Глава I ПИСЬМО КАК СИСТЕМА ЗНАКОВ

СПОСОБЫ ПЕРЕДАЧИ МЫСЛЕЙ

Двумя наиболее важными проявлениями человеческого пове­дения являются самовыражение и коммуникация. Первое относит­ся к тому, что мы могли бы назвать личным поведением, второе — к социальному поведению. Человек имеет много средств, как есте­ственных, так и искусственных, для выражения своих мыслей и чувств. Он может дать естественный выход своей радости, смеясь или напевая, а также своему горю, плача или стеная. Он может выражать себя и при помощи искусственных средств, то есть на­писанного им стихотворения, картины или какого-либо другого произведения искусства. Человек может пытаться передать свои чувства, мысли или понятия, применяя условные и общеприня­тые образы. Какова же связь между самовыражением и коммуника­цией? Существуют ли самовыражение или коммуникация в чис­том виде? Не обстоит ли, скорее, дело так, что человек как соци­альное существо <...> ζώονπολιτικόν Аристотеля всегда находится или думает, что находится, в таких условиях, в которых он может выразить себя исключительно при помощи коммуникации? И на­оборот, не являются ли великие шедевры искусства или поэзии формами коммуникации, возникшими в результате самовыраже­ния индивидуумов? Мне кажется, что цели самовыражения и ком­муникации так тесно сплетены во всех формах человеческого по­ведения, что обычно бывает невозможно говорить об одной из них, не будучи вынужденным в то же время касаться и другой.

* Гельб И.Е. Опыт изучения письма: Основы грамматологии/Перевод с англ. М., 1982. С. 13-33.

Для того чтобы сообщать мысли и чувства, должна существо­вать общепонятная система условных знаков или символов, кото­рые, будучи применены одними лицами, оказываются понятны другим, воспринимающим эти знаки или символы. Коммуника­ция при обычных обстоятельствах предусматривает присутствие двух (или более) лиц, из которых одно (одни) передает (передают), а другое (другие) принимает (принимают) данное сообщение.

Процесс коммуникации состоит из двух частей: передачи и приема. Так как средства передачи сообщения слишком разнооб­разны и многочисленны, чтобы их можно было подвергнуть ка­кой-либо систематической классификации, нам приходится на­чинать с рассмотрения приема сообщения. Прием сообщения осу­ществляется при помощи наших чувств, из которых зрение, слух и осязание играют наиболее важную роль. Теоретически могли бы учитываться и другие чувства, такие, как обоняние и вкус, но практически их роль чрезвычайно ограничена, и полностью раз­витой системы знаков на их основе не возникает.

Зрительная коммуникация может осуществляться посредством жестов и мимики. Они являются частыми спутниками речи, хотя интенсивность их употребления находится в зависимости от инди­видуальных свойств говорящего, от социального слоя или этни­ческой группы. Употребление жестов и мимики для достижения ораторского эффекта или вследствие природного импульса бывает свойственно одним людям больше, другим меньше. В нашем обще­стве считается дурным тоном «разговаривать руками». Общеизвест­но, что в Европе южане, например итальянцы, употребляют как жестикуляцию, так и мимику в значительно большей мере, чем, например, скандинавы или англичане. Сочетание языка и жеста повсеместно играло важную роль в ритуальных действиях. Ограни­чения, налагавшиеся на употребление устной речи условиями как естественного, так и искусственного характера, привели к воз­никновению и развитию систем коммуникации, опирающихся на жесты и мимику. Таковы системы, созданные для глухонемых, ли­шенных природной способности пользоваться естественным язы­ком. Сюда же относится и язык жестов монахов-траппистов, кото­рые из-за данного ими обета молчания были вынуждены создать систему, заменяющую речь. Различные системы языка жестов час­то употребляются среда аборигенов Австралии, например вдовами, которым нельзя произносить ни слова в период траура. Нако­нец, система языка жестов, употребляемая индейцами прерий, была введена, когда возросла потребность общения между их племенами, говорящими на различных, взаимно непонятных языках.

Среди других средств коммуникации, обращенных к глазу, сле­дует упомянуть оптические сигналы, подаваемые при помощи огня, дыма, света, семафоров и т.д.

Одной из простейших форм слуховой коммуникации может, например, считаться свист с целью окликнуть кого-либо. Свист и аплодисменты в театре являются другими простыми примерами такого рода коммуникации. Иногда для подачи акустических сиг­налов используются искусственные средства, такие, как бараба­ны, свистки и трубы.

Наиболее важной системой слухового общения является разго­ворный язык, обращенный к уху человека, получающего сообще­ние. Язык универсален. На протяжении времени, доступного на­шему знанию, никогда не существовало такого человеческого со­общества, которое не обладало бы полностью развитым языком.

Простейшими способами передачи чувств при помощи осяза­ния являются, например, рукопожатие, похлопывание по спине, любовное поглаживание. Полностью развитая система коммуника­ции посредством знаков, подаваемых касанием рук, употребляет­ся слепоглухонемыми. <...>

Средства коммуникации, упомянутые выше, имеют две общие черты: 1) все они обладают мгновенной длительностью и, следо­вательно, ограничены во времени: едва слово произнесено или едва сделан жест, как их уже нет, и их нельзя восстановить иначе, как путем повторения; 2) они могут употребляться только при общении между людьми, находящимися на более или менее близ­ком расстоянии друг от друга, и, таким образом, эти средства коммуникации ограничены в пространстве.

Потребность найти пути передачи мыслей и чувств в формах, не ограниченных временем и пространством, привела к развитию способов коммуникации при помощи 1) предметов и 2) меток на предметах или на каком-либо прочном материале.

Число зрительных средств коммуникации при помощи пред­метов неограниченно. Когда человек кладет на могилу груду кам­ней или ставит каменный памятник, он хочет выразить свои чув­ства к покойному и сохранить память о нем в грядущем. Крест, символизирующий веру, или якорь, символизирующий надежду, представляют собой примеры такого же рода. Другим современ­ным пережитком коммуникации при помощи предметов являются также четки, каждая бусина которых в зависимости от ее местопо­ложения и размера как бы воскрешает в памяти определенную молитву. Мы можем еще упомянуть здесь так называемые «языки цветов и камней», в которых каждый цветок или камень якобы способен передать определенное чувство.

Системы мнемонических знаков для ведения счета при помо­щи предметов известны по всему миру. Простейшими и наиболее распространенными из них являются так называемые «счетные палочки» для учета скота: это обыкновенные деревянные палочки с зарубками, соответствующими количеству голов скота, находя­щегося на попечении пастуха. Другим простым способом является учет скота при помощи камешков в мешке. Более сложная мнемо­ническая система имела хождение у перуанских инков. Это так называемое «письмо кипу», в котором данные, касающиеся числа предметов или живых существ, передаются посредством шнуров и узлов различной длины и разного цвета. Все сообщения о предпо­лагаемом употреблении кипу для передачи хроник и исторических событий — чистейшая фантазия. Ни перуанское письмо, ни совре­менные узелковые письменности Южной Америки и японских островов Рюкю не имели и не имеют никакого иного назначения, кроме записи простейших данных учетного характера.

Здесь мы должны также упомянуть индейские вампумы, состо­ящие из шнуров с нанизанными на них морскими раковинами; эти шнуры часто бывают сплетены в пояса. Вампумы служили день­гами, украшением, а также средством коммуникации. Совсем про­стые по форме разноцветные вампумы -шнуры употреблялись для передачи сообщений; при этом следовали принятым у индейцев условным цветам <...>: белые раковины обозначали мир, багро­вые или фиолетовые — войну и т.д. <...>

Предметы употребляются как помощники памяти для переда­чи поговорок и песен у негров эве, причем по форме эти мнемо­нические средства ничем не отличаются от более поздних пись­менных символов тех же эве <...>. Карл Мейнхоф рассказывает, что один миссионер нашел в туземной хижине веревку, к которой было привязано много предметов: перо, камень и т.д. В ответ на его вопрос о назначении шнура с привязанными предметами ему было сказано, что каждый предмет подразумевает определенную пого­ворку. Мэри X. Кингсли рассказывает о другом обычае, распрост­раненном в Западной Африке среди местных певцов: они носят повсюду с собой сетку с различными предметами — трубками, перьями, шкурками, птичьими головами, костями и т.п., — каж­дый из которых служит напоминанием о какой-либо песне. Ис­полнение этих песен сопровождается пантомимой. Слушатели вы­бирают какой-либо определенный предмет и перед исполнением рядятся о цене, которая должна быть уплачена певцу. Таким обра­зом, сетка певца может рассматриваться как репертуар его песен.

Раковины каури часто употребляются для целей коммуника­ции. Так, у африканского народа йоруба одна раковина каури оз­начает «вызывающее поведение и раздор», две раковины рядом означают «тесные отношения и встреча», две раковины отдельно одна от другой — «разлука и вражда» и т.д. Поразительно, что здесь развивается фонетический принцип <...>, проявляющийся в сле­дующих ниже примерах. Шесть раковин каури означают «привле­кательный», потому что слово efa в языке йоруба имеет значения «шесть» и «привлекательный». Соответственно послание, представ­ляющее собой шнур с шестью раковинами, будучи передано мо­лодым человеком девушке, означает: «я нахожу тебя привлека­тельной, я люблю тебя»; а так как слово еуо имеет значение «во­семь» и «согласен», то ответ девушки молодому человеку, состоящий из шнура с восемью раковинами, означает: «согласна, я чувствую то же, что и ты».

Современным примером употребления предметов для целей коммуникации может служить эпизод в рассказе писателя Йокаи, в котором один человек посылает другому коробку кофе, чтобы предупредить его об опасности, угрожающей ему со стороны по­лиции. Эпизод может быть понят, если учитывать действие фоне­тического принципа: по-венгерски кофе — kávé, что похоже по звучанию на латинское cave, что значит «берегись!».

Сообщают о случае, чрезвычайно интересном со сравнитель­ной точки зрения. Он засвидетельствован в той самой стране наро­да йоруба, где для коммуникативных посланий так часто исполь­зуются раковины каури. При нападении царя Дагомеи на их город один из туземцев-йоруба был взят в плен. Поспешив известить жену о своей беде, он послал ей камень, кусок угля, перец, зерно и лохмотья с целью передать ей следующее сообщение: камень озна­чал «здоровье» — в том смысле, что, «как камень тверд, так твер­до и сильно мое тело»; уголь значил «мрак» — «как черен уголь, так темно и мрачно мое будущее»; перец указывал на «жжение», что означало: «как жжет перец, так жжет и у меня внутри из-за мрачного будущего»; зерно означало «иссохший», и под этим под­разумевалось следующее: «как зерно иссохло при сушке, так и мое тело иссохло, опаленное жаром моего горя и моих страданий»; и, наконец лохмотья означали «изношенный», что надо было пони­мать так: «каковы эти лохмотья, такова и моя одежда, изношенная и превратившаяся в рвань». Совершенно аналогичное послание описывается у Геродота (IV, 131 и cл.): «Скифские цари... отправи­ли к Дарию глашатая с дарами, послав ему птицу, мышь, лягушку и пять стрел. Персы спросили посланца, что означают эти дары, но тот ответил, что ему приказано только вручить дары и как можно скорее возвращаться. По его словам, если персы достаточно умны, [то они] должны сами понять значение этих даров. Услышав это, персы собрали совет. Дарий полагал, что скифы отдают себя в его власть и приносят ему [в знак покорности] землю и воду, так как де мышь живет в земле, питаясь, как и человек, ее плодами, лягушка обитает в воде, птица же больше всего похожа [по быстроте] на коня, а стрелы означают, что скифы отказываются от сопротивле­ния. Такое мнение высказал Дарий. Против этого выступил Гобрий (один из семи мужей, которые низвергли мага). Он объяснил смысл даров так: «Если вы, персы, как птицы не улетите в небо, или как мыши не зароетесь в землю, или как лягушки не поскачете в боло­то, то не вернетесь назад, пораженные этими стрелами». Так пер­сы стремились разгадать значение даров».* Тем современным исто­рикам культуры, которые захотят возразить против некоторых из моих реконструкций, опирающихся на сравнение древних наро­дов и современных примитивных обществ <...>, нелегко будет пре­небречь значением приведенных здесь обычаев, засвидетельство­ванных параллельно как в древности, так и в Новое время.

* Русский перевод приводится по кн.: Геродот. История в девяти книгах/Перев. и прим. Г. А. Стратановского. Л., 1972. С. 219-220. — Прим. перев.

Еще одна параллель к двум приведенным выше эпизодам об­наружена в Средней Азии. Речь идет о любовной записке, послан­ной местной девушкой молодому человеку, в которого она влюби­лась. Ее любовное письмецо представляло собой мешочек с раз­личными предметами, которые означали следующее: комочек спрессованного чая — «я больше не могу пить чай»; соломинка — «потому что я пожелтела от любви к тебе»; красный плод — «меня бросает в краску, когда я думаю о тебе»; сушеный абрикос — «я сохну»; кусок древесного угля — «мое сердце сгорает от любви»; цветок — «ты прекрасен»; кусок сахару — «ты сладостен»; каме­шек — «разве твое сердце — камень?»; перо сокола — «если бы у меня были крылья, я бы полетела к тебе»; ядро грецкого ореха — «я отдаюсь тебе».

Все средства коммуникации такого рода по-немецки иногда называются Sachschrift или Gegenstandsschrift, то есть «предметное письмо», на что нет совершенно никаких оснований, так как они не имеют ничего общего с письмом в обычном понимании. Не­удобство использования предметов помешало развитию сколько-нибудь полной системы и привело к географической ограничен­ности способов предметной коммуникации.

Письмо осуществляется не посредством самих предметов, а при помощи меток на них или на любом другом материале. Письмен­ные знаки обычно выполняются двигательными действиями руки, которая либо чертит, либо рисует кистью, либо выцарапывает, либо вырезает. Это нашло отражение в значении и этимологии слова «писать» во многих языках мира. Английское слово to write «писать» соответствует древнескандинавскому rīta «вырезать (руны)» и со­временному немецкому reissen, einritzen «разрывать, вырезать, вы­царапывать». Греческое слово γράφειν «писать» (ср. интернациональ­ное заимствование «графика», «фонография» и т.д.) значит также «высекать»; ср. нем. kerben. Латинское scribere, немецкое schreiben, английское scribe, inscribe и т.п. первоначально значили «вырезать» <...>. И наконец, славянское писати «писать» тоже первоначально было связано с рисованием кистью (ср. русское живопись), что подтверждается связью с латинским pingere «рисовать кистью». <...>

Рассмотренные здесь выражения не только раскрывают меха­нику процесса письма, но и указывают на весьма тесную связь между рисунком и письмом. Так оно и должно быть, поскольку наиболее естественным образом передача мыслей посредством зри­мых меток достигается при помощи рисунка. Именно рисунок, хотя и весьма несовершенным образом, обеспечивал те нужды перво­бытных людей, которые в Новое время удовлетворяются письмом. В дальнейшем рисунок развивался в двух направления: 1) как изоб­разительное искусство, в котором рисунок (или картина) продол­жает воспроизводить более или менее добросовестно предметы и события окружающего мира в форме, не зависящей от языка, и 2) как письмо, в котором знаки, независимо от того, сохраняется их рисуночная форма или нет, превращаются в конце концов во вторичные символы для передачи понятий, выраженных языко­выми средствами.

Все случаи устойчивой коммуникации, достигнутой путем ося­зательного восприятия (например, по системе Брайля) или вос­приятия слухового (например, при слушании граммофонных пла­стинок), представляют собой вторичные переносы <...>, развив­шиеся из систем, созданных на основе зрительного восприятия.

Рис. 1 в виде таблицы показывает некоторые средства комму­никации, доступные человеку.

Рассматривая различные системы взаимной коммуникации людей, не следует упускать из виду необходимости дифференци­ровать системы первичные и вторичные. Это различие может быть наилучшим образом проиллюстрировано следующим примером. Когда отец подзывает сына свистом, он без использования каких бы то ни было языковых форм выражает свое желание, чтобы мальчик оказался в определенном месте. Его мысль или ощущение пря­мо и сразу передаются свистом. Это первичный способ коммуни­кации. Но когда отец пытается позвать сына, высвистывая буквы азбуки Морзе так, чтобы получилось с-ы-н, он пользуется языко­вым переносом. Его желание, чтобы мальчик оказался в опреде­ленном месте, передается свистом не непосредственно, а при по­мощи языковых средств. Это и есть то, что мы называем вторичным средством коммуникации.

Рис. 1. Способы коммуникации идей.

Границ вторичным переносам нет. Например, произнесенное слово сын является первичным речевым знаком. В написанном сло­ве сын перед нами письменный знак, использованный для речево­го знака. Если затем это написанное слово с-ы-н передать световы­ми сигналами, то вспышки света будут знаками письменных зна­ков, которые являются знаками речевых знаков, то есть будут знаками знаков, которые в свою очередь являются знаками знаков. И так до бесконечности. <...>

Что лежит в основе взаимной коммуникации? Что мы подра­зумеваем, когда говорим, что сообщаем свои идеи, мысли или чувства? Возьмем три конкретных примера из повседневной жиз­ни: что именно сообщается жестом оратора, призывающего к ти­шине, или звоном будильника, или уличным знаком «стоп»? Для лингвистов бихевиористской школы ответ ясен и прост: все, что мы сообщаем, — язык. С их точки зрения, язык — единственное средство, при помощи которого люди общаются друг с другом, а все прочие способы взаимной коммуникации не более как вторичные заменители языка. Даже сам процесс мышления для них не что иное, как «безмолвный разговор», который, как они считают, всегда сопровождается «беззвучными движениями голосовых орга­нов, заменяющими речевые движения, но незаметными для других людей». Однако как раз в этом пункте хотелось бы отойти от прин­ципиальной догмы лингвистов, принадлежащих к бихевиористской школе. Конечно, безмолвный разговор играет важную роль во всех формах мышления, в особенности в случаях напряженных размыш­лений. Например, обдумываемая ситуация, в которой вы намере­ны сказать другому человеку: «Выйди вон!», — легко может сопро­вождаться заметным движением губ, иногда даже озвученным. Но с другой стороны, известно из опыта, подтвержденного специ­альными психологическими экспериментами, что мы можем ду­мать и при отсутствии беззвучного потока слов, а также понимать назначение предметов, слов для которых мы не знаем. Наконец, глухонемые от рождения вполне способны общаться друг с другом без какого бы то ни было голосового фона, и если у них напряжен­ные размышления подчас сопровождаются более или менее замет­ными движениями рук и лица, то такие рефлексы должны рассмат­риваться как вторичные и как стоящие в одном ряду с заметными движениями губ в случаях «беззвучной речи» у людей, способных говорить нормальным образом. Немало других примеров приема коммуникации без языкового фона можно найти в нашей повсед­невной жизни. Когда я вскакиваю с постели поутру на звук бу­дильника или останавливаюсь по дорожному сигналу «стоп», то реакция моя бывает мгновенной и лишенной вмешательства ка­ких-либо языковых форм: звон будильника или вид дорожного сигнала обращены к моему сознанию непосредственно.

Между процессом передачи и процессом приема сообщения часто бывает огромная разница. В то время как процесс медленно­го письма может сопровождаться беззвучными движениями голо­совых органов, эти движения трудно, если не невозможно, выя­вить у лиц, которые могут читать про себя в два или три раза быстрее, чем вслух. Установлено, что многие люди могут читать глазами без промежуточного потока речевых знаков.

Конечно, почти все системы знаков могут быть превращены в какую-либо языковую форму, но это может происходить именно потому, что речь является наиболее полной и развитой из всех знаковых систем; однако делать отсюда вывод, что речевые формы представляют собой необходимый фон для любой взаимной ком­муникации людей, было бы заблуждением. Ведь никто не станет утверждать, что все в мире — деньги, только лишь потому, что все в мире может быть (теоретически) обращено в деньги. <...>

Только после того, как письмо развилось в собственно фонети­ческую систему, воспроизводящую элементы речи, появляется воз­можность говорить о практическом совпадении письма с речью, а также об эпиграфике и палеографии как разделах лингвистики.

Эта колоссальная разница между семасиографической ступенью письма (выражающей значения и представления, лишь слабо свя­занные с речью) и его фонографической ступенью (выражающей речь) должна нами тщательно учитываться, в особенности ввиду полемики, которая постоянно возникает по вопросам, связанным с определением письма. Те специалисты по общему языкознанию, ко­торые определяют письмо как способ передачи речи при помощи зримых знаков и принимают письменный язык за эквивалент его устного двойника, которому он следует пункт за пунктом, недооце­нивают историческое развитие письма и неспособны видеть, что такое определение неприменимо к ранним ступеням письма, на которых последнее лишь слабо отражает устную форму языка. С дру­гой стороны, филологи, которые полагают, что письмо даже после его фонетизации употреблялось для записи или передачи как идей, так и звучания, неспособны понять того, что, как только человек открыл способ выражения точных форм речи посредством письмен­ных знаков, письмо утратило свой независимый характер и стало по преимуществу письменным заменителем своего устного двойника.

ДЕФИНИЦИЯ ПИСЬМА

Если неискушенного человека попросить дать определение письма, он, скорее всего, ответит примерно так: «Да нет ничего проще. Всякий ребенок знает, что это один из трех предметов, которым учат с первого класса, а выражение «азбучная истина» обозначает элементарнейшие познания по любому вопросу». Од­нако дело обстоит не так просто.

Письмо восходит к тем временам, когда человек учился пере­давать свои мысли и чувства при помощи зримых знаков, понят­ных не только ему самому, но также и другим людям, более или менее осведомленным о той конкретной системе, в которую входят эти знаки. Первоначально рисунки служили в качестве зримого вы­ражения мыслей человека, причем эта рисуночная форма была в значительной мере независима от речи, выражавшей мысли в слы­шимой форме. Связь между письмом и речью была на ранних ступе­нях письма весьма слабой <...>. Всякое послание имело только один смысл и могло быть интерпретировано читателем только одним оп­ределенным образом, но «прочесть», то есть выразить его словами, можно было по-разному и даже на разных языках.

В дальнейшем систематическое осуществление так называемой «фонетизации» дало человеку возможность выражать свои мысли в формах, которые соответствовали определенным категориям речи. С этого момента письмо постепенно утрачивает характер незави­симого средства выражения мыслей и превращается в инструмент речи, в средство, при помощи которого определенные формы речи могли быть запечатлены в устойчивом виде. <...>

Если мы согласны считать, что паровая машина началась с Уатта, то должны быть готовы допустить, что и письмо началось лишь тогда, когда человек научился с его помощью передавать понятия в языковом выражении. А потому мы готовы были бы при­знать, что письмо, как и полагают некоторые лингвисты, является именно приемом фиксации речи и что все ступени, на которых пись­мо не служит этой цели, не что иное, как подходы к письму, а не письмо в подлинном смысле слова. Однако такого рода ограниче­ние, вводимое в определение письма, не может считаться приемле­мым, так как оно не учитывает того факта, что обе ступени имеют одну общую цель: служить средством взаимной коммуникации людей при помощи зримых условных знаков. Далее, совершенно невозможно сваливать в одну кучу все древние или примитивные письменности и рассматривать их как находящиеся на одинаково низком уровне развития. Хотя все древние письменности непри­годны для адекватной передачи речи, некоторые из них, как, на­пример, письменности майя и ацтеков, достигли такого уровня систематизации и такой степени условности, которые в какой-то мере позволяют сравнивать их со вполне развитыми письменнос­тями, такими, как шумерская и египетская.

Так все же, что такое письмо? Письмо — это система взаимной коммуникации людей при помощи условно применяемых зримых зна­ков. Однако из сказанного выше совершенно очевидно, что пер­вобытные люди понимали под письмом совершенно не то, что понимаем мы. Вопрос о том, что лежит в основе письма — слова или понятия, — тот же, что и вопрос, который лежит в основе проблемы взаимной коммуникации людей вообще <...>.

У первобытных индоевропейцев, семитов и индейцев потреб­ность в письме удовлетворялась простым рисунком или рядом ри­сунков, которые обычно не имели отчетливой связи с каким-либо языковым формообразованием. Так как рисунки понятны сами по себе, нет необходимости, чтобы они соответствовали какому-либо знаку разговорного языка. Это и есть то, что мы называем прими­тивной семасиографией.

Для нас, кто бы мы ни были — дилетанты или ученые, — письмо является письменным языком. Спросите прохожего на ули­це, и он ответит вам так не колеблясь. <...> В своем мнении они могут опираться на авторитет Аристотеля, который много веков тому назад в первой главе трактата «Об истолковании» сказал: «Итак, то, что в звукосочетаниях, — это знаки представлений в душе, а письмена — знаки того, что в звукосочетаниях».*

* Аристотель. Соч.: В 4 т. М., 1978. Т. 2. С. 93. — Прим. сост.

Я целиком согласен с лингвистами, которые полагают, что собственно письмо превратилось в способ выражения языковых элементов при помощи зримых знаков. Возьмем, например, сле­дующее предложение: «Mr. Theodore Foxe, age 70, died to-day at the Grand Xing Station». «Мистер Теодор Фокс, семидесяти лет, скон­чался сегодня в госпитале Гранд-Кроссинг». Хотя английское пись­мо, подобно латинскому, считается алфавитным, совершенно оче­видно, что запись приведенного предложения чисто алфавитной не является. Помимо таких букв, как е, о, d, выражающих соответ­ствующие им отдельные звуки, мы имеем здесь диграмму th для спиранта θ, букву х для двух согласных ks, словесный знак 70 для слова «семьдесят» и, наконец, символ ребусного типа Х в сочета­нии с алфавитным написанием ing для слова Crossing. Хотя письмо в данном случае представляется несистематичным, тем не менее каждый знак или сочетание знаков имеет здесь свое звуковое соот­ветствие в устной речи. Абсурдно рассматривать написание «70» в отличие от фонографического написания «died» как идеограмму, хотя филологи обычно делают это, исходя лишь из того, что такое написание содержит столь разные значения, как «семь, ноль, семь­десят, семидесятый» и т.д. На самом деле оба написания и «70», и «died», в равной мере ассоциируются с соответствующими им сло­вами «seventy» и «died» и вызывают представление соответственно о числе и о смерти. Тот факт, что написание «70»— логографическое, а «died»—алфавитное, представляет собой случайный выбор одной из возможностей письма и не должен удивлять нас больше, чем встречающиеся различия в написании других слов, например «Mister» или «Mr.», «compare» или «cf.», «and» или «&». Во всех при­веденных случаях в равной мере наблюдается условное употребле­ние определенных знаков для определенных форм речи.

Если под «языковыми элементами» понимать отрезки предло­жения, слова, слоги, отдельные звуки и просодические призна­ки, то окажется, что предложение, рассмотренное выше, содер­жит исключительно знаки для слов, отдельных звуков и просоди­ческих признаков. Фразеограммы, или знаки для отрезков предложений, в обычных письменностях встречаются редко, но они составляют существенную часть всех стенографических систем. Слоговые знаки, само собой разумеется, характерны для слоговых письменностей. Из числа просодических признаков, таких, как количество (или долгота), акцент (или ударение), тон и паузы, только последние отчасти бывают выражены словоделением, а так­же знаками препинания в виде запятых. Обычно письмо не пере­дает сколько-нибудь адекватно просодические признаки. Напри­мер, в таком предложении, как «Вы идете домой?», вопрос выра­жен при помощи вопросительного знака, однако определение того, к какому слову этот вопрос относится, к первому, второму или третьему — оставляется на усмотрение читателя. В отличие от этого в научной транслитерации для передачи просодических признаков часто применяются специальные знаки. Таковы различные диак­ритические значки или цифровые индексы. Например, в написа­нии dēmos (греч.) обозначены количество и ударение, а в написа­нии ku₃ (шумерск.) обозначен тон. Исчерпывающим образом тон и его повышение и понижение фиксируются только в системе нотной записи. На рис. 2 приводятся в виде таблицы различные способы написания языковых элементов. <...>

Письмо никогда не может рассматриваться как точный экви­валент устной формы языка. Такое идеальное соответствие, при котором одна речевая единица выражалась бы одним знаком, а один знак выражал бы только одну речевую единицу, так и не смогло быть достигнуто письмом. Даже алфавитное письмо, наи­более развитая из всех форма письма, изобилует проявлениями непоследовательности в передаче отношений между знаком и зву­ком. <...>

Рис. 2. Способы написания языковых элементов.

При всем при том общая констатация того факта, что соб­ственно письмо выражает речь, не означает, что оно не выражает ничего, кроме речи. Любое письмо, даже наиболее развитое фоне­тическое письмо, изобилует формами, которые, будучи прочита­ны вслух, двусмысленны и легко могут быть поняты неправильно. Существование так называемых «визуальных морфем», то есть форм, которые передают значение только на письме, показывает, что письмо может иногда функционировать в качестве средства ком­муникации отдельно от речи и в дополнение к ней. Из множества примеров визуальных морфем в английском приведем следующие <...> случаи такого различения значений, выраженного написани­ем слов: check-cheque («препятствие» — «чек»), controller— comptroller («контроллер; контрольный механизм» — «финансовый контро­лер; инспектор»), compliment— complement («комплимент» — «ком­племент»). <...>

В современном употреблении иногда встречаются знаки, не имеющие точных общепринятых речевых соответствий. Например, стрелка, использованная в качестве символа, может иметь разные значения, зависящие от ситуации. В качестве придорожного знака она может значить «следуйте в направлении, указываемом стрел­кой», а у входа в погреб означает «вход здесь». Примеры такой символики имеют множество параллелей на семасиографической ступени письма, когда знаки подразумевают именно значения, а не слова или звуки. Символика такого рода находится за предела­ми нормальной системы письма. Как часть фонетической системы письма знак стрелки с течением времени должен приобрести одно или два недвусмысленных речевых значения вроде «идти (туда-то), следовать» и т.п. <...>

За пределами нашей фонетической системы знаков находятся также условные обозначения, употребляемые в математике, логи­ке и некоторых других науках. Хотя в написании такой математи­ческой формулы, как

каждый знак имеет или может иметь точное соответствие в речи, значение здесь передается суммой знаков, порядок и форма которых не следуют принятым нормам обычного фонетического письма.

Значение может иногда передаваться на письме не только при помощи условной формы знаков, но также и посредством различных вспомогательных способов, опирающихся на описательные приемы, цвет, позицию и контекст ситуации.

Наиболее древние восточные системы письма, а именно месопотамская, египетская и др., будучи полностью фонетическими, употребляют условные знаки с определенным словесным или слоговым значением. Однако даже в некоторых из подобных полнос­тью фонетических письменностей значение выражается иногда не условными знаками, а изображениями сцен, выполненными при помощи описательно-изобразительного приема. <...> Так, в еги­петском тексте, описывающем победы Рамзеса II над вражескими странами, почетный титул фараона «Тот, кто подчиняет чужие народы» не выписан отдельными иероглифами, а дан в виде сце­ны, изображающей фараона, который связывает чужеземного царя веревками. В другом тексте формула «жертвоприношение, которое приносит царь» выражена рисунком, изображающим царя, кото­рый держит циновку с лежащим на ней караваем хлеба. Значение этих двух сцен передается в форме, хорошо известной нам по ран­нему периоду египетского письма <...>.

Роль цвета в нашем современном письме как будто несуще­ственна, хотя разные цвета и употребляются иногда с целью более отчетливой дифференциации значений, например в таблицах; все же как в печати, так и в письме от руки нормальным является преобладание черного или темного цвета. В прежние времена, ког­да все писалось от руки, дифференциация цветов встречалась чаще. Как в древних мексиканских рукописях, так и в более поздних руко­писях индейцев часто встречается окраска знаков. У индейцев чероки белый цвет употребляется для обозначения мира или счастья, черный — для обозначения смерти, красный — успеха и торжества, синий — поражения и беды. Следует еще упомянуть Полихромную Библию, в которой при помощи цвета обозначены разные источни­ки текста, а также современные пазиграфические системы* <...>, использующие цвет для дифференциации значения. За пределами письма разные цвета используются на картах и при татуировке. И система кипу пользовалась при передаче данных учетного харак­тера вывязыванием узлов на шнурах разного цвета. Именно разли­чия в цвете чаще всего лежат в основе использования цветов и камней для передачи определенного рода сообщений.

* Пазиграфия — универсальное символическое письмо: выражение мысли зна­ками, понятными многим народам (например, музыкальные ноты, арабские циф­ры). — Прим. сост.

Значение может иногда передаваться приемом, в основе кото­рого лежит так называемый «принцип позиции», или «принцип позиционного значения». Известно, насколько этот принцип ва­жен в математике, например в написаниях «32» и «3²». В то время как сами по себе приведенные цифры значат «три» и «два», подра­зумеваемое значение выражено здесь постановкой знаков в опре­деленную условную позицию по отношению друг к другу. <...>

Рука об руку с принципом позиции действует принцип кон­текста ситуаций, если воспользоваться термином, который упот­ребляет Б. Малиновский в своей работе, посвященной изучению проблемы значения в примитивных языках. Так, вопрос «Где перо?» обычно бывает вполне понятен слушателю, несмотря на то, что слово «перо» может иметь такие разные значения, как «орудие письма», «птичье перо» и—в воровском жаргоне — даже «нож»; происходит это по той простой причине, что вопрос задается в определенных условиях, которые обеспечивают однозначность понимания. Таким же образом из контекста без труда выясняется, что сокращение PG в работе, посвященной германской армии, значит Panzergrenadier «рядовой мотопехоты», в университетском употреблении — postgraduate «аспирант». Принцип контекста ситу­ации находит применение также и в других знаковых системах, например в системах, связанных с жестами: так, изображение че­ловека, указывающего пальцем на дверь, может в одних ситуациях значить «выход!», а в других просто «там» или «в этом направле­нии». Значение контекста ситуации хорошо прослеживается в со­временных карикатурах: политическая карикатура, опубликованная каких-нибудь пятьдесят лет тому назад, почти недоступна понима­нию молодого человека, незнакомого с ситуацией и условиями, которые послужили поводом для ее создания.

ИСТОЧНИКИ СВЕДЕНИЙ О ПИСЬМЕ

При попытке реконструировать ранние ступени нашей культу­ры мы опираемся главным образом на источники, относящиеся к Древнему Востоку. Это касается истории письма, может быть, даже в большей степени, чем какого бы то ни было другого важного культурного достижения. Именно там, в странах шумеров, вавило­нян, ассирийцев, хеттов, ханаанеев, египтян и китайцев, лопата археолога добыла в течение последнего века тысячи документов, которые невероятно обогатили наши знания и открыли совершен­но новые перспективы для исследований. Абсолютно немыслимо пытаться хотя бы примерно представить себе историю письма без учета письменных источников Древнего Востока. Однако в наших знаниях еще немало пробелов. Чем дальше мы уходим в глубь вре­мен, тем меньше источников оказывается в нашем распоряжении. Чрезвычайно интересная проблема «происхождения» письма скрыта во мраке веков, и решить ее так же трудно, как проблему «проис­хождения» таких важных аспектов нашей культуры, как искусст­во, архитектура, религия и социальные институты.

Так как древние времена не дают нам ключа к пониманию некоторых существенных моментов развития письма, мы вынуж­дены искать данные, которые помогли бы пролить свет на интере­сующий нас предмет, в другом месте. Приходится пользоваться тем обстоятельством, что еще до сих пор существуют или суще­ствовали в недавние века примитивные общества, культурный уро­вень которых в ряде отношений схож с уровнем давно исчезнув­ших древних культур. Письменное наследие таких примитивных народов, как американские индейцы, африканские бушмены или аборигены Австралии, сколь далеко оно ни отстоит от того, что мы называем письмом сегодня, тем не менее дает ценную основу, позволяющую понять, каким путем люди научились общаться друг с другом при помощи зримых меток. В наших изысканиях мы не должны пренебрегать искусственными письменностями, создан­ными аборигенным населением под влиянием европейцев, чаще всего миссионеров. История этих письменностей, самыми инте­ресными из которых являются системы эскимосов Аляски, афри­канского племени бамум и индейцев чероки, позволяет увидеть разные ступени, через которые они прошли, прежде чем достигли своего окончательного вида. Последовательность этих ступеней во многом сходна с той, которая наблюдается в истории письма при его естественном развитии.

Другой весьма плодотворный метод изучения может быть под­сказан исследованием детской психологии. Не раз наблюдалось, что существует сходство между складом мышления младенцев и детей и складом мышления целых обществ, стоявших на самых примитивных ступенях развития. Одним из наиболее важных мо­ментов этого сходства является тенденция к конкретности. Подоб­но тому как ребенок рисует вертикальную линию и объясняет, что это дерево, которое растет перед домом, так и примитивный че­ловек часто ассоциировал свои рисунки с конкретными предме­тами и событиями окружающего мира. Эта тенденция, проявляю­щаяся в письме и рисунке, проистекает из самого характера языка первобытных людей, которому была свойственна склонность к чрезвычайно конкретным и узким обозначениям. Наблюдения над такими примитивными языками, в которых, например, не упот­ребляются слова «рука» или «глаз», а только «моя рука» или «мой глаз» (в зависимости от ситуации) и в которых нет общего слова «дерево», а есть лишь конкретные слова «дуб», «вяз» и т.п., можно в значительной мере заменить изучением речи детей, едва научив­шихся говорить. Другая интересная точка соприкосновения может быть выявлена путем изучения направления и ориентации знаков в детских рисунках и в примитивных письменностях. Замечено, что дети изображают предметы, искажая существующие между ними пропорции, не соблюдая какого-либо порядка и не прояв­ляя сколько-нибудь заметного чувства направления. Даже ребенок, которого уже учат письму, часто изображает буквы то слева на­право, то справа налево, не отдавая себе отчета в существовании какой-либо разницы между обоими направлениями. Подобное от­ношение к направлению и к ориентации знаков наблюдается по­чти во всех примитивных письменностях.

Тенденция к конкретности и детализации, отмеченная у детей и у первобытных народов, недавно выявлена также и у взрослых, страдающих умственной неполноценностью, проявляющейся по типу амнестической афазии. Наблюдения показали, что эти лица обычно избегают общих выражений, таких, например, как «нож», употребляя вместо них конкретные обозначения типа «хлебный нож», «кривой нож» или «перочинный нож». Путь, по которому такие лица заново учат язык, подобен пути естественного языко­вого развития детей. Таким образом, детальное изучение больных амнестической афазией может способствовать изучению происхож­дения языка и письма.

ИЗУЧЕНИЕ ПИСЬМА

Исследование письма с точки зрения формы является прежде всего поприщем эпиграфистов и палеографов. Обе специальности часто смешивают, хотя в точном словоупотреблении их следовало бы строго различать. Эпиграфист интересуется главным образом надписями, высеченными острым орудием на твердом материа­ле — на камне, дереве, металле, высушенной глине и т.п., тогда как палеограф изучает прежде всего рукописи, выполненные на коже, папирусе или бумаге пером или кисточкой. Эпиграфика чаще занимается более древними периодами истории письменностей, а палеография — рукописями более поздней поры.

По сути дела, эпиграфика и палеография как всеобщие науч­ные дисциплины не существуют. Ни в одной из этих двух областей нет работ, которые рассматривали бы предмет с общей, теорети­ческой точки зрения. Мне, к примеру, не известно исследование, которое представило бы читателю развитие формы знаков от рису­ночного состояния до линейного или от округлого начертания до угловатого с учетом всех письменностей мира. Вместо этого мы располагаем исследованиями сравнительно узких областей, напри­мер семитской эпиграфики, арабской палеографии, греческой и латинской эпиграфики и палеографии, китайской палеографии, папирологии и т.д., ограниченных определенными периодами вре­мени или географическими ареалами. Все эти относительно узкие области исследования представляют собой разделы более обшир­ных, но специфических областей, таких, как семитская или араб­ская филология, классическая филология, ассириология, китае­ведение и египтология.

Подобно тому как нет всеобщей эпиграфики или палеогра­фии, так нет и всеобщей науки о письме. Тому, кто помнит десят­ки разнообразных книг, трактующих о письме вообще, такое ут­верждение может показаться нелепым. Однако следует отметить, что для всех этих книг характерен историко-описательный подход. А такой чисто повествовательный подход к предмету не создает науки. Не рассмотрение гносеологических вопросов «что? когда? где?», а рассмотрение вопроса «как?» и еще прежде «почему?» яв­ляется основным в создании теоретических основ науки. За выче­том немногих исключений, касающихся отдельных письменнос­тей, названные вопросы если когда-либо и ставились в области письма, то крайне редко. Однако наибольшим недостатком всех работ, посвященных письму, является полное отсутствие систе­матической типологии. Нельзя сказать, что по отдельным пись­менностям, таким, как египетская иероглифика или греческий алфавит, нет хороших работ. Но нам недостает теоретической и сравнительной оценки разных типов письма, то есть сопостави­тельного рассмотрения различных типов силлабариев, алфавитов, словесных знаков и словесно-слоговых письменностей. Существу­ющая ныне путаница в области типологической классификации письменностей может быть проиллюстрирована употреблением термина «переходные» по отношению к столь важным письменно­стям, как месопотамская клинопись или египетская иероглифика, которые просуществовали около трех тысяч лет и чье точное место в классификации письма может быть установлено без большого труда.

Цель данной книги заложить фундамент подлинной науки о письме, которую еще предстоит создать. Эту новую науку можно было бы назвать «грамматологией». <...>

Поиск по сайту: