|
|||||||
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция |
МЕД СНЕЖНЫЙ
Адам Петрович возвращался от мистика-анархиста. Тень Адама Петровича, неизменно вырастая, рвалась вперед от него, удлиняясь и тая на мостовой. А уж на стене скользила еще одна тень, а за ней поднималась еще. Все двойники и вырастали, и таяли, и уплывали вперед. Вырастали, таяли. Таяли, вырастали. Так шел он, окруженный кучкой призрачных двойников. Так шел он с ватагой белых стариков. Так шел он, окруженный хладными роями, — старинными, неизменными, вечно-метельными. Когда же он пошел обратно, все те двойники, что истаяли, возникали опять и плыли обратно: вырастали и таяли — таяли, вырастали. Кружевные крылья лунной птицы изорвали мечи набежавших тучек; ветер сдул бледную шапочку одуванчика, развеял пух. Развеял ветер. Луна померкла. Так: он думал, что странные слухи клубились по городу. Бледный ток метущий оседал мягко: как снег, в сердца декадентов; их слова зацветали стразами и отгорали. Декаденты бросались по городу, ужасались и восхищались. Козловод Жеоржий Нулков крутил в гостиных мистические крутни. Смеялся в лукавый ус: «Кто может сказать упоенней меня? Кто может, как мед, снять в баночку все дерзновения и сварить из них мистический суп?» Над ним подшутила метель: «Ну конечно, никто!» Схватила в охапку: схватила, подбросила — и подбросила в пустоту. А стаи печатных книг вылетали из типографий, взвеянные метелью, проснежались непрочитанными страницами у ног прохожих. Так он думал. Да. Темные чувства — осы — роились у сердца. Алый бархат крови стекал с распятия, где ужас небытия распинал и пригвождал. Царь в алый шелк своей крови облекся. Кто-то отвергал его душу, то вновь призывал — покрывал, словно багряницей. Словно протягивал губку с уксусом: «Кто может Тебя снять со креста?» Приникал к Распятию, и Распятый: «Ну конечно, никто!» Кто-то, милый, снял с кипарисного древа, нежно поцеловал и бросил под ноги горсти гвоздей. Пусть тысячи колких жал вопьются в бедные ноги, орошаясь пурпуром крови. Думал. Декадентская общественность воевала с миром. Социал-демократ убегал в анархизм; кучки анархистов ломились в мистику; большой, черный теократ, как ассирийский царь, примирял Бога и человека. Все они глумились над социал-демократами: «Мы-то левее вас!» За чаем бросали словесные бомбы, экспроприируя чужие мысли. Все они забегали влево, пропадали за горизонтом, купаясь в мистике, и восходили, как солнца, справа. И ватага мистиков росла, все росла, бездельно шатаясь друг к другу и поднимая метель слов. Думал. Счастье Христово покинуло Адама Петровича. Он сонно ахнул, и ланиты его точно блекли, точно отгорали. Его глаза то грустили, то искрились гневом: «Кто мог меня оставить в этих красных шелках?» Кто-то, Невидимый, шепнул: «Ну да: это — Я». Кротко столкнул в пасть небытия и бросил под ноги горсть бриллиантов. И стая брызнувших миров удаленно мчалась под ногами Адама Петровича в черном бархате небытия. «Ах, никто не поможет вернуться!» Висел в темном. Мимо него с гудением пролетали миры; яркие звезды, блестя, бросали лучи. Вышли помощники. Федор Сологуб пошел на него из переулка. Черные тени развесил, охлажденные хрусталями звездными слез: тряся седою бородой, едко заметил: «И яркие в небе горели звезды!» Выбежал Ремизов из подворотни: «Хочешь играть со мною в снежного Крикса-Варакса?» Посмотрел из-под очков на Адама Петровича. Вышел великий Блок и предложил сложить из ледяных сосулек снежный костер. Скок да скок на костер великий Блок: удивился, что не сгорает. Вернулся домой и скромно рассказывал: «Я сгорал на снежном костре». На другой день всех объездил Волошин, воспевая «чудо св. Блока». Черные толпы ждали Городецкого на Невском. Добрый народ поджидал долго. Прощелкал Городецкий. Щелкнул пальцем кому-то в нос. Громовые вопли провожали мальчика. Жеоржий Нулков на лихаче пролетел мимо и кричал: «Мы, мы, мы». Грустно вздохнул Шестов: «Не люблю болтовни!»… «Вы наш!» — закричали мистики и увели в «Вену». Вот как? Да, так. Так думал Адам Петрович. Прошел мимо. У окна остановился. Из окна окатил его свет: «Никто не поможет мне залечить гвоздные язвы!» Мимо с гудением пронеслись, будто в свете брызнувшие, мошки и, ярые мошки, облепили, язвя, лицо. Ходил вдоль стены и поглядывал, и заглядывал в окна света. Кто там в окне сидел над лампой? И окно света тихо угасло, и мошки угасли: кто там ушел, захватив лампу? Очнулся. Заглянул в окно. Там желтое кружево застыло на потолке. Там желтое кружево поползло. Там возвращались в комнату с лампой в руке. Бархатные ее раскидались, вихряные в небе объятия. Неизвестная над ним взвилась. Что в ней было?.. Облачки вьюги пышно вздувала, прогоняла новое. Вздувала, прогоняла; прогоняла, вздувала. Там на вздох отвечала вьюга вздохом. На желанье блистаньем у лампады отвечала белая метель. Над забором затанцевал вихряный столб. Неизвестный взвивал свои бледные недра. Что в них было? Но бежал, и вихряный столб упадал в заборную скважину: там воздушные летуны — столб за столбом — пышно взлетали и пышно падали. Из-за забора кивали друг другу, за забором носились сладкою они, сладко ахнувшей вьюгой. За стеной у него незаметно взлетали столбы: но за стеной призывали его, как в детские годы, куда-то. Обернулся. Пошел назад. Снеговые столбы, выраставшие — ниспадали, ниспадавшие — таяли. Они встретились. Глаза блеснули. Склонились в серебряных тенях. Они встретились, где лампадный огонек кропил пурпуром снега, озаряя образ Богородицы. Глаза ее блеснули любовью, когда склонилась пред ним в сквозных вуалях, в осеребренных соболях; золотою головкою клонилась желанно, пурпуровым вздохом уст затомила: это все в ней радостно пело. Это сон сбежал с его черных ресниц. Да, на вздох ответила вздохом, на желанье — желаньем. Столкнулись. Но разошлись. Но шаги их замерли в отдалении. Затомила, сон сбежал; ответила вздохом: но разошлись. Он думал о ней. Она о нем думала. Пышно взлетели снега, пышно падали; то секли колко, то ласково щекотали под воротником. В ней он узнал свою тайну. Что она в нем узнала? Она была ему милая, а он — ей. До встречи томились, до встречи искали, до встречи молились друг другу, до встречи снились. Над фонарем стоял световой круг. Стоило подойти ближе, и фонарь втягивал в себя световой, на снегу трепещущий круг. Он шел. Снеговые круги — круг за кругом, — незаметно втягиваясь в стекло фонаря, незаметно истаяли перед ним. Вновь за спиной они вырастали. Сладкая была дума о ней, сладкая о Господе тайна: значит, Господь был среди них. Грустно позвал, как и в детские годы, куда-то. Обернулся. Пошел назад. Никого не было. Световые круги, выраставшие — таяли, таявшие — вырастали. Обернулся. Пошел назад. Световые круги, таявшие — вырастали, выраставшие — таяли. Кто там стоял и глядел на него долгими, синими взорами? Вьюжные рои взвихрились у домов. Подворотни мягко гремели, когда снежные горсти то взлетали, то ниспадали. Все покрылось матовым инеем. В окне вздохнули: «Кто может заснежить все?» Вьюга сказала: «Ну конечно, я!» Грустно задышала и бросила под ноги новые снеги. Новые стаи взвизгнувшей пыли стремительно ринулись из-под забора в синий бархат ночи, мимо с гудением пронеслись и облепили, холодя, оконные стекла. Белые шмели роились у фонарей. Белый бархат мягко хрустел у его ног: горсти бриллиантов и расцветали, и отгорали. Его глаза то грустили, то радовались лазурью, а золотая бородка покрылась матовым инеем. Смеялся в белый снег: «Кто может мне запретить только и думать о ней?» Пробегал мимо фонаря. Кто-то невидимый шепнул ему: «Ну конечно, никто!..» Нежно поцеловал и бросил под ноги горсть бриллиантов. Да: цветущую горсть. Стаи брызнувших мошек ослепительно понеслись из-под ног на белом бархате снега. Крутил у подъезда золотой ус: «Никто не может мне запретить только и думать о ней. Думать о ней». Звонился. Мимо него с гудением пролетали рои: белые пчелы облепили, холодя, его лицо. Вдоль глухой стены поплыли окна света. Это прислуга шла отпирать дверь — проходила по комнате с лампой в руке. Окно света застыло на глухой стене: это прислуга поставила лампу, чтоб отпереть ему дверь. «Только и буду думать о ней. Думать о ней». Лежал в постели. Пробегали думы. Открыл глаза. Пробегали пятна света на потолке: это ночью на дворе кто-то шел с фонарем. Другие думы оживили его — думы скорби: «Я — ищущий, а она — Брунгильда, окруженная поясом огня! Брунгильда из огня». Открыл глаза. Пятна света бежали обратно по потолку.
Поиск по сайту: |
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.009 сек.) |