Я переворачиваюсь на бок и получше закутываюсь в куртку. Ночи становятся все холоднее напоминая о скором и необратимом приходе зимы

Сама не замечаю, как тяжелые веки опускаются, и по телу разливается приятное теплое чувство. Сознание проваливается в огромнейший мир снов, а из реальности остается только треск горящих в костре досок и сладкий запах свежих яблок.

Глава 2.

Я открываю глаза и увидев потолок с осыпавшейся штукатуркой, вскакиваю с матраса задевая при этом ногой тяжелый камень. Сжимаю зубы от боли и трогаю ушибленное место ладонью. На пальцах остались следы темной крови.

Прошло уже почти полгода, а я никак не могу привыкнуть к новой жизни и каждый раз просыпаясь по утрам кричу от страха умереть здесь, на этих руинах. Я помню, как мы жили первые несколько месяцев: постоянно плакали, как маленькие дети, звали родителей, отказывались есть, пить или куда либо идти. Некоторые мои бывшие друзья так и остались погибать под завалами отвергая всякую помощь. Да что там, я всегда считала себя сильным и смелым человеком, но когда услышала сигнал тревоги и увидела первые трупы, смелость и безразличие сменились страхом. В то время, как Лена спокойно шла держав боеприпасы и оружие, меня несли на руках солдаты потому что я не могла даже пошевелиться. Мной овладел ужас.

Через три недели мы спрыгнули с едущего поезда который захватили громилы. Тогда у нас не было ничего: ни оружия, ни еды, ни воды, ни помощи. Но мы нашли дом, работу и все, что было нужно для спокойного существования. Как это ни странно звучит из уст своевольного подростка, но с придуманными правилами жить намного легче. С появлением запретов стало конечно лучше, но мы были бы не дети если бы никогда не нарушали их.

Лена часто говорит, что ей страшно и она хочет домой, но нет смысла успокаивать и говорить: «Не плачь, все будет хорошо». Все уже никогда не будет хорошо, пора перестать верить в сказки.

Я отряхиваю голову от налипшей штукатурки и иду к ведру умываться. Делаю глоток ледяной дождевой воды, от холода сводит скулы и ломит зубы. Я наклоняюсь к рюкзаку и проверяю наличие вещей, в последнее время кроме в конец обнаглевших крыс появились воры. Вроде бы все на месте. Подхожу к осколку зеркала прикрепленному к стене и смотрю на свое отражение. Лена говорит, что по утрам я похожа на попугая с взъерошенным хохолком. И правда, коротко подстриженные, слегка побелевшие от пыли русые волосы торчат во все стороны. Я берусь за уши и высовываю язык, больше похоже на клоуна чем на попугая. В углу зеркала мой взгляд привлекает яркий объект, которого раньше тут не было. Я поворачиваюсь и мое сонное лицо трогает улыбка. На полу около потухшего костра сложена маленькая пирамидка из яблок, на кожице верхнего плода вырезано улыбающееся лицо. Хватаю с полу пыльный рюкзак, верхнее яблоко с пирамиды и выбегаю на лестничную площадку.

Отбивая шагами ритм никому неизвестной песни и минуя несколько ступеней съезжая по перилам, я спускаюсь на первый этаж, выбегаю через дверной проем и поднимая тучи пыли бегу к рынку. Я знаю эту дорогу, как свои пять пальцев. Каждый камень, столб и дом настолько врезался в память, что я могу идти с завязанными глазами.

На лужах появилась тонкая ледяная корка, отражаясь от которой лучи солнца режут глаза. Ветер треплет волосы и свистит в ушах. Я одеваю капюшон и застегиваю молнию. Если температура продолжит так быстро снижаться, то уже через неделю выпадет первый снег. Я очень люблю зиму, даже больше чем лето, но теперь холод не самый лучший союзник. Не хватало еще замерзнуть насмерть. Я наступаю на ледяную корку и по городу эхом разносится треск поломанного льда.

Из соседнего дома доносится звук взрыва. В ушах появляется звон и боль. Я падаю на колени и хватаюсь за голову. Перевожу взгляд на дом: из окон третьего этажа вырываются языки пламени и вопли людей. Встаю на ноги и стараясь не замечать ужасную боль в висках бегу еще быстрее, чем бежала до этого. Кто то задел растяжку. Звуки взрывов пугают меня даже больше чем выстрелы. От такой же растяжки погибло пятьдесят, а может и семьдесят детей в столовой лагеря. Среди них были и мои лучшие друзья, и преподаватели. Мы с Леной спаслись только благодаря американским солдатам, они вытаскивали детей из огня. После всего этого смерть уже не кажется чем то далеким и недостижимым. Она рядом и ждет.

Я спотыкаюсь и падаю. На коленях появляются ссадины сочащиеся кровью оставляя следы на ткани джинсов и на земле. Со всей силы сжимаю зубы от боли, но не выдерживаю, и из глаз текут слезы. Я будто снова чувствую запах едкого черного дыма и слышу голоса моих друзей. Я кричу и плевать, что услышат. Хочу домой, к маме с папой. Хочу обнять их, и сказать, что люблю. Почему нельзя? Почему я должна все это терпеть? Папа говорил, что бог посылает нам испытания по силам нашим, но я не могу так больше жить. Почему бог меня не любит? За что он обрек всех этих людей на мучительную смерть?

-Что я тебе сделала!?

Я кричу на небо, что есть мочи, но голос становится хриплым и тихим. Он меня не услышит, он просто забыл о моем существовании. Слезы заливаются в горло оставляя на языке соленый и горький привкус.

Я встаю и отряхиваю разбитые в кровь колени от пыли. Вытираю рукавом слезы и шмыгая носом иду спокойным, но неровным шагом к рынку. Голова кружится от удара о землю и приходится идти до своего прилавка опираясь на неработающие фонарные столбы по дороге. Похоже у меня сотрясение. Живот начинает крутить. Я еле перелезаю через ящики и растягиваюсь на полу. Из глаз снова текут маленькие ручейки слез. Какое жалкое зрелище. Я злюсь не на бога, не на тех людей с оружием, а на себя. Ненавижу, за слабость...

К прилавку вплотную подходит какой то человек громко шлепая по лужам. Он не двигается от силы минуту или две, он ждет, а потом наклоняется и заглядывает за ящики. Я лежу абсолютно неподвижно изредка тихо всхлипывая. Он меня не замечает и уходит дальше. А я продолжаю реветь закутавшись в старый пуховик.

Прихожу в себя от того, что перо вылезшее из куртки щекочет нос и хочется чихнуть. Вытираю глаза и по тени отбрасываемой бутылкой на прилавке понимаю, что уже закат. Я пролежала здесь весь день? Неважно, пора идти домой. В лежащем на земле разбитом зеркале вижу свои красные опухшие и заплаканные глаза. Голова перестала кружится, и в ушах больше не звенит. Я шмыгаю носом и прихрамывая выхожу с рынка. Нужно привести себя в порядок. Достаю из рюкзака жестяную солдатскую флягу и платок. Смачиваю ткань прохладной водой, отчего голубая вышивка становится виднее на потемневшем от влаги фоне. Я протираю лицо и на платке остаются следы коричневой грязи. Уже лучше, но глаза все еще красные.

Я иду по обычной дороге ведущей прочь с рынка. На старой вывеске из украшений остались только три буквы и выцветший, немного обгоревший с хвоста попугай. Этот птичий рынок — единственное место куда мы успели сходить за время каникул, только его адрес мы и запомнили. Теперь вместо домашних животных здесь продают контрабанду и сувениры. Наши диски неплохо расходятся, конечно с крадеными золотыми кольцами и ожерельями по цене им не сравнится, но те кто в музыке разбирается, готовы отдать почти любые деньги за возможность прикоснутся к прекрасному.

Слышу голоса продавцов призывающих посмотреть на их удивительные товары. Так много людей нашли себе убежище среди ржавых птичьих клеток и самодельных навесов. Они друг друга презирают, считают конкурентами, врагами хотя занимаются одним делом. Наверное если бы все живущие на руинах объединились, мы смогли бы пойти против солдатов и вырваться на свободу. Но они никогда этого не сделают, просто не смогут.

Я смотрю на дома впереди. Ни одного нетронутого стекла. Цветы на подоконниках завяли. Они тянули свои лепестки к солнцу прося помощи, но жар их высушил, и некогда зеленые листья улетели вместе с ветром.

Поправляю лямку рюкзака которая натерла кожу на открытом плече до красноты, и ускоряю шаг собираясь перейти на легкий бег. Из щели между домами доносится звук шагов. Я останавливаюсь и прислушиваюсь. Сначала кажется, что бежит один человек, но потом к нему присоединяются еще двое, или трое, трудно разобрать.

-Беги! Охотники!

Поиск по сайту: