В овальном кабинете

Президент как будто не понимает серьезности положения. Неужели нам суждено в ключевые моменты его правления забиваться в туалеты, чтобы посовещаться? Жаль.

Из дневника. 12 февраля 1989 года

Я не предлагаю вам, как делают многие мемуаристы из Белого дома, рассказ о моей родословной, насчитывающей четыре сотни лет. Но поскольку меня часто спрашивают, почему я говорю так, как говорю, то придется кое-что объяснить.

Я родился в Англии во время второй мировой войны. Мой отец служил в инженерных войсках, и был ранен: попал в аварию из-за неисправного крана. Его поместили в английский госпиталь, где он встретился с моей матерью, служившей медсестрой. Потом они поженились, и родился я. Когда война закончилась, отец вернулся в Бойсе, что в Айдахо, и стал работать помощником управляющего на бумажной фабрике. Маме нравилось в Айдахо, но она все равно скучала по Англии и внушила мне любовь к своей родине. Учился я в Англии и там же влюбился в девушку, работавшую бухгалтером в благотворительной организации. Однако, будучи единственным сыном, вернулся в Бойсе, чтобы родители не страдали от одиночества в осеннюю пору своей жизни.

Поступив на службу в компанию «Дьюи, Скрюэм и Хау, бухгалтерская отчетность», я познакомился с Томасом Нельсоном Такером. В Бойсе он был видной фигурой, сыном антрепренера Томаса Оглторпа Такера, грузного господина, двигавшегося с грацией тюленя. Моя жена Джоан и я не принимали участия в блестящей жизни «всего Бойсе» – le tout Boise, как говорят французы, поэтому я знал о нем главным образом из хроники светской жизни, которую читал весьма нерегулярно. У мистера Такера, как я называл его вплоть до дня инаугурации, были кое-какие неприятности с департаментом налогов и сборов из-за небрежностей в оформлении деклараций о доходах. Делами старого Такера занималась наша компания, и ничего удивительного, что меня позвали навести порядок в документации. Что ж, я был рад помочь.

Так началась дружба, которая стала самой важной частью моей жизни, если, конечно, не считать религии и семьи. С первого же момента я понял, что молодому человеку уготовано большое будущее. И не ошибся. Я стал его финансовым помощником на успешных губернаторских гонках. Был чем-то вроде министра без портфеля, улаживал его личные дела, скажем, поездки, встречи, даже домашние проблемы. Если бы у меня был щит, то на нем следовало бы написать: SEMPER IBI. Всегда рядом.

Я действительно с самого начала был рядом – в отличие от многих других, например руководителя администрации Бэмфорда Ллеланда IV и председателя Совета национальной безопасности Марвина Эдельштейна. Когда, став губернатором, Такер крутил любовь с Джессикой Хит, это я привозил ее в губернаторский особняк на заднем сиденье своего «форда». И когда они обручились, я уговаривал ее взять его имя. Ну а когда у них родился Томас, я стал крестным отцом мальчика.

Но у меня тоже было политическое чутье. Отлично помню, как однажды вечером губернатор сказал мне, что собирается огласить требование к федеральному правительству убрать все ядерное оружие из Айдахо и объявить штат безъядерной зоной. Конечно, я мог бы посоветовать ему не идти напролом, но я сказал себе: «Смелее, Вадлоу. Как раз такие инициативы могут в один прекрасный день привести Томаса Такера в Белый дом». Что ж, я не ошибся.

Когда наступил великий момент и штат Огайо вознес нас на вершину власти, меня почти сразу охватили сомнения насчет переезда в Вашингтон. Как это повлияет на Джоан, ведь она ни разу не ездила в восточном направлении дальше Денвера, да и на наших детей, Герба младшего и Джоан младшую? И я решил, что переход из одной жизни в другую должен быть как можно менее болезненным. Поэтому я не стал снимать особняк в модном Джорджтауне или Маклине, а нашел в Арлингтоне милый скромный домик с садиком, от которого можно было пешком дойти до церкви.

Во время переходного периода я много раз бывал Белом доме, однако, как оказалось, это не помешало мне испытать самый настоящий страх, когда в 6 часов 48 минут утра я, приветствуемый охранниками в форме, въезжал в Юго-западные ворота. Надеюсь, потрясение было ни чем иным, как осознанием исторической значимости момента. По пути в свой просторный кабинет на первом этаже западного крыла Белого дома я ответил целому хору голосов, на разные лады повторявшему: «Доброе утро, мистер Вадлоу». «Что ж, – подумал я, – мне это нравится».

Едва я вошел, моя преданная, аккуратная, деловая секретарша Барбара подала мне листок бумаги. Это был список событий и обязательств из разряда «в ваше отсутствие». Она поставила галочку рядом с «Пожалуйста, зайдите». Под этим написала всего лишь одно слово: «Президент».

Президент. Было бы нечестно, если бы я стал утверждать, что от этого слова дрожь не пробежала у меня по спине. Я положил листок в карман. Возможно, когда-нибудь моего внука попросят принести его в школу и показать товарищам в классе.

Прошедшие двадцать два месяца на огромной скорости, как кадры кинопленки, промелькнули перед моим мысленным взором, и вдруг на меня навалилась усталость. Служение демократии оказалось серьезным испытанием. За эти месяцы я поднабрал вес, и лоб у меня стал выше еще, наверное, на целый дюйм. Когда же я поднимался по лестнице, у меня запотевали очки, да и коленки ныли в сырую погоду. Конечно, мне уже почти пятьдесят, и нет ничего странного, что возраст дает о себе знать. Однако если мое здоровье оставляет желать лучшего, то смогу ли я стать, спрашивал я себя, достойным советником президента Соединенных Штатов Америки?

Ничего себе размышления, да еще в тот момент, когда я только-только приближался к порогу власти.

– Мистер Вадлоу!

Голос Барбары вернул меня к реальности.

– Как вы себя чувствуете?

– Отлично, Барбара. Как хорошо настроенная скрипка.

Однако мою секретаршу невозможно было обмануть.

– Принести вам горячей воды?

Я не пью ни чай, ни кофе; по утрам добрая чашка горячей воды успокаивает меня и одновременно стимулирует – это такая своего рода подготовка к работе.

В первый раз я пришел на службу в свой новый кабинет. По моей просьбе Август Хардести, управляющий Белого дома, переделал его в стиле, который предпочитала администрация Резерфорда Хэйеса, одного из моих любимых президентов.[2]

Мы с Хардести уже обменялись парой резких слов. По мне, так он старый привередливый крючкотвор и, наверное, республиканец. На наше появление в Белом доме он смотрел с нескрываемым раздражением слуги, проданного вместе с поместьем и вынужденного способствовать осквернению святыни. Чуть ли не сквозь зубы он проинформировал меня, что не имеет чести быть «декоратором».

Но мой кабинет он все же переделал в стиле 1870-х годов. Огромная медная плевательница помещалась рядом с письменным столом, который, должно быть, в последний раз покрывали лаком еще при жизни Хэйеса. Я насчитал восемь трещин. Дубовая крышка стола до того покоробилась, что напоминала не очень сильно, но все же волнующееся море. Но вершиной всего, а точнее вершиной наглости и неуместности, был телефон – древнее сооружение со слуховой трубкой. Чтобы достойно завершить карикатуру, старый козел поставил еще один такой же аппарат кричаще-красного цвета с надписью «охрана». Когда я попытался крутануться в кресле, то чуть не повредил себе позвоночник. При ближайшем рассмотрении обнаружилось, что я сижу на комоде красного дерева.

– Барбара! – едва сдерживаясь, крикнул я. – Позовите Хардести!

Тут зазвонил проклятый допотопный телефон: дррррин – дррин.

Я услышал голос президента, но так, словно он говорил в другой конец длинной трубы, приставленной к моему уху:

– Герб! Вас почти не слышно! Где вы, черт побери?

Чувствуя себя оскорбленным, я сослался на техническую неисправность. Хардести сполна заплатит мне за это.

Задрав ноги на стол, без пиджака, с распущенным галстуком и в облаке дыма, президент сидел за столом, который когда-то принадлежал ФДР.[3]Я не удивился, увидев его в такой позе, но дым меня поразил. То, что он курит, было одной из величайших тайн предвыборной кампании.

Со времен Никсона ни один кандидат в президенты не курил и уж точно не курил на людях. Мы тщательно следили, чтобы он не засветился с сигаретой, но пара фотографий все-таки проникла в прессу.

Когда же одиннадцатилетняя дурочка в штате Айова прямо перед камерами спросила его, не может ли он бросить курить «ради нее», нам стало совсем не по себе.

Всю ночь тогда он просидел перед телевизором, курил сигарету за сигаретой и мрачнел с каждым произнесенным в его адрес приветствием по поводу предстоящего великого события.

– Что будем делать, Герб? – спросил он со страдальческим видом.

Я ответил, что «нам» ничего не остается, как выполнять «наше» обещание.

– Только не это. И уж во всяком случае не посреди кампании.

Пришлось напомнить ему, что лично я ни о чем его не просил. Обещание он дал крошке Мэри Макиннис.

Я нашел специалистов, привез ему гипнотизера, но у него лишь портилось настроение. Правда, один раз он продержался без единой сигареты целых восемнадцать часов.

И все же невозможно было даже представить последствия, если бы обнаружилось, что Такер не сдержал слово, данное одиннадцатилетней девчонке, и ему пришлось курить в туалете. Мы покрывали его, а он клятвенно обещал бросить курить в тот день, когда станет президентом.

Кампания продолжалась, и до самого конца никто ничего не разнюхал, хотя нам приходилось нелегко. У меня постоянно была при себе бутылка с листерином, и перед интервью он украдкой делал из нее глоток.

В день, когда его избрали президентом, он сказал мне, что назавтра после инаугурации, даже если «разверзнется ад или наступит вселенский потоп», он бросит курить. Ну вот, первый день после инаугурации, а в кабинете дым коромыслом.

– Господин президент, могу я быть с вами откровенным? – спросил я, в первый раз ступая на ковер в Овальном кабинете.

– Нет.

– Так не пойдет. – Нелегко говорить таким образом с президентом Соединенных Штатов Америки. Но долг есть долг. – Могу я позвать Фили, чтобы он набросал тезисы ваших заявлений? «ТАКЕР НАРУШАЕТ СЛОВО, ДАННОЕ МАЛЕНЬКОЙ ДЕВОЧКЕ, В ПЕРИОД ПРЕДВЫБОРНОЙ КАМПАНИИ, НАЦИЯ…»

– Фили выкуривает по две пачки в день.

– Фили не президент. Кстати, он каждое утро выхаркивает по кусочку легких. Отвратительное зрелище.

– ФДР курил. Он был великим президентом. А если с мундштуком?

Я ответил, что мундштук не решит проблему. Но все было бесполезно. Единственное, чего удалось добиться, так это подтверждения условий, на которых мы сошлись во время кампании. В тот же день я договорился, чтобы в Овальном кабинете поставили особые, разработанные НАСА очистители воздуха, якобы из-за сенной лихорадки, время от времени мучающей президента.

Майор военно-воздушных сил Арнольд, личный врач президента, очень расстраивался из-за его курения. Вскоре мне довелось стать свидетелем одного из визитов доктора, чьи проповеди уже начали раздражать пациента. Пока Арнольд говорил, президент закурил очередную сигарету и спросил, не бывал ли Арнольд в Гренландии. Когда майор выразил удивление, к чему, мол, такой вопрос, президент напомнил ему о расквартированных там наших военно-воздушных базах. И не надо заставлять его предвкушать то несказанное удовольствие, с каким он распорядится насчет перевода на одну из них майора Арнольда.

– Северная Гренландия, а, Арнольд?

Больше майор не заговаривал о курении. Он заказал специальный краситель, которым президент маскировал никотиновые пятна на указательном и среднем пальцах.

В первый же день, но позднее, когда мы с Фили были в Овальном кабинете, я обратил внимание на стопку книг на столе. Именно тогда мне пришло в голову, что ни на одной фотографии Овального кабинета я не видел на столе книг. Фили тоже обратил на это внимание и не долго думая посоветовал президенту позвать кого-нибудь из фотографов Белого дома, чтобы тот снял его читающим за письменным столом.

– Дуракам это понравится.

Фили пришел в политику из низов и терпеть не мог интеллектуалов; поэтому, наверное, он недолюбливал Марвина Эдельштейна, председателя Совета национальной безопасности. Выросший в пенсильванском рабочем городке, Фили не мог скрыть подозрительного отношения к главе администрации.

– Ну как? Будем раскручивать ваш образ как «президента читающего»?

– Нет, – ответил президент. – Как раз наоборот, я пытаюсь сообразить, как бы сделать так, чтобы меня не поймали за чтением.

Все книги были мемуарами о Белом доме: «Кризис» Гамильтона Джордана, «Свидетель власти» Джона Эрлихмана, «Испытание властью» Эммета Ньюза, «Тысяча дней», «Рядом с Кеннеди», «Безрассудное честолюбие», «Снимая завесу». На глаз, книг пятнадцать.

– Помните, что сказал Оскар Уайльд? – спросил президент.

– Кто? – не понял Фили.

– Господи, Фили. Оскар Уайльд.

– Да будь я проклят, откуда мне знать?

Овальный кабинет вряд ли подходящее место для подобных выражений, но у Фили уже давно установились прекрасные отношения с ним. Фили был откровенен с президентом, и тому это нравилось, ведь в коридорах власти нет недостатка в льстецах и интриганах. После меня Фили был самым близким к Такеру человеком.

– Фили, доставь мне как-нибудь удовольствие, прочитай книжку. Оскар Уайльд сказал, что у великих людей всегда есть ученики, но биографии пишут Иуды.

– О-хо-хо. Вы слышали о парне, который…

– Фили, ты не понял.

– Чего я не понял?

– Того, что я сказал о мемуарах, Фили. Меня от них тошнит. Мне становится плохо, стоит только подумать, что и ты, и Герб, и Эдельштейн, и Бэм Ллеланд, и все остальные когда-нибудь будут писать книги.

– Так не думайте об этом.

У Фили всегда и на все был ответ.

– …даже слуги. Ты читал книжку слуги Форда?

– Ну, читал, – отозвался Фили. – Он там еще о холодном молоке пишет. Господи, надо же…

Мы поболтали о тайных страстишках Дональда Никсона и о Линдоне Джонсоне, любившем заниматься делами, сидя на толчке, но я видел, что президент глубоко обеспокоен перспективой растиражирования своих грешков и пристрастий в карманных изданиях, непременных спутниках наших сограждан в аэропортах. Однако его заботило и что-то еще.

– Сегодня я пошутил, – сказал он. – В присутствии восьми человек. Все смеялись.

– Ну и?.. – спросил Фили.

– Шутка была несмешной. Поэтому я и рассказал ее. Хотел посмотреть, будут ли они смеяться. И они все смеялись.

Последние лучи солнца скользили по голым дубовым веткам. Президент явно был настроен пофилософствовать.

– Кто знает? – Он обвел взглядом Овальный кабинет. Я почувствовал, что наступил исторический момент, когда президент примеривался к почти неограниченной власти и тяжелой ноше, которую ему предстояло нести четыре года. – Это место может превратить нас в дерьмо.

Зазвонил телефон. Президент взял трубку и тяжело вздохнул. Потом он повернулся к нам:

– Джимми Картер.

– Ему-то что надо? – спросил Фили.

– Похоже, собирается дать мне совет.

– О боже, – вздохнул Фили. – Скажите ему, что вас нет.

– В первый день президентства?

Поиск по сайту: