АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

ПЕРВЫЕ ТЮРЬМЫ

Читайте также:
  1. II. Первые впечатления
  2. III. Первые впечатления
  3. IV. Первые впечатления
  4. V. Первые шаги профсоюзного движения США.
  5. А) Первые действия Ивана IV
  6. БЛОК ПЕРВЫЙ. Консервативно-охранительная и умеренно-реформаторская тенденции в первые годы правления Николая II.
  7. В конце первого круга Де Витт вынужден был устроить небольшой привал. И здесь по обе стороны путники увидели первые статуи Звездных капитанов.
  8. В первые годы советской власти, когда количество дипломатических представительств в Москве было невелико
  9. ВВОДИТСЯ ВПЕРВЫЕ.
  10. Великий Исход и первые империи
  11. Взрослый человек, остановившийся на стадии развития делающего свои первые шаги малыша.
  12. Впервые о рентгеновском излучении сообщил

 

Дело было так.

Я возвращался в наш городок с новой партией сахари­на.

Было раннее утро. Я вышел на станцию и направился к извозчичьей бирже. Народу было мало. Передо мной вертелся какой-то маленький человек, на которого я обратил внимание только потому, что он был горбатенький.

Я сел на извозчика, сказал ему свой адрес и поехал. На нашей окраине извозчики были редкостью и меня удивило что за мной все время слышался стук разбитой извозчичьей пролетки. Оглянувшись я увидел горбача.

Все еще ничего не подозревая я вошел в свою комнату и застал в ней хаос... Все было перерыто. Прибежала хозяй­ка и сообщила мне об аресте Юрьева.

«Горбач — сыщик, — я попался, как маленький», мельк­нуло у меня в голове. «Нужно не медля идти пешком на бли­жайшую станцию, сесть на поезд и ехать обратно в Петро­град».

«Но Юрьев без денег, у меня сахарин», — и мне захотелось передать его моим знакомым.

Я вышел в сад, перелез через забор, вышел на реку и окружным путем пошел к нашим общим друзьям.

Вошел, поздоровался... И сейчас же стук в дверь. На пороге чекисты, с горбачем во главе... Ордер Чека на мой арест и обыск у меня на квартире.

Досадно... Пришлось подчиниться и я, окруженный тремя чекистами, снова пошел к себе.

Впервые я шел по улице, как арестант. Было неприятно и как то обидно, что не сумел уйти от чекистов.

В уме я перебирал какое серьезное обвинение мне может быть предъявлено.

{11} У меня было три вины перед советской властью.

Первая моя вина состояла в том, что в начале революции я был в числе организаторов одного из военных союзов.

Революция и последовавший за ней развал армии пошли из Петрограда. Оттуда же пошла волна развала на фронт.

Тогда, казалось, нужно было соединить фронт с обществен­ными деятелями и в том же Петроград поднять другую волну — волну оздоровления, которая могла бы докатиться до фронта.

На одном листе бумаги, под доверенностью, которая да­вала мне право выпускать воззвания для продолжения войны с немцами, мною лично, были собраны подписи политических и общественных деятелей, начиная от председателя Гос. Думы М. В. Родзянко, первого военного министра революции А. И. Гучкова, П. Н. Милюкова, В. В. Шульгина, писателя Леонида Андреева, включая старых социал-демократов Г. В. Плехано­ва, Л. Г. Дейча, Веры Ив. Засулич, политических каторжан

Н. А. Морозова, Германа Лопатина, Новорусского и кон­чая соц.-революционерами Б. Савинковым, Брешко-Брешковской и анархистом

П. Кропоткиным.

Мы имели на своей стороне приблизительно 20 % гарнизона. В нашей подготовке мы уже дошли до того, что нам оставалось только сообщить день выступления в воинские части, но тут то и произошла та заминка, которая обрекла весь наш план на полную неудачу. В последнюю минуту Волынский полк зако­лебался и попросил отложить день выступления. Это так подействовало на участников союза, на воинские части, что вся наша организация рухнула, как карточный домик.

Вторая моя вина заключалась в том, что я находясь в Черкесском полку Туземной дивизии, участвовал в походe ген. Корнилова на Петроград в Августе 1917 года.

В Петрограде было неорганизованное офицерство. Нужна была точка опоры, вокруг которой оно могло объедин­иться. Таковой являлась наша Туземная дивизия. Моя уве­ренность в пользе и в успехе выступления была настолько велика, что я, будучи ночью дежурным на телеграфе, изменил одну из телеграмм ген. Корнилова, чтобы сильнее подейство­вать на наше командование в сторону выступления.

Мы дошли до Петрограда и, несмотря на то, что от наших {12} разъездов в 10 коней бежали целые полки, возглавляемые Черновым и

К-о, повернули на Кавказ.

Наконец, третья моя вина перед Сов. властью состояла в том, что я, будучи в хороших отношениях с Ком. вой­сками Петрогр. Воен. Окр. Полк. Полковниковым, зашел к нему в штаб накануне большевицкого переворота и был назначен помощником коменданта Зимнего Дворца и, таким образом, участвовал в его защите при взятии его большевиками.

Однако, ни одно из перечисленных преступлений ни разу не было причиной моего заключения, ни разу не инкриминирова­лось мне, и не об одном из них Советская власть не знала.

На деле оказалось, что единственной причиной, которая повлекла за собой такие большие для меня последствия, была моя вина в том, что я в свое время кончил Кадетский Корпус, Кавалерийское Училище, был офицером и честно всю Великую войну пробыл в строю.

Наша комната была уже перерыта и я не понимаю для чего нужно было делать этот вторичный обыск. Очень скоро я понял, что не во всех действиях большевиков можно найти смысл.

Как потом оказалось, Юрьев ловко руководил обыском, останавливая внимание чекистов на неважных вещах и талантливо оперировал с кой какими компрометирую­щими нас документами, засунув их в газеты, лежавшие тут же. У меня были отобраны кинжал и какие то письма и на них была выдана расписка, которые так щедро раздают чекисты, причем получать потом вещи по этим распискам никогда не удается.

Наконец, в 11 часов утра, обыск был кончен и в 12 часов дня я, в первый раз, вошел в тюрьму.

Это была моя первая тюрьма, и тогда мне и в голову не при­ходило, что она только начало моего долгого скитания по тюрьмам. Мне все казалось, что это только недоразумение, которое быстро рассеется. Как часто потом видел я в своих тюрьмах таких «новичков», которые так же думали, и, как часто, мне приходилось наблюдать их разочарование.

Тюрьма была низенькая, маленькая, старенькая. Над зданием возвышался купол и крест тюремной церкви.

Кругом шла маленькая стена. За ней снаружи стоял домик начальника. тюрьмы, окруженный толстыми липами.

{13} Камера, куда меня ввели, была большая комната с обыкно­венными окнами за решеткой, с истертым полом, совершенно голая и какая то пустая, необитаемая.

Посреди нее стоял массивный стол и две скамейки.

Войдя туда, я увидел, что здесь весь наш город. Бывшие офицеры, судьи, два нотариуса, торговцы, два доктора с сыновья­ми студентами и Юрьев. Странно было видеть этих людей с интеллигентными лицами, в прежней одежде, лежащими и сидя­щими в разных позах на полу...

Я поцеловался с Юрьевым и он мне рассказал все что произошло в мое отсутствие.

Оказывается, что в одни сутки арестовали всех офицеров, буржуазию и «аристократию». Обвинения всем были предъявлены разные: С буржуазии просто требовали денег. Одного из судей обвиняли в том, что он, срывая колосья на полях, воровал у крестьян хлеб. Нотариусов прижимали, требуя от них, чтобы они рассказали о коммерческих делах буржуазии...

Наше дело, а в частности Юрьева, было чрезвычайно глупо, но вместе с тем серьезно. У него якобы был найден «манифест» Ленина, в котором высмеивалась большевицкая идеология. Ему предъявили обвинение в агитации и пропаганде против Советской власти.

Манифест был у него найден, переписанный на машинке в трех экземплярах. Искали машинку, на которой он был размножен и тем хотели открыть его сообщников. Очевидно и я попал как сообщник этого преступления. Обвинение было глупо, но не так смотрели на дело наши следователи. Юрьеву на допросе прямо заявили, что его преступление настолько важ­но, что местные власти не могут взять на себя решение его участи и должны отправить его в Петроград. Это была какая то странная, сумбурная и перепуганная психологи людей совер­шенно неуверенных ни в своей силе, ни в своей власти.

Уклад тюремной жизни, как мне потом в том пришлось убедиться, здесь был сравнительно мягкий. Начальник тюрьмы относился к арестованным не плохо. Спали мы на полу, но с одеялами и подушками из дому. В маленьком городишке у всех сохранились еще запасы продуктов и поэто­му мы могли жить «передачами с воли». Казенный паек был очень плох.

{14} В то время в Poccии начинался голод и на воле уже выда­вали одну восьмушку фунта хлеба. Как же могли кормить в тюрьме?

В 6 часов утра нам давали кипяток и маленький ломтик хлеба, в 12 часов приносили большие тазы, деревянные ложки, а затем приходили кашевары с котлом и тазы наполнялись мутной водой, которая пахла воблой. Единственное качество это­го «супа» то, что он был горяч; и после обеда опять поили кипятком. В 5 часов дня та же картина что и за обедом, только вода становилась еще светлее. Затем опять кипяток.

Я видел мелких уголовников, сидевших на этом казенном пайке в продолжении двух месяцев. Они уже начинали пухнуть от голода.

В это время нас еще водили в маленькую тюремную цер­ковь. Вся обстановка, страдающе, молящиеся люди и сама молит­ва успокаивали и поднимали хорошее в человеке. Кроме того хотя и издали, но мы соприкасались с внешним миром.. В церковь допускались посторонние.

Непривычно было по началу положение арестанта. Часто являлось желание встать, пойти куда-то, что-то сделать, вообще проявить инициативу... и тут стукало в голову — ты в тюрьме

Время проводили в разговорах, играли в самодельные шахматы и шашки. В нашей камере не чувствовалось подавлен­ности. Большинство обвиняемых никакой особой вины за собой не имело и в этой маленькой захолустной тюрьме красоты большевицкого террора еще не казались нам такими ужасными.

Кое-кого иногда допрашивали, но с разбором дел чекисты не торопились. Раза два Юрьева водили на допрос. Допытывали у него, где он достал манифест и как он его распространял, считая факт распространения манифеста доказанным.

Откровенно говоря, я до сих пор не понимаю, как попал к нам этот дурацкий «манифест». Наверное кто-нибудь дал его Юрьеву прочитать и тот забыл его уничтожить. Наконец, на третьем допросе, Юрьеву заявили, что дело его разберут в Петроград и его переведут туда.

К этому времени Юрьев заболел. На скачках у него была сломана нога и она неправильно срослась, причиняя ему время от времени большие боли. Как раз в это время он очень страдал. Не желая с ним расставаться и в таком его положении отпустить {15} его одного в Петроград, предложил ему заявить, что знаменитый манифест передал ему я.

Юрьев такое заявление подал и через два дня меня потя­нули в Чека.

Это был мой первый допрос. Допрашивали вяло, скучно и неумело. Имя, отечество, фамилию, где родился и т. д. Это всегдашний их прием и в дальнейшем он мне страшно надоел. Спросили относительно «манифеста», я ответил, что дал его Юрьеву. На это чекисты объявили, что меня отправят в Петроград. Это решение как раз совпадало с моими планами.

Неопытность чекистов тогда была удивительна. Почему то попробовали обвинить меня в сношениях с иностранцами, чего на самом деле никогда не было.

Откуда выплыли эти «сношения с иностранцами», так и ос­талось для меня тайной. Но это обвинение, поднятое в уездном захолустном городишке, где никаких иностранцев и быть не могло, потянулось через всю мою жизнь до самого моего бегства из Соловецкой каторги. Тогда, конечно, я не обратил на это глупое обвинение никакого внимания.

В середине сентября нам объявили, что нас отправляют в Петроград. К этому времени в тюрьме узнали об усилив­шемся терроре в связи с убийством Урицкого, и наша поездка казалась нам уже не такой привлекательной. Но было поздно. Участь наша могла быть решена только в Петрограде. Через три дня в 10 часов утра во дворе тюрьмы пришел конвой, который должен был нас сопровождать.

Меня неприятно поразило, что на двух человек дают 10 человек конвоиров. Это означало, что мы важные преступ­ники. Конвоиры эти были из существовавшей еще тогда красной, не армии, а гвардии, — в штатских шляпах, в штатских пиджаках, с красными бантами на груди. Поверх пиджаков подсумки с патронами. Вооружены они были винтовка­ми. Только у комиссара был револьвер. Не сомневаюсь, что большинство из них стрелять не умело.

Нас поставили в середину и мы двинулись на вокзал. Там нам были готовы два сюрприза. Во первых оказалось, что мы едем в отдельном классном вагоне и, во вторых, что мы поедем не одни... Нас провожали...

 

Присутствие интересной женщины подействовалона сопровождавшего {16} нас комиссара. Это был тот самый чекист, ко­торый допрашивал меня и Юрьева. Вначале его отношение к нам было сухо и официально. Исполняя его приказания, мы разговаривали только между собой и как-бы не замечали его присутствия. Он сам первый подошел и заговорил с нами, и тем невольно встал в положение ищущего нашего общества человека. Разговор завязался и, в результате, он разрешил нам всем ехать вместе. Нас посадили в вагон, прицепили к поезду, он тронулся и, через четверть часа, мы были в одном вагоне. Комиссар подсел к нам, начался разговор совсем другого характера.

Казалось, что едут не конвоиры и арестованные, а обыкновен­ные пассажиры, дружески разговаривающие между собой. По прошествии двух часов он уже бегал нам за папиросами, а еще часа через два, он обещал хлопотать за нас в Петро­градской Чека, и я думаю, что он действительно хлопотал,— но имел там слишком мало весу и поэтому хлопоты его не повлияли на нашу судьбу.

Но вот Петроград... Царскосельский вокзал... Вышли, простились и пошли.

 

***

 

Знакомые места.. Пересекли Фонтанку, Садовую, Морскую... Движение невелико... Как арестанты, идем посередине улицы... Извозчики, пешеходы, трамваи уступают дорогу.

Наконец знаменитая «Гороховая 2». Вошли в вестибюль, поднялись по лестнице, нас провели в канцелярию.

Несколько «сотрудников».

Некоторые похожи на рабочих, несколько интеллигентных лиц, но большей частью типичные чекистские физиономии.

Трудно определить этот тип. — Тут отбросы всего: наций: — еврейской, латышской русской; рабочего класса: — неспособные подняться, но хвастливые и завистливые ученики и подмастерья; интеллигенции: — неудачные адвокаты, чиновники. Уголовные преступники и т. д.

По внешнему виду они приближаются к одному типу: Маленькая голова, очень скошенный, и без выпуклостей лоб, маленькие, острые, углубленные и близко другк другу {17} поставленные, немного косящие во внутрь глаза. Вид кре­тина. Никогда нельзя сказать чем чекист был до революции.

Сами они об этом не говорят, а если и говорят, то врут, а догадаться трудно. И кажется, что он так и родился чекистом.

В течение получаса на нас никто не обращал внимания.

Дело обычное, — привели арестованных.

На столах были разбросаны трофеи последних дел: груды денег, кучи писем, фотографические карточки, бутылки с вином и оружие, — главным образом шашки...

Около них вертелось несколько вычурно-одетых развязных «сотрудников» и две-три «сотрудницы» из типа часто встречавшегося на скэтингах и в кабаках. Не тех милых гуляк-товарищей, которые от души пользовались жизнью, а таких, единственная цель которых была положить себе в чулок.

Наконец двое чекистов подошли к нам и начали обыски­вать. На этот раз от нас ничего не отобрали...

Затем один из обыскивающих предложил нам идти за ним и нас повели по коридорам. «Совсем как гостиница», — подумал я, когда мы остановились перед № 96.

*

Камера, в которую нас ввели, была общая. Сажени три в ширину и столько же в длину. Одно окно во двор. Помещалось в ней около 50 человек. Теснота, духота и вонь.

На койках, которыми она была сплошь заставлена, сидело по два, по три человека. Большая часть людей, чтобы дышать воздухом, стояла около открытого окна.

Элемент был самый разнообразный, — присяжный поверенный, офицеры, директор банка, доктор, партия клубных игроков и т. п.

Нельзя было не обратить внимания на двух арестованных калек, военных инвалидов. На двоих у них было две ноги и четыре костыля. Работать они, конечно, не могли и занялись, {18} «мешочничеством», т. е. возили муку из деревни в Петроград.

Их арестовали за спекуляцию и уже несколько месяцев этих несчастных калек мотали по тюрьмам.

Среди арестованных, я встретил двух знакомых офицеров: Экеспарэ и Кн. Туманова. Они объяснили нам, что нужно записаться у старосты камеры и подвели нас к отдельной койке со столиком.

На койке сидел высокий красивый старик, который очень ласково и любезно обратился к нам, спросил наши фамилии, записал их, предложил нам посидеть у него и начал расспрашивать за что мы арестованы. — Мы рассказали.

К нам подсели Экеспарэ и Туманов и мне сразу показалось странным, что они, состоя в какой то организации, слишком откровенно рассказывали про нее в присутствии этого старика. Они даже советовались с ним, как им отвечать на допросе.

Почему то мне этот старик не понравился и я держался с ним очень сдержанно. Поговорив с нами, наш староста указал нам койку, которую нам можно занять. Мы располо­жились на ней, подошли другие арестованные и начался обычный тюремный разговор. Когда? За что? Какое обвинение? И, вместе с тем, рассказы о себе.

Впоследствии я привык к этим рассказам. Почти всегда повторяется одно и тоже. Взяли неизвестно за что, держат уже несколько месяцев без допроса и т. д.

День прошел спокойно. Днем «Гороховая» спит, живет ночью.

Арестованные по очереди спали на койках. Кое кого, не более двух — трех вызвали на допрос. К вечеру настроение изменилось. Начались допросы. Арестованных вызывали одного за другим. Возвращались бледные, с испуганными лицами. Угроза смерти стояла перед ними.

Экеспарэ и Туманова допрашивали чуть ли не в десятый раз. Они вернулись и, опять, рассказали старосте подробности допроса. Оказалось, что их организация раскрыта и от них требуют, чтобы они сообщили все подробности. Мне опять стала непонятна такая откровенность. Старик скоро вышел в {19} канцелярию со списком заключенных. Я не мог удержаться, чтобы не высказать Экеспарэ моих опасений.

«Что вы!»— ответил он мне, «это милейший человек, профессор, его нельзя подозревать ни в чем. Он сидит здесь уже три месяца, и так как его дело разбирается и он привлечен по какому то пустяку, то он пользуется привилегиями».

Допросы шли всю ночь. Все время гремел замок. Люди соскакивали с коек, ждали своей фамилии и опять томились в ожидании.

Только к утру камера успокоилась и можно было задре­мать.

За ночь привели еще человек двадцать новых арестован­ных. В камере совершенно не хватало места. Через того же старосту мы узнали, что к вечеру будет разгрузка: допрошенных арестованных переведут в другие тюрьмы.

Действительно, часов в 6 вечера, дверь в камеру раство­рилась шире обыкновенного и вошел комендант Гороховой, знаменитый палач Эйдук. Одет он был в офицерский ки­тель, красные штаны и почему то сапоги со шпорами. Начался вызов арестованных для отправки. Он прочитал список, отправляемых на Шпалерную, затем в Петропавловскую крепость, Дерябинскую тюрьму и прибавил, что все отправляемые должны быть, через пять минут, готовы со своими вещами.

Пришел конвой, принял арестованных и в камере стало свободнее.

С вечера камеру опять охватило беспокойство и жуткое чув­ство.

К ночи привели арестованных. Я ждал допроса, но нас не вызывали. Долго я сидел в этот вечер с Экеспарэ и Тумановым. Экеспарэ был спортсмен. Мы говорили о скачках, об общих знакомых, но чаще всего разговор переходило к их делу. Он мне рассказал о том, что состоит в организации, которая поддерживается иностранцами — англичанами и что он верит в успех. «Если мы не свалим большевиков изнутри» — говорил он, «англичане придут на помощь извне».

«Наша организация расшифрована, но есть другие, и мы все-таки победим», — утверждал он.

Допрашивали его, по его словам, чрезвычайно любезно: {20} папиросы, мягкое кресло, завтрак, ужин, — все было к его услугам.

Осведомленность у них большая. Сам он ничего не выдал но подтверждал то, что они уже знали. Им в глаза обругал большевиков и коммунизм, заявляя, что будет с ними бороть­ся. Несмотря на это, ему все время гарантировали жизнь. Не знаю, сознавал ли он опасность, или верил чекистским обещаниям, но во всяком случае, держал он себя молодцом.

С князем Тумановым была несколько иная картина. Ему навалили кучу обвинений. — Сношения с иностранцами, организация вооруженного восстания и т. п. Допрашивали его грубо, все время угрожали расстрелом, предлагая сознаться в действиях, которых он не совершал. Его совершенно запутали и он нервничал. Большей частью свою виновность он отрицал. Не знаю, был ли он вообще виновен в чем-нибудь серьезном. Он был совсем мальчик.

Часа в два ночи я лег на койку.

Не успел я заснуть, как вновь раздался грохот открывае­мой двери и в камер появился Эйдук. На этот раз вызывали на расстрел.

Это был первый вызов на смерть, при котором мне приш­лось присутствовать.

Сердце у меня заледенело.

В камере стояла тишина. При грохоте замка люди, как все­гда, приподнялись и, увидев Эйдука, замерли в напряженных позах. Большинство были бледные и дрожали мелкой дрожью. Некоторые, чтобы отвлечь мысль и не поддаться панике, нервно перебирали свои вещи.

Сам Эйдук был настроен торжественно. Громко, растяги­вая слова, он назвал фамилию Экеспарэ, Туманова, еще троих и прибавил, чтобы выходили с вещами.

Сомнения не могло быть... Экеспарэ был спокоен. Туманов волновался, но сдерживался. Мне кажется, что в них все таки теплилась надежда. Слегка дрожащими руками, увязывали они свои вещи. Я им помогал. Затем мы простились за руку и они вышли...

В дому повешенного не говорят про веревку. В камере стояла гробовая тишина, люди опустились на койки и затихли.

{21} Вдруг, внизу на дворе раздался крик, но сейчас же зашумел мотор автомобиля...

Он работал, но со двора не вышел. Вероятно казнь совершилась здесь же в подвале, новым в истории миpa способом, — выстрелом в затылок впереди идущему смертнику.

Заснуть в эту ночь никто из арестованных не мог...

Так прошло еще пять тяжелых дней в ожидании... днем было сравнительно легко, но эти вечерние часы ожидания, вызовы, после которых люди возвращались разбитыми нравственно и фи­зически или вовсе не возвращались, — эти ночи, прерываемые шумом заведенного мотора, визиты самодовольного палача Эйдука, — все это действовало тяжело и не оставляло много надежд.

Ровно через неделю после нашего поступления на Гороховую, часов в 5 вечера, Эйдук прочел наши фамилии и объявил, что нас переводят в Дерябинскую тюрьму.

Нагруженные вещами, окруженные конвоем, мы потяну­лись на край города.

Дерябинская тюрьма, когда то казармы морского дисциплинарного батальона, потом морская тюрьма, — одно время долго пустовала, но с начала террора она была переполнена аресто­ванными.

Стоит эта тюрьма на самом краю Васильевского острова, в Гавани, на самом взморье. Конец был изрядный и, после долгого сидения в душном помещении, при отсутствии моциона, прогулка эта была не из приятных,

Условия жизни были здесь значительно лучше. Камеры были громадные, — человек на двести, было много коек, и даже попадались ночные столики. Люди, побывавшие в Петропавлов­ской крепости, утверждали, что режим нашей тюрьмы нельзя было сравнить с «Петропавловкой».

Камеры запирались только на ночь. Днем мы могли ходить из одной камеры в другую. Надзирателей и охраны мы почти не видали. Нас выводили на работы, но они были легкие, во дворе самой тюрьмы,

Не было здесь таких жутких вечеров и ночей, и мы с Юрьевым могли хотя бы выспаться.

Тюремный паек был тот же, что в Сольцах и на Горохо­вой. Не то суп, не то грязная вода от мытой посуды... Я сам {22} видел, как люди, сидевшие на одном только пайке, рылись в помойных ямах, вытаскивали оттуда селедочная головки и, тут же съедали их.

Всех арестованных было, вероятно, тысяч около двух.

В той камере, где я сидел, преобладающим элементом были морские офицеры, обвиняемые в контрреволюционном заговоре. Затем было много арестованных самого разнообразного состава, привлеченных по делу Канегиссера, убившего Урицкого. По этому делу хватали кого попало. Был арестован доктор Грузенберг за то, что у него нашли адрес знакомого Канегиссера, член английского клуба за то, что после убийства на лестницу клуба вбежал Канегиссер.

Среди арестованных здесь были Н. Н. Кутлер, Каменка, доктор Ковалевский, Ген. Поливанов.

Хотя режим был не тяжелый, но угнетала неизвестность положения.

Расстрелов в самой тюрьме не было, — приговоренных увозили на Гороховую. Случалось это здесь не так часто.

Впрочем был случай, когда по ошибке расстреляли невинного вместо виновного однофамильца, которого выпустили на волю.

Но что значила одна ошибка в страшном сведении счетов большевицкой бухгалтерии. Кровь Урицкого взывала к мести и был ли убит один или два десятка лишних офицеров или буржуев, это уже не имело никакого значения для господ положения.

Тяжелое, угнетающее впечатление произвело на всех нас известие об офицерах, которых посадили на барку и утопили между Кронштадтом и Петроградом.

Мы все считались «заложниками» и наши фамилии были напечатаны в газетах. Заложниками кого? — хотелось спросить.

Просто мы были тем пушечным мясом, тем стадом беззащитных людей, смерть которых могла бы подействовать на всякого, кто бы хотел пойти по стопам Канегиссера и убийцы Володарского.

Мы думали о бегстве и, как я себе представляю, побег мож­но было устроить, но я все-таки немного верил в какую то за­конность и мне казалось, что настанет время, когда наше дело разберут и отпустят. Как тогда я был еще наивен!

{23} В тюрьмах всегда жили, живут и будут жить разными несбыточными надеждами на освобождение. Такова тюремная психология.

Мне недавно пришлось говорить с дореволюционным политическим заключенным, и он мне сказал, что и в прежнее вре­мя заключенные поддерживали себя в тюрьмах надеждами на амнистию и на досрочные освобождения. Он мне рассказал о своем товарище, твердо надеявшемся на какую то амнистию, За день до возможного ее объявления, его товарищ заявил, что завтра он будет свободен или умрет. На другой день, не получив амнистии, он удушил себя.

Надеждами на амнистию живут и теперь.

Вначале Сов. власть их щедро давала. Для заключенных требовались конвой, помещение и хотя бы немного пищи. Всего этого не хватало. Хотя все внимание большевиков было обращено на организацию Ч.К. и ее учреждений, хотя и были открыты все уцелевшие тюрьмы, все- таки, разруха, царствовавшая тогда под их неумелым руководством, не давала им возможности содер­жать столько арестованных, сколько бы им хотелось. Поэтому решали вопрос проще, — расстрел или свобода.

В тот год очень надеялись на октябрьскую амнистию. Я держал пари, что по ней выпустят не боле 10% Дерябинской тюрьмы, мой противник надеялся на 50 процентов. Из нашей камеры, в которой было свыше 200 человек в этот день выпустили троих. Да и то, вероятнее всего, что это освобождение состоялось не в силу амнистии, а произошло обычным порядком.

Легче всего было освободиться за деньги.

Брали нелегально, брали и легально. Ч. К. брала официально. Следователи брали неофициально. Брали, — и выпускали. Брали, — и не выпускали. Грабеж шел страшный.

Кроме этих несбыточных надежд на амнистию, были на­дежды и другие.

Нам казалось, что не может быть, чтобы англичане, видя как изнывают под гнетом большевизма люди, бывшие их верными союзниками и составлявшие лучшую часть России, не пришли бы им на помощь.

Но очевидно у англичан была другая точка зрения, и я не дошел во понимания ее. Мне кажется, что покойный Леонид {24} Андреев не дал ничего реальнее и сильнее своего бессмертного сигнала тонувшего корабля «S. О. S.».

Так как делать было почти совершенно нечего, то весь день проходил в разговорах и хождении из одной камеры в другую. Вставая утром, — ждали обеда, после обеда — ужина, потом поверка и спать. Обыкновенно вечером перед повер­кой один из сидевших с нами священников, а их было до­вольно много, читал молитвы. Все пели хором.

По субботам служили всенощную.

Моряки говорят: — «Кто в море не бывал, тот Богу не молился».

Я думаю, что многие, посидевшие в тюрьмах, то же скажут о молитве в заключении. Недаром церковь вместе с «плавающими» поминает и «плененных».

Как то на молитве некий Крутиков, арестованный за бандитизм (просто за грабительство), начал говорить о «глупости молитвы».

Я приказал ему замолчать. Юрьев поддержал меня.

На другой день Крутиков отправился к коменданту. Что он говорил там, я не знаю, но явился комендант, вызвал Юрьева и приказал ему отправиться в карцер.

Юрьев начал возражать, я хотел заступиться за него и тоже ввязался в разговор. Видимо интересы бандита были бли­же коменданту и он отправил нас обоих в карцер...

Это было маленькое, совершенно темное, сырое и холодное помещение и сутки, которые мы там провели, были действительно очень тяжелы.

За то время, которое я провел в Дерябинской тюрьме, через тюрьму прошло множество народу.

Раза два в неделю приводились новые партии арестованных. В октябре к нам привели партию из Петропавловской крепости. Крепость была совершенно очищена от арестованных. Они рассказывали о тамошних ужасных условиях жизни. Спали они на голом полу, в такой тесноте, что лежали друг на друге. Все они были во вшах. Пища им выдавалась два раза в неделю. Обращение конвоя было самое грубое. Эти арестован­ные резко выделялись среди сравнительно чистых Дерябинских обывателей.

Иногда, очень редко, появлялся комендант со списком {25} отпускаемых на свободу и все жадно слушали в надежде услы­шать свое имя...

*

Чаще вызывали на допрос — на Гороховую... Мы уже больше трех месяцев сидели без допроса. В ноябре мы услы­шали наши фамилии.

Вновь потянулись мы по линиям Васильевского острова, по Набережной, через Николаевский мост мимо памятника Петра Великого и Исаакиевского собора на Гороховую, и, снова, знако­мая камера № 96.

Там ничего не изменилось, только вместо любезного старика провокатора — старосты, сидел очень приветливый молодой человек.

Мы познакомились. Молодой человек оказался эс-эром Д-м. Он зарегистрировал нас и стал любезно интересо­ваться нашим делом.

Вспомнив о ненужной откровенности Экеспарэ и Кн. Тума­нова, мы на этот раз были еще сдержаннее, чем с любез­ным стариком, и оказались совершенно правы.

Очень скоро, во время его отсутствия, другие арестованные предупредили нас, что и этот староста провокатор. В дальнейшем держали мы себя с ним корректно и даже предупре­дительно, но ни в какие разговоры не пускались.

Среди заключенных, совершенно неожиданно, мы увидели наше начальство — коменданта Дерябинской тюрьмы Неведомского.

Еще только две недели тому назад, он ходил по тюрьме и грозно кричал на выглядывающих в окна арестованных:

«От окон!... Стрелять буду»!...

Он проворовался и сидел здесь, голодный и жалкий. Увидав у нас еду, он, с улыбками и ужимками, подошел к нам и попросил есть. Мы не отказали.

Разговаривать и сво­дить с ним счеты мне было просто противно.

За эти дни, которые мне пришлось просидеть на Гороховой, я был свидетелем наивной веры в советскую законность.

Для того, чтобы войти в нашу камеру, нужно было пройти маленький коридорчик, ведущий в уборную и на лестницу, по которой приводят арестованных. Как то вечером, мы {26} стояли в коридоре и разговаривали. Дверь открылась и к нам ввели чисто одетого, средних лет, мужчину.

Войдя, он поклонился нам и, не снимая котелка, встал у стенки. Мы продолжали разговаривать. Так прошло минут двадцать. Видя, что это совсем еще нестрелянный воробей, я подошел к нему и предложил ему пройти в камеру и зареги­стрироваться у старосты.

«Нет, благодарствуйте», — ответил он, «я сейчас был у следователя и он сказал, что я здесь по недоразумению, он обещал, что мое дело сейчас разберут и я сейчас же буду отпущен».

Я его спросил, в чем его дело. Он ответил, что его фамилия Схефальс и что он, владелец торгового дома Эсдерс и Схефальс, часа два тому назад направляясь к своей дочери, живущей на Гороховой, поднимался по лестнице ее дома. В это время, из одной квартиры, спускалась заса­да, которая его схватила и привела сюда. Схефальс был совер­шенно уверен, что будет немедленно освобожден.

За три месяца я уже наслышался много таких рассказов и, зная, что такое на язык Чека — «присядьте, ваше дело сейчас разберут», я рассмеялся и посоветовал ему все-таки зареги­стрироваться и позаботиться получением кусочка койки. Он опять поблагодарил, но предпочел стоять.

Я ушел в камеру, пробыл там часа полтора и вернулся в коридор. Схефальс все еще стоял. Мы разговорились и я предложил ему пари на одну селедку, что пока его дело будут разбирать, он «присядет» не меньше, как на месяц и, кроме того, за освобождение ему придется заплатить большую сумму.

На самом деле он, ни в чем не повинный, «присел» на четыре месяца и Чека буквально вывернула ему карманы.

Старожилы Гороховой рассказали мне еще более трагикомический случай:

Арестовали купца. Пришли к нему на квартиру, обыскали, предъявили ордер на арест, окружили конвоем и повели. У него жил племянник, парень лет 20-ти. Увидев, что дя­дюшку арестовывают, он решил не оставлять его, узнать куда поведут и отправился за ними. Они идут по городу, выходят на Гороховую, он — идет следом. Входят в ворота, — входит и он. Поднимаются по лестнице, — он идет. {27} Открывают дверь в камеру, вводят дядюшку, — и он. Камера запирается и проскальзывает этот; дядюшка с племянником остаются вместе. Провели первую ночь, думают дело раз­берут и племянника выпустят. Просидели так день и ночь. Еще сутки. — Никакого движения. Тогда начали советоваться, как быть. Рассказали арестантам, — было много смеху, но надо было как-нибудь выкручиваться. Через старо­сту доложили коменданту. Через несколько суток комендант пожаловал в камеру. Племянник просит его выслушать.

Комендант снизошел и племянник рассказал ему такую историю: Шел он по Гороховой, захотелось ему оправиться... — видит открытые ворота, он и зашел... заблудился и попал в камеру...

 

Говорят, что выслушав этот рассказ, комендант заревел от оскорбленного самолюбия:

«Как? Весь Петроград, вся Россия, весь мир знает Горо­ховую 2! А ты, сукин сын, зашел сюда оправиться...!»

Не знаю, чем руководствовался, в данном случае, комен­дант но племянника, как рассказывают, выпустили.

 


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.024 сек.)