штампа в паспорте жить в Москве было опасно.

Юля сделала все, как просила Алька, ни во что особенно не вникая, поскольку находилась в ответственном и всепоглощающем процессе очередного устройства личной жизни.

Через неделю и квартира нашлась, светлая, однокомнатная, на пересечении Мосфильмовской и Университетского. Заплатив хозяйке вперед за шесть месяцев пятьсот рублей и въехав на двенадцатый этаж точечного дома, Алька почти исчерпала всю свою наличность. Надо было думать, как жить дальше.

Каждые три‑четыре дня она ходила на переговорный пункт в начале Калининского проспекта, чтобы позвонить Екатерине Великой. Бодреньким голосом Алька рапортовала, что все у нее в порядке, работа движется, ест и спит нормально. Потом звонила Ритке.

Подруга сообщала, что поначалу был, конечно, большой шухер, Алькины кредиторы возбухли, но потом все поутихло. Алькиных фотографий с надписью «Объявлена в розыск» по городу не видать. (Ха‑ха! Шутка.)

Выходя из переговорного пункта, нависавшего прямо над Мерзляковским переулком, она шла бродить по арбатским дворам и улочкам, опять и опять умиляясь домашности названий: Скатертный, Хлебный…

В восьмом часу темнело, зажигались окна, и с тротуара можно было подглядеть кусочек чужой налаженной жизни под уютным оранжевым абажуром.

Алька сглатывала подступающие слезы, упрямо сжимала губы и думала, думала…

Было совершенно понятно, что быстро большую сумму денег можно заработать тремя путями: проституцией с иностранцами, фарцовкой и обменом валюты. Других путей не было.

Похоже, фарцовка была самым реальным выходом, тем более что кое‑какие навыки у Альки уже имелись. Надо было продумать все: с чего начать, где, с кем…

Несколько дней подряд Алька гуляла по центру. Надо было не только узнать места, где больше всего иностранцев, но где удобнее и безопаснее вступать с ними в контакт. В центре ее внимания была Красная площадь и все интуристовские гостиницы.

Пока она только присматривалась и прислушивалась, взвешивая все «за» и «против». Она видела, что большинство иностранцев – доброжелательные улыбчивые люди, с которыми можно запросто вступить в разговор. Главное, не попасться на глаза милиции и шныряющим всюду гэбистам.

С улыбкой Алька вспомнила байки Женьки, знакомого Мишеля, который занимался своими фарцовочными делами не где‑нибудь, а в Эрмитаже.

Так вот, этот Женька рассказывал со смехом, что за копейки закупает советскую военную атрибутику – солдатские кожаные ремни, шапки‑ушанки, армейские значки (кто‑то из его дальних родственников работал в военном училище), – а потом, где‑нибудь в Греческом зале или возле Рембрандта, раскручивает иностранцев. Милиция дежурила в основном у входа, а бабушки смотрительницы принимали Женьку за интуриста, благо одет он был во все импортное и сносно лопотал по‑английски.

Рембрандт не Рембрандт, но вот у мавзолея, например, отлавливать иностранцев довольно‑таки удобно, особенно во время смены почетного караула. Подойти эдак невзначай и осведомиться о том, какая сейчас погода в Лондоне или, например, в Берлине. Но пока Алька только теоретизировала, собиралась с духом.

Она купила вузовский учебник английского, пластинки, пособия и неделю, почти не выходя из дома, восстанавливала свой разговорный.

Нынешняя московская Алька разительно отличалась от ленинградской окончившей Университет сотрудницы газеты «Смена», умеренно сентиментальной барышни, пописывающей стихи в тайную тетрадку, а в своей газетной колонке старающейся если уж не говорить правду, то хотя бы не врать.

Сейчас она дала себе жесткую установку: выжить во что бы то ни стало, выжить и победить.

За решением этой нелегкой задачи Альку настигла весна. С тротуаров и газонов сошел снег, похоронили очередного генсека, у метро бабки стали продавать подснежники, пришел март, помахивая веткой мимозы, и Алька почувствовала, что ледяной ком в ее душе начал таять. У нее словно открылось второе дыхание.

Ничего похожего на питерскую слякоть в Москве не было. Сухой морозец щипал за щеки, под ноги попадались остатки новогодней мишуры, пахло мандариновой коркой, Святками и Рождеством.

Александра огляделась. Площадь Трех вокзалов не слишком отличалась от той, двадцатилетней давности. Кое‑что даже прибавилось. Нищие из Средней Азии, грязные бомжи, полулежащие у входа в метро. Зато фасады вокзалов радовали глаз свежей штукатуркой. И конечно, гораздо больше освещения.

Стоянка такси была там же, где двадцать лет назад. Рядом стояли фирменные автобусы, и экскурсоводы, несмотря на раннее время, через мегафоны зазывали гостей столицы на экскурсии.

Кроме обычных такси с шашечками появилось и много подержанных иномарок, чьи хозяева занимались частным извозом.

Александра села в одну из таких машин.

– Пожалуйста, на улицу Горького, к «Интуристу», – обратилась она к симпатичному круглолицему мужчине с коротким седым ежиком.

Тот изумленно развернулся и с любопытством посмотрел на Александру:

– Куда‑куда?!

Она повторила адрес.

– Дорогая мадам, давно же, видать, вас не было в столице. Нынче нет ни улицы Горького, ни «Интуриста», примите мои соболезнования.

– Ах ты, боже мой! Улицу‑то я по привычке, а гостиница куда ж подевалась? – ахнула Александра: Ритка ни о чем таком ее предупредить не успела.

– Тверская она и есть Тверская. А вот «Интурист», извините, – под корень.

– Закрыли, что ли?

– Да нет, снесли, как и весь наш СССР. Или вы об этом тоже не в курсе? Так куда едем?

– А «Метрополь» случайно не снесли?

– «Метрополь» на месте.

– Ну и поехали!

Когда они вырулили на Садовое кольцо, у Александры аж дух захватило: в несколько рядов на большой скорости мчались сплошь «лендроверы», «шевроле», «бентли», «мерседесы», слегка разбавленные «фордами», «пежо» и «опелями». Да и само Садовое кольцо, украшенное рекламными щитами, что твоя новогодняя елка игрушками, как бы раздалось вширь, уступая потоку машин.

Через десять минут они уже ехали по Тверской. «Как много купеческой роскоши», – подумала Александра и на повороте к забранной зеленой строительной сеткой гостинице «Москва» краем глаза успела зацепить какие‑то «ручейки и пригорки» на Манежной. Уф! Со всем этим надо будет потом разобраться.

Наконец машина притормозила у «Метрополя».

* * *

Как и следовало ожидать, Алькино ежедневное хождение по Красной площади привлекло внимание дежурного милиционера. Молодой бдительный сержантик, чьи часы дежурства совпали с Алькиными «пристрелочными полетами», несколько раз подходил к ней почти вплотную и вглядывался в ее лицо. Видимо, никак не мог взять в толк – иностранка она или местная. Выходя на разведку, Алька надевала светло‑голубые фирменные джинсы, короткую меховую курточку и яркий шарф. Ей надо было максимально канать за интуристку.

Испугавшись, что ее возьмут на заметку и трудовая деятельность прервется, не начавшись, она ретировалась в здание ГУМа.

Проходя по универмагу и как бы разглядывая витрины, она заприметила возле пресловутого фонтана симпатичную молодую пару. Улыбчивые, с рюкзаками за плечами – Алька почему‑то сразу решила, что они молодожены.

Она сосчитала до трех, набрала в грудь побольше воздуха и с максимально беззаботным и независимым видом подошла к ним у витрины с подарками.

– Do you speek English? – Ее английский прозвучал, видимо, вполне убедительно, потому что «молодожены» разом обратили к ней чем‑то неуловимо похожие приветливые лица и радостно закивали головами.

Ребята, Моника и Клаус, оказались туристами из ФРГ. Их английский был не многим лучше Алькиного, поэтому общались они практически без проблем.

Выйдя из ГУМа и болтая о каких‑то общих вещах, вроде какой красивый город Москва, здесь столько русской старины, они прошли немного по Петровке, свернули на улицу Горького и поднялись к памятнику Пушкину.

Речь зашла о поэзии. Алька сообщила, что замечательный русский поэт Тютчев, современник, между прочим, Пушкина, почти двадцать лет прожил в Мюнхене и его жены (тут Алька немного запуталась в их количестве) были немками. Так что мы, кажется, почти родственники. Моника и Клаус о чем‑то радостно переговорили по‑немецки и пригласили Альку в гостиницу «Белград», где они остановились.

Они сказали, что хотят сделать их такой очаровательной русской знакомой подарок, ведь они наслышаны, как трудно в России достать хорошие вещи, и сложили в большой фирменный пластиковый пакет новые американские джинсы, яркую пуховую курточку («У нас уже совсем тепло, не пригодится!»), пару кроссовок «Адидас». И еще много всякой мелочи вроде шампуней, губной помады и кремов для лица.

В ответ Алька пригласила их в ресторан «Славянский базар» отведать блюда русской кухни. Все прошло просто отлично. На прощанье они обнялись, пожелав друг другу удачи.

Вечером дома Алька разглядывала трофеи. Это были хорошие классные вещи, которые пользуются у советской молодежи спросом. Прекрасно. К этому следовало добавить сто немецких марок. Их Алька поменяла немцам на рубли по государственному курсу. Значит, на «черном» рынке они уйдут в четыре раза дороже.

Алька ликовала: все же она смогла, пересилила себя и одержала первую победу. Лед тронулся, господа присяжные заседатели!

На другой день она по курсу за рубли купила у высокого рыжеволосого англичанина (ирландца, наверно) еще две пары джинсов. С рук этот дефицитный товар стоил сто рублей, то есть в пять раз дороже, чем в магазине, где его, впрочем, не было.

Первые успехи вдохнули в нее силы и уверенность. Самое главное сейчас – определиться с рынком сбыта. Ничего себе лексикончик – «рынок», «сбыт»… Слышали бы Екатерина Великая, Ритка и Мишель, то‑то удивились бы! И все‑таки – рынок сбыта, мать его разэтак.

Полученный в Ленинграде опыт (спасибо, Стефан, хоть тут ты пригодился) подсказывал, что таким рынком являются студенческие общежития. Значит, надо выходить на студентов.

Алька купила телефонный справочник и начала составлять списки нужных ей заведений: общежитий, гостиниц, ресторанов.

Усталая, возвращалась она к концу дня на съемную квартиру, и ей все больше казалось, что она возвращается к себе домой. С балкона открывался потрясающий вид на вечереющий город: Поклонная гора, изгиб Москвы‑реки, широкие зеленые (весна выдалась ранней) массивы, золотые купола Новодевичьего монастыря и над всем этим величественные, огнедышащие закаты… «Настоящий булгаковский город, – думала Алька, – вот только Мастер вряд ли здесь живет. Да и вообще, есть ли он где‑нибудь на свете, этот Мастер…» А еще хозяйка сказала, что летом под окнами поют соловьи. Господи, да неужели такое возможно?..

Многолюдная толпа гудела возле центрального входа в ГУМ. В десять утра заветные двери распахнулись, и передние ряды, едва не падая под натиском задних, ринулись внутрь, сметая все на своем пути. И каждое утро продавцы занимали оборонительную позицию за своими прилавками, готовые принять на себя удар жаждущей толпы. Они‑то хорошо знали, что все равно на всех этих благ земных не хватит.

Уже в который раз этой взрывной волной Альку отнесло совсем не в тот отдел, который был ей нужен. Она сначала разозлилась, одергивая юбку и джемпер, чуть было не сорванные с нее довольно агрессивными в этот час дня гражданами, а потом рассмеялась. Что поделать, на войне как на войне. Со своей новой деловой ипостасью Алька свыклась, казалось бы, совершенно.

Бочком и по стеночке она пробралась на второй этаж, в отдел «Подарки». С неделю назад у нее образовались две хорошие покупательницы из Италии, которые интересовались янтарными украшениями. Сейчас Алька, склонившись над витриной, рассматривала бусы и кулоны из золотой светящейся прозрачной смолы.

Цифры на ценниках привели бы в неописуемое удивление этих милых итальянских теточек с оливковой кожей и аккуратной, какой‑то несминаемой укладкой.

В магазине для иностранцев «Березка» эти бусы на валюту стоили гораздо, просто неизмеримо дороже. Иностранцам, не говорящим по‑русски и не ведающим об особенностях местного рынка, порой и в голову не приходило, что на рубли в советских магазинах все было в пять раз дешевле.

Алька, вошедшая в роль успешной коммерсантки, все быстренько в уме сложила и умножила, хотя прежде математическими способностями не отличалась. Но говорят же – аппетит приходит во время еды. Она предлагала своим клиентам, проживающим в центральных гостиницах иностранцам, выбрать товар в «Березке», а купить у нее чуть дешевле, но – в долларах.

Поиск по сайту: