НЕЛЕГАЛЬНЫЙ

Устал я... Хотелось отдохнуть. Остановиться. Сделать передышку.

Довольно авантюр, тюрем, побегов, допросов, судов.

Автоматически, после выпуска из тюрьмы, я считался мобилизованным и получил предписание отправиться на Советско-Польский фронт, куда то за город Смоленск. Но довольно войны, довольно драки... Довольно белых, красных, поляков. Все хороши... Попробовал... "

Что же делать?

Я знал, что если я предоставлю себя течению, то, как бывший офицер, вскоре займу какой-нибудь пост. Надо было выхо­дить из положения.

До фронта я не доехал, то есть вернее свернул в сторону и засел в местечке «Полота» близ Полоцка. Служить надо было, хотя бы первое время, во чтобы то ни стало. И, я нанялся в Конское Депо. На моей обязанности лежала приемка лошадей, наблюдение за их уходом и сдача их в армию.

Надо сказать, что в то время я всей душой ненавидел про­стой Русский народ. Не свои ошибки я видел, а его ошибки, и во всем случившемся обвинял его.

Я считал его во всех от­ношениях ниже себя и мне подобных, и не мог помириться с его господством надо мной. Я всеми способами хотел вылить {89} на него свою ненависть и чуть-чуть не поплатился за это очень жестоко.

У меня в подчинении были уборщики. В своем отделении я ввел жесточайшую дисциплину и нещадно третировал людей. Служа в Кон. Депо, я не скрывал, но и не афишировал своего пребывания у белых. Вопрос этот висел в воздухе.

Комиссаром там был Вишняков. Как все комиссары, он старался за что-нибудь зацепиться, чтобы кому-нибудь нага­дить. Он вошел в соглашение с уборщиками, чтобы создать, против меня «дело». Они с радостью пошли на это, чтобы мне отомстить. Придраться ко мне со стороны службы было нельзя. Я во много раз больше понимал в моем деле, чем он, и поэтому, они обосновались на моем прошлом.

В конце 1920 года меня вызывает к себе следователь Витебского Военно-Революционного трибунала и предъявляет мне обвинение в том, что я во время пребывания у белых служил в контрразведке, допрашивал пленных, бил и расстреливал их. Я ему ответил, что мое дело уже рассмотрено Архангельским Военно-Морским трибуналом, и я оп­равдан.

«Есть новые данные. Ваше дело будет пересмотрено».

Меня арестовали и посадили в Витебскую тюрьму.

Начался мой желанный «отдых»...

Дело принимало серьезный оборот. Оказалось, что на меня донес один из уборщиков, который, сговорившись с комиссаром, показывал, что он сам был пленным, знает меня и все, что он показывал, лично видел. Моим показаниям не придавали никакой цены. — Верили «пролетариату».

Был назначен день суда. Я был уверен, что меня «стукнут». Но Бог спас. На последнем допросе, дня за три до суда, из показаний уборщика выяснилось, что все мои «преступные деяния» были мною совершены весной 1919 года. И это меня выручило. Не совпадали даты. На самом деле в это время, я был на принудительных работах — конюхом ветеринарного, лазарета. Зацепка нашлась. Я вздохнул легче. Но как доказать свое alibi?..

И вот тут, я вспомнил, что в другом отделении Кон-Депо, я как то встретил симпатичного малого, ветеринарного фельдшера, «сочувствующего» партии коммунистов, «товарища» {90} Б-ва, который работал некоторое время вместе со мной, то есть был моим начальством в ветеринарном лазарете на ст. Плясецкой. Но как его найти и дать знать? На помощь мне пришла «шпана». Я написал ему записку, и она была ему пере­дана.

Опять суд... Опять стол, покрытый красной скатертью.. Перед ним моя скамья подсудимых... моя «передышка» мой «отдых». Опять судьи... и та же процедура.

Как всегда, как можно скорей, я постарался взять инициативу в свои руки. И сразу перевел свои показания на даты... Вижу, мой доносчик бледнеет... Суд требует доказательств. Я ссылаюсь на Б-ва.

Его допрашивают. Он вытаскивает билет коммуниста и утверждает, что действительно весной 1919 года, я не мог быть у белых, так как я находился на территории красных. Ему верят. Суд прерывает заседание и удаляется на совещание.

Я спасен. Мой доносчик, мне кажется, похудел в не­сколько минут. Он видимо боялся, что его притянут к ответ­ственности за клевету. Но суд решил иначе. В стране произво­ла все бывает. Как это ни странно, но с совещания суд не вернулся, своего приговора не объявил, а поступил так, как ему захотелось. — Вышел секретарь, передал мне мои до­кументы и сказал, что я свободен.

Очутившись на свободе, я решил, что «довольно отдыхать». и пора приниматься за дело. В Советской России «кто не работает, тот не ест». А для работы надо было попасть в Петроград.

Дело было нелегкое и оказалось еще труднее, когда я приехав в Инспекцию Кавалерии и армии западного фронта узнал там свое положение. Я был расшифрован и стал мобилизованным для красной армии офицером.

Инспектором в кавалерии был полковник русской службы Ш-ть. Его комиссаром латыш Лея. Оба они делали «красную» карьеру. В нее же они захотели втянуть и меня. Вначале в форме любезного предложения мне предлагали кавалерийский полк. Я так же любезно благодарил и отказывался. Затем любезность сменилась более настойчивыми предложениями.

Я твердо упирался. Я знал, что здесь нельзя делать ни {91} одного шагу, ни одного компромисса. Если сделал, то пропал.

Большевики сумеют заставить делать то, что они захотят. Свою волю ты уже потерял. Но трудно было выкрутиться. Тонко нужно было вести свою линию.

Борьба моя с инспекцией обострялась. Мне нужно было выиграть время. Наружно я ничего не делал, но на самом деле работал изо всех сил. — Я проходил через эвакуационные комиссии и перескочил уже на 5-ую.

Надо было по болезни эвакуироваться в Петроград. Но я был здоров.

К счастью в тюрьмах у меня во рту сломался золотой мост. На этом я и выехал. Приносил дантисткам цветы... Меня свидетельствовали... Выдавали удостоверения. И так я дошел до последней комиссии...

В это время в Инспекции уже готовился приказ о моем назначении.

Как говорят на скачках — я выиграл голову... Имея в кармане эвакуационный билет, я пришел в Инспекцию.

«Вы на этой неделе выезжаете на фронт и принимаете Н-й кавалерийский полк»... Сухо, в форме приказания, приветствовал меня инспектор кавалерии.

— «Простите, я сегодня по болезни эвакуируюсь в Петро­град, не откажите отдать распоряжение,—заготовить мне доку­менты».

Комиссар старался меня задержать, но ничего не мог сде­лать. — Постановление эвакуационной комиссии отменить нельзя.

Все было в порядке. На все свои деньги я купил 7 поросят и сел в поезд...

«Дай Петроград»!

*

Я подъезжал к Петрограду в 1-м классе! На двух полках, в двух корзинах были у меня мои 7 поросят...

Провезу или нет!?. Неужели протащивши всю эту порцию через все заградительные отряды, я отдам их в Петрограде?

Вот и Царскосельский вокзал... Забрав свою ношу на плечо, я, делая вид, что мне очень легко, направился к {92} выходу. Уже около самого заградительного патруля я случайно провел рукой по пальто. И мой ужас...

Текут подлые! Все пропало... И был действительно момент, когда я потерял всякую надежду. Но «его величество случай» сохранил мне моих поросят. — Я тут же встретил железнодорожного служащего, бывшего носильщика на Балтийском вокзале. Много раз, когда я служил в Петергофе он таскал мои вещи и получал на чай.

«Проведите»...

*

Ужас и тоска охватили меня, когда я вышел на знакомые улицы: Ведь это мой родной Петроград! Темнота. Мостовая перевернута. Народу нет. Мерзость. Куда, о Господи? И я побрел к своим знакомым. Теплый хороший прием, и я под кровом.

Так началась моя жизнь в Петрограде. И уж если я рассказывал о своем воспитании, полученном в тюрьмах, то расскажу и о его результатах. Выучили большевики меня жить... Выработали достойного им ученика... И вот, настал для них час расплаты. Не убила меня прежняя жизнь, а наоборот все­лила в меня силу и крепость зверя, борющегося за свое существование.

Семь поросят, штанишки на ногах и больше ничего... Так я начал свои первые шаги. Во первых нужно «легализи­ровать» себя. Надо сказать, что будучи «грамотным», все препроводительные бумаги писал я себе сам и только давал их подписывать. И составлял я их на все случаи — без точек над и.

«Удостоверение личности» — там сказано: «Прикоман­дированный к Инспекции кавалерии такой то»... растяжимо. И это надо было использовать.

Я отправился в «Изоляционно-пропускной пункт». Предстал перед 4-мя болванами, сидевшими за столом, И молча подал свои бумаги.

«Вы кто будете — комсостав или красноармеец?»

Я немножко задержал свой ответ, тогда другой опередил меня и сердито рявкнул:

«У нас нет комсостава — пиши его красноармейцем».

Хорошо. «Легализация» начинается... Через месяц, на {93} основании этой регистрации, я взял у них удостоверение, что я «красноармеец Бессонов, уроженец г. Петрограда, такого то года рождения». А еще через месяц, на основании их же приказов, демобилизовался. Так я «легализировался». По трудовой книжке я стал демобилизованным письмоводителем, никогда ничего общего, ни с юнкерами, ни с офицерами, ни с судами, ни с тюрьмами не имевшим.

На улицах расклеивались плакаты — приказы: «Под страхом строжайшего, вплоть до расстрела, наказания, приказы­вается всем юнкерам, офицерам и т. п. являться в такие то учреждения». Я подходил, читал и, решив раз навсегда, что это меня не касается, продолжал жить демобилизованным красноармейцем. Но все мое богатство, 7 поросят, скоро кон­чилось и встал вопрос о существовании. Надо есть и пить.

Уезжая на войну, я на Козухинских складах оставил все свои вещи и квартирную обстановку. Сейчас я решил навестить ее. Придя в то помещение, где она стояла, я увидел только груду фотографических карточек и одно трюмо. Карточки я забрал, подтянул свои единственные штанишки и с легким сердцем вышел на улицу.

Поиск по сайту: