Ярость благородная 7 страница

Сам Максим ничего этого не помнил. Контузия. Доктора до сих пор смотрели на него, как на восставшего из мертвых. В госпиталь приезжал даже какой-то профессор военной медицины. Жал Максиму руку, осматривал шрамы, стучал молоточком по коленке.

– А потом, хлоп, и ты уже падаешь! Просто раз, и свалился! Как курсант-первогодок, прости меня, которому скорости не хватает докрутить. Мы даже сначала не поняли, он ли тебя срезал – ни обломков, ни дыму…

Медсестра уже рассказала Максиму, что нашли его студенты медицинского института, работавшие неподалеку на строительстве укреплений. Это была первая и, наверное, самая главная его удача.

– А фашист тоже сначала ничего не понял. Проскочил вниз, за тобой. Добить хотел! Потом прочухал, видать, что ты уже отлетал. Пошел на вертикаль, да поздно, голубчик – я уж тут как тут. Он у меня как на ладони! Сбросил газ, дал чуть от себя, и ка-а-ак… – когда дело касалось собственных подвигов, балагур Калмыков обычно расходился не на шутку.

Несмотря на отказ управления, Максим почти сумел выровняться. Пронесся у самой земли, зацепился винтом и рухнул в поле. От удара оборвало ремни, он вылетел из кабины и прокатился сотню метров уже без сознания. Распорол себе бок о какой-то камень, сломал руку и ребра.

Если бы не те мальчишки и девчонки, которых он даже не запомнил, до госпиталя Максиму живым не доехать.

В госпитале Максима заштопали, забинтовали, влили нужных лекарств и положили умирать. Никто не верил, что после такого можно выжить. Думали – умрет если не от потери крови, так от сепсиса. Не от сепсиса, так сердце встанет.

– Я потом спустился, вижу – «ишачок» твой носом в землю, хвост пополам. А тебя уже несут. Полуторка к тебе катит. Ну, думаю, если разом не убился – спасут! А на сердце все равно неспокойно. Как приземлились, я сразу к Михалычу. Михалыч, говорю, такое дело, дай машину…

– Ты лучше расскажи, как Катя все это время держалась? – прервал Максим Лешин монолог хриплым голосом.

– Катя в первый же день узнала. Мы сначала ей говорить не хотели, пока ситуация не прояснится. Да она дежурному позвонила со школы, как чувствовала. Дежурный все выложил, остолоп! Так и так, мол, сбили, подобрали, в госпитале.

Когда речь зашла о Кате, Калмыков поубавил обороты. Размахивать руками перестал и даже как будто немного ссутулился.

– Знаешь, а может, и правильно ей дежурный рассказал все. Она прямо тут же в госпиталь помчалась, хлопотала там за тебя. Тебя же сначала вообще нормально лечить не хотели, заштопали только. Говорили, лекарств и так не хватает, что на него переводить – все равно помрет. А Катя тебе пенициллин выхлопотала. Дочка врача какого-то в ее классе учится.

Катя заходила к нему каждый день, после уроков. Видно было, как она спала с лица, побледнела и осунулась, но держалась бодро. При взгляде на нее Максиму становилось стыдно. Как неосторожно он подставился под немецкую пулю!

Фашист наступал по всем фронтам, многие беспокоились за своих родных и близких, а кое-кто успел получить похоронки. Даже на этом фоне Катино горе стояло особняком. Когда Максим лежал при смерти, парни из эскадрильи отводили глаза. Прости, мол, не уберегли.

Потом, когда пошел на поправку, наоборот, стали поздравлять, подбадривать. Жизнь пошла своим чередом, но поселилось с тех пор в серых Катиных глазах что-то такое, чего Максим никогда в них раньше не замечал.

Леша еще помахал руками, рассказал о том о сем и ушел. А Максим побрел в другое крыло. Смотреть на декабрьскую поземку и курить самокрутку тайком от врачей.

Работы в школе почти не было: две трети учеников уехали в эвакуацию. Ей тоже предлагали, но Катя решила остаться с Максимом. Теперь она дни и ночи проводила в госпитале, среди раненых и умирающих. Меняла повязки, помогала при операциях, драила полы. Приползала домой, падала и засыпала, часто забывая раздеться. Усталость была благом – после нее не снились сны.

Иногда сны все же приходили. В них были «Белые ночи» и тяжелый змеиный взгляд бледно-голубых глаз, и тогда Катя просыпалась с криком, в холодном поту.

За окном рычала злая, лютая зима, глодала окна и двери, напоминая об испытанном однажды смертном холоде. Катя хлебала кипяток маленькими глотками, куталась в старенькое пальтишко и приказывала себе забыть квартиру на Неглинной и ее страшного обитателя.

Но забыть не получалось.

С Валентиной она встретилась на следующий день. Та отловила Катю в госпитале, прижала к стенке и жадно спросила:

– Ну как?

– Нормально, – пробормотала Катя, отводя глаза. – Все, как ты сказала.

Валя кивнула, а Катя вдруг подумала, что за последние полгода она постарела лет на пять. Стали явственно видны не заметные до этого морщинки вокруг глаз, у губ залегла трагическая складка.

Сколько же раз Валя приходила туда?

– Знаешь, – сказала соседка, кусая губы. – Ты… не ходи к нему больше. Не надо.

– Не пойду, – поклялась не столько ей, сколько самой себе, Катя.

Валя права – не надо туда ходить. Нельзя.

А снег все валил и валил, засыпая зимнюю Москву. Суетно и незаметно прошел Новый год. Настоящий праздник был тогда, когда фашистов все-таки отбросили от Москвы. Максим выздоравливал, зима перевалила за половину, и Катя начала забывать. То, что случилось тогда, в конце ноября прошлого года, начинало казаться ей не более чем страшным сном, нелепым совпадением, бредом сумасшедшего.

В этот раз пришлось колотить почти полчаса, пока, наконец, дверь в квартиру не открыл сам Диамар Аристархович. Он встал на пороге, хмуро оглядел Катю и буркнул:

– Зачем пришла?

Катя молчала. Не она ли клялась сама себе десять месяцев назад ни за что и никогда не делать и шагу в сторону Неглинной?

– Всегда вы так, – в голосе мужчины слышалась легкая брезгливость пополам с сожалением. – Ну, заходи.

В коридоре в этот раз было пусто, только сиротливо стоял в углу детский велосипед. Голос Юрьевой эхом отражался от пустых стен.

«Он уехал, ненаглядный. Не вернется он назад».

– Жди! – сказал Максим, обнимая ее на прощанье. – Я обязательно вернусь.

«А если и правда не вернется?» – сердце кольнуло дурное предчувствие, и Катя подумала, что не зря все-таки пришла.

Вернется. Обязательно вернется. Она об этом позаботится.

В комнате ничего не изменилось, прежний легкий холостяцкий бардак. Казалось, что даже вещи были раскиданы в прошлый раз точно так же. Словно и не было этих десяти долгих месяцев.

– Садись, – кивнул Диамар Аристархович на то самое кресло. – Чай будешь?

– Буду, – осмелела Катя.

– Я не подлец и не сволочь, – задумчиво сообщил ей Диамар Аристархович, разливая чай из чайника. – Но невероятная удача – вещь, за которую нужно платить. Кто-то всегда платит. Ты ведь понимаешь.

Катя кивнула. Ей было все равно, с чем соглашаться.

– Хорошо, если понимаешь, – он сунул ей в руки чашку. – Твоя подруга нарушила правила игры.

Чашка чуть было не выскользнула из рук. Катя обварила пальцы и зашипела.

Она не видела Валю последние три месяца, с тех пор как та уехала к свекрови.

– Что она сделала?

– Попробовала сообщить обо мне «куда следует», – улыбнулся собеседник. Катя уже успела позабыть, какая у него неприятная улыбка.

– И что теперь с ней?

– Ничего. Пусть живет. Я не помогаю тем, кто много болтает. Повредить мне таким образом невозможно, ты же и сама понимаешь. Мои возможности превосходят… скажем, человеческие, – на протяжении всей речи Диамар Аристархович сверлил ее взглядом немигающих бледно-голубых глаз.

– Зачем вы это все мне рассказываете? – спросила Катя звенящим голосом.

– Чтобы предупредить.

Катя помассировала виски. Звук песни врывался в уши, как сигнал воздушной тревоги. Подумать только: когда-то ей нравилось, как поет Юрьева!

– Допила? Тогда выкладывай – зачем пришла?

– А вы как будто не знаете?

– Пока не знаю. Знать все очень утомительно.

– Мой муж снова на фронте, – медленно сказала Катя.

Она долго думала, прежде чем прийти сюда снова. Думала бессонными ночами, сходя с ума от надежды и беспокойства. Думала, замечая на лицах других женщин отражение своей тревоги. Думала, когда с замиранием сердца ловила звук шагов девочки-почтальона и, срываясь, бежала ей навстречу.

Возможно, незнание и благо, но Кате даром не нужно было такого блага.

– Дура! – скривился Диамар Аристархович. – Всегда с вами, бабами, так.

На фронт Максим попал только осенью сорок второго. Врачи далеко не сразу дали допуск к летной работе. Потом он был назначен в формирующийся полк, переучивался на новый тип. После «ишачка» освоить «як» оказалось несложно. Машина поражала удобством в кабине и простотой управления.

Катя все это время оставалась в Москве. Они переписывались, но встретиться довелось лишь однажды. Максим старался писать Кате после каждого боевого вылета.

Однажды она прислала ему свою фотокарточку. Максим вешал карточку в кабине, возле зеркала. Теперь, если фашист заходил ему в хвост, Максим всегда вспоминал, каким был Катин взгляд в те дни. Вспоминал – и крутил невероятные виражи, уходя из-под атаки. Чтобы у Кати никогда больше не было такого взгляда.

Сегодня они летели парой на перехват высотного разведчика. Задание совершенно не для «яков», но что поделаешь, если никого более подходящего, как назло, не оказалось рядом? Сбить фрица особо и не надеялись. Слишком высоко, да и далековато от аэродрома.

Комэск так и сказал Максиму перед вылетом, махнув рукой: «Возвращайтесь целыми и считайте, что задание выполнили. Прогуляешь Мещерского – и то дело. Ему полезно на высоте обтереться».

Коля Мещерский прибыл в эскадрилью всего месяц назад, сразу из училища. До войны он не летал, самолет чувствовал неважно, поэтому на ответственные задания его пока не брали.

Взлетели. Потихоньку набрали шесть тысяч. Надели кислородные маски и набрали еще две.

Немец появился внезапно. Совсем не тот, за которым охотились. Одиночный «мессершмитт» опять рухнул сверху. Только сейчас над головой было синее и бескрайнее осеннее небо, а не свинцовые тучи.

Максим банально проморгал гада. Нужно было вести переговоры с наводчиками на земле, ориентироваться, высматривать в вышине «хенкеля» и следить за Мещерским, который чувствовал себя на этой высоте неуверенно.

Фриц подкрался сзади. Занял позицию метров на триста выше «яков» и обрушился на Максима, определив в нем лидера пары. Немец не стал разгоняться для скоростной атаки. Наоборот, подкрался аккуратно и тщательно прицелился. Должно быть, уже предвкушал легкую победу! Поймать пару таких беспечных «яков», да еще на неудобной для них высоте. Редкая удача.

Когда вокруг засвистели трассы, внутри у Максима все оборвалось. После таких атак самолеты не выживают. Не выживают и летчики.

Несколько пулеметных пуль срикошетировали от фонаря кабины, простучали по бокам фюзеляжа. Еще несколько пробили капот и застряли где-то в двигательном отсеке. Пушечные снаряды, к счастью, прошли мимо почти все, только один разворотил законцовку левого крыла.

Самолет затрясло, Максим плотнее ухватился за ручку. На этот раз он не стал уходить в горизонтальный вираж. Он перевернул самолет через крыло и направил нос вниз и влево, чтобы набрать скорость и одновременно уйти с линии огня. Фашист не отставал. Он тоже разогнался и сел Максиму на хвост.

Только бы Коля не сплоховал! Фашист не будет лезть в бой сразу с двумя самолетами, если поймет, что оба летчика – опытные. Не надо ему такого счастья, даже на высоте, где «мессер» обставит любого «яка». Улучив момент и оглядевшись по сторонам, Максим увидел, что Коля крутит боевой разворот, в расчете напасть на фашиста сверху. Маневр выходил кривенький. Если бы немец не увлекся погоней за Максимом, было бы для него самое время бить. Но немец увлекся, и Максим смирился с ролью подсадной утки. Теперь нужно было рассчитать траекторию так, чтобы завести фрица напарнику прямо в прицел.

Руки вспотели. Сердце колотилось в груди то ли от перегрузок, то ли от страха. Максим потянул ручку на себя. Левой рукой добавил газу, чтобы сохранить скорость. Только бы у Коли хватило сноровки если не прожевать, то хотя бы укусить протянутый кусок!

Очередная трасса прошла далеко под «яком». Промахнувшись, немец подрастерял азарта.

Ввязываться в бой сразу с двумя противниками он не собирался. Повернув голову, Максим увидел, как «мессер» лениво отваливает влево. Через секунду черно-коричневый самолет пронесся мимо на форсаже, мелькнув белой свастикой на хвосте.

И в этот момент Мещерский на выходе из разворота сорвался в штопор.

Какую именно ошибку он допустил, Максим заметить не успел. Скорее всего, слишком круто задрал нос и потерял скорость. Когда Максим был желторотиком, еще до войны, бывало, и сам так срывался.

Немец тоже заметил неудачу второго «яка». Как стервятник, мгновенно почувствовал, что сила снова на его стороне.

В маневренном бою «мессер» оказался сильным противником. Он вел самолет умело, выжимая из машины все возможное. Чтобы не тратить времени на долгий вираж, он развернулся «иммельманом». Четким, как схема в учебнике по пилотажу.

Однако и Максим не растерялся. Хищно сощурившись, направил нос самолета чуть выше врага и вдавил гашетку. Попасть с такого расстояния можно только случайно. Но фриц испугался! Энергично крутанул влево и вышел в горизонт совсем с другим курсом, метров на двести ниже, чем следовало. Максим оскалился и мысленно поздравил себя с перехватом инициативы.

Утирая струящийся из-под шлемофона пот, он набрал высоту и вышел на фрица под отличным углом. Повинуясь его правой руке, силуэт вражеского истребителя лег в перекрестие прицела. От синхронной работы двух пулеметов и авиапушки «як» содрогнулся всем телом.

На этот раз немец не струсил. Он не стал дергаться, менять курс, а просто сделал бочку с пикированием, чтобы затруднить прицеливание и одновременно разогнаться. Весь выпущенный боезапас прошел мимо. Хладнокровно выждав подходящий момент, фриц повторил своего «иммельмана». Как будто решил доказать Максиму, что может выполнить фигуру как полагается.

С этого момента удача покинула «як» и его летчика.

Максим чувствовал, как с каждым виражом его самолет все больше «дубеет»: медленнее слушаются ручки, более размазанные получаются маневры. Видимо, одна из фашистских пуль таки угодила в какой-то важный узел.

Коля же, как упал вниз, так и не появлялся на горизонте. Максим тянул время в надежде, что ведомый, наконец, сориентируется и прилетит помочь командиру.

Не рухнул же он, и правда, на землю? С таким запасом по высоте из штопора выйдет даже полный бездарь!

Шло время, фриц наседал, в глазах у Максима уже темнело от постоянных виражей.

Ну, где же этот олух? Наверное, пока разбирался, что к чему, – улетел слишком далеко и потерялся.

Ситуация складывалась прескверная. Дальше ждать помощи от Мещерского было уже глупо. Самолет слушался все хуже, фашист наседал, хотя теперь экономил патроны и не лупил почем зря.

Но сдаваться и поднимать лапки кверху Максим не собирался. Стиснув зубы, он боролся с машиной, с немецким пилотом и с самим собой. От перегрузок и постоянных усилий, которые приходилось прикладывать к потяжелевшей сверх всякой меры ручке управления самолетом, ныло все тело. В глазах темнело, и в какой-то момент он даже перестал понимать, где земля, а где небо. Фриц с каждым разом все увереннее заходил ему в хвост, и стряхивать его становилось все сложнее.

Дело было табак, но в голове Максима созрел безумный план.

Он дождался, пока немец в очередной раз сядет ему на хвост, и направил самолет в пологое пикирование, набирая скорость. Увидев, что цель уже практически не пытается уйти, фриц решил бить наверняка. Он подходил все ближе и ближе, его самолет занимал почти все зеркало заднего вида…

Точно в тот момент, когда застучал пулемет «мессера» и мимо «яка» помчалась первая трасса, Максим потянул рычаги выпуска шасси, закрылков, увеличил шаг винта и даже дал короткую очередь из пушки.

Маневр был на грани фола. А может, даже и за гранью. В первый момент самолет рвануло в пикирование, но к этому Максим был готов и заранее вытянул ручку управления на себя. Затем из-под днища раздался скрежет заклинивших стоек шасси, искореженных встречным потоком воздуха, закрылки тоже заклинило на середине хода. Самолет стало кидать из стороны в сторону самым непредсказуемым образом. Фюзеляж завибрировал, грозя развалиться на части.

Каким чудом удалось удержать машину на курсе, Максим впоследствии так и не смог объяснить ни другим, ни себе. Но самое главное – ему удалось!

Скорость начала стремительно падать, не ожидавший такого самоубийственного выкрутаса «мессер» со всего маху проскочил вперед. Все произошло так стремительно, что он даже не успел отвернуть. Вражеский самолет выскочил прямо в перекрестье прицела, пройдя так близко, что в какой-то момент Максим успел рассмотреть каждую заклепку на его корпусе, отблеск солнца на приборах в кабине и русую, покрытую шлемофоном-сеточкой голову немецкого летчика. В следующую секунду Максим надавил гашетку.

Торопливо застучали пулеметы, заухала пушка. Очереди распороли «мессеру» спину, разорвали обшивку на правом крыле. Брызнул осколками плексиглас фонаря. Самолет со свастиками на крыльях как будто споткнулся в полете, выписал корявый кульбит и, дымя, устремился к земле.

Та же участь ожидала и Максимов «як»: стремительно теряющий скорость, с заклинившими шасси и закрылками, еле-еле поддающийся управлению. Думать о сколько-нибудь приличной посадке не приходилось. Значит – надо прыгать.

Максим направил самолет в сторону фрицев – может, пришибет кого-нибудь из гадов. Быстро, но аккуратно спрятал Катину карточку, а после действовал строго по инструкции. Отстегнул ремни, подтянул к себе ноги, открыл фонарь кабины и качнул ручку управления от себя.

Самолет резко пошел вниз, и Максима вынесло из кабины. Хлопнул за спиной купол парашюта. Внизу были наши, так что единственное, о чем следовало беспокоиться, – чтобы оставшийся без пилота «як» дотянул до немецких позиций.

Март пока еще робко, неуверенно, но все явственнее напоминал о себе. Чаще выглядывало солнце, в воздухе пахло весной, сходили снега, обнажая влажную, черную землю.

Наши войска отжимали фашистов все дальше, уже год не было слышно звуков сирены. Возвращались семьи из эвакуации. Письма от Максима приходили редко, почта работала с перебоями, но это было неважно.

Катя знала, что все в порядке.

Обмененный на три месяца жизни медный прибор, похожий одновременно на компас и манометр, всегда был при ней. Никаких цифр, только три шкалы. Зеленая означала «все в порядке», желтая – «умеренный риск», а красная – «смертельная опасность».

Путь до Неглинной улицы теперь был легок.

Диамар Аристархович открывал дверь, наливал чай. Всегда настоящий чай, не просто кипяток. Горячий, крепкий, с сахаром. Молча пил, слушая Катю, и кивал каким-то своим мыслям.

За невероятную удачу нужно платить. Она привыкла. Не обращала уже внимания на смертный, высасывающий душу холод, и голос Юрьевой на пластинке обещал, что все будет хорошо.

«И в нашей жизни безмятежной, с тобою об руку пойду».

Соседки и подруги бегали высматривать почтальона, метались, молились, рыдали над похоронками. Катя была спокойна. Она знала, что с Максимом ничего не случится. Нужно только следить, чтобы стрелка не перескакивала желтую шкалу, и вовремя ходить к Диамару Аристарховичу.

Когда в апреле она обнаружила у себя раннюю седину, Катя даже не удивилась. Только убрала подальше зеркало, из которого на нее глядела смутно знакомая тридцатилетняя женщина.

Небо рвалось в клочья. «Эрликоны» молотили с земли так, будто от исхода этого боя зависела судьба всей Германии. Может быть, для немецких зенитчиков так оно и было, но Максим, как и все его однополчане, уже не сомневался, что судьба Германии решена.

Поэтому ярость защитников несчастной железнодорожной станции где-то на дальних подступах к Берлину его даже забавляла. Красная Армия весь день штурмовала этот крошечный пункт и к вечеру получила, наконец, воздушную поддержку.

Чувство близкой и осязаемой опасности приятно щекотало нервы. Уже больше года фашистская авиация не представляла для Максима никакого интереса. Не осталось у фашистов летчиков, могущих потягаться с ним на равных. А если и остались, то на рожон не лезли. Другое дело – зенитки.

Две бомбы под крыльями снижали скорость, замедляли реакцию. Максим аккуратно крутился на небольшой высоте вокруг цели, примеряясь, выискивая подходящий курс атаки. Как обычно, когда нашлась сложная задача, его звену выпала самая опасная часть. Подавить зенитки, обеспечить эффективную штурмовку цели.

На задание вышли четырьмя парами. Две пары с меньшим боевым опытом отвлекают, и две пары отчаянных ветеранов во главе с Максимом – штурмуют.

После того боя с «мессершмиттом» два с половиной года назад Максим окончательно поверил в свою небесную удачу.

Вечерами, по праздникам и во время дружеских посиделок его часто просили пересказать историю с «мессером». Однополчане восхищались, слушая, как промазал фриц, имея стопроцентное превосходство, как Максим вел бой с поврежденным управлением, как безрассудно он использовал все средства для торможения. Восторгам сослуживцев не было предела. Потом у него появились и другие удивительные истории. Летчик и сам от раза к разу все больше верил в свою исключительность.

Максим дал команду по рации, и отвлекающая четверка зашла на цель с противоположной от него стороны. Они открыли огонь издалека, надеясь больше на психологический эффект, и как только стволы «Эрликонов» повернулись к ним, прекратили атаку и взяли курс в сторону солнца.

Не теряя времени, Максим полез внаглую, прямо на ближайшую зенитную батарею. Отвлекающий маневр дал ему всего несколько секунд относительного затишья, а потом снаряды снова засвистели вокруг. Сто метров до цели. Ни одному летчику война не прощала подобной беспечности, а ему – прощала. Раз за разом.

Ведомые выстроились хвост в хвост, как бы прячась за его спиной, но один из них все равно умудрился поймать осколок под капот, отвалил в сторону и потянул над полем, дымя двигателем. А Максим открыл огонь. Шквал немецких снарядов обходил его самолет стороной, лишь немного посекло осколками обшивку правого крыла. Не страшно, техники за час подлатают.

В каждом письме Максим обещал Кате, что в следующем бою не будет рисковать. Что все взвесит, рассчитает и не полезет в пекло. Но раз за разом он вызывался на опасные задания и раз за разом ввязывался в самую гущу боя. Он не мог иначе. Зачем напрасно рисковать парням, если в эскадрилье есть он, которого не берет никакая пуля? Иногда ему казалась, что Катя знает о каждом его смертельно опасном подвиге, но никогда в своих письмах она не укоряла его за это.

Первый «Эрликон» окутался облаком пыли, поднятой его снарядами. Расчет второй зенитки бросился врассыпную, не дожидаясь, пока бешеный русский перенесет огонь на них. Еще два орудия, стоявшие чуть в стороне, продолжали молотить. Снаряды свистели вокруг самолета и рвались в воздухе, наполняя его смертоносными осколками. Довернув на оставшиеся орудия, Максим сбросил бомбы и свечой рванул в небо. Краем глаза он проследил, как отбомбились ведомые. Когда отзвучали последние взрывы, зенитки замолкли.

Максим включил рацию, послал в эфир: «Молодцы, ребята. Отлично сработали!» – и посмотрел в сторону багрового заката, полыхающего над самым Берлином.

Ласковое майское солнце согревало московские улицы, воздух был напоен ароматом сирени и отцветающих яблонь. Со дня победы прошло чуть больше двух недель, отгремел парад на Красной площади, однако праздничное настроение не покинуло город. То тут, то там можно было видеть, как нарядно одетая девушка бросается на шею седому красноармейцу. Катили по улицам полуторки, в кузовах, подбоченясь, ехали бравые солдаты, а прохожие улыбались им и махали руками.

Максим возвращался в город со смешанными чувствами. С одной стороны – на его груди красовались две Звезды Героя, он шагал на собственных ногах, радовался теплу и лету. С другой – писем от Кати не было уже два месяца. Что могло случиться? Неужели она не дождалась его каких-то восемь недель?

Встречные девушки улыбались Максиму, парни с откровенной завистью поглядывали на его Звезды и на лихо заломленную пилотку с крылатым пропеллером. Но когда он заходил в подъезд, на душе его было неспокойно.

В подъезде старого дома все оставалось по-прежнему. Как будто и не было никакой войны. Только крашенные масляной краской стены облупились чуть сильнее.

Чтобы не беспокоить соседей, Максим достал собственный ключ, который он хранил в вещмешке всю войну как талисман. Ключ подошел. Максим тихонечко проскользнул длинным коридором коммуналки к заветной двери.

Набрав полную грудь воздуха, спрятал за спину букетик сирени и постучал в дверь.

Некоторое время ничего не происходило, потом с той стороны послышалось шарканье ног.

Дверь отворила седая старушка. Время согнуло ее спину, избороздило лицо глубокими морщинами, выбелило волосы. Максим опешил. Он совершенно не знал, кто эта бабушка и почему она живет в их с Катей комнате. Улыбка на лице застыла, он непроизвольно сделал полшага назад.

– Здравствуйте. А где Катя? – выдохнул первое, что пришло в голову.

– Опоздал ты с войны, солдат. Померла твоя Катя, – ответила женщина надтреснутым голосом и подняла на Максима печальные серые глаза.

Дмитрий Лукин
Сто восемьдесят пятый Поликарпова

– Летчик должен любить свою машину! Без этого и думать нечего подниматься в воздух. Понял, Стриж?

Комиссар полка Егоров заслонил солнце и снова уставился на меня, как на врага народа. Надоело ходить туда-сюда, вот и завис надо мной темной громадиной – не шелохнется.

– Так точно, товарищ комиссар полка!

Чего же тут непонятного?! По три раза на день мне эту любовь к самолету вдалбливают.

Он удовлетворенно погладил усы и начал что-то говорить о щекотке и девушках за амбаром. Значит, занятие уже заканчивается. Самое главное сказано.

В глаза ударило солнце, я зажмурился и уже не слушал Егорова. Что толку? Мое дело – просто кивать да на радость старшим в нужный момент говорить: «Так точно, товарищ комиссар полка!» И летчикам весело, и комиссар доволен.

Хорошее настроение летного состава – залог победы. Поэтому я не обижаюсь, когда надо мной смеются. Пусть, лишь бы фашиста били точнее.

Шут полка из меня получился отменный. Все началось с «экзамена». Я его с треском провалил: не смог выпить граненый стакан водки. Сделал два глотка, а потом закашлялся – аж слезы на глазах выступили. Летчики пододвинули мне закуску и долго смеялись. За своего, разумеется, не признали. Я так и остался для них ребенком, случайно заброшенным в полк. Не товарищ, а дополнительная обуза. Толку в бою никакого, зато посмеяться можно.

Ну и пусть! Чем могу, как говорится, буду Родине полезен.

Раньше-то я, по наивности, думал, что все эти политзанятия проводятся специально для меня. Я ведь тут один «желторотик». Вот комиссар и поднимает мой боевой дух. Правильно, кстати, делает. Но зачем слушать Егорова приходят другие летчики нашего полка, некоторое время оставалось для меня загадкой. Они же у нас все асы и герои. «Красные соколы». Многие еще в Испании отличились. Некоторые в Монголии над Халхин-Голом летали. Не понимал я, зачем этих людей учат Родину любить. И самолеты. И девушек щекотать за амбаром. Разве они не доказали свою любовь на высоте?

К счастью, я быстро понял свою ошибку. Для наших асов у Егорова нашлись другие слова. На прошлой неделе он говорил о неподобающем поведении летчиков-истребителей: «Товарищи! Мне сообщили, что летчики некоторых полков предпочитают сбивать «мессеров» исключительно над штабами дивизий. Делается это для того, чтобы скорее получить подтверждение Земли о сбитом самолете и пополнить список побед. Надо ли объяснять, чем опасна подобная забава?! Да, многие командиры отказываются засчитывать сбитые самолеты противника до подтверждения Земли. Это нормальное положение дел. Советские летчики воюют не за звездочки и награды. Ваши сбитые немцы за ночь никуда не убегут. К сожалению, некоторые из вас не могут подождать один-два дня и впадают в истерику. Товарищи! Сбивать самолеты противника над штабом дивизии – это неправильная мода, это вредительство. Пока вы красуетесь перед командованием, ваши боевые друзья могут погибнуть в неравном бою, не дождавшись помощи».

Потом он рассказал об участившихся случаях пьянства, о том, что главная наша цель – бомбардировщики, а не игра в кошки-мышки с вражескими истребителями. Увлекаетесь, товарищи летчики, увлекаетесь!

Та лекция явно читалась не для меня. Ни слова про щекотливо-амбарную тему.

А вот сегодня как назло!

Чего это комиссар все время на меня смотрит? Может быть, не доверяет мне? Сомневается? Мал я еще по годам, и за десять боевых вылетов ни одного вражеского самолета не сбил. А ведь давно пора! Но с другой стороны, кого тут собьешь, когда меня наши «миги» и «лаги» охраняют как зеницу ока. Не пускают в бой. Правда, я не очень-то и рвусь: куда с моим рылом в калашный ряд? Только помешаю асам, испорчу им всю игру. Или, чего доброго, своих с перепугу собью. А это уже будет совсем не смешно. Пока что мое место – в наблюдателях. Наверное, так оно и задумывалось при формировании смешанных полков: новички летают с мастерами и набираются опыта. Но комиссар уже понял, что мое наблюдение затянулось…

Поиск по сайту: