Э.Фромм. СВОБОДА - ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА?

Новую историю Европы и Америки обусловили усилия, направленные на завоевание свободы от политических, экономических и духовных оков, которые связывали человека. Угнетенные, мечтавшие о новых правах, боролись за свободу против тех,

кто отстаивал свои привилегии. Но когда определенный класс стремился к своему

собственному освобождению, он верил, что борется за свободу вообще, и, таким

образом, мог идеализировать свои цели, мог привлечь на свою сторону всех

угнетенных, в каждом из которых жила мечта об освобождении. Однако в ходе

долгой, по существу, беспрерывной борьбы за свободу те классы, которые поначалу

сражались против угнетения, объединялись с врагами свободы, едва лишь победа

была завоевана и появлялись новые привилегии, которые нужно было защищать.

Несмотря на многочисленные поражения, свобода в целом побеждала. Во имя ее

победы погибло много борцов, убежденных в том, что лучше умереть за свободу, чем

жить без нее. Такая гибель была наивысшим утверждением их личности. Казалось,

история уже подтвердила, что человек способен управлять собой, сам принимать

решения, думать и чувствовать так, как ему кажется верным. Полное развитие

способностей человека казалось той целью, к которой быстро приближал процесс

общественного развития. Стремление к свободе выразилось в принципах

экономического либерализма, политической демократии, отделения церкви от

государства и индивидуализма в личной жизни. Осуществление этих принципов,

казалось, приближало человечество к реализации данного стремления. Оковы спадали

одна за другой. Человек сбросил иго природы и сам стал ее властелином; он сверг

господство церкви и абсолютистского государства. Ликвидация внешнего принуждения

казалась не только необходимым, но и достаточным условием для достижения

желанной цели - свободы каждого человека.

Первую мировую войну многие считали последней битвой, а ее завершение -

окончательной победой свободы: существовавшие демократии, казалось, усилились, а

взамен прежних монархий появились новые демократии. Но не прошло и нескольких

лет, как возникли новые системы, перечеркнувшие все, что было завоевано веками

борьбы, казалось, навсегда. Ибо сущность этих новых систем, практически

полностью определяющих и общественную, и личную жизнь человека, состоит в

подчинении всех совершенно бесконтрольной власти небольшой кучки людей.

На первых порах многие успокаивали себя мыслью, что победы авторитарных систем

обусловлены сумасшествием нескольких личностей и что как раз это сумасшествие и

приведет со временем к падению их режимов. Другие самодовольно полагали, что

итальянский и германский народы прожили в демократических условиях слишком

недолгий срок и поэтому надо просто подождать, пока они достигнут политической

зрелости. Еще одна общепринятая иллюзия - быть может, самая опасная из всех -

состояла в убеждении, что люди вроде Гитлера якобы захватили власть над

государственным аппаратом лишь при помощи вероломства и мошенничества, что они и

их подручные правят, опираясь на одно лишь грубое насилие, а весь народ является

беспомощной жертвой предательства и террора.

За годы, прошедшие со времени победы фашистских режимов, ошибочность этих точек

зрения стала очевидной. Нам пришлось признать, что в Германии миллионы людей

отказались от своей свободы с таким же пылом, с каким их отцы боролись за нее;

что они не стремились к свободе, а искали способ от нее избавиться; что другие

миллионы были при этом безразличны и не считали, что за свободу стоит бороться и

умирать. Вместе с тем мы поняли, что кризис демократии не является сугубо

итальянской или германской проблемой, что он угрожает каждому современному

государству. При этом совершенно несущественно, под каким знаменем выступают

враги человеческой свободы. Если на свободу нападают во имя антифашизма, то

угроза не становится меньше, чем при нападении во имя самого фашизма. Эта

мысль настолько хорошо выражена Джоном Дьюи, что я приведу здесь его слова:

"Серьезная опасность для нашей демократии состоит не в том, что существуют

другие, тоталитарные государства. Опасность в том, что в наших собственных

личных установках, в наших собственных общественных институтах существуют те же

предпосылки, которые в других государствах привели к победе внешней власти,

дисциплины, единообразия и зависимости от вождей. Соответственно поле боя

находится и здесь, в нас самих, и в наших общественных институтах".

Если мы хотим бороться с фашизмом, то мы должны его понимать. Домыслы нам не

помогут, а повторение оптимистических формул столь же неадекватно и бесполезно,

как ритуальный индейский танец для вызывания дождя.

Кроме проблемы экономических и социальных условий, способствовавших

возникновению фашизма, существует и проблема человека как таковая, которую также

нужно понять. Целью настоящей книги как раз и является анализ тех динамических

факторов в психике современного человека, которые побуждают его добровольно

отказываться от свободы в фашистских государствах и которые так широко

распространены в миллионных массах нашего собственного народа.

Когда мы рассматриваем человеческий аспект свободы, когда говорим о стремлении к

подчинению или к власти, прежде всего возникают вопросы:

Что такое свобода в смысле человеческого переживания? Верно ли, что стремление к

свободе органически присуще природе человека? Зависит ли оно от условий, в

которых живет человек, от степени развития индивида, достигнутого в определенном

обществе на основе определенного уровня культуры? Определяется ли свобода одним

лишь отсутствием внешнего принуждения или она включает в себя и некое

присутствие чего-то, а если так, чего именно? Какие социальные и экономические

факторы в обществе способствуют развитию стремления к свободе? Может ли свобода

стать бременем, непосильным для человека, чем-то таким, от чего он старается

избавиться? Почему для одних свобода - это заветная цель, а для других - угроза?

Не существует ли - кроме врожденного стремления к свободе - и инстинктивной тяги

к подчинению? Если нет, то как объяснить ту притягательность, которую имеет

сегодня для многих подчинение вождю? Всегда ли подчинение возникает по отношению

к явной внешней власти или возможно подчинение интериоризованным авторитетам,

таким, как долг и совесть, либо анонимным авторитетам вроде общественного

мнения? Не является ли подчинение источником некоего скрытого удовлетворения; а

если так, то в чем состоит его сущность?

Что пробуждает в людях ненасытную жажду власти? Сила их жизненной энергии или,

наоборот, слабость и неспособность жить независимо от других? Какие

психологические условия способствуют усилению этих стремлений? Какие социальные

условия в свою очередь являются основой для возникновения этих психологических

условий?

Анализ человеческих аспектов свободы и авторитаризма вынуждает нас рассмотреть

ту роль, которую играют психологические факторы в качестве активных сил процесса

общественного развития, а это приводит к проблеме взаимодействия

психологических, экономических и идеологических факторов. Любая попытка понять

ту притягательность, какую имеет фашизм для целых наций, вынуждает нас признать,

роль психологических факторов. Здесь мы имеем дело с политической системой,

которая, по существу, опирается отнюдь не на рациональные силы человеческого

личного интереса. Она пробуждает в человеке такие дьявольские силы, в

существование которых мы вообще не верили либо считали их давным-давно

исчезнувшими.

В течение последних веков общераспространенное мнение о человеке состояло в том,

что человек - разумное существо, деятельность которого определяется его

интересами и способностью поступать в соответствии с ними. Даже авторы вроде

Гоббса, считавшие жажду власти и враждебность движущими силами человеческого

поведения, объясняли наличие этих сил как логический результат личных интересов.

Поскольку люди равны и одинаково стремятся к счастью, говорили они, а

общественного богатства недостаточно, чтобы удовлетворить в равной степени всех,

то неизбежна борьба; люди стремятся к власти, чтобы обеспечить себе и на будущее

все то, что они имеют сегодня. Но схема Гоббса устарела. Средний класс добивался

все больших успехов в борьбе с властью прежних политических и религиозных

владык, человечество все больше преуспевало в овладении природой. Все прочнее

становилось экономическое положение миллионов людей, и вместе с тем все больше

укреплялась вера в разумность мира и в разумную сущность человека. Темные и

дьявольские силы в человеческой натуре были отосланы к средневековью либо к еще

более отдаленным временам и объяснялись недостатком в те времена знаний или

коварными происками священников и королей.

На те периоды истории оглядывались, как на потухший вулкан, давно уже неопасный.

Все были уверены, что те зловещие силы полностью уничтожены достижениями

современной демократии; мир казался ярким и безопасным, словно залитые светом

улицы современных городов. Войны казались последними реликтами давних времен; не

хватало лишь еще одной, самой последней, чтобы покончить с ними навсегда.

Экономические кризисы считались случайностями, хотя эти случайности и

повторялись регулярно.

Когда фашизм пришел к власти, люди в большинстве своем не были к этому готовы.

Ни теоретически, ни практически. Они были не в состоянии поверить, что человек

может проявить такую предрасположенность к злу, такую жажду власти,

пренебрежение к правам слабых - и такое стремление к подчинению. Лишь немногие

слышали клокотание вулкана перед извержением. Благодушный оптимизм XIX века

потревожили - с очень разных позиций - Ницше и Маркс; несколько позже прозвучало

предостережение Фрейда. По сути дела, Фрейд и его ученики имели лишь очень

наивное представление о процессах, происходящих в обществе; большинство его

попыток приложения психологии к социальным проблемам вело к ошибочным

построениям; но, посвящая свои интересы исследованию индивидуальных психических

и умственных расстройств, он вел нас на вершину вулкана и заставлял смотреть в

бурлящий кратер.

Никто до Фрейда не уделял такого внимания наблюдению и изучению иррациональных,

подсознательных сил, в значительной мере определяющих человеческое поведение. Он

и его последователи в современной психологии не только открыли подсознательный

пласт в человеческой психике - само существование которого отрицалось

рационалистами, - но и показали, что эти иррациональные явления подчиняются

определенным законам и потому их можно вполне рационально объяснить. Он научил

нас понимать язык снов и соматических симптомов, язык несообразностей в

человеческом поведении. Он открыл, что эти несообразности - как и вся структура

характера - представляют собой реакции на воздействия внешнего мира, особенно на

те, которые имели место в раннем детстве.

Но Фрейд был настолько проникнут духом своей культуры, что не смог выйти за

определенные, обусловленные ею границы. Эти границы не позволяли ему понять даже

некоторых его больных и мешали ему разобраться в нормальных людях, а также в

иррациональных явлениях общественной жизни.

Поскольку эта книга подчеркивает роль психологических факторов в общем процессе

общественного развития и поскольку данный анализ основан на некоторых

фундаментальных открытиях Фрейда - в частности, на роли подсознательных сил в

человеческом характере и на зависимости этих сил от внешних воздействий, - я

полагаю, что читателю будет полезно прежде всего ознакомиться с основными

принципами нашего подхода к проблеме и с главными различиями между этим подходом

и классическими концепциями Фрейда.

Фрейд принял традиционную установку, противопоставляющую человека и общество, а

также традиционную доктрину о порочности человеческой натуры. По Фрейду, человек

в своей основе антисоциален. Общество должно приручать его, позволять ему

какое-то удовлетворение его биологических - и поэтому непреодолимых -

потребностей; но главная задача общества состоит в очищении и ограничении

основных, низменных импульсов человека. В результате такого подавления этих

импульсов происходит нечто волшебное: подавленные наклонности превращаются в

стремления, имеющие культурную ценность, и таким образом становятся основой

культуры. Этот странный переход от подавленного состояния к цивилизованному

поведению Фрейд обозначил словом "сублимация". Если степень подавления сильнее

способности к сублимации, то индивиды становятся невротиками и подавление нужно

ослабить. Но вообще существует обратная зависимость между удовлетворением

человеческих стремлений и культурой: чем больше подавление, тем больше

достижений культуры (и больше опасность невротических расстройств). В теории

Фрейда отношение индивида к обществу является, по существу, статичным: индивид

остается, в общем, одним и тем же, изменяясь лишь постольку, поскольку общество

усиливает нажим на его естественные наклонности (тем самым принуждая к большей

сублимации) либо допускает их более полное удовлетворение (тем самым приносит в

жертву культуру).

Фрейд не избежал ошибки своих предшественников, формулировавших так называемые

основные инстинкты человека. Его концепция человеческой натуры является в

основном отражением тех важнейших стремлений, которые проявляются в современном

человеке. В концепции Фрейда индивид его культуры представляет "человека"

вообще; а страсти и тревоги, характерные для человека в нашем обществе,

возводятся в ранг неизменных сил, коренящихся в биологической природе человека.

Можно привести множество примеров, иллюстрирующих сказанное (например,

рассмотреть социальную основу враждебности в современном человеке, эдипова

комплекса, или так называемого комплекса кастрации у женщин), но я хотел бы

остановиться только на одном, поскольку это важно для всей концепции человека

как существа социального. Фрейд всегда рассматривает человека в его отношениях с

другими, но эти отношения представляются ему аналогичными тем экономическим

отношениям, какие характерны для капиталистического общества. Каждый работает

для себя, сам по себе, на свой риск и - первоначально - вне сотрудничества с

остальными. Но он не Робинзон Крузо; ему эти остальные необходимы как

покупатели, рабочие или работодатели; он должен покупать и продавать, давать и

брать. Эти отношения регулируются рынком, идет ли речь о товарах или о рабочей

силе. Таким образом, индивид, первоначально одинокий, входит в экономические

отношения с другими людьми для достижения лишь одной цели - продать или купить.

Фрейдова концепция человеческих отношений, по сути, копирует систему отношений

экономических. Индивид является нам с полным набором биологически обусловленных

потребностей, которые должны быть удовлетворены. Чтобы их удовлетворить, индивид

вступает в отношения с другими. Таким образом, другие всегда являются

"объектами", служат лишь средством для достижения цели: для удовлетворения

каких-то стремлений, которые существуют в индивиде до того, как он вошел в

контакт с другими. Поле человеческих взаимоотношений, по Фрейду, аналогично

рынку; оно определяется обменом удовлетворения биологических потребностей. При

этом связь с другим индивидом всегда является лишь средством достижения цели, а

не целью как таковой.

В противоположность точке зрения Фрейда анализ, предложенный в этой книге,

основан на предположении, что ключевой проблемой психологии является особого

рода связанность индивида с внешним миром, а не удовлетворение или фрустрация

тех или иных человеческих инстинктивных потребностей. Более того, мы

предполагаем, что связь между человеком и обществом не является статичной.

Нельзя представлять дело так, будто, с одной стороны, мы имеем индивида с

определенным набором естественных потребностей, а с другой - отдельно и

независимо от него - общество, которое эти потребности удовлетворяет или

подавляет. Конечно, существуют определенные потребности, общие для всех,

обусловленные природой, - голод, жажда, секс, - но те стремления, которые

приводят к различию человеческих характеров, - любовь или ненависть, жажда

власти или тяга к подчинению, влечение к чувственному наслаждению или страх

перед ним - все они являются продуктами социального процесса. Самые прекрасные,

как и самые уродливые, наклонности человека не вытекают из фиксированной,

биологически обусловленной человеческой природы, а возникают в результате

социального процесса формирования личности. Иными словами, общество осуществляет

не только функцию подавления, хотя и эту тоже, но и функцию созидания личности.

Человеческая натура - страсти человека и тревоги его - это продукт культуры; по

сути дела, сам человек - это самое важное достижение тех беспрерывных

человеческих усилий, запись которых мы называем историей.

Главная задача социальной психологии состоит как раз в том, чтобы понять процесс

формирования человека в ходе истории. Почему происходят изменения в человеческом

характере при переходе от одной исторической эпохи к другой? Почему дух

Возрождения отличается от духа средневековья? Почему человеческий характер в

условиях монополистического капитализма уже не таков, каким был в XIX веке?

Социальная психология должна объяснить, почему возникают новые способности и

новые страсти, хорошие и дурные. Так, например, мы обнаруживаем, что с эпохи

Возрождения и до наших дней люди преисполнены пылким стремлением к славе. Это

стремление, которое кажется столь естественным, было совсем нехарактерно для

человека средневекового общества '. За тот же период в людях развилось осознание

красоты природы, которого прежде просто не существовало. В странах Северной

Европы начиная с XVI века в людях развилась неуемная страсть к труду, которой до

того не было у свободного человека.

Но не только люди создаются историей - история создается людьми. Разрешение

этого кажущегося противоречия и составляет задачу социальной психологии.

Она должна показать не только, как новые страсти, стремления и заботы возникают

в результате социальных процессов, но и как человеческая энергия, в этих

специфических формах ее проявления, в свою очередь становится активной силой,

формирующей эти социальные процессы. Так, например, стремление к славе и успеху

и потребность в труде явились силами, без которых не мог бы развиться

современный капитализм; без этих стимулов никто не смог бы вести себя в

соответствии с экономическими и социальными требованиями современной

торгово-промышленной системы.

Фрейд представлял себе историю как результат действия психических сил, не

подверженных социальному влиянию. Из вышеизложенного ясно, что точка зрения,

представленная в данной работе, отличается от точки зрения Фрейда, поскольку мы

подчеркиваем свое несогласие с его интерпретацией. Вместе с тем мы подчеркиваем

свое несогласие и с теми теориями, которые отрицают роль человеческого фактора в

динамике общественного развития. Это относится не только к социологическим

теориям, которые прямо стремятся убрать из социологии любые психологические

проблемы, - как у Дюркгейма и его школы, - но и к тем, которые так или иначе

связаны с бихевиористской психологией. Общей ошибкой всех этих теорий является

убеждение, что у человеческой натуры нет своей динамики, что психические

изменения можно объяснить лишь как развитие новых "привычек", возникающих в

процессе адаптации к изменившимся условиям.

Эти теории, якобы признающие психологический фактор, сводят его до уровня

простого отражения определенных стандартов поведения в данном, определенном

обществе. Лишь динамическая психология, основы которой были заложены Фрейдом,

может помочь нам на деле понять человеческий фактор, а не только признать его на

словах. Хотя фиксированной "человеческой природы" не существует, мы не можем

рассматривать человеческую натуру как нечто беспредельно пластичное; как нечто

готовое приспособиться к любым условиям без развития своей психической

изменчивости. Хотя натура человека и является продуктом исторической эволюции,

она включает в себя и определенные наследственные механизмы, имеет определенные

законы; психология должна эти механизмы и законы раскрыть.

Для полного понимания того, что было сказано до сих пор, и всего того, что

последует ниже, здесь было необходимо определить понятие адаптации. Одновременно

мы покажем, какой смысл вкладывается в понятие психических механизмов и законов.

Целесообразно различать "статическую" и "динамическую" адаптацию. Статической мы

называем такую адаптацию, при которой характер человека остается неизменным и

лишь появляются какие-то новые привычки, например переход от китайского способа

еды палочками к европейскому - вилкой и ножом. Китаец, приехав в Америку,

приспосабливается к этому новому для него обычаю, но такая адаптация сама по

себе вряд ли приведет к изменению его личности - ни новых черт характера, ни

новых стремлений он не приобретет.

Примером динамической адаптации может послужить такая, когда ребенок подчиняется

строгому, суровому отцу; он слишком боится отца, чтобы поступать иначе, и

становится "послушным". В то время как он приспосабливается к неизбежной

ситуации, в нем что-то происходит. Может развиться интенсивная враждебность по

отношению к отцу, которую он будет подавлять, ибо не только проявить, но даже

осознать ее было бы слишком опасно. Эта подавленная враждебность - хотя она

никак не проявляется - становится динамическим фактором его характера. Она может

усилить страх ребенка перед отцом и тем самым повести к еще большему подчинению;

может вызвать беспредметный бунт - не против кого-либо конкретно, а против жизни

вообще. Здесь, как и в первом случае, индивид приспосабливается к внешним

условиям, но такое приспособление изменяет его; в нем возникают новые

стремления, новые тревоги. Любой невроз - это пример подобной динамической

адаптации к таким условиям, которые являются для индивида иррациональными -

особенно в раннем детстве - и, вообще говоря, неблагоприятными для роста и

развития ребенка. Аналогично социально-психологические явления, проявляющиеся у

целых общественных групп и сопоставимые с невротическими, например наличие явно

выраженных разрушительных или садистских импульсов, иллюстрируют динамическую

адаптацию к социальным условиям, иррациональным и вредным для взрослых людей.

Почему такие явления нельзя считать невротическими, мы обсудим позднее.

Кроме вопроса о том, какого рода адаптация имеет место в том или ином случае,

необходимо ответить и на другие вопросы: что именно заставляет людей

приспосабливаться почти к любым, хоть сколь-нибудь приемлемым условиям жизни и

где границы этой приспособляемости? Прежде всего мы обращаем внимание на то, что

одни черты человеческой натуры являются более гибкими, а другие - менее. Те

черты характера, те стремления, которые отличают людей друг от друга, проявляют

чрезвычайно широкую эластичность. Дружелюбие или враждебность и

разрушительность, жажда власти или стремление к подчинению, отчужденность,

тенденция к самовозвеличению, скупость, тяга к чувственным наслаждениям или

страх перед ними - все эти и многие другие стремления и страхи, которые можно

обнаружить в человеке, развиваются как реакции на определенные условия жизни.

Они достаточно устойчивы; превратившись в черты человеческого характера, они

исчезают или трансформируются в другие побуждения с большим трудом. Но эти же

черты характера являются гибкими в том смысле, что индивиды, особенно в детстве,

развивают ту или иную склонность в соответствии с обстановкой, в которой им

приходится жить. Ни одна из таких склонностей не является изначально присущей

человеку.

В противовес этим приобретенным потребностям существуют и другие, обусловленные

физиологической организацией человека. Утоление голода, жажды, сон и т.д. - все

эти потребности действительно внутренне присущи природе человека и властно

требуют удовлетворения. Для каждой из них существует определенный порог, за

которым неудовлетворенность становится непереносимой; при переходе этого порога

стремление к удовлетворению потребности становится всепоглощающим.

Физиологически обусловленные потребности можно объединить и определить как

потребность самосохранения. Она составляет такую часть натуры человека, которая

требует удовлетворения при любых условиях и поэтому является первичным мотивом

человеческого поведения. Говоря проще, человек должен иметь возможность спать,

есть, пить, защищать себя от врагов и т.д. Чтобы иметь такую возможность, он

должен трудиться и создавать все для этого. Однако "труд" - это не абстрактная

категория; труд всегда конкретен, это вполне определенная работа в определенной

экономической системе. Крепостной крестьянин в феодальном хозяйстве, земледелец

в индейском пуэбло, независимый предприниматель в капиталистическом обществе,

продавщица универмага, рабочий у конвейера на заводе - эти различные виды

деятельности требуют совершенно различных характеров и приводят к различным

отношениям с окружающими. Стоит человеку родиться, и он оказывается на уже

готовой сцене. Он должен есть и пить, поэтому должен работать; а условия и

способы его работы детерминированы тем обществом, в котором он родился. Оба

фактора - его потребность жить и социальная система - не могут быть изменены

одним, отдельно взятым индивидом; эти факторы и определяют развитие тех его

черт, которые имеют большую пластичность.

Образ жизни, обусловленный особенностями экономической системы, превращается в

основополагающий фактор, определяющий характер человека, ибо властная

потребность самосохранения вынуждает его принять условия, в которых ему

приходится жить. Это вовсе не значит, что он не может стремиться вместе с

другими к каким-то экономическим и политическим переменам;

но первоначально его личность формируется определенным образом жизни, поскольку

семья всегда имеет характерные признаки своего общества или класса, так что

ребенок неизбежно сталкивается с ними.

Физиологические потребности - это не единственная необходимо присущая,

императивная часть натуры человека. Есть еще одна, столь же непреодолимая; она

не коренится в физиологических процессах, но составляет самую сущность

человеческого бытия - это потребность связи с окружающим миром, потребность

избежать одиночества. Чувство полного одиночества ведет к психическому

разрушению, так же как физический голод - к смерти. Эта связанность с другими не

идентична физическому контакту. Индивид может быть физически одинок, но при этом

связан с какими-то идеями, моральными ценностями или хотя бы социальными

стандартами - и это дает ему чувство общности и "принадлежности". Вместе с тем

индивид может жить среди людей, но при этом испытывать чувство полной

изолированности; если это переходит какую-то грань, то возникает умственное

расстройство шизофренического типа. Отсутствие связанности с какими-либо

ценностями, символами, устоями мы можем назвать моральным одиночеством. И можем

утверждать, что моральное одиночество так же непереносимо, как и физическое;

более того, физическое одиночество становится невыносимым лишь в том случае,

если оно влечет за собой и одиночество моральное.

Духовная связанность с миром может принимать самые различные формы: отшельник в

своей келье, верящий в бога, или политзаключенный в одиночке, чувствующий

единство с товарищами по борьбе, - они не одиноки морально. Английский

джентльмен, не снимающий смокинга в самой экзотической обстановке, или мелкий

буржуа, оторванный от своей среды, - они чувствуют себя заодно со своей нацией

или какими-то ее символами. Связанность с миром может носить возвышенный или

тривиальный характер, но, даже если она основана на самых низменных началах, все

равно она гораздо предпочтительнее одиночества. Религия и национализм, как и

любые обычаи, любые предрассудки - даже самые нелепые и унизительные, - спасают

человека, если связывают его с другими людьми, от самого страшного - изоляции.

Насущная потребность спастись от моральной изоляции ярко описана Бальзаком в

"Страданиях изобретателя".

"Так запомни же, запечатлей это в своем еще столь восприимчивом мозгу: человека страшит одиночество. А из всех видов одиночества страшнее всего одиночество душевное. Отшельники древности жили в общении с богом, они пребывали в самом населенном мире, в мире духовном... Первая потребность человека, будь то прокаженный или каторжник, отверженный или недужный, - обрести товарища по судьбе. Жаждая утолить это чувство, человек расточает все свои силы, все свое могущество, весь пыл своей души. Не будь этого всепожирающего желания, неужто сатана нашел бы себе сообщников? Тут можно написать целую поэму, как бы вступление к "Потерянному раю", этому поэтическому оправданию мятежа".

Попытка ответить на вопрос, почему в человеке так силен страх перед изоляцией, увела бы нас далеко от темы, которую мы исследуем в этой книге. Но чтобы

читатель не подумал, что в этом стремлении быть заодно с другими есть что-то мистическое, я хотел бы наметить направление, в котором можно искать ответ.

Важная сторона дела состоит в том, что человек не может жить без какого-то сотрудничества с другими. В любом мыслимом обществе человек должен объединяться с другими, если вообще хочет выжить, либо для защиты от врагов и опасностей природы, либо для того, чтобы иметь возможность трудиться и производить средства к жизни. Даже у Робинзона был свой Пятница, без которого он, наверно, не только

в конце концов сошел бы с ума, но и умер. Необходимость в помощи особенно

ощутима в раннем детстве. Младенец не в состоянии самостоятельно выполнять

важнейшие жизненные функции, поэтому связь с другими людьми - для него вопрос

жизни и смерти. Оказаться в одиночестве - это серьезнейшая угроза самому

существованию ребенка.

Однако есть еще одна причина, по которой принадлежность к общности становится

столь насущно необходимой: это субъективное самосознание. Способность мыслить

позволяет человеку - и заставляет его - осознать себя как индивидуальное

существо, отдельное от природы и от остальных людей. Как будет показано в

следующей главе, степень этого осознания может быть различной, но оно существует

всегда. И в результате возникает сугубо человеческая проблема: сознавая свою

отдельность, сознавая - пусть даже очень смутно - неизбежность болезней,

старости и смерти, человек не может не чувствовать, как он незначителен, как

мало значит в сравнении с окружающим миром, со всем тем, что не входит в его "я". Если он не принадлежит к какой-то общности, если его жизнь не приобретает какого-то смысла и направленности, то он чувствует себя пылинкой, ощущение собственной ничтожности его подавляет. Человек должен иметь возможность отнести себя к какой-то системе, которая бы направляла его жизнь и придавала ей смысл; в противном случае его переполняют сомнения, которые в конечном счете парализуют его способности действовать, а значит, и жить.

Прежде чем продолжать исследование, полезно резюмировать наш общий подход к проблемам социальной психологии. Человеческая натура - это не сумма врожденных, биологически закрепленных побуждений, но и не безжизненный слепок с матрицы социальных условий; это продукт исторической эволюции в синтезе с определенными врожденными механизмами и законами. Натуре человека присущи некоторые неизменные факторы: необходимость удовлетворять физиологические потребности и необходимость избегать морального одиночества. Мы видели, что индивид вынужден принять образ

жизни, коренящийся в системе производства и распределения, свойственной каждому

данному обществу. В процессе динамической адаптации к этому образу жизни в

индивиде развивается ряд мощных стимулов, мотивирующих его чувства и действия.

Эти стимулы могут осознаваться индивидом, а могут и не осознаваться, но в обоих

случаях они являются сильными факторами его психики и, однажды возникнув,

требуют удовлетворения. Стремление к удовлетворению этих новых потребностей

побуждает людей к определенным поступкам и таким образом в свою очередь

становится активной силой, воздействующей на процесс общественного развития. Как

именно взаимодействуют экономические, психологические и идеологические факторы и

какие общие выводы можно сделать в отношении этого взаимодействия, это мы

рассмотрим ниже, при анализе Реформации и фашизма.

В основу нашего исследования будет положена главная идея этой книги: человек

перерастает свое первоначальное единство с природой и с остальными людьми,

человек становится "индивидом" - и чем дальше заходит этот процесс, тем

категоричнее альтернатива, встающая перед человеком. Он должен суметь

воссоединиться с миром в спонтанности любви и творческого труда или найти себе

какую-то опору с помощью таких связей с этим миром, которые уничтожают его

свободу и индивидуальность.

ПОЗИТИВИЗМ

Поиск по сайту: