Сергей Алексеев Сокровища Валькирии. Земля сияющей власти

* * *

Дворец, построенный ещё в период царствования династии Сефевидов, казался вечным, неприступным, существующим вне времени и земного пространства уютного и нежаркого уголка в Иранском нагорье. И всё здесь было как триста лет назад: буйство вечнозелёных тропических растений в саду, благоухание цветущей магнолии, обволакивающий и по-утреннему острый запах роз, журчание воды в фонтане и приглушённые, сонно-ленивые голоса павлинов, сидящих на нижних сучьях ливанских кедров. Лишь отдельные приметы: жалюзи на окнах, мощная космическая антенна, едва видимая среди верхушек пальм, — привязывали дворец и его владельца к современности.

В саду, за плотной стенкой аккуратно подстриженных кустарников таился человек, внешне напоминающий бедуина: в серой от пыли хламиде и белом платке на голове, подвязанном тесьмой. Несмотря ни высокий рост и немолодой возраст, он ловко перемахнул через кусты и спрятался за фонтаном, умыл лицо, прополоскал рот, не спуская глаз со ступеней дворца. Отвлёкся только на секунду, когда заметил под ногами тусклый проблеск золота. Брызги от струй фонтана падали на белый мрамор садовой дорожки, испещрённой ровными и бесконечными строчками надписей. Смёл ладонью воду с плиты…

Это были полувышарканные ногами столбцы имён русских воинов, павших на войне 1812 года. Плиты когда-то аккуратно сняли в храме Христа-Спасителя, привезли сюда и вымостили дорожки, чтобы попирать ногами память о мёртвых. Кое-где в углублениях высеченных строк проблескивало золочение. Бедуин перескочил дорожку и встал за толстым кедром: на ступенях показалась женщина в розовом восточном одеянии. И сразу же всполошились павлины, слетев на землю. Женщина открыла кран, и над газоном перед дворцом вспыхнули радугой поливочные фонтаны, заслонив высокое крыльцо. Затем она взяла широкую вазу, ножницы и принялась срезать головки роз.

Спустя несколько минут на ступенях дворца появился белокожий мужчина в голубом атласном халате европейского покроя. Постукивая деревянными сандалиями, он сделал три шага вниз и, внезапно дёрнувшись, согнулся, расставил руки, словно искал опоры. И не нашёл, рухнул назад. Из его груди торчало оперение короткой арбалетной стрелы. Женщина вскрикнула, упала на колени, встревоженно загомонили павлины. Бедуин неспеша приблизился к убитому, ногой опрокинул его голову. На задравшемся жирном подбородке блестела седоватая двухнедельная щетина, ставшая модной к концу двадцатого века.

Удовлетворённый, он поправил сбившийся на голове платок, сложил и спрятал в заплечную суму арбалет, после чего так же безбоязненно направился в заросли сада. Успокоившиеся павлины стали пить воду, набирая её в клювы из надписей-углублений на плитах и высоко запрокидывая головки. И тут опомнилась женщина, всё ещё стоявшая на коленях со вскинутыми руками. С брезгливым страхом она приблизилась к мёртвому, заглянула в лицо и внезапно бросилась следом за бедуином.

— Постойте, — по-русски взмолилась она. — Возьмите меня!.. Выпустите меня!.. Я видела! Я всё видела!

Человек тем временем оказался уже возле трёхметровой стены, выложенной из пилёного камня. Поддёрнул длинный подол и ловко вскочил на гребень. Ему осталось лишь спрыгнуть вниз, на другую сторону, где поджидал автомобиль, однако женщина прорвалась сквозь заросли и схватила его за ногу, чуть ли не повиснув в воздухе.

— Не оставляйте меня! Возьмите! Если слышите, если понимаете, возьмите!..

Бедуин оттолкнул её, сбросив на землю, лёг животом на стену, чтобы через мгновение исчезнуть, однако женщина вновь потянулась к нему руками, царапая камень.

— Не бросайте! Умоляю! Я — рабыня…

Он задержался на секунду, словно пригвождённый последним её словом, затем снова оседлал стену верхом, склонился и подал руку…

Над непокрытой пегой головой старца, на крепкой руке с плетью, распустив крыла, восседал филин, и огненный птичий взор был глубок и бесконечен, как вечность…

Спички выпали из рук Мамонта, коробок, будто камешек, ушёл в рыхлый снег. Инга ликовала, совершенно забыв, что стоит босая.

— Смотри! Человек! Это человек!

— Атенон, — выдохнул Мамонт. — Великий Гой…

— Что? Что ты говоришь? — она трясла его за руку. — Ты знаешь его? Ты знаешь этого человека?

Владыка Святых Гор приближался медленно, освещая себе путь в голубеющих сумеречных снегах. Кажется, время остановилось, а вместе с ним беспорядочный и бесконечный ток мысли. И всё, что мгновение назад казалось важным — жажда тепла, огня, жизни, вдруг потеряло всяческий смысл. А Инга чего-то испугалась и, прячась за спину Мамонта, зашептала срывающимся, хриплым от простуды голосом:

— Он — добрый? Он не сделает зла? Мне страшно, слышишь? Страшно.

— Не бойся, — вымолвил он. — Это Святогор, прикосновение к вечности… Видишь, птица над головой?

— Где — птица? Какая птица?..

— Филин! На руке… Знак высшего разума и власти. И свеча!

— Не вижу… свечи! — Инга дрожала. — И птицы не вижу…

— Потому что ты слепая! Открой глаза!

— Мамонт!.. Это же тень, какая-то фигура…

Он шагнул навстречу Атенону, воздел руки.

— Ура! Я Странник!

Владыка остановился, отвёл свечу от лица. Оставалось не больше десятка метров, ясно различался зеленоватый огонь птичьих глаз, свисающие крылья, изморозь на пегой бороде…

— Это же… не человек, Мамонт! — в страхе зашептала Инга, цепляясь за одежду. — Зверь… Чудовище!

Атенон вдруг развернулся и направился в гору, будто предлагая тем самым следовать за ним. Мамонт пошёл, однако спутница ухватила руку, рванула назад.

— Не ходи! Прошу тебя!

Он попытался стряхнуть её и, когда не получилось, чуть ли не волоком потащил за собой по снегу. Инга выпустила руку, но не сдалась, забежала вперёд и кошкой прыгнула ему навстречу, ударив головой в лицо.

— Стой! — внезапно прорезался и зазвенел её голос. — Не пущу!

Мамонт не почувствовал боли, однако ощутил горячую кровь, хлынувшую из разбитого носа. Свет в руке Атенона померк. Он обернулся, поджидая Странника, и внезапно обратился в косматое чудовище с пылающим взором круглых птичьих глаз. Заиндевелая на холоде шерсть покрывала его с головы до ног…

— Мамонт, миленький, не ходи! — уже молила Инга, повиснув на шее.

Преображение было настолько внезапным, что образ Владыки Святых Гор ещё стоял перед глазами, сдваиваясь с человекообразным существом. Мамонт взял горсть снега, утёр лицо, размазывая кровь. Сознание медленно возвращало его в реальность, отзываясь в затылке похмельной головной болью. Он просунул руку под фуфайку, непослушными, скрюченными пальцами нащупал пистолет. Снежный человек слегка присел и вроде бы оскалился.

— Зямщиц! — позвал Мамонт. — Почему ты ходишь за мной?

Он был не уверен, что это существо — тот самый несчастный Зямщиц, выпущенный Дарой на Алтае. Этот был на голову выше и шире в плечах. Услышав голос, он сделал мягкий скачок вперёд, словно пугая странников, и помедлив, пошёл вокруг них. Мамонт отвёл рукой Ингу и взвёл курок.

— Уходи! — выстрел треснул негромко, но откликнулся в горах раскатистым, звучным эхом. Он не боялся выстрелов, поскольку так же мягко присел, сунул руку в снег и поднял камень размером с человеческую голову.

— Не стреляй, — вдруг попросила Инга и шагнула вперёд. — Что тебе нужно? Кто ты?.. Мы не хотим тебе зла, уходи от нас.

Мамонт держал его голову под прицелом, любое движение рукой с камнем — и разнёс бы ему череп; с десяти метров не промахнёшься.

Снежный человек попятился, однако не выпустил булыжника.

— Иди, ну иди же! — поторапливала Инга, медленно наступая. — И больше не приходи к нам, если не хочешь сказать, что тебе нужно.

Когда между ними осталось метра четыре, мохнатый скиталец медленно развернулся и подался в гору, безбоязненно подставляя широкую спину под выстрел. По пути выбросил камень и оглянулся, неприятно блеснув своим нечеловеческим взором. Несколько минут его высокая фигура маячила на фоне белеющего снега, пока не растворилась среди тёмных пятен высоких камней.

— А я замерзаю, — вдруг просто сказала Инга и села в сугроб.

Она сама была как снежный человек, босая, и снег уже не таял на её ступнях. Мамонт расстегнул фуфайку, поднял свитер и просунул её ноги к себе под мышки. Будто положил два ледяных камня…

— Ничего, — пробормотал он сквозь зубы. — Сейчас согрею…

Согнув её пополам, он подхватил Ингу с земли и понёс к куче заготовленных и уложенных для костра дров.

— Ноги не чувствуют тепла, — сказала она. — И кажется, ты ледяной.

— У тебя есть спички? — безнадёжно спросил Мамонт. — Я где-то уронил коробок…

— Спички давно кончились, — со вздохом проговорила Инга. — Я поддерживала огонь…

Не выпуская её из рук — под мышками уже ломило от холода, — он встал на колени и принялся ощупывать руками снег возле дров: где-то здесь выпали спички… Впрочем, минутное затмение разума напрочь отключило сознание, и свет от свечи, рождённый воображением, спасительный и вожделенный, грел в этот миг жарче всякого костра. Он перелопачивал снег до тех пор, пока тот не перестал таять на руках.

— Говорят, смерть от холода приятна, — сообщила Инга. — Надо только обняться покрепче и закрыть глаза…

— Прекрати! — он ударил её по лицу деревянной ладонью — голова мотнулась. — Ни слова о смерти!

— Нас найдут весной, когда растает снег, — продолжала она. — Если это чудовище не съест, или звери…

— Язык отрежу! — рявкнул он, наливаясь злобой. — Где спички?! Где я уронил спички?!

— Не знаю… Не заметила.

Мамонт сунул пальцы в рот, пытаясь отогреть и вернуть им чувствительность. Снег вокруг кучи дров был уже истоптан ногами и коленями, перемешан и найти сейчас маленький коробок — равносильно найти иголку в сене. Если бы ещё не ноша, висящая на груди и ледяными ногами холодящая лёгкие и сердце!..

— Найду! Сейчас! — стервенея от злости, процедил он и вскочил на ноги. Только нужно согреться!

Около получаса, увязая в снегу и радуясь сопротивлению пространства, Мамонт бегал по открытому месту — в гору и с горы, пока не пробил пот. Волосы на голове смерзались, и из-под них, как из-под шапки, бежали горячие капли. Но Инга продолжала замерзать, ноги по-прежнему оставались холодными и неподвижными.

— Всё! — крикнул он и швырнул её в сугроб. — Будешь выживать сама!

Он растёр её ступни ладонями, затем скинул разогретые сапоги поочерёдно, чтобы сохранить тепло, — намотал на каменные серые ноги портянки и натянул обувь, как на манекен. Поднял с земли, поставил, толкнул под гору.

— Бегом!

Инга сделала пару неуверенных шагов, рухнула лицом в снег.

— Встать! — Мамонт выхватил из кучи дров палку. — Встать, сказал!

Она приподнялась на руках и вдруг улыбнулась, с растрескавшихся губ засочилась кровь.

— Мне уже хорошо, тепло…

Мамонт ударил её раз, другой — Инга только улыбалась, не чувствовала боли. Тогда он снова поставил её на ноги и потянул за собой. Спутница едва перебирала ногами, каждую секунду готовая упасть в снег и увлечь за собой Мамонта. Он втащил её в гору проторённым следом, а с горы потянул целиной.

— Бегом! Носом дышать!

От напряжения лицо её ещё больше посерело, вытянулось, нос заострился. Первый круг не разогрел её, но вернул к ощущению реальности; Инга стала чувствовать боль, дыхание сделалось стонущим и хриплым. На втором круге, когда бежали с горы, Мамонт понял, что у самого отмерзают ноги в одних тонких носках, пальцы стали деревянными.

— Ну, жить хочешь? — спросил он, встряхивая Ингу за плечи.

— Хочу, — пролепетала она. — Только ноги…

— Болят?

— Нет, не болят…

— Это плохо! Плохо! Должны болеть! Бегом!

Нарезая этот круг по целинному снегу, он уклонился вправо и, увлечённый бегом с горы, не заметил, как миновал кучу дров, углубившись в лес. Снегу здесь было мало, по щиколотку, а спуск довольно крутой. Бежали, пока дорогу не перегородила упавшая старая сосна, зависшая кроной на других деревьях и напоминающая шлагбаум. Мамонт перевёл дух. Пока не остыли пальцы, следовало разуть Ингу и теперь самому спасать ноги. Он усадил её на валежину, взялся за сапог, но она неожиданно толкнула его.

— Не отдам!

Хотела жить! Мамонт схватил её за обе ноги.

— Молчать! У меня тоже отмерзают пальцы!

— Я девушка! — внезапно вспомнила она и осеклась.

— Ты не девушка! — прорычал он. — Ты странница! Мы оба с тобой!..

Она стала бить его кулачками по голове и лицу, сквозь хрип воспалённого дыхания послышались слёзы.

— Как ты можешь?.. У меня только начали согреваться ноги!..

— Читай стихи! — крикнул Мамонт. — Ты же писала стихи? Читай!

— Причём здесь стихи?!

— При том, что ты теряешь рассудок!

Инга резко перестала сопротивляться, и чтобы не упасть с валежины, пока он стаскивает сапоги, вцепилась в его заиндевевшие волосы. Мамонт ощупал её ступни — всё ещё лёд… И портянки холодные. Он надел один сапог, взялся за другой, и тут Инга неожиданно выпустила его волосы, сказала со знакомым затаённым страхом:

— Смотри? Там есть жизнь? Или нет?

Она указывала куда-то под колодину.

— Что там?

— Смотри! Если идёт пар, значит там есть тепло. Разность температур…

Из-под валежины, на которой сидела Инга, в двух метрах от неё действительно курился слабый парок, чуть больше, чем от чашки с горячим чаем.

— Что, если здесь — выход? Который мы ищем…

В голове блеснула молния! Точно! Вход в пещеру начинался возле склонённого дерева! Правда, были ещё приметные камни, которых здесь почему-то нет, и, кажется, не было вокруг такого густого леса… Но сейчас зима, изменилась обстановка, да и совсем иная, хотя и сходная ситуация: тогда на руках был раненый Страга, Виталий Раздрогин. Как ни старайся запомнить детали, их заслонят в памяти более значимые обстоятельства.

Так и оставшись в одном сапоге, Мамонт осторожно, на четвереньках подобрался к курящейся отдушине, поймал парок ладонью, ощупал мшистый и заиндевелый бок упавшей сосны, затем опустил руку в чернеющий круг, напоминающий нору суслика. И вдруг ощутил знакомый мерзкий запах зверя, спутать который невозможно ни с чем.

— Это берлога, — одними губами сказал он Инге. — Медвежья берлога.

И будто в ответ на его шёпот из недр земли послышалось глухое и грозное ворчание.

— Бежим отсюда! — выдохнула Инга. — Скорее!..

— Нет! — вдруг засмеялся он и достал пистолет. — Отойди подальше!

— Зачем? Не надо!..

— Пошла вон! — рявкнул он и как мешок перевалил её за колодину.

А глухой рёв на одной ноте только нарастал и готов был взорваться в любую секунду. Мамонт отломил сук от валежины, но сунуть в отдушину не успел, снег на том месте вдруг вздыбился, и в метре от ног появилась пегая, огромная голова. Одновременно громогласный устрашающий рык заполнил заледенелое пространство.

Мамонт стрелял в упор. Бил в широкий лоб, а думал, что надо бы в ухо. Пистолет дёрнулся в руке последний раз и затворная рама осталась в заднем положении. Вспышки огня перед глазами ослепили его, оранжевые пятна плясали на снегу, и он, почти незрячий, лихорадочно искал в карманах запасную обойму, на всякий случай отскочив за валежину.

— Ты убил его! — то ли осуждала, то ли комментировала Инга, дёргая за полу фуфайки. — Ты убил! Убил!

Обойма нашлась в нагрудном кармане куртки. И пятно наконец сморгнулось: у колодины зияла чёрная дыра, курился обильный пар, словно из полыньи, и доносился низкий, почти человеческий стон. Мамонт зарядил пистолет и выстрелил ещё дважды, ориентируясь на звук.

— Зачем ты убил его? — спросила Инга, и он наконец разобрался в интонации — осуждала…

— Сейчас узнаешь, — бросил он и подобрался к отдушине. Там, внизу, стало тихо, разве что доносился шорох, будто осыпался поток песка. И всё-таки соваться в непроглядный мрак было опасно и боязно до внутренней дрожи. Мамонт достал нож, откинул лезвие и с пистолетом наизготовку полез вниз головой. И именно в этот миг вспомнился ему один из членов экспедиции Пилицина, которого подрал медведь, зимовавший в гроте. Тьма и неизвестность впереди напоминали открытый космос, и никакая психологическая подготовка не сняла бы врождённого, генетического страха перед мёртвой пустотой. Лаз оказался тесным только в устье, далее ход значительно расширялся и круто уходил вниз. Тормозя грудью и плечами, Мамонт скрылся под землёй с ногами, и лишь тогда рука с ножом наткнулась на твердь…

Ощупал пространство — медведя не было! Сверху его звала Инга, что-то спрашивала, и он мысленно зло посылал её к чёрту. Протащившись метр вперёд, он с трудом встал на четвереньки и ткнулся головой во что-то мягкое, источающее влажное тепло. Должно быть, мёртвый зверь скатился в самый дальний угол берлоги, довольно глубокой, но узкой — всё-таки это был грот, естественная полость, давно облюбованная медведем: под коленями чувствовался мощный пласт травяного настила. Сначала он ощупал добычу, убедился, что зверь без всяких признаков жизни, и только после того спрятал пистолет. Теперь медведя следовало перевернуть с живота на спину, а сделать это в тесноте оказалось трудно, к тому же туша весила килограммов под триста. Кое-как Мамонт уложил его на бок и ощутил резкую слабость, обычную после пережитого стресса, вытер вспотевший лоб. В берлоге было душно, не хватало кислорода, хотя к вони он уже привык и не замечал тошнотворности запаха.

— Спускайся сюда! — крикнул он в зияющую пустоту лаза. — Быстро!

Сверху не донеслось ни звука. Он пополз к свету, упираясь ногами в стенки, высунул голову, совсем как медведь. Инга убегала вниз по склону, хватаясь за деревья, чтобы сохранить равновесие. Мамонт догнал её, схватил за шиворот и, не обращая внимания на сопротивление и злое пыхтение, потащил назад, к берлоге. Откуда и силы взялись… Возле лаза он опрокинул её и, как куклу, сунул головой в чёрную отдушину.

— Не хочу! — захрипела она. — Ты убийца! Зачем ты убил?

От её протеста отдавало сумасшествием: в момент сильного эмоционального переживания в ней обострилось то, что было самым слабым в её психике болезненное отношение ко всякой смерти.

— Это зверь, — попытался отвлечь от навязчивых мыслей Мамонт. — А мы с тобой — охотники, понимаешь? Так устроено в мире: человек всегда охотник, в том числе, и за диким зверем.

— Он — беззащитный! — хотела крикнуть, но просипела она.

— Нет, это мы сейчас беззащитные! Потому что не звери, а люди, и нам не выжить без добычи. Мы умрём на морозе, а этот медведь — никогда.

— Это нечестно, — в ней ещё бродил и не сдавался обострённый стрессом юношеский максимализм.

— А я сказал — честно! — прорычал он в лицо. — Это был честный поединок.

Она не сломалась, но замолчала, выбившись из сил и не способная уже ко всякому сопротивлению.

— Помогай мне! — приказал Мамонт. — Зверя нужно перевернуть на спину.

— Зачем?..

— Не твоё дело! Помогай!

Окрики на неё ещё действовали. Он снова ухватился за лапу, задрал её вверх и стал рывками, по сантиметру, оттягивать зверя о г стены, таким образом, опрокидывая тушу на хребет. Инга тоже что-то делала, пыхтела рядом, и они часто стукались головами и встречались руками. Когда медведь наконец оказался на спине, Мамонт достал нож.

— Раздевайся!

— Как? — опять испугалась она. — Зачем?

— Не задавай дурацких вопросов! — он всадил нож в брюхо зверя и стал вспарывать шкуру.

— Я не буду раздеваться! Не хочу!

— Тогда это сделаю я! — проревел Мамонт. — Живо раздевайся! Догола!

— Я замёрзну! — слабо воспротивилась она. — Не понимаю, что ты хочешь…

— Ты хочешь жить? Если хочешь, выполняй, что я требую.

Инга замолчала, зашуршала курткой. Мамонт вспорол брюхо от грудной клетки до таза, наощупь располосовал диафрагму, пахнуло теплом…

— Готова? Ну?!..

— Нет ещё…

Он спрятал нож, перебрался через тушу и стал сдирать с Инги одежду. Вытряхнул, выпростал её из свитеров, штанов и нижнего белья, затем подхватил поперёк и стал заталкивать в горячее медвежье чрево.

— Что?.. Что ты делаешь? — бормотала она. — Что ты со мной делаешь?..

Мамонт упрятал её в тушу почти с головой, ногами в грудную клетку, стянул разрез на медвежьем брюхе, будто запахнул спальный мешок.

— Лежи, — сказал примирительно. — И постарайся уснуть. Считай, что ты — в материнском чреве. Придёт утро, и ты родишься, во второй раз. А человек всегда рождается в крови и муках. Так что лежи спокойно. Сейчас тебе станет тепло и хорошо. Потому что нет ничего спасительнее материнского тепла…

Инга не отзывалась. Мамонт ощупью нашёл её лицо, послушал дыхание, спутница уже спала.

Он не обманывал, когда говорил о чудодейственности не просто биологического тепла, а материнского, особого тепла, поскольку добытый зверь оказался медведицей, и два вырезанных из чрева медвежонка вместе с маткой лежали сейчас в углу берлоги. Прежде чем угнездиться самому рядом с тушей, он взял их, вытащил наверх и забросил подальше в снег…

Во сне она стонала и плакала от боли — отходили обмороженные ноги. И он скрипел зубами, ощущая ту же боль, разламывающую пальцы, но ни разу не проснулся до конца, чтобы ощутить явь. Наконец, вырвавшись из тяжкой дремоты, он обнаружил, что на улице день и отражённый от снега яркий солнечный свет достаёт до глубин медвежьей норы, так что можно различить свои руки.

Инга ещё спала, и лицо её смутно белело на чёрной шкуре. Мамонт густо смазал обмороженные и распухшие пальцы медвежьим жиром, намотал портянки и, пересиливая боль, загнал ноги в сапоги. Пока спутница не проснулась, следовало сходить и поискать спички: в мёрзлом снегу они не могли размокнуть. Однако едва он сунулся в лаз, как Инга окликнула громким, шипящим шёпотом — потеряла голос.

— Мамонт? Мамонт!.. Где я?

— Ничего не бойся, — он потрогал её лицо. — Я сейчас пойду искать спички. Потом разведу костёр и приму роды.

— Какие роды?

Она заспала всё, что было вчера, и это разгрузило её психику. Сейчас ей можно было рассказывать сказки…

— Тебя проглотил медведь. И когда у нас появится огонь, я достану тебя из брюха. Помнишь сказку про Красную Шапочку?..

— Нет, правда, где я? Наконец я согрелась, первый раз, даже тела не чувствую… Только ноги ноют.

— Говорю же, в медвежьем брюхе.

— Зачем ты обманываешь?.. Я уже не верю в сказки.

— А жаль… В таком случае, лежи и не шевелись. Береги тепло, скоро его не будет.

Он выбрался наружу и несколько минут не мог смотреть — резало глаза от сверкающего солнца и зернистого снега. Мороз давил градусов под тридцать, заиндевевшие деревья стояли неподвижно, будто соляные разводья в Зале Мёртвых. Мамонт прошёл своим старым следом к куче дров, первым делом поднял и отряхнул от снега волчий треух, натянул его на голову, затем взял топор и принялся разгребать лезвием снег. Рыл почти до земли, медленно продвигаясь по пути своего безумного вчерашнего движения к призрачному старцу. Если бы успел чиркнуть спичкой, запалить заготовленную бересту, не было бы видения. Живой огонь в один миг вернул бы разум из-за роковой черты, где начинается бесконтрольная игра воображения… И всё-таки, откуда на Урале взялся ещё один снежный человек? Ведь давно уже, от самого водораздела, гонится он по его следам, проявляя то ли простое любопытство к себе подобному существу, то ли преследуя Мамонта с определёнными целями. Неужели хранители «сокровищ Вар-Вар» свели с ума и превратили в говорящую обезьяну не одного только Зямщица?..

Мамонт вскопал длинную гряду снега чуть ли не до следов снежного человека и ничего не нашёл. Он точно определил, где стоял, когда окликнула Инга, и как потом пошёл к пригрезившемуся Атенону, и в каком месте примерно выпустил из руки коробок, однако снег на этом вероятном пути движения оказался пуст. Возвращаясь назад, к дровам, он внезапно увидел спичку, воткнувшуюся в снег вверх серной головкой! Она оказалась с правой стороны, значит, коробок должен лежать где-то слева. Убрав драгоценную спичку в бумажник, Мамонт встал на колени и принялся перелопачивать снег, постепенно увеличивая круг. И с подступающей тоской ощущал, как всё меньше и меньше остаётся надежды. Нельзя было допускать, чтобы она иссякла вообще.

Мамонт подстелил одеяло и сел на кучу дров, в который раз проигрывая в воображении вчерашние события. Здесь наверняка было заколдованное место, некая «чёрная дыра», куда улетало всё, что хоть на мгновение выпущено из рук или памяти. Замкнутый круг, обманчивое пространство, где почти не действует сила разума и логики. Всего в полукилометре перевал Дятлова, где накрылась целая группа туристов, кем-то напуганных, сбежавших полуголыми в мороз из тёплой палатки. А чуть подальше — зловещая гора Солат-Сяхла, Гора Мёртвых…

Может, постучался к ним или заглянул снежный человек? Или он и есть — дух смерти?..

Ноги начинало прихватывать, обмороженные пальцы быстро и безболезненно потеряли чувствительность. Мамонт подобрал оставленные вчера вещи и скорым шагом направился к берлоге. Нужно отогреться, хотя медвежья туша уже остыла и лишь в чреве ещё хранится тепло, «принять роды», запеленать новорождённую и снова искать, пока светло. Перерыть три раза, десять, просеять весь снег, ибо от этого зависит жизнь. В медвежьем логове скоро станет так же холодно, как и на улице…

Найденную спичку оставить на самый крайний случай, когда иссякнет всякая надежда, ибо зажечь её без коробка не так-то просто, а пока она лежит целой, есть узкая щель из этой «чёрной дыры»…

Мамонт спустился в берлогу: оказалось, Инга спала и проснулась от шороха в горле лаза.

— Это ты? Мамонт? — испуганно зашептала она. — Кто заслонил свет?

— Вставай! — приказал он, нащупывая в темноте её одежду. — Пора тебе явиться на свет Божий.

— Но мне тепло, зачем?..

— Не заметишь, как вмёрзнешь в тушу! — Мамонт расширил отверстие у головы. — Всё нужно делать в свой срок. Помнишь, у Экклезиаста…

— Я не читала Экклезиаста, — призналась она. — Скажи, где я?

— Если до сих пор не поняла — расскажу потом, — он взял её за плечи и посадил почти насильно, рывком напялил на голову тонкий свитер, просунул руки в рукава.

— Почему я… влажная? И запах… крови?

— Не задавай глупых вопросов, — оборвал он и, приготовив брюки от спортивного костюма, вынул Ингу из чрева. — С днём рождения тебя!

— Мне так стало холодно, — сжалась она. — Почему так холодно?

— Сейчас запеленаю, — пробормотал он, натягивая брюки на скользкие, пропитанные внутренним медвежьим салом, бёдра. — Можешь покричать. В этом мире человек давно уже рождается со слезами.

— Как странно ты говоришь, — стуча зубами, вымолвила она.

— Сказку рассказываю.

Несмотря на все усилия, ступни ног её разбарабанило, пальцы торчали врастопырку, как на надутой медицинской перчатке. Мамонт нарвал внутреннего сала, обложил им ноги и надел носки. Затем упаковал её ступни в волчий треух, обернул сверху одеялом. В берлоге сильно похолодало, толстый подстил под ногами начинал смерзаться: лишь огромное животное телом своим способно было обогревать это жилище, поддерживать в нём плюсовую температуру. Чтобы выжить здесь человеку, надо было снять шкуру со зверя, разделать тушу и вынести мясо наружу. Из шкуры можно сшить спальный мешок мехом внутрь — на двоих будет впору, но сырое мясо есть не станешь, через сутки-другие желудок не примет…

Огонь! Нет человеку жизни без огня!

Идти искать вход в подземное царство Хранителей невозможно, пока не заживут обмороженные ноги. К концу дня уже вздуются волдыри, хорошо если обойдётся без омертвения тканей…

Мамонт соорудил из подстилки толстый кляп, заткнул лаз: всё равно свету недостаточно и уж лучше работать в полной темноте, на ощупь. Он усадил Ингу в дальний угол берлоги, где задняя стенка камеры была покатой, сходящей на клин, и взялся сдирать шкуру. Снял её с лап, потом с одного бока, и когда приступил ко второму, спутница неожиданно подала голос.

— Странно… Откуда-то тянет сквозняком.

Он бросил нож, пробрался к Инге, подставил влажные руки. Движение воздуха было! Только очень слабое, и тянуло из угла под самой кровлей. Мамонт ощупал стены — камень, слегка истрескавшийся монолит. Вполне возможно, что из берлоги имелась ещё отдушина, выходящая на поверхность. Всплеск радости иссяк так же быстро, как и возник. Но зато, пока он снимал шкуру, вспомнил ещё один способ добычи огня: попробовать выстрелить из пистолета в вату, надёрганную из фуфайки. Пулю от «макаровского» патрона без инструментов не вытащить, однако если привесить ком ваты к сухому дереву и пальнуть, вплотную приставив ствол, хлопок должен затлеть. Обязан!

Это настолько увлекло Мамонта, что он, едва закончив со шкурой, вынул кляп из лаза и выбрался наверх.

И не поверил своим глазам!

Там, на склоне, у края леса, где он вчера обронил спички, горел костёр и высокий, плотный столб дыма вертикально уходил в небо.

Забыв обо всём, в том числе и о ногах, отзывающихся болью при каждом движении, Мамонт бросился в гору, задохнулся от морозного воздуха на первой сотне метров. Нет, на сей раз это был не призрак, не галлюцинация: куча дров, заготовленная вчера, пластала высоким, белым пламенем, и снег уже вытаял вокруг, обнажив каменистую, влажную россыпь. Однако он, как Фома-неверующий, встал на колени, дополз до огня и сунул руки — жгло, палило! А по спине бежал озноб, ибо от костра, по перелопаченному снегу тянулась свежая цепочка человеческих следов…

И вид их приводил в ошеломляющий, мистический восторг более, чем полыхающий огонь: кое-где отпечатались чёткие следы маленьких женских туфелек или сапожек на тонком каблуке.

Мамонт вскочил, огляделся: белое безмолвие под солнцем, перевалившим за южную сторону Уральского хребта, от камней — длинные тени, блеск морозной иглы в воздухе — единственное движение во всём окружающем мире… Он побежал рядом со следами, боясь затоптать их, пробуравил несколько сугробов, выскочил к глубоким бороздам, оставленным вчера, когда они с Ингой разогревались, и тут потерял след! Точнее, не потерял, ибо мудрено это сделать на снегу, а обнаружил другие, оставленные тяжёлыми горными ботинками с рубчатой подошвой, словно невесомое это существо, бегущее на каблучках, на ходу переобулось и двинулось дальше нормальным человеческим шагом тренированного в горах человека. Следы тянулись к хребту, к перевалу Дятлова…

Ему вдруг пришла мысль, что Валькирия таким образом подала ему знак. Спустилась вниз, запалила костёр, оставила роспись свою в виде изящных следов от туфелек, а затем ушла назад, своим же следом.

И если не захотела показаться ему, значит, так надо. Повинуюсь року!

Он побрёл назад, к костру, полыхавшему высоким красным столбом. Склон хребта, густые шапки кедровника внизу и часть неба — всё плавилось и колыхалось в огромном мареве. Он как-то по-детски ликовал и любовался огнём, может быть впервые в жизни с такой остротой ощутив его магическую силу.

До костра оставалось шагов пятнадцать, когда он внезапно увидел людей, стоящих полукругом. Скорее всего, они только что выступили из-за огня, скрывающего от глаз широкий «коридор», и теперь стояли, протягивая руки и подставляя лица тёплому излучению. Четверо мужчин в военном снаряжении: зимний камуфляж, перетянутый многочисленными ремнями, боевые «передники» с запасными магазинами, плоские, туго набитые вещмешки, подсумки, на головах сферические каски. Всё, и даже лица, окрашено в бело-голубоватые тона с «мраморными» прожилками. У каждого под правой рукой висел короткий пистолет-пулемёт типа спецназовского «Кедра», у одного, ко всему прочему снайперская винтовка.

Они откровенно поджидали, когда Мамонт приблизится к ним, и не оставалось сомнений, что это примитивная, однако тонко рассчитанная засада-ловушка: запалили костёр, отвлекли его следом женских каблучков, а потом вышли из укрытия…

Мамонт, оценивая ситуацию, продолжал двигаться к огню и незнакомцам так, как опытные охотники советуют приближаться к матёрому хищнику — ни на мгновение не показывая виду, что тебе страшно. Он остановился возле костра, ему оставили место возле него! — и только сейчас рассмотрел, что все четверо — восточные желтолицые люди. Узкие, раскосые глаза смотрели пытливо, насторожённо и с оттенком той доброжелательности, за которой могло скрываться всё, что угодно…

За два года работы спецотдела Арчеладзе по заданию «папы» подготовил четыре законспирированных базы в Москве и Московской области, и одну, пятую — некий резервный «отстойник» на случай особого положения, — в Нижнем Новгороде. Причём на всех была создана полная мобзакладка авто— и авиатехники, оружия, боеприпасов, средств связи, комплектов документов прикрытия и денежного довольствия в валюте. Всё это делалось якобы для того, чтобы получить полную независимость спецотдела на все случаи жизни, а значит, объективность в розыске исчезнувшего золотого запаса. Арчеладзе знал, что при резком изменении политической обстановки в России он должен был уйти со всей своей командой на нелегальное положение, вплоть до лучших времён или специального распоряжения патрона.

И он ушёл, хотя обстановка в государстве никак не изменилась…

Он представлял себе, что такое — выйти из подчинения «папы». Великая тройка — Колченогий, Комиссар и патрон немедленно соберутся, обсудят ситуацию и непременно начнётся обширный поиск и ликвидация — в том числе физическая, — всего спецотдела. Разумеется, адреса всех баз были известны «патрону», тем более этой, учебно-тренировочной на Клязьме, а уходить и ложиться на дно следовало надёжно и немедленно. Конечно, безопаснее сейчас было исчезнуть из Москвы, например, в Нижний Новгород — именно так и решит Великая тройка, и поиск начнёт оттуда, поэтому Арчеладзе остановился на самом, по его логике, удобном и нужном сейчас варианте — уйти на базу, которая проходила под кодовым названием «Душегрейка». Она располагалась на территории столицы, а точнее, под ней — в бесчисленных подземельях Москвы. Организовали её в ту пору, когда спецотдел исследовал возможность вывоза золотого запаса по системе подземных коммуникаций. Если в руках есть точная карта, шифры кодовых замков и ключи от многочисленных железных решёток и дверей, можно стать в этих подземельях вездесущей тенью, всепроникающим духом нижнего мира столицы.

Всё это было в спецотделе. Мало того, «папа» взял под контроль весь этот нижний мир. Однако и карты, и шифры, и универсальные ключи — всё осталось в сейфе. Поэтому, прежде чем перебазироваться, Арчеладзе послал Воробьёва в отдел, где уже хозяйничали люди Комиссара. К счастью, оказалось, что оккупирована лишь дежурная часть, хотя опечатаны все кабинеты. Вероятно, полный захват планировался с началом рабочего дня. Имея ключи и определённую сноровку, Воробьёв без особых трудов проник в кабинет и открыл нужный сейф. Конечно, ему приходилось спешить и сильно рисковать, работая без всякой поддержки и обеспечения, поэтому он вместе с компьютерными дискетами и ключами случайно прихватил три пакета из красного пластика, оборудованных самоликвидаторами. Он был хорошим оперативником, но всю жизнь его преследовал рок — в самый критический момент происходила какая-нибудь оплошность, вроде пресловутого кота, выпущенного из квартиры Зямщица во время проведения литерных мероприятий. Эти пакеты из того же ряда. Два из них можно было попросту уничтожить, чтобы не наживать лишней головной боли: они касались агентуры зарубежного отделения, а вот третий значительно осложнил ситуацию, точнее, мог осложнить. Это были личные инструкции патрона, определяющие действия спецотдела и его начальника при объявлении чрезвычайного положения в России, то есть часа «Ч». Проделав своеобразные манипуляции, Арчеладзе вскрыл пакет, ознакомился с инструкциями и понял, что теперь он «папе» — личный и смертельный враг, поскольку написанные собственноручно бумаги — мощнейший компромат, подтверждающий давнюю мысль полковника о готовившемся Великой тройкой государственном перевороте.

Сражаться с патроном не входило в планы Арчеладзе, достаточно было одного противника — Интернационала, которому и была объявлена война. Теперь «папа» мог стать ощутимой помехой, вязать его действия, висеть над головой домокловым мечом. А полковник предполагал на определённом этапе начать большую игру с Великой тройкой, жаждущей контакта с Интернационалом. Воробьёв постарался и, по сути, открыл второй фронт…

Патрон в своих инструкциях предписывал после объявления часа «Ч» немедленно эвакуировать спецотдел со всеми материалами группы «А» и «Б» на одну из секретных баз, расположенных вне города, а Кутасова с командой на базу в Москве. После этого, действуя строго конспиративно, произвести аресты лиц, список фамилий и адресов которых прилагался. Были здесь имена известных и весьма популярных политиков самого разного толка, — занимающих очень высокие посты или находящихся в опале, — целого ряда журналистов влиятельных газет и телевидения, крупнейших банкиров, директоров заводов, заметных в обществе юристов, работников МИДа, некоторых учёных из военно-промышленного комплекса и лидеров самых разных партий и движений. Из каких соображений, по какому принципу «папа» составлял эти «чёрные» списки, разобраться без специальных исследований было практически невозможно. На первый взгляд всё казалось полной бессмыслицей, поскольку в одном строю оказывались ярые поборники демократии и неистовые коммунисты, правозащитники и бывшие генералы, покрывшие себя славой держиморд, монархисты и либералы, а то и вовсе далёкие от политики люди. Всех арестованных следовало вывозить на загородную секретную базу по выбору самого начальника спецотдела, но туда, где можно организовать небольшой тайный концентрационный лагерь, и содержать заключённых до особого личного распоряжения патрона. Кроме того, был отдельный и короткий список фамилий и адресов — тоже в не менее странном подборе, — по которым Арчеладзе, под личную ответственность, обязан был выслать круглосуточную негласную охрану из числа наиболее подготовленных оперативников, дабы пресечь возможные теракты.

Очевидно, в кажущейся бессмыслице существовала строгая и чёткая закономерность: бывший партийный босс, зубы съевший в аппаратных играх, рассчитал и спланировал всё до последней мелочи. И не учёл единственное — вольнолюбивую и непредсказуемую натуру самого Арчеладзе. Впрочем, до недавнего времени полковник и сам бы не поверил, что может оказаться в сегодняшнем положении, что объявит личную войну Интернационалу и тем самым поставит себя вне закона. Так что патрон, моделируя его поведение в особых условиях, предугадал всё точно и был уверен, что начальник спецотдела выполнит инструкции до последней буквы.

Пожалуй, так бы оно и случилось. Однако Арчеладзе сам себе стал казаться непредсказуемым и даже отлично помнил момент, когда это случилось, когда он ощутил первый толчок этого самого вольнолюбия.

И было как-то несерьёзно, даже смешно признаться себе, что этот миг наступил, когда, стоя перед зеркалом, обнаружил, что у него на голове начинают расти волосы, а на подбородке щетина — признак мужского начала…

Более весомые причины бунта появились позже — пережитое унижение, Капитолина, зарезанный, как баран, старик Молодцов и, наконец, убийство Витьки Нигрея.

И всё-таки отсчёт времени начался с того первого восторга…

Он считал, что первый и довольно ощутимый удар противнику нанесён расчётливо и дерзко: три «легионера смерти» остались лежать в квартире Арчеладзе, четвёртый, однорукий, со стрелой в груди, оказался в мусорном контейнере, неподалёку от целого куста редакций популярных газет. И было два пленных — Виталий Борисович, захваченный в доме Зямщица, и только что прибывший в Москву новый миссионер Альфред Каузерлинг, похищенный из гостиницы «Россия».

Перебравшись в «Душегрейку», Арчеладзе приказал Кутасову не высовываться наверх и в течение трёх дней тщательно обследовать все прилегающие к базе подземные коммуникации и подыскать удобные места для новых, запасных баз в противоположных частях нижнего мира столицы. Бывший мосфильмовский трюкач в пору длительного безделья в спецотделе уже занимался обустройством «Душегрейки», отлично ориентировался в катакомбах и имел свой, «личный» выход на поверхность — через подвал жилого дома на Каланчевской улице. Личный, потому что обнаружил его сам и оборудовал дополнительными средствами, исключающими проникновение кого бы то ни было. И потому, что жил в этом доме… Воробьёв получил задачу отслеживать ситуацию в городе и контролировать действия Великой тройки. На следующий же день он принёс первую весть о действиях Комиссара, а значит, и патрона: все остающиеся сотрудники отдела поголовно и с соблюдением секретности были арестованы и помещены в четыре конспиративные квартиры, где началось дознание, именуемое служебным расследованием. Однако уже через сутки всех отпустили, и по причине неожиданной: жёны, дети и родственники созвонились между собой и устроили на Лубянке небольшую, но крикливую демонстрацию, с угрозами сделать арест достоянием гласности.

Одну глупость Комиссар уже сделал. Но в другом он реабилитировался. Труп однорукого со стрелой канул в безвестность. Каждое утро Арчеладзе сам выбирался из «Душегрейки» — во-первых, чтобы не одичать, во-вторых, купить свежие газеты. В прессе было всё, что угодно, кроме информации о загадочном убийстве с применением редкого оружия — арбалета. А журналисты должны непременно клюнуть на такой средневековый способ преступления! Ладно, их могли не допустить в квартиру Арчеладзе, где остались лежать легионеры в кожаных плащах, но тут-то, в сотне метров от редакций? Значит, «папа» приказал тщательно прятать все концы, оставленные подчинённым ему начальником спецотдела, ибо ему, ищущему контактов с Интернационалом, сейчас не выгодно любое подозрение, связанное с убитыми легионерами и похищенным Альфредом Каузерлингом. Патрон, а вместе с ним и Комиссар будут молчать как рыбы, и, мало того, будут оправдывать и каким-то образом объяснять исчезновение Арчеладзе, порой даже прикрывать его, и одновременно вести лихорадочный поиск ушедшего в подполье полковника.

Он их тоже хорошо вязал… Если считать, что операция с одноруким убийцей не получилась, то её следовало непременно повторить, только уже предусмотреть тактику противника. Великая тройка больше всего сейчас боялась огласки своих тайных замыслов и деятельности, и потому, чтобы навсегда отсечь её от Интернационала, надо было организовать эту огласку. Следующим на очереди был пленный Виталий Борисович, вероятно, исполнявший роль резидента, организатора целой серии «самоубийств» и подложных версий об исчезновении золотого запаса.

Он многое знал и умел молчать. Воробьёв, а затем офицеры из группы Кутасова, пытались вытряхнуть из него хоть какую-нибудь информацию, однако он готов был идти на эшафот, сохраняя верность каким-то своим идеалам и клятвам. Мало того, он догадывался, что Арчеладзе занимается самодеятельностью, и начинал постепенно наглеть, пытаясь завербовать полковника в свой Легион и обещая простить все прегрешения.

— Служить я вам не буду, — напоследок сказал ему полковник. — А вот ты мне послужишь. Не живой, так мёртвый. Твой труп найдут сегодня утром в мусорном контейнере при большом стечении московского люда и журналистов. Ты станешь пятым из Легиона, казнённым по нашему ритуалу — стрелой. Думаю, мой замысел понятен?

— Сучья страна! — выругался Виталий Борисович. — Ничего, идиоты, дождётесь натовских танков… А можно было и без них.

Резидента пустили в расход, и едва его труп со стрелой оказался в мусорном контейнере, Воробьёв обзвонил более десятка газет и все телевизионные каналы. Представляясь работником милиции, он сообщал о загадочном убийстве — дежурные репортёры едва не визжали от удовольствия. Скоро к контейнеру начали подъезжать редакционные автомобили, а там ещё не было ни милиции, ни скорой помощи, поскольку Воробьёв звонил им в последнюю очередь, как житель дома, во дворе которого собралось много машин и людей вроде бы намечалась бандитская разборка. До приезда оперативной группы журналисты уже отыскали труп, но, знающие толк в криминалистике, не трогали его и старались не затаптывать следы: снимали его на плёнку, записывали телерепортажи с места происшествия и начинали собственные расследования, поднимая с постелей жителей близлежащих домов. Минут двадцать Воробьёв бродил среди этой гомонящей возбуждённой толпы и уехал, когда на помощь бойцам РУОПа, первыми прибывшим на место происшествия, приехали коллеги с Лубянки. С уст газетчиков не сходило слово «стрела», так поразившее журналистское воображение.

Арчеладзе сам разрабатывал эту операцию и следующим шагом наметил инспирировать утечку информации, которая бы притянула внимание прессы к «папе» и Колченогому — пусть они попробуют объяснить, кто этот человек, расстрелянный из арбалета. Конечно, они вряд ли станут давать интервью по этому поводу, однако всякое их нежелание, отказ разговаривать с журналистами вызовет лишь убеждённость последних, что «серые кардиналы» каким-то образом связаны с неординарным убийством. И пусть себе роют, копают — такая у них работа — и, дай Бог, вытащат информацию, что этот труп со стрелой — не первый. Сейчас конец года, идёт подписка на следующий, и те издания, что не имеют бюджетной подпитки, будут рыть изо всех сил, чтобы выжить. В свою очередь, навстречу им станут копать сотрудники правоохранительных органов и тоже, чтобы выжить. Рынок есть рынок: продаётся всё, что имеет спрос, в том числе и оперативная информация секретного характера. Оставалось лишь наводить газетчиков на нужных людей, подталкивать их на верный путь. Естественно, всё это следовало делать после соответствующей реакции репортёров.

А реакция эта оказалась совершенно неожиданной: буквально на следующий день во многих изданиях появились публикации о трупе, найденном в мусорном контейнере, а вечером по телевидению проскочил короткий сюжет, снятый на месте происшествия с невразумительным комментарием об очередной тривиальной мафиозной разборке. И нигде ни слова о стреле! Все либо обходили способ убийства, либо называли причиной смерти ножевое ранение. Что касается личности потерпевшего, то тут царил полный разнобой. В одной газете, ссылаясь на достоверные источники, убитого называли Виталием Моисеевичем Ройтманом, отставным полковником тыловой службы, много лет прослужившим в Западной группе войск, с чем и связывалась его смерть, дескать, много знал о беспорядках и хищениях военного имущества, потому и убрали. В другой, опять же из «достоверных источников», утверждали, что имя его — Аркадий Борисович Лоух, человек, имеющий двойное гражданство, бизнесмен, причастный к торговле недвижимостью за рубежом, а в России, на своей родине, он занимался скупкой акций «Газпрома», некоторых нефтяных компаний, а также произведений искусства, разрешённых к вывозу за рубеж. В остальных газетах лишь перепевали подробности этих двух версий, изредка и довольно сдержанно дополняя, что Ройтман-Лоух когда-то работал в Фонде Мира, в Министерстве иностранных дел, почему неоднократно включался в правительственные делегации, для ведения переговоров с компанией «Де Бирс» о продаже алмазов.

Никто из репортёров упорно не замечал стрелы! Ни в этот день, ни на следующий. И никто не трактовал убийство как загадочное, словно заведомо зная и называя единственную причину — мафиозные разборки. Под эту статью в России можно было упрятать что угодно и тем самым сразу же погасить интерес в обществе, давно привыкшем к стрельбе, трупам, взрывам, к войне за передел государственной собственности. Столь оперативно и чётко управлять свободной прессой сам «папа» был просто не в состоянии, ибо занимался иными «государственными» делами; подобные действия под силу были только Колченогому, бывшему идеологу партии, сохранившему не совсем понятное влияние на средства массовой информации. В их единомыслии прослеживалась определённая установка — подчеркнуть уголовный характер преступления, без всяких политических подоплёк. И ни одна самая свободная газета не захотела или не посмела ослушаться, должно быть, ясно представляя, что немедленно перекроют кислород.

Обновлённый и вечно живой Интернационал существовал в России сам по себе, не желая связываться с властью, однако власть, взращённая на идеях интернационализма прошлых времён, продолжала придерживаться прежних канонов, жила старым жиром и, вероятно, её теперешние интересы по многим параметрам совпадали с задачами Интернационала. Возможно, поэтому он и не хотел мешать режиму, идущему «верным путём».

Так что наводить прессу на след самого Хозяина было бесполезно, и бессмысленно было ждать «бунта на корабле». Очевидно, скудная и своеобразная газетная информация предназначалась исключительно для Арчеладзе, вдруг восставшего против «отца родного». Колченогий, Комиссар и «папа» отлично знали, кого он пускает в расход и выбрасывает на помойки. И этот Триумвират сейчас демонстрировал перед полковником свою силу, как бы предупреждая о бесполезности борьбы с ним. Любая, даже самая мудрёная операция Арчеладзе не могла получить публичного резонанса. Полковник не исключал, что сейчас по приказу «папы» Комиссар делает тщательную зачистку малейших следов и косвенных улик, которые бы могли приоткрыть тайну, кто этот человек, хладнокровно расстреливающий из арбалета «легионеров смерти».

В руках полковника ещё оставались козыри, но играть ими следовало теперь с великой осторожностью, поскольку «папа» только и ждал, когда горячий и азартный Арчеладзе выбросит все свои карты, особенно ту, где был «чёрный» список лиц, приговорённых к аресту и заключению в секретный концлагерь.

Пленный миссионер Альфред Каузерлинг ждал своей участи, оставаясь убеждённым, что арестован спецслужбами — впрочем, до определённого момента так оно и было.

Арчеладзе беседовал с миссионером только один раз — официальный допрос трижды проводил Воробьёв. Арестованный неизменно утверждал, что он производитель полиграфического оборудования, живёт в Нижней Кастилии, приехал изучать российский рынок в надежде найти сбыт своей продукции. Поэтому-де ищет влиятельных людей, чтобы заключить сделку не с частными лицами, а с государством. И ему всё равно, кто эти люди, какой партии, убеждений и каково их прошлое. В России у него есть единственный знакомый работник МИДа Зямщиц, с которым они встретились несколько лет назад в Мадриде на посольском приёме. Он-то и организовал протекцию и знакомства, преследуя исключительно коммерческие цели.

Легенда у миссионера была отработана и подкреплена многими подробностями и даже вещами, оказавшимися при нём в гостинице: записная книжка, где имелось три десятка телефонов крупных фирм, торгующих полиграфическим оборудованием, запонки и булавки для галстука с символикой собственного предприятия. И можно было не сомневаться, что его предполагаемые российские партнёры получали от него каталоги с рекламой и предложения о сотрудничестве по факсам. Будь это в мирное время, Арчеладзе бы ни в коем случае не стал брать Каузерлинга без тщательных и долгих оперативных мероприятий, но была война, и действовать приходилось в условиях боевой обстановки.

Перед разговором с миссионером полковник заготовил и через Воробьёва поместил в рекламные газеты (слава Богу, эти Колченогий под своим контролем не держал!) объявление следующего содержания: «Всемирная ассоциация „За новый мировой порядок“ проводит рекламную распродажу новейшего и оригинального напитка — эликсира любви „Валькирия“. Единственный раз вкусив его, вы навсегда откажетесь от алкоголя и наркотиков. Только в России и нигде больше вы можете приобрести божественную „Валькирию“. Первый в мире производитель эликсира любви — фирма „Валькирия“! Официальный представитель ассоциации, кастильский миссионер Альфред Каузерлинг готов прочитать лекцию о волшебном напитке любовных грёз и ответить на все ваши вопросы…»

Далее указывались адрес фирмы «Валькирия» и контактные телефоны.

Как только опубликовали эту рекламу, Арчеладзе явился в камеру миссионера.

— Господин Каузерлинг, российским спецслужбам известно о вас и вашей деятельности если не всё, то очень многое, — с порога заявил он. — Ваш знакомый, Зямщиц, давно работает на нас, и не случайно сразу же по приезде в Москву привозил вас на дачу к моему руководству, после чего я получил задание арестовать вас. Нет, я не собираюсь вести длинные дискуссии, перевербовывать, убеждать. Вы же человек опытный, искушённый и прекрасно осознаёте, что потерпели полный провал. И теперь есть смысл поговорить на другом языке, на языке профессионалов.

— Я вас не понимаю, — без малейшего напряжения проронил кастильский миссионер.

— А напрасно! — пожалел полковник. — Должно быть, вам известно, что случилось в России с вашими предшественниками?

— Не понимаю, о чём вы говорите.

— Хорошо, объясню. Известный вам Джонован Фрич бесследно исчез на территории Северного Урала вместе с вертолётом. Его сын, — Арчеладзе положил фотографии перед Каузерлингом, — оказался, говоря по-русски, молодым балбесом, бабником и очень скоро попал в наши руки. Должно быть, вам известно, какие инквизиторы работают в КГБ? Мальчик сломался после нескольких допросов, и мы его скоро отпустили на волю. А ему тут же надели струну на шею, от гавайской гитары. Видите на снимке?

Он видел, хотя прикидывался, что фотографии его не интересуют. И знаком был с этим способом ритуальной казни, потому что на холёном лице постепенно таял румянец. Возможно, он не знал, что спецслужбам известно о ритуальных убийствах Легионом своих проштрафившихся миссионеров с помощью гитарной струны. И это было немудрено, поскольку об этом знал пока что один Арчеладзе…

Полковник допускал, что из конспиративных соображений каждого нового миссионера не посвящают в перипетии судьбы предыдущего. Так было принято во многих разведках мира, когда по каким-либо причинам меняли резидентов. Не исключено, аналогичное правило существовало и у них. Однако фамилия Фрич ему была не просто знакома, Каузерлинг знал эту семью, ибо вслед за растаявшим румянцем здорового, жизнерадостного человека появилось навязчивое движение глаз — чуть вправо, туда, где веером лежали снимки задушенного Кристофера. Арчеладзе вынул пакетик с нейлоновыми струнами и бросил его на стол с левой стороны от миссионера.

— Видите ли, господин Каузерлинг, — продолжал он, — в России на протяжении многих лет существовал Коминтерн, так сказать, учебник, по которому наши спецслужбы изучали международную деятельность вашей организации, её цели, задачи, методику работы… Но всё меняется в этом мире, время требует развития и усовершенствования, новой символики и ритуалов. Вот и эти струны появились не так давно. Насколько помню, в недалёком прошлом было принято именитым жертвам отсекать головы, не так ли? А ещё раньше — травить ядом, использовать кинжал определённой формы…

— Что вы хотите от меня? — заметно взволновался миссионер. — Что вам нужно? Я въехал в вашу страну на законных основаниях, законов не нарушал…

— Да в общем-то лично от вас мне ничего не нужно, — пожал плечами Арчеладзе. — Действительно, нарушений не зафиксировано и мы вынуждены вас отпустить.

— Отпускайте! В чём же проблемы?

Полковник выложил перед ним газету с объявлением о концерте Кристофера Фрича в Доме культуры завода «Рембыттехника». И сразу отметил: Каузерлинг отлично знал русский язык!

— Я бы отпустил, — с сожалением вымолвил Арчеладзе. — Но в газетах может появиться вот такое объявление… Вам перевести текст?

— Меня это не интересует, — спохватился он и отбросил газету. — Я требую освобождения!

— Ради Бога! Ступайте на все четыре стороны. Только есть полная гарантия, что окажетесь в мусорном баке со струной на шее.

— Почему я должен быть… со струной на шее? — возмутился он.

— А потому, что попали в руки иезуитов из КГБ, известного на весь мир своими зверствами при допросах. Ведь так же говорят о нас? Попали в руки и признались во всём. Выдали все свои замыслы, с которыми пожаловали в Россию. Нарушили свои клятвы и обычаи…

— Я не могу выдать того, чего не знаю! За кого вы меня принимаете?

— Как же, господин Каузерлинг? А это что? — полковник бросил миссионеру несколько рекламных газет с объявлением. — Откуда мне стали известны такие подробности об эликсире любви, о фирме «Валькирия»? Вам нужен перевод? Или справитесь сами?

Он читал быстро, бегло, и потому несколько раз возвращался к началу — не мог что-то уяснить…

— Я… не давал такой рекламы! — наконец сказал миссионер. — Это провокация!

— Абсолютно верно, провокация, — согласился полковник. — Объявление инспирировано российскими спецслужбами… Но откуда мы получили такую информацию? Из какого источника?

Каузерлинг вскинул тяжёлые, потемневшие глаза.

— Вы действительно… иезуит!

— А у кого учился? По каким учебникам? — Арчеладзе ухмыльнулся. — Кое-что устарело в них, но принципы — вечны: разделяй и властвуй. Мы унаследовали вашу школу. Конечно, несколько отстали в развитии, не поспеваем за временем, но зато обогатили её своими, русскими качествами. Например: тяжело в учении — легко в бою, бей врага его же оружием…

— Что вы намерены предпринять? — вдруг успокоившись, спросил Каузерлинг. — Предупреждаю: никаких показаний я не дам!

— А я и не жду! К тому же ничего нового всё равно не услышу. Поэтому сейчас вам завяжут глаза, отвезут и отпустят возле гостиницы «Россия». Вас давно ищут по всей Москве, и моё руководство решило вас освободить, пойти навстречу вашим друзьям. Надеюсь, перед ними будете так же откровенны, как и передо мной.

Арчеладзе вручил ему на память рекламные газеты и передал его в руки Воробьёва. Прежних возможностей наблюдения за объектом, так чтобы водить круглосуточно и всюду, теперь не было, однако полковник рассчитывал, что с Каузерлингом расправятся быстро — с Фричем долго не канителились, и потому отпустил приманку под присмотром бойцов Кутасова. Он не ждал клёва крупной рыбы: если новому миссионеру вынесли смертный приговор, то появится сообщение в газетах об очередном концерте на струнных инструментах, затем придут исполнители — легионеры в кожаных плащах — и хладнокровно задушат жертву. После этого каждый из них должен получить по стреле и отправиться по мусорным контейнерам Москвы.

Интернационал не терпел провалов, тем более не прощал измены и судил своих по малейшему подозрению в прямом или косвенном пособничестве врагу. Коминтерн без колебаний отдавал под Сталинский топор, на первый взгляд, совершенно безвинных людей и организовывал им всеобщую анафему, тогда как иных, наоборот, спасал, и никто не мог этому помешать. Миссионеру Троцкому позволили беспрепятственно выехать из России вместе со всеми архивами и немалыми ценностями. Неуправляемый, хотя и воспитанный на идеях интернационализма, Сталин не посмел помешать ему и в бессилии лишь поливал своего противника грязью. А великий идеолог «перманентной революции» тем временем сеял семена своих идей в Южной Америке, но стоило ему слишком возомнить о себе и отклониться от тогдашнего курса, как тут же получил альпенштоком — в то время ещё не давили струнами.

Арчеладзе верил в неотвратимость наказания — иначе бы Интернационал давно раскололся, измельчился на тысячи партий, течений и сект, как бывало со всеми международными либеральными организациями. Однако, похоже, старые учебники не очень-то годились для нового времени: отпущенный на волю Каузерлинг безбоязненно поселился в той же гостинице и стал приводить себя в порядок после десятидневной отсидки. Тем временем загородную фирму «Валькирия» осаждали в буквальном смысле. Раскалённые от звонков телефоны были отключены, но вокруг стояло около двухсот машин, и это были не просто желающие изведать эликсира любви, а, судя по разговорам и поведению, многочисленные и враждующие между собой бандитские группировки. Получилось так, что эта совместная фирма выпала из их поля зрения, оказалась ничьей, без «крыши», никому не платила дань, — в нынешней России такого не допускалось. Тут же, оценив высоту заборов, систему охраны «бесхозной» Валькирии, опытный глаз определил, что за всем этим — золотое дно, Клондайк: при нынешней открытости общества нетрудно было навести справки, что здесь ещё недавно располагался сверхсекретный Институт, специализирующийся на поисках кладов.

Казалось бы, новому миссионеру не могло быть прощения: трудно, или даже невозможно, было доказать его вину, выдачу секретов той же фирмы «Валькирия», однако сам факт пленения и наделавшая шуму реклама в газетах несомненно компрометировали Каузерлинга, открывали его второе лицо, и, по логике вещей, смертный приговор был неотвратим. Миссионер же преспокойно жил в гостинице, практически без охраны ездил по Москве и налаживал связи с фирмами, торгующими полиграфическим оборудованием. Арчеладзе ни на секунду не сомневался в истинной деятельности гостя из Кастилии, но он сделал для себя неожиданное открытие — матёрый, вероятно, проверенный в деле миссионер имел право оставаться живым, даже если прошёл через руки спецслужб и был раскрыт. По сравнению с молодым, хотя именитым своим предшественником, он обладал иммунитетом и особыми полномочиями. А через трое суток его пребывания на свободе открылось ещё одно обстоятельство, заставившее полковника пересмотреть свои прежние выводы.

Бандитские кланы, собравшись под крепостными стенами «Валькирии», вели себя так, как стая волков над единственным беззащитным ягнёнком. Они не собирались штурмовать фирму, хотя насмерть перепуганная охрана день и ночь сидела с пулемётами на чердаках и сторожевых вышках; крутые бритоголовые русские мужики с золотыми цепями на крепких шеях угрожали оружием только друг другу, поскольку никак не могли поделить меж собой золотого тельца. Назревала кровопролитная разборка — место в Подмосковье было подходящее для войны, отдалённое и глухое, к тому же милиция к таким крупным тусовкам и на выстрел не приближалась. Паханы, сойдясь на майдане, никак не могли договориться, и обстановка нагревалась с каждым часом. Многочисленные шайки кое-как разобрались по интересам и территориальной принадлежности, таким образом создав две враждующие стороны. Братки уже в открытую разгуливали с автоматами, обряжались в бронежилеты, делились патронами, ручными гранатами, потягивали «смирновскую» и ширялись героином. И вот в самый критический момент, когда схватка казалась неизбежной, в обоих лагерях противников сначала возник глухой и маловразумительный ропот, затем злобное и бессильное недовольство. А через несколько минут братва попрятала оружие, расселась по машинам и, обгоняя друг друга, умчалась в сторону столицы.

Отслеживая ситуацию возле «Валькирии», Воробьёв от такого оборота пришёл в недоумение — вести радиоперехват он не мог, а создавалось полное впечатление, что паханы противостоящих сторон получили то ли команду по радио, то ли весьма серьёзное предупреждение. И в самом деле, спустя полчаса с разных сторон к стенам фирмы «Валькирия» внезапно выдвинулся многочисленный эмведэшный спецназ, поддерживаемый БТРами и плотными цепями ОМОНа, а в воздухе начал барражировать «крокодил» — пятнистый военный вертолёт с ракетными подвесками. Закованные в броню и сферические каски, вооружённые до зубов бойцы встали под стенами и выставили боевую технику, взяв в кольцо всю территорию фирмы.

Это могло означать, что Великая тройка по собственной инициативе приняла «Валькирию» — фирму Интернационала — под свою «крышу». Триумвират очень хотел быть нужным «новому мировому порядку», поскольку тем, кто имел с ним связь, и будет принадлежать власть в России.

И Арчеладзе своим объявлением в рекламной газете невольно способствовал этому.

Следовало полностью менять тактику войны. Либо отказываться от неё вообще. Полковник распорядился продолжать вести наблюдение за Каузерлингом и, не предпринимая больше никаких действий, лечь на дно в «Душегрейке»: такое название база получила из-за того, что в подземельях всегда было прохладно и приходилось зимой и летом носить меховую безрукавку.

Сам же Арчеладзе вышел в город через станцию метро и на городском транспорте поехал к Капитолине, с которой не виделся две последние недели…

Поиск по сайту: