Мысли о национальном возрождении России

Струве

Струве Петр Бернгарлович — сын пермского губернатора из дворянского рода обрусевших немцев, давшего России ряд ученых и государственных деятелей. Учил­ся в Петербургском университете. В сту­денческие годы — участник и организа­тор марксистских кружков. В 90-х годах

— признанный лидер «легального марк­сизма». Автор «Манифеста Российской социал-демократической партии». В 1898 г. под его редакцией вышел первый том «Капитала» К. Маркса на русском языке. В 1899 году под воздействием глу­бокой эволюции взглядов отказался от те­ории социальной революции и возглавил «критическое направление» в русском марксизме. В 1901 г. за участие в демон­страции петербургской интеллигенции сослан в Тверь, откуда нелегально вые­хал за границу. С 1902 г. — редактор журнала «Освобождение». Инициатор публицистического сборника о русской ре­лигиозной идее «Проблемы идеализма» (1902) — предтечи сборника «Вехи» (1909). В 1903 г. — один из учредителей «Союза освобождения». В январе 1906, вернув­шись п Россию, избирается в ЦК Консти­туционно-демократической партии. В 1905

— 1906 гг. редактировал журналы «Поляр­ная звезда» (затем «Свобода и культура»), ежедневную газету «Дума». С 1907 по 1918

— редактор журнала «Русская мысль» (возобновлен в эмиграции в 1921-27 гг. С началом 1-й мировой войны — один из руководителей Всероссийского Земского союза. В 1917 защитил докторскую дис­сертацию, избран академиком РАН по от­делу политэкономии. В 1918 г. издает пуб­лицистический сборник «Из глубины», затем покидает Петроград, чтобы влить­ся в белое движение. Становится членом Национального комитета при генерале Юдениче, членом Особого совещания при генерале Деникине, затем — в правитель­стве Врангеля. В 1920 г. обосновывается в Париже, подолгу живя также в других центрах русской эмиграции, ведет актив­ную общественную жизнь. С мая 1925 г. возглавил ежедневную газету «Возрожде­ние», которую вынужден был покинуть в августе 1927 г. Учредил свою еженедель­ную газету «Россия» (1927-1928). В 1941 арестован гестапо и несколько месяцев провел в заключении как «близкий Лени­ну человек». В 1943 переехал к сыну в Париж, где продолжал научную работу до самой смерти.

ПРОШЛОЕ, НАСТОЯЩЕЕ, БУДУЩЕЕ

Мысли о национальном возрождении России

В одной из недавних своих речей, незаписанных и, кажется, не попавших в печать в сколько-нибудь полном изложении*, я сказал: у нас, у русских, у России, есть великое и славное про­шлое, безотрадное и постыдное настоящее и темное будущее. Как все общие положения и обобщающие характеристики, и этот афоризм не может, конечно, исчерпать всего сложного, многообразного содержания и смысла переживаемого нами кризиса, всесторонне его охарактеризовать. Но я глубоко убеж­ден, что такое его понимание дает единственно исторически правильное и морально правдивое, а потому и религиозно оп­равданное направление нашей сознательной мысли о событиях. Конечно, настоящее, безотрадное и постыдное, как-то вы­текло из прошлого. Значит, в прошлом были не только величие и слава, но и язвы. Конечно, под смрадными язвами настоя­щего сохранились и таятся какие-то живые соки, которые мо­гут родить и напитать великое, полное духовных сил будущее. Значит, настоящее не только смрадно и постыдно, но в нем есть что-то здоровое, подающее надежды на будущее. Это зна­чит, что исчерпывающим образом ни прошлое, ни настоящее, ни тем более будущее, которое темно в смысле неизвестности, не может быть однозначно охарактеризовано.

Но наша ищущая мысль должна к чему-то однозначному приспособляться, от чего-то основного и непререкаемого исхо­дить, во что-то такое верить. К чему же прислониться?

Ответ на этот вопрос должен быть ясен, ясен не только субъек­тивно-оценочно, с точки зрения добра и зла, но и объективно-фактически, с точки зрения исторической причинной связи.

Морально-религиозная ясность мысли об исторических де­лах, ее правдивость всегда сочетается с ясностью теоретичес­кой, с правильностью фактически-исторической. И это обус­ловлено с двух сторон. Историческая мысль, с одной стороны, всегда работает при помощи известных религиозно-ценност­ных понятий о должном и правом; в состав ее объективных суждений эти понятия входят, как необходимая их часть. Но и, с другой стороны, фактически правдивое, трезвое суждение о действительности есть необходимый элемент ее религиозной и

Что может означать известная формула «приятие револю­ции»?

С абсолютно-религиозной точки зрения, революцию можно приять только в одном смысле, признав ее за кару Божию. Так относились к гонениям первохристиане. Но такое приятие революции не может быть даже обсуждаемо с точки зрения политической или вообще земной.

В политическом смысле, словесная формула «приятия рево­люции» может выражать различные, даже прямо противопо­ложные отношения.

Революция, которая принимается, может либо включать в себя, либо исключать большевизм. Наконец, приятие революции мо­жет означать приятие и утверждение той контрреволюции, кото­рая мыслится неотвратимо заключенной в революционный про­цесс. Эти различные смыслы «приятия революции» имеют однако совершенно различное практическое значение, и заниматься ими всеми не стоит. В конце концов, духовно, морально-культурно и политически, революция 1917 и последующих годов есть объек­тивно и существенно единый процесс. Этому единому процессу, приготовлявшемуся десятилетиями, противостоит нечто другое, что можно называть как угодно, но что есть одно несомненно: духовное отрицание революции. Строгая и честная обществен­ная мысль должна ставить и решать следующей вопрос: объек­тивно и существенно единый революционный процесс должен ли он быть духовно прият или отвергнут.

Для меня этот вопрос давно решен непосредственным опыт­ным восприятием и душевным переживанием революции. Для меня идеализация революции, совершившейся в 1917 и последу­ющих годах, есть в одно и то же время и религиозно моральная ложь и исторически фактическая неправда, самообман и обман.

Ибо революция эта, каковы бы ни были идеи, ее вдохновля­ющие или вдохновлявшие, существенно была разрушением и деградацией всех сил народа, материальных и духовных. Это факт наглядный и непререкаемый, которого нельзя ничем ос­порить. Русская революция означает огромное, невиданное в истории в таких размерах падение и понижение культуры. Раз­нообразные формы «приятия революции» затушевывают эту основную объективную реальность, от которой должно исхо­дить и социологическое понимание действительности, и политическая воля к овладению ею, и — это самое главное — ду­ховное отношение к ней.

Россия может выздороветь только коренным духовным пре­одолением революции. С этой точки зрения должны быть оце­ниваемы все виды идеализации революции. Чем духовнее, чем отвлеченнее эта идеализация, тем она опаснее. Русский дух должен все свои силы направить на окончательное духовное преодоление той лжи, которая была заключена в революции и видимым доказательством которой суть учиненные ею мате­риальные и духовные разрушения.

Я знаю одно возражение, которое выдвигается против про­стого и категорического духовного отвержения революции. Вы — говорят в таких случаях — не верите в русский народ. Это возражение основано на смешении двух понятий народа, глу­боко различных; одного, метафизического и другого, эмпири­ческого. Метафизический народ означает народный (= нацио­нальный) дух, выражающийся в подлинных и прочных мыслях и творениях. Это есть прочный элемент в потоке настроений, чувств и мыслей сменяющихся и сосуществующих поколений. Метафизическое понятие народа и народности может слу­жить нормой поведения и принципом оценки вещей и событий. Это понятие очень трудно установить, но, во всяком случае, установление его есть дело религиозно-метафизической мысли и глубокого и любовного проникновения в весь исторический опыт народа.

Эмпирически народ означает большинство либо всего насе­ления, либо тех классов и слоев его, которые удостаиваются наименования народа. Мнение и воля народа, на известной ступени его развития, могут быть в политических делах уста­новлены при помощи определенных учреждений, которые все сводятся к той или иной системе голосования. Но голосование означает мнение и волю именно данного момента, и придавать ему значение для определения подлинных и прочных мыслей народа можно только с величайшей осторожностью.

Как бы то ни было, эмпирическое понятие народа совпадает с тем, что в данный исторический момент приемлет, то есть положительно желает или же пассивно претерпевает, боль­шинство населения. Верить в этом смысле в народ, значит преклоняться в каждый данный момент перед всем тем, что торжествует или даже просто существует сегодня, и из этого факта выводить норму поведения. Это есть фактопоклонство. В отношении революции и ее приятия должен быть с полной отчетливостью поставлен вопрос: в чем выразился лучше и полнее дух русского народа, в согласии ли его па похабный Брест-Литовский мир и последующее разложение и расчлене­ние Державы Российской под диктовку своих русских и ино­родческих коммунистов-интернационалистов, или в том, что тот же русский народ своим стихийным напором под води­тельством исторической власти, в течение веков строил вели­кое государство и на основе государственной мощи созидал великую культуру. Ведь, конечно, государственное величие России создали не только цари и царские генералы, а весь русский народ, всей своей громадой и всеми своими пылинка­ми, но делал он это под водительством исторической власти, в духовном единении с нею. И точно также и культура России создана народом и его лучшими представителями, в общем и целом, в единении с исторической властью. Только люди, не имеющие понятия об истории русской культуры, могут сво­дить роль государства и власти в ее развитии к деятельности цензуры и департамента полиции.

«Приятие революции» не только не выражает веры в русский народ, а, наоборот, означает глубокое неверие в способность русского народа побороть и преодолеть объективно-пагубный и злой факт своего величайшего духовного падения и материаль­ного упадка. Политически еще можно понять, что «приятие ре­волюции» проповедуют люди, которые проводят самую резкую разграничительную черту между февральско-мартовской и ок­тябрьской революцией. Политически-психологически в извест­ном смысле это разграничение имеет смысл. Но социологичес­ки-исторически и метафизическо-духовно оно совершенно не состоятельно. Оно представляет политический смысл постоль­ку, поскольку оно означает полезное для исторической России разъединение в том революционном лагере, который сообща совершил революцию. Но оно не может устранить того, что ре­ально, вся революция, как народное движение, рождалась и родилась из духа большевизма. Те же, кто, отвергая среднее течение революции, выражающееся, например, в эсерстве, пред­лагают в то же время «приять революцию», — а таких очень много — хорошо понимают реальный большевистский дух всей революции и тем самым приемлют именно таковой.

Это и есть, повторяю, преклонение перед пагубным и злым фактом только за то, что он произошел.

Эта идеализация того, что было и существует, есть основная философская и нравственная ошибка, которую совершал и со­вершает всякий «позитивизм». Существующее может служить границей нравственному деянию и культурному творчеству, но никогда не может быть их основой и мерилом. В самом деле, в чем же состоят завоевания или приобретения революции?

Стоило ли забирать помещичьи земли и разрушать поме­щичьи хозяйства для того, чтобы уморить с голоду многие мил­лионы крестьянских душ и, в конце концов, вернуться к вели­чайшему, но культурно совершенно бесплодному, неравенству?

Стоило ли захватывать фабрики и изгонять фабрикантов, чтобы затем в экономической пустыне, в которой отчасти пере­мерли и из которой отчасти убежали рабочие, вновь насаж­дать капитализм и из «недорезанных буржуев» и новых «совбуров» выращивать новую буржуазию и т.д., и т.д.

«Приятие революции» есть потому ложная и лживая форму­ла, что реально никаких других плодов или завоеваний револю­ции, кроме разрушений и смертей не имеется. И конечно, пред­лагается принять не эти плоды революции, а ее дух. И тогда возникает такая дилемма: либо эти разрушения и смерти, кото­рые принесла с собой революция, суть историческая случай­ность, чуждая духу революции подробность, или они существенно и неразрывно связаны с этим духом. Это опять-таки в другой форме проблема: выражает ли реальный большевизм русскую революцию. Для меня не подлежит сомнению, что большевизм выражает русскую революцию, революцию похабного мира и коммунистической барщины. Русская революция свершилась в большевизме, который есть реализация ее духа.

В той же своей речи, с заимствования из которой я начал эти строки, я говорил, что России нужна не реставрация, а нечто более глубокое и духовное: целый ренессанс. Не восста­новление отдельных учреждений и форм нужно нам, а возрож­дение национального духа. И если вопрос ставить так, то по­лучает весь свой смысл выше формулированная характеристика нашего прошлого, настоящего и будущего.

Только через культ и идеализацию прошлого в его целом и в его непрерывности может возродиться русский национальный дух. Самое злостное, самое ядовитое, самое ужасное в больше­визме, — а большевизм во всех его выражениях есть подлин­ное существо революции, — есть преступный, отцеубийствен­ный разрыв с великим национальным прошлым, которое в смрадную эпоху разрушения, переживаемую нами, есть един­ственное хранилище и прибежище национального духа.

Принципиально в этом нет ничего нового. Всегда народы, переживавшие великий кризис унижения и упадка, возрож­дались возвращением к подлинным истокам и источникам своего духовного бытия.

России нужна не политическая реставрация, а глубокое ду­ховное возрождение. Перед задачами такого возрождения ис­чезают все чисто политические проблемы, споры о которых могут получить смысл только тогда, когда русские люди вновь духовно вернутся в страну своих отцов. Они вернутся туда очищенные, освобожденные страданием от той злобы и злости, безбожия и безверия, подлости и пошлости, которые советская власть насильственно-бюрократическим путем внушала рус­скому народу и разжигала в нем.

Нам нужен спасительный духовный переворот, опору в ко­тором мы можем только почерпнуть в нашем духовном про­шлом, традициях Святой Руси и Великой России, в заветах Сергия Радонежского, Петра Великого, Пушкина и Достоевс­кого. Не в отдельных словах и положениях тут дело, а именно в духе. У того же духа, которым может и должна возродиться Россия, нет никаких касаний к духу большевизма, духу низкой злобы и человеко-божеской гордыни, духу отрицания святынь и уничтожения преемства.

Это с тем большей ясностью нужно сказать, говорить, по­вторять и, главное, претворять в дело и жизнь, что в порядке фактическом и эмпирическом было бы слепотой отрицать из­вестную народность большевизма. Большевизм также непре­рекаемо народен, как народно похабное сквернословие, ма­терщина и т.п. явления народной психологии. И ясно, что можно верить в русский народ, любить его и ненавидеть и отвергать народную похабщину. Нужно, наоборот, не верить в русский народ, цинически презирать его для того, чтобы утверждать похабщину и большевизм.

При свете такого понимания духовной проблемы русской революции необходимо подходить к новейшим, обозначившим­ся за рубежом, течением русской общественной мысли.

Прежде всего — о пресловутой «Смене Вех». Это произведе­ние интересно как симптом целого ряда процессов, происходя­щих в русской среде, как в пределах советской России, так и за рубежом. Прежде всех оно свидетельствует о разложении совет­ского режима, разложении объективном и духовном. Миазмы этого разложения отравляют умы части русской интеллигенции, деморализуют ее мысль и убивают в ней нравственное чувство.

В известном морально-психологическом смысле «Смена Вех» есть самое чудовищное явление в истории духовного развития России. В краткой формуле, оно есть возведенное в идею и фило­софию оппортунистическое приятие революции, то приспособле­ние к подлости, о котором говорил когда-то Салтыков, в обста- новке измученной, униженной, и поруганной России. Ибо идеоло­гия «Смены Вех» по содержанию и существу является апофео-зом революции 1917 года, психологически же это есть такое же приспособление к созданной революцией власти, каким было приспособление к реакции 80-х годов тех общественных элемен­тов и кругов, которые этой реакции не сочувствовали, только приспособление более хамское и трусливое. Это отрицание рево­люции, как формы борьбы, как отношения к фактам политики и быта во имя приятия совершившейся революции. «Смена Вех», таким образом, и по содержанию и по психологическому харак­теру есть прямая противоположность «Вехам». Последние были революционным отрицанием революционной идеологии, восста­нием против этой идеологии во имя неких высших и общих начал религиозных, культурных и общественных. В «Вехах» была та максимальная сила убедительности и убежденности, которая не может не быть присуща мысли, совершенно свободной и потому свободно сочетающей в себе начала консерватизма и революци­онности. В «Смене Вех» революция принимается, как данное, как факт, и русские люди приглашаются поклониться этому факту-идолу во всей его омерзительно-похабной реальности. Начало консерватизма и революционности тут сочетаются в соотноше­нии прямо противоположном тому, в котором они сочетались в «Вехах», в соотношении не свободном, а рабьем.

Отсюда — поразительное идейное убожество этого произве­дения и моральная его смрадность: от «Смены Вех» разит по­хотью внешнего успеха и личной удачи (хотя, быть может, от­дельные авторы сохранили нравственную порядочность и бредут лишь в стадной темноте). В «Смене Вех» особое место, конеч­но, следует отвести национал-большевизму Устрялова. Я уже говорил об этом авторе и его писаниях на страницах «Русской Мысли». Устрялов просто слеп относительно фактов и потому он в большевизм вкладывает национальное содержание, кото­рого не только нет в большевизме, но которого тот, наоборот, является реальным и действенным, доведенным до конца от­рицанием. Ошибка Устрялова, грубая до смехотворности, есть ошибка чисто фактическая.

Другое, гораздо более сложное явление, чем «Смена Вех» и чем внешне примкнувший к этому направлению Устрялов, пред­ставляет «евразийство». Поскольку некоторые его представи­тели вместо советских фактов видят национал-большевистс­кие миражи, они уподобляются национал-большевизму и к ним относится все сказанное о последнем. Как национал-больше­визм это порок исторического зрения.

Ниже читатель найдет письмо ко мне одного из «евразийцев» Г.В. Флоровского². В его формулировке, чисто философской, по­чти все но только приемлемо для меня, но и совпадает с моим пониманием русского кризиса, как глубокого духовно-культур­ного кризиса. Ведь так донимали весь процесс, приведший к ре­волюции, и «Вехи», и в этом было их огромное превосходство над чистым политицизмом либералов, радикалов и социалистов, спо­ривших с «Вехами». Теперь это исторически непререкаемо ясно. В полемике с А.В. Пешехоновым³, которая явилась продолжени­ем «Вех», я сказал однажды, что полное осуществление револю­ционных мечтаний Пешехонова и его единомышленников нис­колько не устранило бы той же проблемы, которую ставили «Вехи», а только с еще большей силой ее раскрыло бы. В самом деле, прежде противники «Вех» могли отсылать к чаемой революции. Теперь опыт проделан, русская революция свершилась, дошла до конца, и ее подлинное лицо открылось.

И возникает вопрос: должны ли русские люди преклоняться перед идолом этого факта, быть идолопоклонниками или, на-оборот, идолоборцами. Практические термины, историческая обстановка проблемы совершенно другие, но духовная суть и религиозный смысл ее остались прежние. Мы испытали мате­риальные и культурные разрушения, неслыханные в истории, но не в них самих по себе дело, а в том духовном оскудении и одичании, которые принесла с собой революция, в той лжи, которою она пропитала всю жизнь

Безрелигиозному фактопоклонству, каким является «приятие революции», свободная русская мысль должна противопостав­лять религиозное отрицание духа революции. Это религиозное отрицание исходит из признания того факта, что революция противорелигиозна по своему духовному существу.

Итак, евразийство следует приветствовать, поскольку оно зо­вет нас туда, где, и только где, у нас есть духовные сокровища, в страну наших отцов, поскольку оно устанавливает духовные связи и историческое преемство. Но эти элементы здорового консерватизма в произведениях евразийцев пока выражены довольно слабо. С другой стороны, довольно ярко в них высту­пают апологетические тенденции по отношению к настоящему, идеализация его самых злых сторон. Так, в недавней руководя­щей статье П.Н. Савицкого «К обоснованию евразийства» («Руль» от 10-го и 1 1-го января 1922 г.) зак­лючается идеализация революции при помощи формально построяемого понятия религии и религиозности.

Необходимо решительно отвергнуть этот взгляд. Религия не есть просто духовная форма, и религиозность не есть формаль­ное состояние, в которое может вкладываться какое угодно со­держание. Религия есть вера в некое внемирное начало, коему присуща наибольшая сила и наивысшая правда, божество. И в этом смысле силы мира сего, противополагаются силе или си­лам потусторонним. Говорить, что «русский коммунизм имеет несомненную силу религии» и что большевики «к своей победе пришли воодушевлением и верою характера религиозного», зна­чит, в сущности, играть словом «религия». Это злоупотребление понятием и словом «религия» довольно давнее, ибо уже давно принято социализм трактовать как религию. В свое время я указал (в статьях на эту тему, перепечатанных в моем сборнике «Patriotica»), что по своей исходной философской точке, т.е. как це­лое мировоззрение, социализм противоположен религии. Были и есть, конечно, социалисты верующие. Но социализм как пост­роение и настроение, родился на почве отрицания религии в смысле веры в высшее внемирное начало. Можно думать, что большевики веруют в Бога по слову Писания: «И бесы веруют и трепещут», что многие из них, как Савл⁴, гнавший господа, придут или вернутся к нему. Но большевизм или, что то же, коммунизм есть также мало религия, как страсть к картам, к скаковому спорту или любострастие.

Сейчас необходимо именно собирание духовных сил и их работа. Это есть самая важная задача настоящего момента.

Крушение большевизма, как власти, приближается неотвра­тимо и ускоренно. Это крушение должно застать в русском народе какое-то ядро, из которого сможет духовно возродить­ся Россия.

Только если будет налицо такое духовное ядро, патриоти­ческое движение не будет отдельными, внешне лишь связан­ными, попытками управления и законодательства, а будет мо­гущественным потоком, оплодотворяющим и возрождающим всю национальную жизнь.

Есть две идеи, или вернее два порядка идей, которые могут образовать духовный стержень русского национального воз­рождения.

Но оба они указуют в прошлое, которое только завалено мусором безотрадного и постыдного настоящего и из которого созиждется будущее. Это — идея религиозно-церковная и идея национальная. Именно в русской истории и жизни они нераз­рывно связаны одна с другой.

В области религиозно-церковной и национальной необходи­мо свободное и любовное творчество. Свободное, ибо оно не должно состоять в рабском повторении внешних и омертвев­ших форм прошлого. Любовное, ибо оно должно быть согрето сыновней любовью к стране отцов, которая была Святою Ру­сью и Великой Россией. Именно отсутствием этого любовно-почтительного отношения к прошлому характеризовалась вся духовная жизнь русской интеллигенции.

Теперь должно наступить совершенно другое отношение. Нужно понять, что не может быть национального духа без роду без племени. Преодоление революции должно состоять в том, что русский народ перестанет чувствовать себя безродным, что он сбросит с себя чужеземное духовное иго, в которое загнали его коммунисты, глашатаи сатанинского человекобожия.

Поиск по сайту: