Ф. ЭНГЕЛЬС ПИСЬМО МАРГАРЕТ ГАРКНЕСС,

НАЧАЛО АП­РЕЛЯ 1888 г,

<...> Благодарю Вас за «Городскую девушку», присланную мне через Визе­телли. Я прочел эту вещь с величайшим удовольствием, прямо с жадно­стью. Это действительно, как говорит Ваш переводчик, мой друг Эйххоф,малень­кий шедевр. Он к этому добавляет, и это должно доставить Вам удовлетво­рение, что перевод его поэтому должен быть почти буквальным, так как всякий пропуск или попытка изменения может только уменьшить цен­ность оригинала.

Что особенно поражает меня в Вашем рассказе, помимо его жизненной правды, зто то, что он свидетельствует о мужестве настоящего художника. Оно проявляется не только в Вашей оценке Армии спасения, резко расходя­щейся с понятиями высокомерной респектабельной публики, которая, может быть, впервые из Вашего рассказа узнает, почему Армия спасения встречает такую поддержку в народных массах. Но главным образом оно проявляется в простой, неприкрашенной форме, в которую Вы облекаете старую-престарую историю пролетарской девушки, соблазненной человеком ИЗ буржуазного класса, что составляет основу всей книги. Посредственность почувствовала бы себя обязанной скрыть шаблонный, с ее точки зрения, характер фабулы под нагромождением искусственных усложнений и украшений и тем не ме­нее была бы обнаружена. Вы же почувствовали, что можете позволить себе пересказать старую историю, потому что Вы в состоянии сделать ее новой, просто правдиво рассказав ее.

Ваш мистер,Артур Грант— шедевр.

Если я что-либо и могу подвергнуть критике, то разве только то, что рас­сказ все же недостаточно реалистичен. На мой взгляд, реализм предпола­гает, помимо правдивости деталей, правдивое воспроизведение типичных харак­теров в типичных обстоятельствах. Характеры у Вас достаточно ти­пичны в тех пределах, в каких они действуют, но обстоятельства, которые их окружают и заставляют действовать, возможно, недостаточно типичны. В «Город­ской девушке» рабочий класс фигурирует как пассивная масса, неспособ­ная помочь себе, не делающая даже никаких попыток и усилий к этому. Все попытки вырвать его из отупляю шей нищеты исходят извне, сверху. Но если это было верно для 1800 или 1810 гг., в дни Сен-Симона и Ро­берта Оуэна, то в 1887 г. для человека, который около 50 лет имел честь участво­вать в большинстве битв воинствующего пролетариата, это не так. Мятеж­ный отпор рабочего класса угнетающей среде, которая его окружает, его судорожные попытки, полусознательные или сознательные, восстановить свое человеческое достоинство вписаны в историю и должны поэтому занять свое место в области реализма.

Я далек от того, чтобы винить Вас в том, что Вы не написали чисто социа­листического романа, «тенденциозного романа», как мы, немцы, его назы­ваем, для того чтобы подчеркнуть социальные и политические взгляды автора. Я совсем не это имею в виду. Чем больше скрыты взгляды автора, тем лучше для произведения искусства. Реализм, о котором я говорю, может про­явиться даже независимо от взглядов автора. Разрешите мне привести при­мер. Бальзак, которого и считаю гораздо более крупным мастером реализма, чем всех Золя прошлого,,, настоящего и будущего, в «Человеческой комедии» дает нам самую замечательную реалистическую историю французского обще­ства», особенно «парижского света», описывая и виде хроники, почти год за годом с 1816 по 1848 г., усиливающееся проникновение поднимаю­щейся буржуазии в дворянское общество," которое после 1815 г. перестроило свои ряды и снова, насколько это было возможно, показало образец старин­ной французской изысканности. Он описывает, как последние остатки этого образцового, для него, общества либо постепенно уступали натиску вульгар­ного богача-выскочки, либо были им развращены; как на место великосвет­ской дамы, супружеские измены которой были лишь способом отстоять себя и вполне отвечали положению, отведенному ей в браке, пришла буржуазная женщина, наставляющая мужу рога ради денег или нарядов. Вокруг этой цен­тральной картины Бальзак сосредоточивает всю историю французского обще­ства, из которой я даже в смысле экономических деталей узнал больше (напри­мер, о перераспределении движимого и недвижимого имущества по­сле революции), чем из книг всех специалистов — историков, экономистов, статистиков этого периода, вместе взятых. Правда, Бальзак по своим политиче­ским взглядам был легитимистом. Его великое произведение — нескон­чаемая элегия по поводу непоправимого разложения высшего обще­ства; все его симпатии на стороне класса, осужденного на вымирание. Но при всем этом его сатира никогда не была более острой, его ирония более горь­кой, чемтогда, когда он заставлял действовать именно тех мужчин и женщин, которым он больше всего симпатизировал,— дворян. И единственные люди, о которых он всегда говорит с нескрываемым восхищением, это его самые ярые политические противники, республиканцы — герои монастыря Сен-Меррн, люди, которые в то время (1830—1836} действительно были предста­вителями народных масс. В том, что Бальзак таким образом вынужден был идти против своих собственных классовых симпатий и политических пред­рассудков, в том, что он видел неизбежность падения своих излюбленных аристократов и описывал их как людей, не заслуживающих лучшей участи, и в том, что он видел настоящих людей будущего там, где их в то время единст­венно и можно было найти,— в этом я вижу одну из величайших побед реа­лизма и одну из величайших черт старого Бальзака.

В Ваше оправдание я должен признать, что нигде в цивилизованном мире рабочий класс не проявляет менее активного сопротивления, большей покорности судьбе, большего отупения, чем в лондонском Ист-Энде. И почем я знаю, не было лн у Вас достаточных оснований для того, чтобы довольство­ваться на этот раз изображением пассивной стороны жизни рабочего класса, оставляя активную ее сторону для другого произведения?

Текст печатается по изд.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 37, с. 35—37.

Поиск по сайту: