Популярность: анализ. Популярность — странная штука

Популярность — странная штука. Ей невозможно дать толковое определение, обсуждать ее не круто, но всегда ясно, что это именно она. Как косоглазие или порно.

Линдси — настоящая красотка, а мы с Элоди и Элли не намного симпатичнее остальных. Мои достоинства: большие зеленые глаза, ровные белые зубы, высокие скулы, длинные ноги. Мои недостатки: слишком длинный нос, кожа, которая идет пятнами, когда я нервничаю, и отсутствие задницы.

Бекки Дифиоре такая же красотка, как Линдси, но я уверена, что Бекки даже не с кем пойти на вечер встречи одиннадцатиклассников. У Элли большие сиськи, а я почти плоская (когда Линдси в плохом настроении, она зовет меня Сэмюел, а не Сэм или Саманта). Мы вовсе не идеальные куклы, и наше дыхание не пахнет розами, ничего такого. Как-то раз Линдси устроила в столовой соревнование с Джоной Сасноффом «Кто громче рыгнет», и все ей аплодировали. Элоди иногда надевает в школу пушистые желтые тапочки. Однажды на обществознании я так громко смеялась, что меня стошнило ванильным латте на парту Джейка Сомерса. Через месяц мы целовались с ним взасос в сарае Лили Энглер. (Мне не понравилось.)

Суть в том, что мы можем себе это позволить. Знаете почему?

Потому что мы популярны. А популярны мы потому, что нам все сходит с рук. Замкнутый круг.

Короче, я клоню к тому, что тут нечего анализировать. Если нарисовать круг, всегда будет внутренняя и внешняя часть, и если ты хоть немного соображаешь, совсем несложно отличить одну от другой. Так уж получается.

Врать не стану. Хорошо, что нам все дается легко. Приятно, когда можно натворить почти что угодно и последствий не будет. После окончания школы мы оглянемся назад и поймем, что все делали правильно: целовали самых клевых парней, посещали самые крутые вечеринки, ввязывались в неприятности ровно столько, сколько нужно, слушали слишком громкую музыку, слишком много курили, слишком много пили, слишком много смеялись и слишком мало слушались, да что там, не слушались вообще. Если бы старшие классы были игрой в покер, у нас с Линдси, Элли и Элоди было бы на руках восемьдесят процентов карт.

Поверьте, мне известно, каково быть на другой стороне. Я провела там первую половину жизни. Последняя из последних, худшая из худших. Мне известно, каково пререкаться и драться из-за объедков.

Так что теперь право выбора за мной. Ну и что? Так уж вышло.

Никто и не утверждал, что жизнь справедлива.

Мы появляемся на парковке ровно за десять минут до первого звонка. Линдси прибавляет ходу и мчится на нижнюю, учительскую парковку, распугав стайку десятиклассниц. Из-под их курток выглядывают красно-белые кружевные платьица, а у одной на голове диадема — купидоны, ясное дело.

— Давай, давай, давай, — бормочет Линдси, когда мы едем за спортивным залом.

На нижней парковке есть только один ряд не для учителей, мы называем его Аллеей выпускников, хотя Линдси паркуется на нем с одиннадцатого класса. Это парковка для сливок «Томаса Джефферсона», и если упустишь место — а их всего двадцать, — придется рулить на верхнюю парковку, от которой целых двадцать две сотых мили до главного входа. Однажды мы посчитали и теперь всегда называем точное расстояние, например: «Ты серьезно хочешь топать двадцать две сотых мили под таким дождем?»

Найдя свободное место, Линдси издает возглас и дергает руль влево. Одновременно Сара Грундель на своем коричневом «шевроле» направляется туда же с противоположной стороны.

— Черт, нет. Только не это!

Линдси давит на гудок, а потом жмет на газ, хотя слепому видно, что Сара приехала первой. Элоди охает, когда горячий кофе выплескивается ей на блузку. Пронзительно визжит резина, и Сара Грундель едва успевает затормозить, чтобы «рейнджровер» Линдси не воткнулся ей в бампер.

— Отлично! — Линдси паркуется и выключает зажигание, затем открывает дверцу, выглядывает наружу и кричит Саре: — Прости, киска! Я тебя не заметила.

Конечно, это ложь.

— Супер. — Элоди вытирает кофе скомканной салфеткой «Данкин донатс». — Теперь мои сиськи весь день будут вонять орехами.

— Парням нравятся съедобные запахи, — успокаиваю я ее. — Читала в «Гламуре».

— Засунь печенье себе в трусики, и Пончик набросится на тебя, не успеешь дойти до класса, — ухмыляется Линдси, опуская зеркало заднего вида и изучая свое лицо.

— Может, Сэмми, тебе попробовать это с Робом? — Элоди со смехом бросает в меня испачканную кофе салфетку. — Что? Думала, я забыла о твоей великой ночи?

Я ловлю салфетку и швыряю обратно. Она роется в сумке, и над сиденьем взлетает помятый презерватив с табачными крошками, прилипшими к обертке. Линдси хохочет.

— Дикари! — восклицаю я, беря презерватив двумя пальцами и кидая в бардачок Линдси.

От одного прикосновения к нему я снова начинаю нервничать; низ живота крутит. Никогда не понимала, почему презервативы заворачивают в эти маленькие кусочки фольги, из-за которой они напоминают лекарства, прописываемые от аллергии или проблем с кишечником.

— Берегите любовь, — изрекает Элоди, наклоняясь и целуя меня в щеку.

На щеке остается большое пятно розового блеска для губ.

— Хватит тормозить, — говорю я и выбираюсь на улицу, пока подруги не увидели, как я краснею.

Мистер Шоу, главный тренер, стоит у спортивного зала, пока мы вылезаем из машины. Наверное, разглядывает наши задницы. Элоди считает, что он выпросил себе кабинет рядом с раздевалкой для девочек, потому что установил в туалете веб-камеру. А иначе зачем ему компьютер? Он ведь главный тренер. Теперь я вспоминаю об этом каждый раз, когда писаю в раздевалке.

— Шевелитесь, дамы, — подгоняет он нас.

А еще он тренер по хоккею. Забавно, потому что ему слабо даже до торгового автомата сбегать. Он похож на моржа, у него и усы имеются.

— Мне не хочется записывать вам опоздание.

— Мне не хочется вас шлепать, — имитирую я его странно высокий голос, еще одну причину, по которой Элоди подозревает его в педофилии.

Подруги хохочут.

— Две минуты до звонка, — резко добавляет Шоу.

Возможно, он услышал. Плевать.

— Веселой пятницы, — бормочет Линдси и берет меня под руку.

Элоди достает сотовый телефон и в его зеркальной крышке разглядывает зубы, выковыривая кунжутные семечки ногтем мизинца.

— Какой отстой, — сетует она, не поднимая глаз.

— Полный, — соглашаюсь я.

По пятницам бывает тяжелее всего: свобода так близко!

— Убей меня.

— Ни за что. — Линдси сжимает мою руку. — Я не позволю своей лучшей подруге умереть девственницей.

Вот видите, мы ничего не знали.

За первых два урока — искусство и АИПТ («Американскую историю повышенной трудности»; всегда обожала историю) — я получаю всего пять роз. И не слишком переживаю по этому поводу, хотя меня выводит из себя, что Эйлин Чо получает четыре розы от своего парня Йена Доуэла. Мне даже в голову не пришло просить Роба о том же; по-моему, это нечестно. Нечестно делать вид, что у тебя больше друзей, чем на самом деле.

Как только я появляюсь на химии, мистер Тирни объявляет о внеплановой контрольной. Это серьезная проблема, потому что: 1) я не понимаю ни слова в домашних заданиях уже четыре недели (ладно, после первой недели даже не пытаюсь) и 2) мистер Тирни постоянно угрожает сообщить о низких оценках приемным комиссиям колледжей, ведь многих из нас еще не приняли. Не уверена, всерьез ли он или просто пытается запугать выпускников, но я не позволю учителю-фашисту лишить меня шансов на поступление в Бостонский университет.

Хуже того, я сижу рядом с Лорен Лорнет, наверное единственной в классе, кто соображает в этом деле гораздо медленнее меня.

Вообще-то мои оценки по химии в нынешнем году были вполне приличными, и не потому, что на меня снизошло внезапное прозрение о взаимодействии протонов и электронов. Мою стабильную пятерку с минусом можно объяснить двумя словами: Джереми Болл. Он весит меньше меня и пахнет кукурузными хлопьями, зато дает мне списывать домашние задания и наклоняет парту ко мне в дни контрольных, чтобы я могла безнаказанно подглядывать в его тетрадь. К несчастью, перед уроком Тирни я зашла пописать и проведать Элли — мы всегда встречаемся в туалете перед третьим уроком; у нее биология в то же время, когда у меня химия, — и потому не успела занять свое обычное место рядом с Джереми.

В контрольной мистера Тирни три вопроса, и я не в силах выдать правдоподобный ответ хотя бы на один. Лорен рядом со мной согнулась в три погибели и высунула кончик языка; она всегда так делает, когда размышляет. Вообще-то ее ответ на первый вопрос выглядит вполне прилично: буквы аккуратные и уверенные, а не лихорадочно нацарапанные, как бывает, когда понятия не имеешь, о чем речь, и надеешься, что учитель не разберет твою писанину. (Для справки: это никогда не срабатывает.) Тут я вспоминаю, что на прошлой неделе мистер Тирни велел Лорен исправить оценки. Возможно, она взялась за ум.

Заглядывая ей через плечо, я копирую два из трех ответов — я наловчилась списывать совсем незаметно.

— Три-и-и-и-и-и минуты! — провозглашает мистер Тирни с нажимом, точно голос за кадром, отчего у него колышется второй подбородок.

Судя по всему, Лорен закончила и проверяет работу, но она так низко наклонилась, что мне не виден третий ответ. Я слежу за бегом секундной стрелки.

— Две ми-и-ину-у-ты и три-и-и-и-дцать секу-у-у-нд, — рокочет Тирни.

Подавшись вперед, я тыкаю Лорен ручкой в бок. Она удивленно поднимает глаза. Кажется, я сто лет не общалась с ней, и на ее лице мелькает странное выражение.

— Ручку, — одними губами произношу я. Бросив взгляд на Тирни, который, к счастью, уставился в учебник, она с растерянным видом уточняет:

— Что?

Я размахиваю ручкой, давая понять, что у меня закончились чернила. Лорен тупо смотрит на меня, и на мгновение мне хочется схватить ее и хорошенько встряхнуть — «Две-е-е-е-е мину-у-у-ты», — но наконец ее лицо проясняется, и она улыбается, как будто только что изобрела лекарство от рака. Не хочу показаться грубой, но быть ботаником и при этом тормозом — полный бред. В чем выгода быть ботаником, если не можешь даже исполнить сонату Бетховена, или выиграть чемпионат штата по правописанию, или поступить в Гарвард?

— Три-и-и-дца-а-а-ать секу-у-у-унд.

Пока Лорен ищет ручку в сумке, я скатываю последний ответ. Я даже забываю о своей просьбе, и соседке приходится шептать, чтобы привлечь мое внимание.

— Вот, держи.

Я беру ручку. Колпачок погрызен, фу, гадость. Я натянуто улыбаюсь и отворачиваюсь, но через секунду Лорен интересуется:

— Ну как, пишет?

Тогда я окидываю ее взглядом, означающим, что она мешает. Однако она думает, что я не расслышала, и спрашивает громче:

— Ручка. Она пишет?

И тут Тирни хлопает учебником по столу. Получается так громко, что все подскакивают.

— Мисс Лорнет! — рявкает он, глядя на Лорен. — Вы разговариваете на моей контрольной?

Лорен густо краснеет и переводит глаза с учителя на меня и обратно, облизывая губы. Я молчу.

— Я просто… — тихо начинает она.

— Довольно.

Тирни встает, хмурясь так сильно, что его рот вот-вот сольется с шеей, и скрещивает руки на груди. Он испепеляет Лорен убийственным взглядом — наверное, собирается сказать что-то еще, но лишь сообщает:

— Время вышло. Отложите карандаши и ручки.

Я пытаюсь вернуть ручку Лорен, однако та отказывается со словами:

— Оставь себе.

— Спасибо, не надо, — упираюсь я, вертя ручку двумя пальцами над партой.

Но Лорен убирает руки за спину.

— Нет, правда, она понадобится тебе. Чтобы писать и все такое.

Она смотрит на меня, словно предлагает нечто чудесное, а не обслюнявленную ручку «Бик». Возможно, из-за выражения ее лица я вдруг вспоминаю, как мы отправились на экскурсию во втором классе и остались единственными, кого никто не выбрал себе в пару. Остаток дня нам пришлось держаться за руки каждый раз, переходя улицу, и ее ладонь всегда была потной.

Интересно, она помнит? Надеюсь, что нет.

Натянуто улыбнувшись, я бросаю ручку в сумку. Губы Лорен расплываются от уха до уха. Разумеется, я выкину эту дрянь сразу после урока; со слюной наверняка переносится куча мерзких бактерий.

С другой стороны, мама часто повторяет, что каждый день нужно совершать доброе дело. Полагаю, мы с Лорен в расчете.

Поиск по сайту: