КОНЦЕПТ В ЛИТЕРАТУРЕ

Ключевые слова: фрактал, фрактальность, концепт, значение, смысл, микромодель системы культура, дискурс, текст, художественное произведение, саморегуляция

Термин «концепт» возвращает нас к полемике, развернувшейся в XIV столетии между номиналистами и реалистами. Спор шел о соотношении имен, идей и вещей. Столкновение крайних точек зрения привело к возникновению «умеренного номинализма», вошедшего в историю философии под названием «концептуализм».

Еще Пьер Абеляр в XII веке полагал, что звучащие имена по своей природе (naturaliter) не входят в обозначенную ими вещь, но существуют в силу «налагания» их людьми на вещи. Это «налагание» имен ниспослано людям Мастером, самим Богом. При этом имена (звуки и целые предложения) оказываются у Абеляра «орудиями восприятия вещей»[281]. Концепт вводится в сознание слушающих как сверхличное, целостное орудие восприятия вещи. Итак, концепт – имя вещи, которое закрепляется в сознании слушающих и говорящих. По существу Абеляр рассматривает концепт в контексте коммуникации людей друг с другом и с Богом. Концепт у Абеляра есть Смысл.

В средневековой философии сложилось понимание концептов как имен, особых «психологических образований», несущих с собой «какую-нибудь смысловую функцию» (А.Ф. Лосев). Смысловая функция имени раскрывается в общении. Концепт направлен на собеседника, слушающего. По замечанию С.С. Неретиной, «обращенность к слушателю всегда предполагала одновременную обращенность к трансцендентному источнику речи – Богу». Будучи конкретным, индивидуальным, контекстуальным смыслом, концепт заключал в себе и указание на всеобщий, универсальный источник, порождающий Смысл[282]. Если Ницше «… внес мощный вклад в освобождение означающего от его зависимости, производности по отношению к логосу и от связанного с ним понятия истины или первичного означаемого, как бы мы его ни трактовали[283], то С.А. Аскольдов (1870-1945) выделил как главную заместительную функцию концепта.

В статье «Концепт и слово» (1928) С.А. Аскольдов в качестве самого существенного признака концепта выдвигает «функцию заместительства» [284]. Вот как выглядит одно из центральных определений его статьи: «Концепт есть мысленное образование, которое замещает нам в процессе мысли неопределенное множество предметов одного и того же рода». В статье приводится ряд примеров «заместительных отношений», причем не только из области мысли, но также и из чисто жизненной сферы. Так, «концепт тысячеугольника есть заместитель бесконечного разнообразия индивидуальных тысячеугольников», конкретность которых осуществима лишь в целом ряде актов мысленного счета, вообще длительного синтезирования данной фигуры из ее элементов. В данном случае концепт выступает как заместитель этих длительных операций (85).

Очень интересны примеры из реальной жизни. Дипломатические отношения перед военными действиями, военные маневры перед битвой, когда передвижение замещает реальное сражение, решает судьбу позиции. Замечателен вывод философа о том, что некий реальный фактор, по своему удельному весу малый и даже ничтожный, может «означать» или быть знаком «чего-то реального и притом тяжеловесного по своему воздействию или эффекту» (86).

Второе открытие С.А. Аскольдова состоит в том, что заместительная функция концепта символична.Отсюда следует вывод, что концепт является не отражениемзамещаемого множества, но «его выразительным символом, обнаруживающим лишь потенцию совершить то или иное». В результате концепт открывается как «обозначенная возможность», предваряющая символическая проекция, символ, знак, потенциально и динамически направленный на замещаемую им сферу. Динамичность и символизм с разных сторон выражают потенциальную природу концепта.

С.А. Аскольдов вычленяет два основных типа концептов – познавательные и художественные. Вместе с тем подобное разделение не является абсолютным. По мнению философа, концепты разных типов сближает между собой медиум, при помощи которого они выражаются, – абстрактное, обобщенное и конкретно-чувственное, индивидуальное слово. Автор подчеркивает, что «концепты познавательного характера только на первый взгляд чужды поэзии». Хотя и лишенные логической устойчивости, «художественные концепты» также заключают в себе некую общность (84).

Открытие Аскольдова состоит в указании на подвижность границ между понятийными и образными моментамив структуре концептов и выражающих их слов.

Рассматривая познавательные концепты, С.А. Аскольдов подчеркивает их схематизм, понятийную природу. Характеризуя концепт как понятие, он выделяет проблему точки зрения (86-87). Познавательные концепты замещают, обрабатывают область замещаемых явлений с единой и притом общей точки зрения. Понятие восходит к единой точке зрения, связанной с единством родового начала. Единство родового начала связано с единством сознания.

Художественные концепты диалогичны, поскольку связаны с множеством одновременно значимых точек зрения. Порождающее и воспринимающее сознание в этом смысле равноценны. Композитор, художник, писатель не могут существовать без читателей, слушателей или зрителей. Конечно, художник может адресовать свои творения зрителям и слушателям потенциальным, «лазеечным» (М.М. Бахтин), удаленным от него во времени и пространстве. Однако восприятие концептов представляет собой вариант их нового порождения. Опираясь на идеи С.А. Аскольдова, можно сказать, что создание и восприятие концептов – двухсторонний коммуникативный процесс. В ходе коммуникации создатели и потребители концептов постоянно меняются местами.

Согласно С.А. Аскольдову, художественные концепты заключают в себе «неопределенность возможностей». Их заместительные способности связаны не с потенциальным соответствием реальной действительности или законам логики. Концепты этого типа подчиняются особой прагматике «художественной ассоциативности». Художественные концепты образны, символичны, поскольку то, «что они означают, больше данного в них содержания и находится за их пределами» (91). Эту символичность С.А. Аскольдов называет «ассоциативной запредельностью». Вероятно, под «ассоциативной запредельностью» автор имеет в виду «чужое» сознание, сознание Другого, «услышанность» (М.М. Бахтин) как таковую.

В статье С.А. Аскольдова на разных уровнях варьируется одна и та же мысль: концепт символичен, динамичен, потенциален. Порожденные создателем, концепты растут, развиваются, отторгаются, искажаются в восприятии. Возникающие цепочки «своих» и «чужих» концептов имеют контекстуаль ный смысл. С.А. Аскольдов подчеркивает, что «иногда цепь этих образов направлена совсем не туда, куда влек бы их обыкновенный смысл слов и их синтаксическая связь» (92).

Опираясь на фундаментальные идеи немецкого логика и философа Г. Фреге, можно сказать, что художественные концепты выявляют расхождение значения и смысла[285]. Сцепление концептов порождает смысл, превосходящий смысл каждого элемента, взятого по отдельности. Хотя С.А. Аскольдов напрямую не вводит понятие системы, по сути он размышляет именно о ней[286]. Цепочки художественных концептов порождают образные коммуникативные системы, характеризующиеся открытостью, потенциальностью, динамичностью. Существуя в пространстве языка, такая система определяет характер национальной картины мира.

Литература, как и культура, принадлежит к особому классу объектов – фракталов, или фрактальных объектов.Фрактал(лат. fractus – изломанный) – научный термин, введенный в науку американским математиком Бенуа Мандельбротом[287]. Отмеченное исследователем главное свойство фракталов заключается в их способности быть «нерегулярными», но «самоподобными». Самоподобие объектов означает, что они наделены свойством масштабной инвариантности. Непредсказуемость фракталов кроется в отсутствии линейных размеров (длины, площади, объема) при определенности внутренней структуры. При этом меньший фрагмент структуры такого объекта подобен большему, а больший фрагмент структуры подобен структуре объекта, взятого в целом.

Системно-синергетический подход исходит из самоподобия, фрактальности макросистемы и микросистемы. Макросистема – это литература. Микросистема – концепт. В рамках системно-синергетического подхода художественный концепт можно рассматривать как единицу коммуникации в системе «литература»[288].

Ближайшим образом концепт можно определить как смысл. Концепт – это смысл, а не значение знака (или сочетания знаков) в художественной коммуникации. В современном постмодернистском контексте не принято говорить о смысле. Между тем именно категория «смысл» в наибольшей мере раскрывает суть термина «концепт». Смысл отличается от значения, поскольку он целостен, то есть имеет «отношение к ценности – к истине, красоте и т.п.». Уже отмечалось, что смысл не существует без «ответного понимания, включающего в себя оценку»[289]. Смысл всегда кто-то открывает, находит, распознает. Смысл подразумевает наличие воспринимающего сознания и его носителей. В системе «литература» это «автор» и «читатели». При определенном подходе можно констатировать, что у текста нет и не может быть персонифицированных авторов и читателей. В этом случае текст рассматривается как «интертекст», знаки которого лишены функции репрезентации[290]. В рамках этой концепции «Автор» и «Читатель» подвергаются деконструкции. Наступает «смерть автора»[291].

Однако Ж. Деррида считает, что концепцию «смерти автора» также необходимо подвергнуть деконструкции. Нужна «деконструкция деконструкции». Концепция Р. Барта, отрицающая автора и читателя текста, принадлежит, по мнению Ж. Деррида, «… к той самой онто-теологии», которую она оспаривает[292]. Ж. Деррида ставит задачу преодолеть цивилизацию логоса, «…в которой смысл бытия, его цель, определяются как явленность (parousia)» (175). С этой точки зрения «эпоха знака по сути своей теологична…» (129). Философ Деррида, автор книги «О грамматологии» (1967) исходит из положения, что «… вообще текст как знаковая ткань» выступает как нечто вторичное. Ему предшествует «… истина или смысл, уже созданные логосом и в стихии логоса» (130). Эту предпосылку Ж. Деррида подвергает деконструкции.

Системно-синергетический подход расходится с теорией деконструкции в оценке категорий «смысл» и «линейность». Ж. Деррида отождествляет представление о линейности речи со всей онтологической традицией от Аристотеля до Гегеля: «Если принять, что линейность речи неразрывно связана с расхожим мирским понятием временности (однородной, подчиненной форме данного момента и идеалу непрерывного движения по прямой линии или по кругу) – понятием, которое, по мнению Хайдеггера, определяет изнутри любую онтологию от Аристотеля до Гегеля, то тогда размышление о письме и деконструкция истории философии становятся неотделимыми друг от друга» (222). Системно-синергетический подход исходит из эмерджентных свойств сложных систем, их нелинейности, возможности скачкообразного, фазового перехода от хаоса к порядку и обратно. Смысл порождается и хранится не только в статичных тезаурусах литературы и культуры, где подвергается консервации мир значений, но и в динамичных диссипативных саморегулирующихся системах.Такова современная интерактивная литература, представленная, например, в творчестве М. Павича и Э.-Э. Шмитта. В системе «литература» основной единицей коммуникации можно считать «художественный концепт».

В структуре концепта различимы статичность и динамичность, тезаурусность и субъективность.По словарному значению «концепт» и «понятие» – слова близкие. Так, в «Словаре итальянского языка» Дзингарелли «концепт» (concetto) – это «мысль» (pensiero), «идея» (idea), «мнение» (nozione)[293]. В английских словарях «концепт» — «идея, лежащая в основе целого класса вещей», «общепринятое мнение, точка зрения» (general notion)[294]. В такой трактовке концепт приближается к понятию. В современном французском языке «концепт» также понимается как абстрактная, обобщенная репрезентация объекта[295].

Однако при ближайшем рассмотрении картина утрачивает четкость и однозначность. Концепт перестает казаться единицей словаря-тезауруса. В «Longman Dictionary of Contemporary English» «концепт» определяется как «чья-то идея о том, как что-то сделано из чего-то или как оно должно быть сделано» (someone's idea of how something is, or should be done)[296]. Возникает неожиданное указание на мыслящее лицо, деятеля, обладателя некой идеи и точки зрения. При всей абстрактности и обобщенности этого «некто» (someone) вместе с ним в «концепт» входит потенциальная субъективность. Между тем всякая субъективность противоположна понятию в собственном смысле слова.

Та же самая ситуация наблюдается и во французском языке. Стоит перейти от абстрактного существительного concept к словообразовательному гнезду, как тотчас открывается проективный, порождающий потенциал слова. Сошлемся на сложное существительное concepteur-projeteur, в котором объединяются семы «проектирования» и «порождения».

В русском языке слово «концепт» возникает как транслитерация латинского conceptus, что означает буквально «понятие, зачатие» (от глагола concipere — зачинать)[297]. Ю.С. Степанов подчеркивает, что слова «концепт» и «понятие» сходны по своей внутренней форме. Этимологически «понятие» восходит к глаголу «пояти», что означает «схватить, взять в собственность, взять женщину в жены». Таким образом, понятое, познанное (вспомним библейское выражение «познать женщину») есть нечто взятое и удержанное.

Во внутренней форме слова ощутимы противоположные полюсы динамики (схватывание) и стабильности (удержание). Между этими полюсами и разворачивается концепт. Намеченное здесь раздвоение подтверждают данные других языков. Итальянский глагол concepire связан как с деятельностью воображения (immaginare), так и с mente, то есть деятельностью интеллекта. Если латинский глагол capire – синоним intellego, то их перевод на итальянский язык допускает как pensare (мыслить, думать), так и progettare – замысливать, планировать, предполагать[298]. Возникает одновременное ощущение устойчивости, глубины (интеллект) и стремительного движения вперед, пробрасывания, проектирования, предполагания (progettare).

Этимологический словарь французского языка указывает на то, что в XV-XVI веках слово «концепт» понималось как «план, замысел, проект» (dessein, projet). Связь между французским concept и латинским conceptus прослеживается следу­ющим образом: «le fait de contenir, réunion, procréation». И здесь заметны семантические мотивы синтеза, интеграции, проектирования и творения[299]. Отметим, что глагол concevoir появляется во французском языке около 1130 года в переводах библейской Книги Иова. В значении «формирования идеи» (formation d’une idée) этот глагол закрепляется во французском между 1190 и 1315 годами[300]. Вновь статический и динамический моменты в концепте объединяются.

Между внутренней формой слова и его базовым значением сохраняется напряжение, которое можно истолковать следующим образом: «концепт» содержит одновременно 1) «общую идею» некоего ряда явлений в понимании определенной эпохи и 2) этимологические моменты, проливающие свет на то, каким образом общая идея «зачинается» во множестве конкретных, единичных явлений.

Концепт – одновременно и индивидуальное представление, и общность. Такое понимание концепта сближает его с художественным образом (символом), заключающим в себе обобщающие и конкретно-чувственные моменты. Смысловое колебание между понятийным и чувственным, образным полюсами делает концепт гибкой, универсальной структурой, способной реализовываться в дискурсах разного типа.

Литературное произведение – диссипативная, открытая саморегулирующаяся структура. Произведение – центральный элемент системы «литература». Как уже отмечалось, Теория подобных систем разработана Нобелевским лауреатом И. Пригожиным и положена в основу нашей книги. На материале технических наук и антропологии ученый сделал открытие о жизнеспособности и вариативности подобных систем по сравнению с упорядоченными «закрытыми» системами, неспособными к коммуникации. «Мы, – пишет И. Пригожин, – рассматриваем человеческие системы не в понятиях равновесия или как «механизмы», а как креативный мир с неполной информацией и изменяющимися ценностями, мир, в котором будущее может быть представлено во многих вариантах. Социальная проблема ценностей в широких пределах может связываться с нелинейностью. Ценности – это коды, которые мы используем, чтобы удержать социальную систему на некоторой линии развития, которая выбрана историей. Системы ценностей всегда противостоят дестабилизирующим эффектам флуктуации, которые порождаются самой социальной системой, это и придает процессу в целом черты необратимости и непредсказуемости»[301]. Мысль И. Пригожина о ценностях как кодах, удерживающих систему на «некоторой линии развития», выбранной историей и противостоящей дестабилизирующим эффектам флуктуации, вводит проблематику «смысла».

Процитированный фрагмент статьи И. Пригожина заставляет задуматься о том, что и литературу можно представить в виде системы ценностей, состоящей из произведений литературы и художественных текстов и возвышающейся над нею системы ценностных кодов, единых для культурной традиции. В культурной коммуникации традиция, будучи общей для автора и читателя, создает возможность понимания смысла произведения литературы читателем, и она же обеспечивает последнего набором кодов-критериев, которыми он может воспользоваться, чтобы из множества текстов выделить корпус произведений художественной литературы. В качестве такого кода и может быть назван концепт.

Структура вербально выраженного концепта аналогична, подобна самой системе «литература». Ее можно представить следующим образом:

внутренняя форма ↔ ядро ↔ актуальный слой.

Здесь представляется принципиальным указание на концепт как микросистему, элементы которой соединены прямыми и обратными связями. Ю. Степанов вычленяет «три компонента, или три «слоя», концепта», однако прямые и обратные связи между ними специально не рассматривает[302].

Рассмотрим конкретный пример. Первая книга рассказов о деньгах и русских предпринимателях вышла в издательстве «Подкова»[303]. В нее вошли лучшие истории, отобранные в рамках литературного конкурса «Чудесные истории о деньгах». Рассказы отбирало жюри под председательством Татьяны Толстой. Книга получила название «Талан». Девиз литературного конкурса «Чудесные истории о деньгах» – знак стремительных изменений в отечественной культуре. Отметим, что концепт «чудесное» в лексиконе традиционной русской культуры плохо сочетается с концептом «деньги».

Т. Толстая нашла для книги замечательное название — «Талан». Талан — «старинное слово тюркского происхождения, означающее «удачу, судьбу, барыш, прибыток»». Заметим, что ключевое слово для рассказов о деньгах имеет иноземное происхождение. «Талан» связан с «талантом». Татьяна Толстая поясняет: «В дореволюционной литературе слово «бесталанный» означало «невезучий», в XX же веке стало употребляться как синоним слова «неталантливый». Между тем «талант», то есть «одаренность», происходит от греческого слова, обозначающего меру веса (видимо, серебра), то есть деньги. Зарыть свой талант в землю, по евангельской притче, попросту означает не инвестировать деньги ни в какое дело, не нарастить процентов, не рискнуть капиталом, не пустить в оборот. Можно сказать, что талант – это капитал, а талан – доход, талант – это основа, а талан – счастливое везение. Зарыв талант, не получишь талана»[304].

Итак, Т. Толстая четко структурирует вербально выраженный концепт: внутренняя форма (талант как мера веса, серебра) ↔ ядро (талант как одаренность) ↔ актуальный слой (талант как талан: доход, барыш, удача).

Т. Толстая играет с евангельской притчей, которую Христос рассказывает ученикам. В притче говорится о человеке, который, «отправляясь в чужую страну, призвал рабов своих и поручил им имение свое: И одному дал он пять талантов, другому два, иному один, каждому по его силе...». Как известно, «получивший пять талантов пошел, употребил их в дело и приобрел другие пять талантов; Точно так же и получивший два таланта приобрел другие два; Получивший же один талант пошел и закопал его в землю и скрыл серебро господина своего. По долгом времени, приходит господин рабов тех и требует у них отчета. И подошед получивший пять талантов принес другие пять талантов и говорит: «господин! пять талантов ты дал мне; вот, другие пять талантов я приобрел на них». Господин его сказал ему: «хорошо, добрый и верный раб! в малом ты был верен, над многим тебя поставлю; войди в радость господина твоего» Подошел также и получивший два таланта и сказал: «господин! два таланта ты дал мне; вот, другие два таланта я приобрел на них». Господин его сказал ему: «хорошо, добрый и верный раб! в малом ты был верен, над многим тебя поставлю; войди в радость господина твоего». Подошел и получивший один талант и сказал: «господин! я знал тебя, что ты человек жестокий, жнешь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал; И убоявшись, пошел и скрыл талант твой в земле; вот тебе твое». Господин же его сказал ему в ответ: «лукавый раб и ленивый! ты знал, что я жну, где не сеял, и собираю, где не рассыпал; Посему надлежало тебе отдать серебро мое торгующим, и я пришед получил бы мое с прибылью; Итак, возьмите у него талант и дайте имеющему десять талантов, Ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет; А негодного раба выбросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов». Сказав сие, возгласил: кто имеет уши слышать, да слышит!» (Матф.: 25; 14-30).

Стремительно меняются народ-отправитель, народ-получатель, традиция и реальность. Т. Толстая толкует евангельскую притчу для бизнесменов буквально. Она оперирует не смыслом, то есть «конфигурацией» (Г.П. Щедровицкий) прямых и обратных связей в системе (внутренняя форма ↔ ядро ↔ актуальный слой), а лишь буквальным значением слова «талант» (мера веса, деньги). В данном случае на место ядра попадает «ближайшее этимологическое значение» (внутренняя форма). При этом Т. Толстая полностью отсекает второй смысловой план, совершенно очевидный и единственно важный в евангельском контексте. В евангельской притче основной смысл касается не собирания денег, а собирания «души», не «собирания сокровищ», а «в Бога богатения» (Лука: 12; 21). В Евангелии от Матфея (25; 14-30) речь идет о «бодрствовании» перед вторым пришествием Иисуса Христа, которое будет предшествовать Страшному Суду: «Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который придет Сын Человеческий» (Матф.: 25; 13). Речь идет о Часе Страшного Суда, когда «соберутся перед Ним все народы; и отделит одних от других...» (Матф.: 25; 31).

Истолкование Т. Толстой иное: употребление слова «талант» «так далеко отлетело от его первоначального значения, что талант в наши дни противопоставляется деньгам. Деньги, мол, – это низменный и презренный металл, гадкие бумажки, их можно зарабатывать или красть, зато талант – дар, полученный от богов просто так, ни за что, именно что даром». И современная писательница заключает: «Не в том ли глубочайшая культурная разница между Россией и Западом, что мы ценим подаренное больше, чем заработанное, случайное – больше, чем выстраданное, стрекозу – больше, чем муравья?» Интересно, что Т. Толстая смешивает «труд» и «деньги», превращая коллективиста-муравья из басни Крылова в индивидуалиста-бизнесмена. Индивидуалистка же стрекоза становится у нее концептом русской ментальности по признаку «безделье». Концепты противоречиво накладываются друг на друга.

Базовые значения концепта «талант» подвергаются постоянному воздействию актуального слоя. Если концепт «талан» (барыш, удача) будет тиражироваться, повторяться, все чаще сливаясь с концептом «талант», то может произойти языковая и ментальная подмена. Талантливым будет считаться тот, кто имеет талан, то есть деньги, барыш, удачу. Близость звучания (талант ↔ талан) приводит к сближению значений. Один и тот же артефакт (концепт) «деньги» через производителя и получателя в современной глобализованной культуре соотносится с разными традициями и реальностями. В этом случае коммуникация между современными бизнесменами и современными верующими людьми может не состояться. Происходит трансформация национально-культурной картины мира. Изменения носят системный характер, поскольку затрагивают не слова, а концепты. Меняется не значение слов, а их смысл.

Путь концепта в литературоведение, по-видимому, можно проложить, воспользовавшись системным подходом к литературе. В коммуникативной цепи наличествуют не только прямые, но и обратные связи: автор ↔ произведение ↔ читатель,где «произведение ↔ слово» эту связь доносит.

Уже отмечалось, что автор ↔ произведение – достаточно устойчивая данность, хотя и с преувеличением закрепленная в русской пословице о том, что «написанное пером не вырубишь топором». Напротив, связь произведение ↔ читатель – величина в принципе переменная, зависящая от эпохи, социальных и индивидуальных причин. Эту подсистему изучает с успехом рецептивная эстетика. В целом систему «литература» можно охарактеризовать как открытую, нестабильную, диссипативную систему. Открытость ее обусловлена тем, что традиция и реальность не прямо связаны с художественными произведениями. Связь эта осуществляется через автора и читателя. Неустойчивость – от неравновесности отношений в подсистеме «произведение ↔ читатель». Вместе с тем в системе «литература» возможна саморегуляция, способствующая фазовому переходу текста в художественное произведение. Под «фазовым переходом» в синергетике понимают «… переход от одного связанного многообразия к другому, принципиальное изменение состояния системы». «Произведение» и «текст» – различные состояния системы «литература». Текст и произведения – два разных типа «связанного многообразия».

Подобно системе «литература» в целом, концепты открыты, неустойчивы, нестабильны, неравновесны. Выражая не значение, а контекстуальный смысл, концепт предстает как микромодель системы «литература». Рассмотрим, например, словосочетание «болдинская осень». Для человека, не владеющего «прецедентным смыслом» этого выражения в русской культуре, понятно лишь его значение. «Болдинская осень» – это осень в селе Болдино.

Концепт «болдинская осень» содержит не значение, а смысл, раскрывающийся в цепочке прецедентных, всеобще значимых, аффективно-интеллектуальных ассоциаций: гений А.С. Пушкина, полет вдохновения, «»Евгений Онегин», «маленькие трагедии», «Повести Белкина» и т.д.. Значение и концептуальный смысл выражения «болдинская осень» кардинально различаются. Точно также различаются текст, имеющий информативное значение, и воспринятый читателем текст, получивший смысл и обретший статус эстетического факта. В ходе фазового перехода так понятый текст переходит в состояние «произведения». Итак, «текст» соотносится с «произведением» так, как «значение» соотносится со «смыслом» (концептом).

Вопросы к теме:

1.Каков генезис понятия «концепт»?

2.Охарактеризуйте типологию концептов С.А. Аскольдова?

3. В чем специфика «художественного концепта»?

4.Какова структура вербально выраженного концепта и как она соотносится с моделью системы «литература»?

5.Как связаны между собой понятия «смысл», «концепт» и «дискурс»?

Литература по теме

1. Аскольдов С.А. Концепт и слово // Русская словесность / Под общей редакцией доктора филологических наук, профессора В.П. Нерознака. – М., 1997.

2. Гумбольдт Вильгельм фон. Язык и философия культуры. – М., 1985.

3. Лихачев Д.С. Концептосфера русского языка // Межкультурная коммуникация. Практикум. Ч. I. – Нижний Новгород, 2002.

4. Степанов Юрий. Константы: Словарь русской культуры. – М., 2001.

5. Степанов Ю.С. Концепты. Тонкая пленка цивилизации. – М.,2007.

6. Фреге Г. Смысл и денотат // Семиотика и информатика: Вып. 35. – М., 1997.

Дополнительная литература

1. Гак В.Г. Лексическое значение слова // Языкознание / Гл. ред. В.Н. Ярцева. 2-е (репринтное) издание «Лингвистического энциклопедического словаря 1990 года». М., 2000.

2. Зусман В.Г. Диалог и концепт в литературе. – Нижний Новгород, 2001.

3. Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность, Москва, 1987.

4. Кубрякова Е.С., Демьянков В.З., Панкрац Ю.Г., Лузина Л.Г. Краткий словарь когнитивных терминов. М., 1996.

5. Попова З.Д. Стернин И.А. Когнитивная лингвистика. М., 2007.

Тема 15

ЛИТЕРАТУРА КАК ДИСКУРС

Ключевые слова: дискурс, смысл, система литература, текст, художественное произведение, высказывание, концепт

Взгляд на литературу как дискурс означает особый тип ее понимания. Слово «дискурс» пришло в русский язык через посредство французского (от франц. discours) и английского (discourse) языков, в которых оно, в свою очередь, было заимствовано из латыни (лат. discursus). Discursus – бег в разные стороны, туда и сюда[305]. Буквальное значение исходного слова проливает свет на роль «дискурса» в коммуникации. В буквальном значении слова заложено указание на динамику, подвижность, смысловой «бег». Понятая как дискурс, литература представляет собой открытую, неустойчивую, нелинейную, динамическую саморегулирующуюся систему. Литература – сложная, даже сверхсложная система, тесно связанная с «внесистемным окружением», «окружающей средой».

Современное понимание дискурса, сложившееся в трудах французского философа, историка и теоретика культуры М. Фуко, носит, в целом, надлитературный и надлингвистический характер. Его интересуют более общие проблемы истории и культуры. В книге «Слова и вещи» (1966) М. Фуко трактует дискурс как «совокупность структурирующих механизмов надстройки» в противоположность «недискурсивным» экономическим, техническим механизмам и закономерностям[306]. В этом контексте «дискурс» – явление коллективной ментальности.

Развитие французской школы анализа дискурса происходит в контексте студенческой революции 1968 года под знаком соединения социологии, семиотики, философии и психоанализа. В книге М. Фуко «Археологии знания» (1969) главным предметом анализа становятся речевые практики, сосуществующие внутри одной эпистемы. Под «эпистемой» М. Фуко понимает «исторически изменяющиеся структуры», «исторические априори», которые определяют основания наук в каждый данный период[307]. Французского философа интересует взаимодействие речевых, дискурсивных практик, определяющее «как слова, так и вещи»[308]. В контексте «Археологии знания» термин «речевая практика» акцентирует языковое выражение ментальных явлений.

В отличие от лингвистов литературоведы значительно реже использовали термины «дискурс» и дискурсивный подход. Вместе с тем термин «дискурс» занимает важное место в научном словаре французских структуралистов. Ц. Тодоров и его круг понимали под дискурсом «… все те уровни, которые накладываются (дополняют, перекрывают) нить повествования в строгом смысле слова»[309]. Ц. Тодоров писал, что структурную поэтику интересует не «…литературное произведение само по себе: ее интересуют свойства того особого типа высказываний, каким является литературный текст (discours littéraire)»[310]. В таком понимании текст делится на «интригу» и «дискурс»[311]. Существенно, что структурализм связывает дискурс с экспрессивными элементами текста.

В 60-70-е годы XX-го века термин «дискурс» активно использовала «нарратологии» – теория повествования. В этом контексте «дискурс» понимался как элемент структуры текста, его внутреннего строения[312]. Итак, между концепцией М. Фуко и французской школы «анализа дискурса» с одной стороны, и литературоведческим пониманием дискурса во французском структурализме с другой, очевидны значительные расхождения. Если М. Фуко и его последователи трактуют дискурс как «институционный механизм» порождения высказывания[313], то структуралисты интерпретируют дискурс как элемент структуры текста. В целом намечается два уровня интерпретации термина: 1) дискурс – имманентный признак литературы; 2) дискурс – экстралитерартурный момент.

В постструктуралистском литературоведении с опорой на идеи Фуко была разработана теория «интердискурса» [314]. «Интердискурс» состоит из дискурсивных элементов, которые могут встречаться в различных областях. Объектом анализа становились, например, коллективные символы (Fairness, ветер) и т.д. Новый поворот к «дискурсу» в литературоведении наметился в конце 80-х – начале 90-х годов XX-го века в работах представителей «нового историзма» (New Historicism), также опиравшихся на М. Фуко.

В изучении дискурса теория литературы следует за языкознанием. В лингвистике «discours» означает «речь». В этом значении этот термин широко использовал Ф. де Соссюр. Еще в 1908-1909 годах Ф. де Соссюр поставил вопрос о «двух Лингвистиках»[315]. При этом он не отрицал «взаимозависимости» между языком и речью[316]. Однако вторую лингвистику Ф. де Соссюр не считал объектом серьезного изучения. По мнению женевского ученого, речь нельзя обследовать досконально, поскольку она «беспрерывно обновляется» в результате «деятельности социальных сил»[317]. Второй лингвистике предстояло, однако, большое будущее в XX веке.

В дальнейшем критика дихотомии Ф. де Соссюра (язык – речь) оказалась продуктивной для становления теории дискурса. В 20-х годах XX-го века ученые из круга М.М. Бахтина выступили против «абстрактного объективизма», характерного для женевской школы. Так, В.Н. Волошинов в книге «Марксизм и философия языка», содержащей ключевые идеи М.М. Бахтина о диалоге и диалогизме, подчеркивал, что Ф. де Соссюр не рассматривал «высказывание» как серьезный объект изучения[318]. М.М. Бахтин, напротив, видел в языке «процесс», не статичную, а динамическую, открытую систему. Его интересовала «установка говорящего», слушающего и понимающего, с позиций которых языковая форма представляет собой «изменчивый и гибкий знак»[319]. С этой точки зрения, языковой дискурс можно назвать становящимся, открытым языковым процессом, содержащим «изменчивые и гибкие знаки» говорящих и слушающих. Позднее М.М. Бахтин использовал термин «речевое общение». «Речевое общение» противопоставлено «языку» как статичной системе[320]. Дискурс с этой точки зрения – процесс речевого общения, понятый как динамическая система. Единицей дискурса является не предложение, а высказывание.

В понимании М.М. Бахтина, высказывание – «речевое целое». Высказывание как единица дискурса «входит в мир совершенно иных отношений…». Такие отношения М.М. Бахтин определяет как «диалогические», то есть требующие экстралингвистического, экстратекстового «ответного понимания» и включающие в себя оценку. Высказывание, по М.М. Бахтину, имеет «…не значение, а смысл…»[321]. В рамках системно-синергетического подхода можно утверждать, что дискурс состоит из высказываний, содержащих концепт.

В литературе носителями прирастающего или теряемого смысла могут выступать любые знаки. Даже самый малый диакритический знак может существенно изменять смысл целого, выступая как концепт. Так, например, в финале «Золотого горшка» (1814; 1819) Э.Т.А. Гофмана повествователь задает вопрос: «Ist denn überhaupt des Anselmus Seligkeit etwas anderes als das Leben in der Poesie, der sich der heilige Einklang aller Wesen als tiefstes Geheimnis der Natur offenbaret?». Знак вопроса здесь сигнализирует об иронии, налагающей, как известно, впечатление двойственности на всю «сказку из новых времен». Однако переводивший этот фрагмент А.В. Федоров заменил знак вопроса на знак восклицания: «Да разве и блаженство Ансельма не есть не что иное, как жизнь в поэзии, которой священная гармония всего сущего открывается как глубочайшая из тайн природы!»[322] Замена всего лишь одного знака в переводе, по виду случайная, но внутренне закономерная, меняет, смысл финала на противоположный. Если Э.Т.А. Гофман подвергает сомнению романтическое представление о всевластии «поэзии», то в русском переводе концовка звучит утвердительно и однозначно. Снимается авторская ирония. Переводчик воссоздает более ранний слой художественного мировоззрения немецких романтиков, с которым как раз и полемизирует Э.Т.А. Гофман в «Золотом горшке». Заменив знак вопроса на знак восклицания, переводчик «сломал» интонационный строй финала. Одновременно у читателей возникло иное представление об окружающей сказку Гофмана внетекстовой среде. А.В. Федоров создает образ затекстовой реальности, тяготеющей к утверждению, пафосу и отторгающей иронию. Он сообщает читателям иное смысловое содержание, иной концепт. Входя в советский дискурс, «Золотой горшок» Э.Т.А. Гофмана «советизируется».

Очевидно, что интонация изменяет смысл высказывания, хотя словарные значения слов формально остаются неизменными. Высказывание в дискурсеперестраивается синергетически, включаясь в «совместное смысловое действие, «совместную работу» произведения. Высказывание внутренне перестраивается по отношению к чужим высказываниям, к предмету, к самому говорящему и к слушающему. Высказывание входит в широкий контекст. Текст входит в дискурс и становится потенциально способным трансформироваться в произведение.

В лингвистике есть несколько ведущих концепций дискурса. Все их объединяет признак «процессуальности», отнесенный к семиотическим процессам[323].

Глубокой концепцией дискурса представляется теория французского лингвиста Э. Бенвениста, разработанная в 40-50-е годы прошлого столетия. С его точки зрения, «дискурс» – это «язык в действии», «акт речи», соединяющий язык и присваивающего его человека. Он подчеркивал, что «высказывание», то есть «… приведение языка в действие посредством индивидуального акта его использования»[324]. Присутствие «субъекта» выражается в словах «я», «сейчас», «здесь», «обещаю», «клянусь»[325]. Эти «показатели дейксиса» «прицепляют» высказывание ко времени, к месту, к обстоятельствам акта высказывания.

Для дискурсивных изысканий важен контекст: «кто это сказал», «кому», как, о чем, с какой целью. Слово (в самом общем смысле) в равной степени определяется как тем «чье оно», так и тем, – для кого оно»[326]. В системе «литература» таким контекстом могут быть названы литературная и языковая традиции, а также экстралитературная реальность – социальные, бытовые, временные условия функционирования текста.

Из многочисленных современных определений наиболее удачным видится определение Н.Д. Арутюновой: дискурс – это речь, погруженную в жизнь, «связный текст в совокупности с экстралингвистическими – прагматическими, социокультурными, психологическими и др. факторами»[327]. По аналогии дискурс в литературе – художественный текст, погруженный в жизнь и способный трансформироваться в «произведение»:

традиция

автор ↔ произведение ↔ читатель

реальность

Именно традиция и реальность, окружающая среда художественного текста, постоянно перестраивают его смысловую структуру. Текст становится открытым, нелинейным, дискурсивным. Особенно явно такое превращение текста в дискурс и переход его в статус произведения заметны в переводе. Рассмотрим в качестве примера переводы зачина пушкинской «Сказки о царе Салтане». Немецкий перевод сказки Пушкина интересен и с другой точки зрения. Здесь исходный текст перестраивается в дискурс. Возникает новое произведение, несущее в себе возможные реакции немецких читателей. Переводчик на немецкий язык К. Боровски прибегает к бессознательной замене мотивировок. Сравним оригинал с переводом:

Только вымолвить успела,

Дверь тихонько заскрыпела,

И в светлицу входит царь,

Стороны той государь.

Во все время разговора

Он стоял позадь забора;

Речь последней по всему

Полюбилася ему.

Kaum war dieses Wort grsprochen,

hörten sie ein lautes Pochen,

ratet einmal, wer da war?

In das Zimmer trat der Zar!

War gerad vorbeigekommen,

hatte aufgehorcht am Zaun,

wollte nun die Jüngste schaum [328].

(курсив мой – В.З.).

Переводчик подает царя Салтана как самовластного владыку. Если в оригинале «дверь тихонько заскрыпела», то в переводе царь открывает ее «с громким стуком». Если А.С. Пушкин не вступает с читателем в разговор, то К. Боровски начинает играть с ним: «Угадай, кто это там?». Однако самая поразительная замена в буквальном смысле слова «закрадывается» в перевод. У Пушкина царь стоял «позадь забора» «во все время разговора». Немецкая ментальность переводчика запрещает такое времяпрепровождение для царя. К. Боровски оправдывает царя Салтана: «Случайно шел мимо и прислушался у забора» (War gerad vorbeigekommen, // hatte aufgehorcht am Zaun...). Изменения в переводе носят явный дискурсивный характер. В сказке в игровом плане проявляется существенное для национальной ментальности отношение ко времени и пространству. Экстратекстовые факторы определяют внутритекстовые замены. В ситуации иной художественной коммуникации рождается новое литературное произведение.

Произведения литературы сообщаются с окружающей средой через созидающее сознание автора и воспринимающее сознание читателя. Текст включается таким образом в движение смыслов, циркулирующих в традиции и реальности. Так, в хрестоматийной новелле Т. Манна «Марио и волшебник» (1930) гипнотизер, «чародей» (Zauberer) Чиппола прямо отрицает «свободу воли»[329], восхваляя способность публики «отрешиться» от своего «я» (202). Гипнотизер утверждает, что есть силы «более могущественные, нежели разум и добродетель» (211). «Чародей» Чиппола с огромной силой воздействует на аудиторию, соблазняя, издеваясь, превращая зрителей в рабов. В новелле возникает образ «магического вождя», порождающего «нигилизм», всеобщую «развинченность», особую атмосферу вседозволенности и страха. Сюжет новеллы вырастает из атмосферы времени, пронизанной флюидами национализма. Патриоты – везде и всюду; даже пляж в Торре «кишел юными патриотами» (176).

Новелла Т.Манна является ярким примером текста, входящего в дискурс и перерастающего в произведение. «Марио и волшебник» – текст, не только вобравший в себя «дух времени». Это еще и произведение-прогноз. Прогностические свойства произведения в большой степени связаны с его дискурсивной природой. Рассмотренная в составе дискурса, включенная в контекст традиции и реальности и воспринятая читателями, новелла оказывается потенциально открытой для порождения смысла. Происходит синергетическое взаимодействие произведения и контекста. Связь фашизма, атмосферы вседозволенности, страха и рекламы, угаданная Т. Манном, определяет, например, и дневниковую запись Виктора Клемперера от 20 апреля 1933 г. Выдающийся критик языка и ментальности третьего рейха, В. Клемперер, отмечает: «Ist es die Suggestion der ungeheueren Propaganda – Film, Radio, Zeitungen, immer neue Feste (heute der Volksfeiertag, Adolf des Führers Geburtstag)? Oder ist es die zitternde Sklavenangst ringsum? (…) Genial verstehen sie sich auf die Reklame. Wir sahen vorgestern (und hörten) im Film, wie Hitler den grossen Appel abhält: Die Masse der SA-Leute vor ihm, das halben Dutzend Mikrophone vor seinem Pult, das seine Worte an 600000 SA-Leute im ganzen Dritten Reich weitergibt – man sieht seine Allmacht und duckt sich»[330]. Ключевые слова здесь – «реклама» (Reklame) – «всевластие» (Allmacht) – «сгибаться» (sich ducken). В них дана сжатая формула взаимодействия новеллы Т. Манна и дневника В. Клемперера с «атмосферой эпохи», затекстовой реальностью.

Достраивает смысл новеллы и судьба слова «интеллектуальный» в языке Третьего рейха. Антиинтеллектуализм Муссолини и Гитлера, многое объясняющий в поведении чародея Чипполы, обворожил многих представителей высокой европейской культуры. Само слово «Intellektueller» начинает восприниматься как «сниженное». Если в 11 издании словаря правописания Дуден 1934 г. оно дефинируется еще как «образованный человек, принадлежащий к духовной элите» (Gebildeter, Angehöriger der geistigen Oberschicht), то в 12 издании этого же словаря в 1941 году уже определяется как «односторонний рассудочный человек» (einseitiger Verstandesmensch)[331]. В языке Третьего рейха пейоративное, сниженное «интеллектуал» соединяется со словами «разлагать» (zersetzen) – «система» (System) – «лишенный органичности» (nicht organisch). Текст, ставший произведением в дискурсе, вбирает и удаляет смыслы, порождаемые благодаря наличию прямых и обратных связей в системе «литература». Дискурсивное превращение текста в произведение порождает особую экспрессивность.

Приведем пример из истории исполнительства. Великий пианист Генрих Густавович Нейгауз не согласился однажды с интерпретацией фуги b-moll из второго тома ХТК И.С. Баха, предложенной пианисткой Марией Вениаминовной Юдиной. Юдина исполнила эту фугу в одном из концертов в начале Великой Отечественной войны. На замечание Нейгауза Юдина ответила твердо и лаконично: «А сейчас война!»[332]. В исполнении Юдиной фуга И.С. Баха перестала быть «памятником музыкального искусства». Музыкальный текст в военном дискурсе превратился в новое произведение.

Известный германист Петер Шпренгель открывает «Историю немецкоязычных литератур 1900-1918» разделом под названием «Портрет эпохи»[333]. Автор рассматривает «Тенденции времени»: кризис авторитета и авторитетности, самоубийство среди молодежи, проблему «отцов и сыновей», «властителей и верноподданных», ускорение и нервозность, соотношение техники и человека, фактор кинематографа, новую мобильность, альтернативные жизненные формы и социальные движения – богему и дендизм, анархизм, сионизм религиозный и сионизм в культуре… Представляется, что П. Шпренгель характеризует литературу эпохи как дискурс.

Для теории литературного дискурса важна мысль о том, что «… только контакт языкового значения с конкретной реальностью, только контакт языка с действительностью, который происходит в высказывании, порождает искру экспрессии: ее нет ни в системе языка, ни в объективной, существующей вне нас действительности»[334]. Таким образом, новый смысл, возникающий в художественном произведении в дискурсе, можно понимать как экспрессию в самом широком смысле слова.

Литературный дискурс устанавливает связи между художественным произведением и автором, художественным текстом и читателем, автором и традицией, читателем и реальностью… Дискурс – это текст произведения, открытого для непрерывной «переакцентуации», становящийся в точках встречи текста и контекста, «я» и «другого». Входя в дискурс, произведение «… восполняется рядом очень существенных моментов неграмматического характера, в корне меняющих его природу»[335]. В 50-70-е годы XX века М.М. Бахтин разрабатывает проблему «художественного высказывания, сосредоточив внимание на смысловом скачке от «данного к новому в речевом высказывании»[336]. В результате скачка текст становится произведением в дискурсе, вбирая и отдавая новые «искры экспрессии». Дополнительная экспрессия в произведении возникает за счет включения прямых и обратных связей между автором ↔ читателем и внетекстовыми традицией и реальностью. Их особая сложность состоит в том, что литературный дискурс «перебрасывает мостик» между миром воображения и конкретной реальностью, между вымышленным миром литературы и действительностью. Анализ литературы как дискурса смещает акценты. В фокус внимания попадает не Обломов, а обломовщина, не Передонов, Фауст или Карамазов, а «передоновщина», «карамазовщина», фаустианское начало.

Структуралистская поэтика включила категории «литературное произведение» и «дискурс» в оппозицию «статическое – динамическое». В структурализме был осуществлен «обратный перевод» «литературного произведения в «дискурс». Образцом для этой бинарной структуры служила оппозиция Ф. де Соссюра «язык – речь». При этом произведение воспринималось как аналог языка, а дискурс – речи. В рамках системно-синергетического подхода категории «текст» и «дискурс» интерпретируются как различные состояния системы «литература». Текст и произведение – два разных типа «связанного многообразия». Художественная коммуникация приводит к рецепции текста читателем или читателями. В ходе рецепции порождается «смысл». Дискурс – динамический модус существования системы «литература». В дискурсе запускаются системные механизмы «литературы». Происходит фазовый переход текста в художественное произведение.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Вопрос о путях изучения художественной литературы давно является предметом дискуссий. В них включены философы и социологи, психологи и теологи, лингвисты и литературоведы. Неоднократно делались попытки перечислить основные подходы к произведению. Так, Н.С. Трубецкой в статье «О методах изучения Достоевского» назвал – «1) биографический; 2) философско-идеологический; 3) фрейдианско-психоаналитический; 4) социологический; 5) формальный методы»[337]. Неполнота и произвольность выбора не должны нас слишком смущать. Со времени написания статьи Н.С. Трубецкого, с 30-х годов, прошло более семидесяти лет. Время расставило новые акценты, изменилась терминология, появились новые подходы. Но осталось неизменным то, что литературоведческие методы предполагают открытие в литературе новых свойств, прежде остававшихся вне поля зрения.

Каждый метод в литературоведении имеет свою специфику. Есть разные эпохи, авторы, жанры и стили, которые в наибольшей мере открываются благодаря тому или иному типу истолкования. Выбор метода обусловлен, конечно, мировоззренческими и научными установками исследователя, связанными с современной научной парадигмой. В целом же представляется разумным определить тот специфический ключ (или набор ключей), который помогает лучше понять конкретное произведение. Разным элементам системы «литература» потенциально соответствуют и разные методы анализа. Монопольным владением истины не обладает ни один из них, а потому именно полилог методов, взаимно соотносимых и иерархически стыкующихся, способствует разностороннему подходу к объекту истолкования.

Новые методы не исключают старых. Ни один из них не является универсальным и окончательным. Системно-синергетический подход не отменяет биографического, культурно-исторического, компаративного, социологического, формального, герменевтического, психологического или иного типа истолкования. Но и в этом перечне авторы не претендуют на полноту характеристик. Для этого в каждом отдельном случае потребовалась бы монография. Поставленная задача скромнее – дать начинающим литературоведам общее представление о различных методах и возможности сочетания разных подходов к системе «литература».

Новым взглядом на изучение литературы стал системно-синергетический подход, акцентирующий внимание на порождение смысла и саморегуляции системы «литература». Смыслом М.М. Бахтин называл «ответы на вопросы». В литературе смысл диалогичен и символичен. Художественное произведение имеет смысл, если способно «… нечто означать, символизировать, указывать на что-то иное, нежели на самого себя…» (Ю.М. Лотман). В «литературе» смысл не сводится к сумме элементов системы. Смысл в системе «литература» возникает как результат превращения текста в художественное произведение.

КЛЮЧЕВЫЕ ПОНЯТИЯ

Автор – один из элементов системы «литература», также представляющий собой сложную систему: автор биографический ↔ автор художественный (концепированный)

Автор биографический – автор как конкретное лицо, со своей психологией и жизненной историей, находится в центре внимания биографического метода.

Автор концепированный (художественный) – носитель художественного сознания, обнимающего произведение целиком.

Актуальный слой вербально выраженного художественного концепта – элемент в структуре концепта, соединенный прямыми и обратными связями с ядром. Актуальный слой концептаво взаимосвязяхс традициейи реальностьюпередает реакцию зрителя, слушателя, читателя на ядро художественного концепта. Благодаря актуальному слою ключевые слова и словосочетанияпредстают как слова с «памятью», с «расширением» (Ю.С. Степанов). Актуальный слой содержит не словарное значение слова, а смысл, который слово вобрало в себя из контекста, из совокупности «всех психологических фактов» (Л.С. Выготский), возникающих в сознании читателя благодаря слову.

Биографический метод в системе «литература» ориентирован на отношение «автор – произведение», в котором автор – живой, конкретный человек. В биографическом методе биография и личность писателя рассматриваются как определяющие моменты творчества. Основоположник метода – Ш. О. Сент-Бёв. М. Пруст писал о «вненаходимости» автора по отношению к произведению в книге «Против Сент-Бёва». Сходные мысли высказывал М. М. Бахтин. Биографический метод связан с психологическим и культурно-историческим подходами к литературе.

Вариант (лат. varians (variantis) – изменяющийся) – 1) видоизменение, 2) разновидность, одна из нескольких комбинаций инварианта.

Вариант – термин, который используется в математике и лингвистике.

В математике вариант – величина, изменяющаяся при тех или иных преобразованиях; в лингвистике вариант – конкретная единица языка в противоположность инварианту. В литературе – воплощение абстрактной модели, художественное произведение.

Вербализация – «выраженность мысли внешней речью» (Е.Г. Эткинд), перевод ментальных концептов в языковые.

Внутренняя форма – один из признаков значения слова, соединившийся с его звучанием. Наличие разных слов для обозначения одного и того же явления иллюстрирует этот феномен. Вслед за В. фон Гумбольдтом А.А. Потебня определял внутреннюю форму как «образ образа», «представление».

Внутренняя форма в структуре вербально выраженного концепта – один из элементов микросистемы «концепт», связанный прямыми и обратными связями с ядром. Внутреннюю форму окутывает облако ассоциаций. В художественной коммуникации архаические ассоциации могут «подновляться», неожиданно возвращаясь в ассоциативный фонд читателей.

«Встречное течение» (А.Н. Веселовский) – готовность «воспринимающего контекста» вступить в диалог с воспринимаемым литературным явлением.

Высказывание – единица диалогических отношений в пониманииМ.М. Бахтина.За каждым высказыванием стоит субъект сознания, со своей точкой зрения, позицией в общении, собственным голосом и диалогическим словом. Высказывание имеет «…не значение, а смысл …», то есть соотносится Нададресатом, Третьим, Богом, совестью, истиной, судом истории, красотой… (М.М. Бахтин). Интонация изменяет смысл высказывания в диалоге, хотя словарные значения слов формально остаются неизменными. Высказывание связано с порождением художественных концептов в системе «литература».

Герменевтика (метод литературной герменевтики) – наука толкования текстов, учение о принципах их интерпретации. Герменевтическое истолкование произведения ставит задачу постижения смысла, а не содержанияпроизведения.

Глобализация ( франц. global – всеобщий; лат. globus – шар) – одна из ведущих тенденций в современном нестабильном мире, заключающаяся в интеграции, унификации и стандартизации. Глобализация – планетарное явление. Метафорами глобализации являются «мировая деревня» и «сетевое общество». Аналогичное явление – «сетевая литература». Ключевой формат «сетевой литературы» – гипертекст. Мировая литература глобализованной эпохи – интерактивная сетевая литература, возникающая во множестве вариантов и продолжений при участии читателей-пользователей Интернета. Читатель нового типа – часто и по преимуществу интернет-пользователь, находящийся в сети и участвующий, по приглашению автора, в создании все новых вариантов выложенного в сети текста. Многовариантные, открытые нестабильные тексты постмодернистской литературы известны в высоком, элитарном и «массовом» вариантах. Образцы постмодернистских элитарных текстов принадлежат сербскому прозаику и драматургу М. Павичу (1929-2009).

Граница (слав.«grań» – ребро, край, «острие») – одна из ключевых категорий природного, социального, литературного и языкового миров. Граница – линия раздела, черта, межа. Граница – категория семиотическая, о чем свидетельствуют межевые, приграничные знаки. На границе формируется «пограничное мышление» (К. Хаусхофер), контактное и заградительное одновременно. Граница маркирует точки контакта между текстом и контекстом. «Только в точке этого контакта текстов вспыхивает свет, освещающий назад и вперед, приобщающий данный текст к диалогу» (М.М. Бахтин).

Диалог (греч. diálogos – разговор, беседа, букв. ‘речь через’) – в узком понимании диалог – диалогическая речь, вид речи, представляющий собой попеременный обмен репликами двух и более людей.

В широком понимании диалог есть диалогизм – философский принцип понимания мира как целостности, единства (М.М. Бахтин), ключевая категория художественной коммуникации. Диалог – «онтологически-событийная разнозначность» (В.Л. Махлин), не результат, а процесс, непрерывное становление. Диалог – это всегда «обращенность» к Другому,«исхождение из себя» (М.М. Бахтин). Форму полифонического романа-диалога М.М. Бахтин исследует на примере творчества Ф.М. Достоевского.

Человек в диалоге – «субъект обращения» к «другому», к адресату, ко второму участнику общения (М.М. Бахтин). Однако в «диалогической сфере бытия» возможна и обращенность к Нададресату, к Третьему как носителю высшего смысла.

Дискурс (лат. discursus – бег в разные стороны, туда и сюда) – «текст в контексте», «речь, погруженная в жизнь», «связный текст в совокупности с экстралингвистическими – прагматическими, социокультурными, психологическими и др. факторами» (Н.Д. Арутюнова). Дискурс – это «язык в действии», «акт речи», соединяющий язык и присваивающего его человека. Присутствие «субъекта» выражается в словах «я», «сейчас», «здесь», «обещаю», «клянусь». Эти «показатели дейксиса» «прицепляют» высказывание ко времени, к месту, к обстоятельствам акта высказывания (Э. Бенвенист).

Дискурс художественный – динамический модус существования системы «литература». В дискурсе запускаются системные механизмы «литературы». Автор и читатель вступают в обмен информацией и энергией с традицией и реальностью. Входя в художественный дискурс, текст «…восполняется рядом очень существенных моментов неграмматического характера, в корне меняющих его природу», вбирая и отдавая новые «искры экспрессии» (М.М. Бахтин). Происходит переход текста в художественное произведение.

Значение – информация, передаваемая знаком. В философии значение – «идеальное единство», не зависящее от индивидуальных представлений, картин, образов, ассоциаций, тождественное для адресата и адресанта (Э. Гуссерль). В лингвистике лексическое значение слова – содержание слова, соотносимое с философской категорией «понятие». Изъятое из контекста и диалога, значение лишь потенциально нацелено на смысл (М.М. Бахтин).

Интегративное свойство системы «литература» – способность системы выступать в качестве целого по отношению к ее частям.

Коммуникация (от лат. communicatio – связь, сообщение) – категория, обозначающая взаимодействие системных элементов, взятых в знаковом, семиотическом аспекте. Теория коммуникации получила быстрое развитие в последние десятилетия XX века в связи с успехами кибернетики и компьютеризации. В лингвистике, психологии, этнологии выявлен широкий спектр функций и возможностей коммуникации.

Поиск по сайту: