FASCINANS

(Момент нуминозного IV)

Der Du vergmigst alleine

So wesentlich, so reine.

1. Качественное содержание нуминозного (которому raysteriosum дает форму) представляет собой, с одной стороны, уже показанный отталкивающий момент tremendum с его «majestas». Но, с другой стороны, в нем очевидно присутствует одновременно нечто особым образом притягательное, обольстительное, очаровывающее, составляющее странную контрастгармонию с отталкивающим моментом tremendum. Лютер говорит: «Равно как мы в страхе почитаем святыню, и все же не убегаем от нее, но больше в нее погружаемся»¹. А один нынешний поэт пишет:

Чего страшусь — к тому же и тянусь...

Эта контраст-гармония, эта двойственность нуминозного прослеживаются по всей истории религии, начиная, по меньшей мере, со ступени «демонического

¹См.: Sermon von den guten Werken, zum ersten Gebot der zweiten Tafel, Absatz 3.

-59-

ужаса». Это вообще самое странное и заслуживающее максимального внимания явление в истории религии. Сколь бы ужасающе-страшным не являлось демонически-божественное душе человека, оно будет для нее столь же притягательно-волнительным. И содрогающаяся пред ним в смиренном отчаянии тварь в то же время всегда тянется к нему, чтобы как-то с ним соединиться. Mysterium — это не просто поразительное, но также еще и чудесное. Оно не только сводит с ума, оно увлекает, пленяет, странно восхищает, нередко выступает как опьяняющее и упоительное, дионисийское воздействие numen. Мы назвали бы этот момент fascinans нуминозного.

2. Рациональные представления и понятия, которые составляют параллели этому иррациональному моменту fascinans и схематизируют его, — это любовь, жалость, сострадание, милосердие, воспопомощенствование. Все это — «естественные» моменты всеобщего душевного опыта, помысленного в совершенной форме. Но сколь бы важными ни были эти моменты для переживания религиозного блаженства, полностью они его не исчерпывают. Так же как и его противоположность, переживание «ira», содержит в себе глубоко иррациональные моменты, так есть они и у религиозного блаженства. Состояние отрадности — это большее, много большее, нежели просто естественная утешенность, уверенность, счастье любви, какой бы высокой степени они ни достигали. Чисто рационально или чисто этически понятый «гнев» еще не исчерпывает того глубоко ужасающего, что заключено в тайне божественного. Точно

-60-

так же «благочестивый образ мысли» еще не исчерпывает глубин того чудесного, что содержится в приводящей в восторг тайне испытанного в переживании божества. Его можно обозначить как «милость», но только в нуминозном смысле слова, предполагающем как истинно милостивый образ мысли, так и «что-то еще» сверх него.

3. Это «что-то еще» имеет свои предварительные ступени далеко в истории религии. Возможно и даже вполне вероятно, что на первой ступени своего развития религиозное чувство выступает поначалу только одним своим полюсом, а именно отталкивания, обретая контуры впервые в облике демонического ужаса. В пользу этого говорит, например, то, что еще на поздних ступенях развития «религиозное почитание» означает «примирение», «упокоение гнева». В санскрите это — aradh². Но от одного такого демонического ужаса, если дальше он сам оказывался ничем, а не моментом чего-то более полного, что постепенно вторгается в сознание, невозможен переход к позитивно направленным чувствам, к numen, к нуминозному³. Из него мог бы возникнуть культ только в облике «apaiteistbai» и «apotrepein», в форме искупления и примирения, упокоения и предотвращения гнева. Из него никогда не объяснить того, что нуминозного ищут, желают, что к нему стремятся, стремятся не только ради естественных нужд и помощи,

² Позже первоначальный смысл «примирения» почти полностью исчезает, а слово начинает означать просто «почитание».

³Об этом факте, имеющем решающее значение, но никогда не улавливаемом в его загадочности (или недооцениваемом, когда его вообще замечают) историками религии, подробнее см. G. A., S. 11.

-61-

которой от него ждут, но и ради него самого. Причем не только в формах «рационального» культа, но также в тех странных сакраментальных действиях, ритуалах, методах причащения, посредством которых человек сам ищет, как ему оказаться во власти нуминозного.

Наряду со стоящими на первом плане в истории религии, нормальными и легкими для понимания проявлениями и формами религиозного действия — такими как умиротворение, мольба, жертвоприношение, благодарение и т. п., мы обнаруживаем ряд странных вещей, которые все больше притягивают к себе внимание и в которых надеются помимо просто религии познать и корни «мистики». Посредством множества странных действий и фантастических опосредовании религиозный человек пытается здесь овладеть самим сокровеннным, наполниться им, даже отождествиться с ним. Эти действия разбиваются на два класса: с одной стороны, магическое отождествление самого себя с numen с помощью магико-культовых действий, с помощью формулы «посвящения», заклинаний, освящения, заколдовывания и т. п., а с другой стороны, шаманские методы «одержимости» — вселения, самонаполнения в экзальтации и экстазе. В начале это была, пожалуй, просто магия, а целью было присвоение чудесной силы numen для «естественных» целей. Но на этом не остановились. Обладание numen внутри себя, захваченность им сделались самоцелью, их стали искать ради них самих, обращаясь и к утонченнейшим методам и к дичайшим методам аскезы. Так начиналась «vita religiosa». Благом, даже счастьем становится само пребывание в этих странных, зачастую диковинных

-62-

состояниях нуминозной захваченности, что полностью отлично от мирских благ, достигаемых с помощью магии. Но и здесь начинается затем развитие, очищение переживания, оно достигает зрелости. Тончайшие нюансы «духовного» состояния и облагороженная мистика завершают дело. При всех различиях между собой, общим для всех них является то, что mysterium переживается в них согласно его положительной реальности, согласно его внутренним качествам, а именно как неслыханно блаженное. Но в то же самое время оно несказанно, понятийно невыразимо, его можно только пережить — в чем, собственно, и состоит это блаженство. «Учение о спасении» указывает на положительные дары, оно их охватывает и ими пронизывает все, но оно ими не исчерпывается. Пронизывая и воспламеняя их, оно превращает их в нечто большее, чем то, что может в них понять и высказать рассудок. Оно дает покой, который высится над всяким разумом. Язык может лишь лепетать об этом. И только с помощью образов и аналогий дает оно отдаленное и сбивчивое представление о себе.

4. «Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку» — кто не слышал высокого звучания этих слов Павла, не ощущал в них дионисийского упоения. Поучительно здесь то, что подобные слова, с помощью которых пытается найти выражение высшее чувство, возвращают нас к тем же «образам», что душевный настрой здесь «идет от образов», имеющих чисто негативное значение. Еще поучительнее то, что, читая и слушая такие слова, мы даже не замечаем

-63-

того, что они представляют собой лишь негативное. То, что мы можем приходить в восхищение и даже в упоение от целых цепочек таких отрицаний, что сочинены целые гимны глубочайшей выразительности, в которых, собственно, ничего не сказано:

О, Господь, глубь безосновная,

Как мне достаточно познать Тебя,

Великую высоту твою.

Как устам моим

Назвать Твои свойства.

Ты — море непостижимое,

Я тону в Твоем сострадании.

Сердце мое пусто для истинной мудрости.

Обойми меня руками Твоими.

Хотя себе и другим

Я охотно говорю о Тебе,

Но слабость моя остается со мною.

Ибо все, чем являешься Ты,

Все без конца и начала,

И я теряюсь перед этим⁴.

Поучительно это и как указание на то, сколь независимо положительное содержание от понятийного выражения, сколь сильно и основательно оно схвачено, «понято», сколь глубоко оно может быть оценено на уровне самого чувства и из него.

5. Просто «любовь» и просто «доверие», сколь бы радостны они ни были, не объяснят нам того момента

⁴ Langes Ernst. Hymnus auf Gottes Majestat, bei A. Bartels. (1727). S. 273.

-64-

восхищения, из которого ткутся наши нежнейшие и интимнейшие песнопения, полные страстной тоски по избавлению:

Иерусалим, ты, град высокий...

Или:

Я видел издали, Господь, твой трон...

Или чуть ли не танцующие стихи Бернара Клюнийского:

Urbs Sion unica, mansio mystica, condita caelo,

Nunc tibi gaudeo, nunc tibi lugeo, tristor, anhelo.

Те, quia corpore non queo, pectore saepe penetro;

Sed caro terrea, terraque carnea, mox cado retro.

Nemo retexere nemoque promere sustinet ore,

Quo tua moenia, quo capitolia plena nitore.

Id queo dicere, quomodo tangere pollice coelum,

Ut mare currere, sicut in aere figere telum.

Opprimit omne cor ille tuus tecor, о Sion, о pax.

Urbs sine tempore, nulla potest fore laus tibi men-dax.

О nova mansio, te pia concio, gens pia munit,

Provehit excitat auget identitat efficit unit.⁵

Град мой единственный, Град мой таинственный, зыблющий светы!

Он примерещится, и вострепещется сердце: «о, где ты?»

⁵ Bemardus Morlanensis. De vanitate mundi et gloria caelesti / Ed. Eilh. Lubinus. Rostochii, 1610; B. 2.

-65-

Ты воздыхающим, изнемогающим успокоенье,

Душам ревнующим, света взыскующим вечное рвенье.

Там не кончается, полною чается, полною зрима

Невозмутимая, неизъяснимая радость Солима!

Лавры отрадами, кедры прохладами благостно веют,

Стены топазами и хризопразами сладостно рдеют.

Яшмы сияние, лалов пылание, свет сердолика —

Свет милосердного и благосердного Божьего Лика.

Нет там ни времени, нет там ни бремени, ни воздыханья,

Но в бесконечности плещущей вечности преизлиянья⁶.

Или:

Блаженнейшая сущность, бесконечная сладость,

Бездна всесовершенного наслаждения,

Вечное великолепие, роскошнейшее солнце,

Не знающее ни изменения, ни перемен.

Или:

О, тот, кто утонул бы

В бездонном море божества,

Того полностью оставили бы

Забота, тревога и скорбь.

⁶ Бернард Морланский. О презрении к миру / Пер. С. С. Аверинцева // Памятники средневековой латинской литературы X-XI веков. М., 1972. С. 318-319. — Прим. пер.

-66-

6. Здесь живо ощущается это «большее» fascinans. Оно живет также в напряженнейших восхвалениях святых даров, которые повторяются во всех религиях спасения. При этом оно повсюду оказывается в странном противоречии с бросающейся в глаза бедностью и детской наивностью образов или понятий, в которых выражено fascinans. Это чувствует каждый, кто вместе с Данте странствовал через ад, чистилище, небо и райскую розу в постоянном напряженном ожидании, когда же наконец упадет занавес. Он падает, и мы почти ужасаемся — как же мало остается:

Nella profunda е chiara sussistenza

Dell' alto lume parvermi tre giri

Di tre colori e d'una continenza.

Я увидал, объят Высоким Светом

И в ясную глубинность погружен,

Три равноемких круга, разных цветом,

Один другим, казалось, отражен

(Рай, XXXIII, 115-118)

Для того ли мы столько прошли, спросит «естественный человек», чтобы увидеть три цветных круга? Но от возбуждения у зрителя все еще стучат зубы — пока он помнит о чудовищном позитивном содержании увиденного, пусть недостижимого ни для какого concetto, но именно потому пережитого чувством:

Oh, quanto е corto il dire e come fuoco

Al mio concetto! E questo, a quel ch'io vidi,

E tanto che non basta a dicer poco.

-67-

О, если б слово мысль мою вмещало, —

Хоть перед тем, что взор увидел мой,

Мысль такова, что мало молвить: «Мало!»

(Рай, XXXIII, 121-123)

«Священное» повсюду является чем-то таким, что часто очень мало или даже совсем ничего не говорит «естественному» человеку. Более того, такое, каким он его понимает, оно ему часто в высшей степени скучно и неинтересно и даже выглядит какой-то неестественной безвкусицей, как, например, «visio beatifica», видение Бога, в нашем собственном вероучении или энозис у мистиков («Бог есть все во всем»). «Так, как он это понимает» — значит, он совсем этого не понимает. А если учесть, что предлагаемое ему в качестве выражения для священного, а именно, объясняющие понятия-аналоги, простые идеограммы чувства он — без внутреннего наставника — непременно перемешивает с «естественными» понятиями (да и само священное он должен понимать «естественно»), то ясно, что он лишь удаляется от цели.

7. Fascinans живо не только в религиозном томлении. Сегодня оно живет в моменте «праздничности» — как у погруженного в благоговейное раздумье одиночки, воспаряющего душой к священному, так и в серьезности и углубленности общинного культа⁷. Само fascinans — это то, что может так несказанно заполнять и умиротворять

⁷ К сожалению, у нас это ныне более мечта, чем действительность.

-68-

души в «праздничном». То, что утверждает Шлейермахер в пятом параграфе вероучения, возможно, относится именно к этому моменту, да и к чувству нуминозного вообще, а именно: оно никогда не приходит одно, т.е. не может действительно состояться без связи с рациональными элементами и не будучи пронизанным ими. Но даже если бы это было правильным, то основания для этого были бы иные, чем полагал Шлейермахер. С другой стороны, всегда может быть перевес одного или другого, возможны состояния, вроде «hesychia», того восхищения, которое чуть ли не целиком наполняет душу. Не так уж важно, приходит ли такое состояние в образе грядущего царства божия, потустороннего райского блаженства или в образе собственного восхождения в само приводящее в восторг надмировое — как ожидание или чаяние или как уже данное в настоящем переживании (если только оно у меня есть, то я уже ничего не спрашиваю о небе и земле). Во всех этих многообразных формах заявляет о себе внутренне родственное всем им, чрезвычайно могущественное переживание того блага, которое ведомо только религии и которое является абсолютно иррациональным. О нем знает в ищущем предчувствии душа, и она опознает его за темными и труднодоступными символами. Но это обстоятельство указывает также на то, что над и за нашей рациональной сущностью сокрыта последняя и высшая наша сущность. Оно не довольствуется насыщением и умиротворением наших чувственных, душевных и духовных влечений и желаний. Мистики называли это «основой души».

-69-

8. Но как в моменте Mysteriosen, таинственного, из «совершенно иного» получались «сверхъестественное» и «надмировое», которые в Epekeina мистиков самым жестким образом противостояли всякой рациональной посюсторонности, — так же это происходит и в моменте fascinans. Посредством высшего напряжения оно становится «безмерностью», которая, как мистический момент на этой линии, полностью соответсвует Epekeina на той, другой линии и соответственно этому должна пониматься.

9. Однако живой след безмерного мы находим в каждом подлинном чувстве религиозного блаженства — даже там, где оно выступает со всей умеренностью и сдержанностью. Наиболее ясным образом на него указывает исследование того великого религиозного опыта, в котором переживание выступает в типической чистоте и возвышенности, где оно обнаруживается с большей отчетливостью, чем в менее типичной форме спокойной и благовоспитанной набожности: опыта переживания «милости», «обращения», «возрождения». В христианских формах эти переживания образуют прочную сердцевину избавления от вины и от рабства «греха». Ниже мы увидим, что без иррациональных моментов это было бы невозможно. Но даже независимо от этого мы можем отметить здесь несказанность того, что в таком опыте воистину переживается, указать на блаженное и не отпускающее возбуждение, экзальтацию, на часто причудливое и даже не всегда нормальное блуждание, в которых может происходить такое переживание. Свидетельства и жизнеописания «обращенных», начиная

-70-

с Павла, служат тому примером. Джеймс собрал целую их коллекцию, хотя сам и не обратил внимания на бьющееся в них «иррациональное». Один из его свидетелей говорит:

«Обычное ощущение внешнего мира ушло от меня, остался один экстаз ничем не омраченной радости. Как описать такое переживание? Это похоже на то, когда все звуки в большом оркестре сливаются в широкую гармонию, в которой тонет все, кроме чувства, переполняющего нашу душу»⁸.

Или другой:

«Но чем более стараюсь я найти слова, чтобы выразить это внутреннее общение, тем более я чувствую невозможность воспроизвести это впечатление с помощью обычных образов»⁹.

С почти догматической проницательностью третий описывает качественное «Другое» блаженства по сравнению с прочей, «рациональной», радостью:

«Представление святых о Божьей благодати и радость, какую они испытывали, не имеет ничего общего с мыслями и чувствами, доступными обыкновенному человеку, для которого даже невозможно составить отдаленное понятие о том, что переживают святые»¹⁰.

Джеймс приводит еще ряд свидетельств, например Я. Бёме:

⁸Джеймс У. Многообразие религиозного опыта. С. 59.

⁹Там же. С. 61.

¹⁰Там же. С. 181.

-71-

«Но о победе духовной не могу я ни говорить, ни писать. Она ни с чем не сравнима, разве только с рождением жизни из смерти, с воскресением из мертвых».

У мистиков эти переживания усиливаются до безмерности.

«О, как сказать мне о горении разрывающегося сердца, — говорит Катарина Генуэзская. — Не нахожу для того слов и могу лишь одно сказать: если б хоть капелька мною переживаемого упала в ад, то ад преобразился бы в рай».

О том же говорит и свидетельствует целый хоровод людей, близких ей по духу. Но то же самое, пусть в смягченногй форме, мы находим и в церковном песнопении:

Что дал вам царь небесный,

Никому не известно лучше, чем вам самим.

То, что никем не ощутимо,

То, что никого не касается,

Украсило и просветлило чувства

И привело их к божественному достоинству.

10. У опыта, который в христианстве мы знаем как переживание милости или новое рождение, имеются соответствия в других развитых духовных религиях за пределами христианства. Такими соответствиями являются приносящий избавление бодхи, раскрытие «небесного глаза», побеждающего тьму неведения, несравненное переживание просветиляющих джняна или ишвара прасада. И всегда здесь сразу бросается в глаза совершенно иррациональный и неповторимый характер блаженства. При всем многообразии этих переживаний

-72-

и их отличии от переживаемого в христианстве, интенсивность переживания всюду оказывается примерно равной, всюду это fascinans, всюду — «святое», то, что противостоит «естественно» выразимому и сравнимому, некое «безмерное» или содержащее в себе явные его следы. Это относится и к нирване буддизма, лишь по видимости холодному или негативному наслаждению. Только по своему понятию нирвана есть нечто отрицательное, тогда как по чувству она является сильнейшей формой позитивного и fascinans, а потому приводит своих почитателей в состояние энтузиазма. Я хорошо помню свой разговор с одним буддийским монахом, который с упорной последовательностью расточал на меня свою theologia negativa, доказательства анатмака и учения о всеобщей пустоте. Но когда речь зашла о последнем, вопросе о том, что же такое сама нирвана, то после долгого колебания он наконец тихо и сдержанно ответил: «Bliss — unspeakable». И в этом тихом и сдержанном ответе, в праздничности голоса, выражения лица и жеста, содержалось куда больше, нежели в том, что подразумевалось словами. Это было признанием mysterium fascinans, где на свой манер говорилось то же, что Джелаладдин сказал на свой:

Суть веры есть лишь изумленье,

Но не ради того, чтобы отвести взгляд от Бога.

Нет, потони в нем,

Целиком погрузись в Друга¹¹.

¹¹Rosen, Mesnevi, S. 89.

-73-

А в «Евангелии евреев» сказаны странно глубокие слова:

Но нашедший изумится

И станет в изумлении царем.

11. Итак, мы утверждаем — согласно via eminentiae et causalitatis, — что божественное есть самое высокое, сильное, лучшее, прекрасное, любимое по отношению ко всему, что только может помыслить человек. Но, согласно via negationis, мы скажем, что это не только основание и превосходная степень всего мыслимого. Бог — в самом себе — есть еще и вещь для-себя.

-74-

Поиск по сайту: