Брайтонский леденец

Грэм Грин

Хейл знал, что они собираются убить его в течение тех трех часов, которые ему придется провести в Брайтоне. По его измазанным чернилами пальцам и обкусанным ногтям, по его развязной и нервной манере держаться сразу было видно, что все здесь для него чужое – и утреннее летнее солнце, и свежий ветер, всегда дующий с моря, и Троицын день, и праздничная толпа. Каждые пять минут люди прибывали на поезде с вокзала Виктория, ехали по Куинз-роуд, стоя качались на верхней площадке местного трамвая, оглушенные, толпами выходили на свежий, сверкающий воздух; вновь выкрашенные молы блестели серебристой краской, кремовые дома тянулись к западу, словно на поблекшей акварели викторианской эпохи; гонки миниатюрных автомобилей, звуки джаза, цветущие клумбы, спускающиеся от набережной к морю, самолет, выписывающий в небе бледными, тающими облачками рекламу чего-то полезного для здоровья.

Хейлу казалось, что ему легко будет затеряться в Брайтоне. Кроме него в тот день сюда приехало пятьдесят тысяч человек, так что на время он забыл обо всем и наслаждался прекрасной погодой, попивая джин и фруктовые соки во всех барах, куда мог заходить, не отклоняясь от своей программы. А следовать программе он должен был точно: от десяти до одиннадцати – Куинз-роуд и Касл-сквер, от одиннадцати до двенадцати – Аквариум и Дворцовый мол, от двенадцати до часу – набережная между «Старым кораблем» и Западным молом, затем – завтрак от часу до двух в любом ресторане близ Касл-сквер. После завтрака он должен был еще пройти по всей набережной до самого Западного мола и оттуда на вокзал по улицам Хоува. Таковы границы его нелепого и широко разрекламированного маршрута.

Повсюду расклеены объявления газеты «Мессенджер»: «Колли Киббер сегодня в Брайтоне». В кармане у него была пачка карточек, которые он должен был разложить по укромным местам на своем пути: каждому, кто найдет такую карточку, газета выплачивала десять шиллингов, но главный приз предназначался тому, кто окликнет Хейла и, держа номер «Мессенджера» в руке, обратится к нему с такими словами: "Вы – мистер Колли Киббер. Мне причитается приз «Дейли Мессенджер».

В этом и состояла работа Хейла: он должен был двигаться по определенному маршруту до тех пор, пока какой-нибудь претендент на приз его не узнает; он приезжал по очереди во все приморские города: вчера Саутенд, сегодня Брайтон, завтра…

Когда часы пробили одиннадцать, он торопливо проглотил свой джин с тоником и ушел с Касл-сквер. Колли Киббер всегда работал честно, всегда носил шляпу такого фасона, как на фотографии, напечатанной в «Мессенджере», всегда вовремя оказывался на месте. Вчера в Саутенде его никто не окликнул; газета ничего не имела против того, чтобы иногда сэкономить свои гинеи, но не следовало допускать это слишком часто. Сегодня его должны были узнать – он и сам хотел этого. По некоторым причинам он не чувствовал себя в безопасности в Брайтоне, даже среди праздничной толпы в Духов день.

Он прислонился к перилам у Дворцового мола и повернулся лицом к толпе, которая беспрерывно раскручивалась перед ним, словно моток двухцветного провода, – люди шли парами; по лицу каждого было видно, что он твердо решил сегодня как следует повеселиться. Всю дорогу от вокзала Виктория они простояли в переполненных вагонах; чтобы позавтракать, им придется долго ждать своей очереди; в полночь, полусонные, они будут трястись в набитом поезде, опаздывающем на целый час, и по узким улицам, мимо закрытых баров, устало побредут домой. С огромным трудом и огромным терпением они выискивали зерна удовольствия, рассеянные на протяжении этого длинного дня: солнце, музыку, шум миниатюрных автомобилей, поезд ужасов, проносящийся между рядами скалящих зубы скелетов под набережной у Аквариума, палочки Брайтонского леденца, бумажные матросские шапочки.

Никто не обращал внимания на Хейла, ни у кого в руках не видно было «Мессенджера». Он аккуратно положил одну из своих карточек на крышку корзины для мусора и пошел дальше, одинокий, с обкусанными ногтями и пальцами в чернильных пятнах. Он ощутил одиночество только после того, как выпил третью рюмку джина: до этого он презирал толпу, а теперь почувствовал в ней что-то родное. Он происходил из тех же кварталов, что и все эти люди, его всегда тянуло к аттракционам, к дешевым увеселительным заведениям на молу, хотя более высокий заработок обязывал его делать вид, что он стремится к чему-то другому. Он хотел бы вернуться к этим людям… но теперь ему оставалось только прогуливаться по набережной, и на губах его застыла насмешливая улыбка – знак одиночества. Где-то, невидимая ему, пела женщина: «Когда я в поезде из Брайтона неслась…» Звучный, бархатистый, как пиво, голос доносился из общего зала бара. Хейл завернул в малый зал и оттуда через два других зала, сквозь стеклянную перегородку стал смотреть на ее пышные прелести.

Женщина была еще не старая, хотя ей было далеко за тридцать, а может быть, лет сорок с небольшим, и лишь слегка под хмельком, в добродушном, общительном настроении. Ее вид наводил на мысль о матери, кормящей грудью младенца, но если эта женщина и рожала детей, то она все же не давала себе опускаться и продолжала следить за собой. Об этом свидетельствовали ее накрашенные губы, а также уверенность, исходившая от всего ее крупного тела. Она была полная, но не расплылась и сохранила фигуру – это было очевидно любому знатоку.

Хейл принадлежал к таким знатокам. Он был мужчина небольшого роста и взирал на нее с завистливым вожделением поверх движущегося желоба с опрокинутыми в нем пустыми стаканами, поверх пивных кранов, между плечами двух официантов в общем зале бара.

– Спойте мне еще. Лили, – сказал один из тех, кто был с ней, и она начала:

Той ночью, в аллее,

Лорд Ротшильд мне сказал…

Она никак не могла пропеть больше нескольких строк. Ей было смешно, это мешало ей петь в полный голос, но она помнила множество разных баллад. Ни одной из них Хейл никогда раньше не слышал; поднеся рюмку к губам, он с тоской смотрел на нее, а она запела новую песню.

– Фред, – произнес чей-то голос позади, – Фред.

Джин выплеснулся из бокала Хейла на стойку бара. Из дверей на него пристально смотрел юноша лет семнадцати. Потертый щегольской костюм, служивший так долго, что материал его совсем износился, лицо, исполненное жадного напряжения и какой-то отталкивающей и противоестественной гордыни.

– Какого тебе Фреда? – спросил Хейл. – Я не Фред.

– Это неважно, – ответил юноша. Он повернулся к двери, оглядываясь на Хейла через узкое плечо.

– Куда ты?

– Сообщить твоим приятелям, – ответил юноша.

Они были в зале одни, не считая старика посыльного, спавшего над пинтой выдержанного некрепкого пива.

– Слушай, – сказал Хейл, – хочешь выпить? Иди сюда, садись и выпей.

– Мне надо идти, – ответил юноша. – Ты ведь знаешь, я непьющий, Фред. Ты вроде многое забыл?

– Ну разве нельзя выпить чего-нибудь безалкогольного?

– Только быстро, – согласился юноша. Он все время смотрел на Хейла не отрываясь, с интересом, словно охотник, выслеживающий в джунглях какого-то полулегендарного зверя: пятнистого льва или карликового слона, – прежде чем убить его. – Грейпфрутовый сок, – сказал он.

– Ну спойте же еще. Лили, – умоляли голоса в общем зале. – Спойте еще одну, Лили. – И юноша впервые отвел глаза от Хейла и посмотрел через стеклянную перегородку на пышные формы женщины.

– Двойную порцию виски и один грейпфрутовый, – сказал Хейл, взял бокалы и отнес их на столик.

Но юноша не пошел за ним. Он с гневным отвращением смотрел на женщину. Хейл почувствовал, что ненависть, обращенная к нему, на мгновение ослабла, будто с него сняли наручники и теперь они сомкнулись на чужих запястьях. Он попробовал пошутить:

– Душа бабенка.

– Душа, – повторил юноша. – Тебе-то не стоило бы говорить о душе.

Его ненависть снова вернулась к Хейлу. Он залпом выпил грейпфрутовый сок.

– Я здесь только по делам службы, – сказал Хейл. – Всего на один день. Я – Колли Коббер.

– Ты – Фред, – возразил юноша.

– Ладно, – ответил Хейл, – я – Фред. Но в кармане у меня карточка, по которой ты можешь получить десять монет.

– Знаю про твои карточки, – сказал юноша. У него была светлая гладкая кожа, покрытая легким пушком, а выражение глаз безжалостное, как у старика, в котором уже умерли все человеческие чувства. – Мы читали о тебе в газете, – продолжал он, – сегодня утром, – и вдруг захихикал, как будто до него только что дошел смысл какого-то грязного анекдота.

– Можешь получить одну карточку, – предложил Хейл. – Вот, возьми этот «Мессенджер». Прочитай, что здесь сказано. Можешь получить весь приз. Десять гиней, – сказал он. – Тебе надо будет только заполнить и послать этот бланк в редакцию «Мессенджера».

– Так, значит, тебе наличных денег не доверяют, – заметил юноша, а в другом зале Лили запела:

Мы встретились с ним, это было в толпе.

И не думала я, что ко мне подойдет он.

– Господи Иисусе, неужели никто не может заткнуть рот этой шлюхе! – воскликнул юноша.

– Я дам тебе пятерку, – предложил Хейл. – Это все, что у меня есть при себе. И еще мой обратный билет.

– Билет тебе не понадобится, – сказал юноша.

Я в платье была подвенечном.

С ним поспорить могла белизною…

Юноша в бешенстве вскочил со стула и, дав волю злобному порыву ненависти – к песне ли? к своему ли собеседнику? – швырнул пустой бокал об пол.

– Этот джентльмен заплатит, – сказал он бармену и хлопнул дверью маленького зала. И тут Хейл осознал, что они хотят убить его.

Венок из флердоранжа

Белел у нее в волосах.

Когда мы с ней встретились снова.

И грусть затаилась в глазах.

Посыльный все еще спал, Хейл смотрел на Лили из пустого сверкающего бара и думал: «Я должен выбраться отсюда, я должен выбраться отсюда»; он смотрел на нее печально и без надежды, как будто сама жизнь была только там, в общем зале. Но он не мог уехать, ему нужно было выполнить свою работу, начальство там, в «Мессенджере», очень требовательно, это хорошая газета, за нее следует держаться, и в сердце затеплился огонек гордости, когда он подумал о том, какой длинный путь он уже прошел; продавал газеты на углах, был репортером за тридцать шиллингов в неделю в маленькой местной газетке с десятитысячным тиражом, затем пять лет работал в Шеффилде. Будь он проклят, сказал он себе в порыве храбрости, подогретой еще одной рюмкой виски, если позволит банде запугать его и из-за этого потеряет работу. Что они могут сделать, пока он окружен толпой? Они не посмеют убить его среди бела дня при свидетелях, он в безопасности среди пятидесяти тысяч приезжих.

– Иди-ка сюда поближе, одинокая душа.

Сначала он не понял, что она обращается к нему, но потом увидел, как все лица в общем зале, улыбаясь, повернулись в его сторону; вдруг он представил себе, как легко могла бы банда разделаться с ним здесь, где нет никого, кроме спящего посыльного. Чтобы перейти в общий зал, незачем было выходить на улицу, для этого достаточно было только сделать полукруг, пройти через три двери и пересечь следующий зал «Только для дам».

– Что бы вы хотели выпить? – спросил он с порывистой благодарностью, подходя к полной женщине. «Она могла бы спасти мне жизнь, если бы позволила побыть с ней», – подумал он.

– Рюмку портвейна.

– Один портвейн, – заказал Хейл.

– А вы разве не хотите выпить?

– Нет, – ответил Хейл, – я уже достаточно выпил. Боюсь, меня развезет.

– Ну и что же, ведь сегодня праздник. Выпейте пива за мой счет.

– Не люблю пива.

Он взглянул на свои часы. Час пополудни. Из головы не выходила программа, которую он должен выполнить. Надо оставлять карточки на каждом отрезке маршрута, газета таким образом проверяет его; если он начинает работать кое-как, это всегда становится там известно.

– Пойдем куда-нибудь перекусить, – умоляюще сказал он.

– Послушайте-ка его, – обратилась она к своим друзьям. Ее грудной, насыщенный портвейном смех разносился по всем залам бара. – Как он осмелел, правда? Я просто ушам своим не верю!

– Не ходите, Лили, – отговаривали они. – Он ненадежный.

– Я просто ушам своим не верю, – повторила она, прищурив один глаз, добродушный и ласковый, как у коровы.

Есть способ заставить ее пойти. Хейл когда-то знал этот способ. За тридцать шиллингов в неделю он мог бы подружиться с ней, он нашел бы подходящее слово, подходящую шутку, чтобы увести ее от приятелей и уютно посидеть с ней где-нибудь в кафе. Но сейчас он забыл, как это делается, и не мог найти нужный тон. Ему нечего было сказать, он повторил только:

– Пойдем перекусим.

– Куда же мы пойдем, сэр Гораций? В «Старый корабль»?

– Да, – подхватил Хейл. – Если хотите. В «Старый корабль».

– Слышите? – сказала она, обращаясь ко всем посетителям всех залов, к двум старушкам в черных чепцах, сидевшим в «зале для дам», к посыльному, все так же одиноко спавшему в маленьком зале, и к полдюжине своих приятелей. – Этот джентльмен приглашает меня в «Старый корабль», – повторила она притворно жеманным тоном. – Завтра я буду в восторге, но сегодня меня уже пригласили в «Грязную собаку».

Хейл уныло направился к двери. «Парень, наверное, еще не успел предупредить других. Можно позавтракать спокойно», – подумал он, но тот час, который ему еще предстояло пробыть в Брайтоне после завтрака, был страшнее всего. Женщина спросила:

– Что с вами? Вам нехорошо?

Он перевел глаза на ее пышную грудь; эта женщина была для него как прибежище, как спасительный полумрак, как сгусток житейского опыта, здравого смысла; он взглянул, и у него заныло сердце; но в этом маленьком циничном костлявом существе с обкусанными ногтями и пальцами в чернилах шевельнулась гордость и стала его поддразнивать: «Ах так? Назад, в материнское лоно… она будет тебе матерью… сам ты не можешь постоять за себя…»

– Нет, – ответил он. – Я не болен. Я совершенно здоров.

– У вас какой-то странный вид, – сказала она ласково-озабоченным тоном.

– Я совершенно здоров, – повторил он. – Просто я голоден.

– Почему бы вам не перекусить здесь? – спросила женщина. – Вы не могли бы сделать ему сандвич с ветчиной, Билл? – И бармен подтвердил: да, он мог бы сделать сандвич с ветчиной.

– Нет, – сказал Хейл, – мне надо идти.

Идти. По набережной. Как можно быстрее смешаться с толпой и все время смотреть направо, налево и назад, то через одно плечо, то через другое. Нигде не было видно ни одного знакомого лица, но ему от этого не стало легче. Он думал, что будет в безопасности, затерявшись среди людей, но теперь толпа, окружавшая его, стала казаться ему густым лесом, в котором туземцам легко устраивать засады и разить своим отравленным оружием. Впереди ему ничего не было видно за человеком в летнем костюме, шедшим как раз перед ним, а обернувшись, он уперся взглядом в ярко-красную блузку. Три старые дамы проехали в открытой, запряженной лошадьми коляске; приятный стук копыт замер, словно унося с собой спокойствие. Вот какую жизнь еще ведут некоторые люди.

Хейл пересек дорогу и ушел с набережной. Здесь было меньше народу, он мог шагать быстрее и уйти дальше. На террасе «Гранд-Отеля» пили коктейль, там был изящный тент в ложно-викторианском стиле, увитый лентами и цветами и залитый солнцем, и какой-то человек, по-видимому, сановник в отставке – серебристая седина, напудренные щеки и старомодное пенсне; – сидя над бокалом шерри, медленно и с достоинством провожал уходившую от него жизнь. По ступеням «Космополитена» спускались две шикарные кокотки с яркими медно-рыжими волосами, в горностаевых накидках; близко наклонив друг к другу головы, они, как попугаи, резкими голосами поверяли друг другу свои секреты.

– Дорогой мой, ответила я ледяным тоном, если вы не научитесь делать перманент Дел-Рей, то все, что я могу вам сказать…

Они сверкали друг перед другом остро отточенными, яркими ногтями и хихикали. Впервые за пять лет Колли Киббер опаздывал с выполнением своей программы. У подножия лестницы «Космополитена», стоя в тени огромного, причудливой архитектуры здания, он вспомнил, что кто-то из банды купил номер его газеты. Им незачем было искать его в барах и ресторанах: они знали, где его поджидать.

По мостовой ехал верховой полисмен; красивая, холеная, караковой масти лошадь изящно ступала по горячему асфальту, похожая на дорогую игрушку – такие миллионер покупает своим детям; эта же была просто загляденье; шерсть ее отливала глубоким блеском, как поверхность старинного стола красного дерева, на груди сверкала серебряная бляха; никому и в голову не приходило, что эта игрушка может служить для какого-то дела. Это не пришло в голову и Хейлу, смотревшему, как проезжал полисмен; он не мог обратиться к нему за помощью. На краю тротуара стоял человек, продававший с подноса разную мелочь; у него не хватало почти половины тела – ноги, руки и плеча; и красивая лошадь, проходя мимо, деликатно отвернулась, как вдовствующая императрица.

– Шнурки для ботинок, – безнадежным тоном сказал Хейлу инвалид. – Спички. – Хейл не слушал его. – Лезвия для бритв.

Хейл прошел мимо, и слова эти прочно засели в его мозгу: они вызвали мысль о ране от тонкого лезвия и об острой боли в момент агонии. Так был убит Кайт.

На улице, на расстоянии двадцати ярдов, он увидел Кьюбита. Кьюбит был крупный мужчина с рыжими волосами, подстриженными ежиком, весь в веснушках. Он заметил Хейла, но не подал вида, что узнал его, и продолжал стоять, небрежно прислонившись к почтовому ящику и наблюдая. Подошел почтальон, чтобы вынуть письма, и Кьюбит отодвинулся от ящика. Хейл видел, как он шутил с почтальоном, как почтальон смеялся, наполняя свой мешок, а Кьюбит все время смотрел не на него, а на дорогу, ожидая Хейла. Хейл точно знал, что он будет делать дальше; он знал всю эту компанию; Кьюбит медлительный и всегда держится с ним по-приятельски. Он просто возьмет Хейла под руку и потащит его куда захочет.

Но, как и прежде, его не покидало чувство отчаянной гордости, гордости, которую он поддерживал в себе рассудком. Его мутило от страха, но он повторял себе: «Я не собираюсь умирать». Он даже заставлял себя шутить: «Не хочу стать сенсацией для первой страницы газеты». Две женщины, садившиеся в такси, джаз, игравший на Дворцовом молу, слово «таблетки», тающее, как белый дымок в бледном чистом небе, – это и была реальность, а не рыжий Кьюбит, ждавший возле почтового ящика. Хейл повернул обратно, снова пересек дорогу и быстро пошел назад, к Западному молу; он не убегал, у него был свой план.

Нужно только найти себе девушку, думал он, тут, наверно, их сотни, и все мечтают познакомиться с кем-нибудь в Троицын день; каждая хочет, чтобы с ней выпили, потанцевали у Шерри, а потом проводили ее домой в дачном поезде, подвыпившую и ласковую. Это – самое верное дело, всюду ходить со свидетелем. На вокзал идти сейчас не следовало, даже если бы против этого не восставала его гордость. Его, конечно, будут подстерегать именно там; легче всего убить одинокого человека на железнодорожной станции: им стоит только стать плечом к плечу у двери вагона или прижать его в толкотне к барьеру, ведь именно на станции банда Коллеони прикончила Кайта. Вдоль всей набережной во взятых напрокат за два пенса шезлонгах сидели девушки, мечтая с кем-нибудь познакомиться, – все, кто приехал без своего дружка: секретарши, продавщицы, парикмахерши – последних можно было узнать по свежему и модному перманенту, по тщательно наманикюренным ногтям; вчера они долго оставались в своей парикмахерской, до полуночи готовя друг друга к празднику. Теперь они разомлели и вспотели на солнце.

Мимо их шезлонгов по двое и по трое прогуливались мужчины; они впервые надели свои летние костюмы, на них были серебристо-серые брюки с острой, как нож, складкой и нарядные рубашки; они ходили с таким видом, как будто им совершенно безразлично – познакомятся ли они с девушкой или нет. Хейл в своем поношенном костюме, скрученном галстуке и полосатой рубашке был на десять лет старше-их всех, и у него не было никакой надежды понравиться кому-нибудь из девушек. Он предлагал им сигареты, но они смотрели на него, как герцогини, широко раскрытыми холодными глазами и отвечали: «Спасибо, я не курю», – а он знал, что на расстоянии двадцати ярдов за ним тащится Кьюбит.

От этого Хейл держал себя как-то странно. Он не мог скрыть своего отчаяния. Он слышал, как девушки смеялись за его спиной над его одеждой и странной манерой говорить. Хейл вообще был о себе невысокого мнения: он гордился только своей профессией, но не нравился себе самому, когда смотрелся в зеркало, – худые ноги, впалая грудь, – и одевался он плохо и небрежно, потому что не верил, что какая-нибудь женщина заинтересуется им. Теперь он обходил хорошеньких и шикарных и безнадежно искал на шезлонгах девушку, достаточно некрасивую, чтобы ее могло обрадовать его внимание.

«Вот эта, конечно», – подумал он, с жадной надеждой улыбаясь толстому прыщавому существу в розовом, чьи ноги едва доставали до земли. Он сел на пустой шезлонг рядом с ней и уставился на отступившее далеко от берега и не привлекавшее ничьего внимания море, которое билось о сваи Западного мола.

– Хотите сигарету? – предложил он ей, немного помедлив.

– Пожалуй, хочу, – ответила девушка. Слова эти были сладостны, как весть об отмене приговора. – Хорошо здесь, – сказала толстуха.

– Приехали из города?

– Да.

– Ну что ж, – спросил Хейл, – вы так и будете сидеть весь день одна?

– Не знаю, право, – ответила девушка.

– Я подумал, что хорошо бы пойти куда-нибудь перекусить, а потом мы могли бы…

– «Мы»? – прервала его девушка. – Вы слишком самонадеянны.

– Так вы ведь не будете сидеть здесь весь день одна?

– Кто сказал, что я буду сидеть здесь одна? – ответила толстуха. – Но это не значит, что я пойду с вами.

– Пойдем, выпьем где-нибудь и поговорим.

– Ну что ж, можно, – сказала девушка, открывая пудреницу и накладывая еще один слой пудры на свои прыщи.

– Так пойдемте же, – настаивал Хейл.

– Есть у вас приятель? – спросила девушка.

– Нет, я совсем один, – ответил Хейл.

– Ну, тогда я не смогу. Невозможно. Я не могу оставить свою подругу одну.

И тут впервые Хейл заметил в шезлонге за ее спиной бледное, малокровное существо, жадно ожидающее его ответа.

– Но вы же хотели пойти? – взмолился Хейл.

– Хотела, но никак не могу.

– Ваша подруга не обидится. Она найдет себе кого-нибудь.

– Ну нет. Я не могу оставить ее одну.

Она вяло и тупо уставилась на море.

– Ведь вы не обидитесь? – Хейл наклонился вперед, умоляя малокровное создание, а оно ответило ему пронзительным восклицанием и смущенным смехом.

– Она никого тут не знает, – сказала толстуха.

– Найдет кого-нибудь.

– Ну как, Делия? – Девушка наклонилась к подруге, и они стали совещаться; время от времени Делия что-то пищала.

– Так все в порядке? Вы идете? – спросил Хейл.

– А не могли бы вы найти приятеля для нее?

– Я здесь никого не знаю, – ответил Хейл. – Пойдемте. Я поведу вас завтракать, куда вам угодно. Все, чего я хочу, – продолжал он с жалкой улыбкой, – это побыть с вами вместе.

– Нет, – сказала толстуха. – Это невозможно. Не могу без подруги.

– Ну что ж, тогда пойдемте все вместе, – предложил Хейл.

– Это будет не очень-то интересно для Делии, – ответила толстуха.

Их прервал юношеский голос:

– Так ты здесь, Фред, – произнес он, и глаза Хейла встретились с серыми, жестокими семнадцатилетними глазами.

– Ну вот, – завизжала толстуха, – а говорит, что у него нет приятеля.

– Фреду нельзя верить, – произнес тот же голос.

– Теперь у нас будет хорошая компания, – продолжала толстуха. – Это моя подруга Делия, а я Молли.

– Рад познакомиться с вами, – сказал юноша. – Куда мы пойдем, Фред?

Делия в ответ заерзала и что-то пропищала.

– Я знаю хорошее место, – сказал юноша.

– А там есть пломбир?

– Там самый лучший пломбир, – заверил он ее серьезным безжизненным голосом.

– Я обожаю пломбир. Делия больше любит лимонад.

– Так пойдем, Фред, – сказал юноша.

Хейл встал. Руки его дрожали. Вот она – реальность! Юноша, рана, нанесенная бритвой, жизнь, вытекающая вместе с кровью и болью, а вовсе не эти шезлонги, не завивка перманент, не миниатюрные автомобили, описывающие дугу на Дворцовом молу. Земля закачалась у него под ногами, и только мысль о том, куда его могут унести, если он потеряет сознание, спасла Хейла от обморока. Но даже и тут природная гордость, инстинктивное отвращение к скандалу победили в нем все остальные чувства; стыд пересилил ужас, не позволил Хейлу громко закричать от страха и даже принудил его внешне остаться спокойным. Если бы юноша не заговорил снова, Хейл, может быть, и пошел бы с ним.

– Ну что ж, пошли, Фред, – сказал юноша.

– Нет, – проговорил Хейл. – Я не пойду. Я не знаю его. Меня зовут не Фред. Я в первый раз его вижу. Это какой-то нахал. – И он быстро зашагал прочь, опустив голову и теперь уже совсем потеряв надежду. Время его истекало; он хотел только одного: двигаться, оставаться на ярком солнце; и вдруг он услышал, как далеко на набережной поет хмельной женский голос, поет о невестах и букетах, о лилиях и траурной вуали – какой-то романс времен королевы Виктории; и он пошел на этот голос, как человек, долго блуждавший в пустыне, идет на мерцающий вдали огонек.

– А! Да это «одинокая душа»! – воскликнула Лили, и, к своему удивлению, он увидел, что она совсем одна среди пустыни шезлонгов. – Они пошли в туалет, – добавила она.

– Можно мне присесть? – спросил Хейл.

Голос его дрогнул, такое он почувствовал облегчение.

– Если у вас есть два пенса, – ответила она. – У меня нет. – Она засмеялась, и платье ее натянулось на пышной груди. – Кто-то стащил мою сумочку, – добавила она, – все мои деньги, до последнего пенни. – Он с удивлением взглянул на нее. – Да бог с ними, с деньгами, – продолжала она. – Но там были письма. Вор теперь прочтет все письма Тома. А эти письма такие страстные! Том с ума сойдет, когда узнает.

– Может, вам нужно немного денег? – предложил Хейл.

– Да нет, я устроюсь, – ответила она. – Кто-нибудь из этих славных парней одолжит мне десять шиллингов – сейчас они вернутся из туалета.

– Это ваши приятели? – спросил Хейл.

– Я встретила их в баре, – ответила она.

– Вы надеетесь, что они вернутся из туалета?

– Боже мой! Неужели вы думаете? – Она посмотрела на набережную, затем взглянула на Хейла и опять рассмеялась. – А ведь вы правы! Ловко они меня облапошили. Но там было только десять шиллингов… и письма Тома.

– Теперь вы позавтракаете со мной? – спросил Хейл.

– Я уже перекусила в баре, – ответила она. – Они меня угостили, значит, я все-таки выручила кое-что из своих десяти шиллингов.

– Ну, закусите еще.

– Нет, больше не хочется, – сказала она, раскинувшись в шезлонге так, что юбка ее поднялась до колен, открыв красивые ноги, и с каким-то плотским наслаждением добавила: – Какой чудесный день! – Она оглянулась назад, на сверкающее море. – Все равно они об этом пожалеют, да еще как! Там, где дело касается честности, я непреклонна.

– Вас зовут Лили? – спросил Хейл. Юноши не было видно, он исчез, Кьюбит тоже исчез. Вокруг не было ни одного знакомого лица.

– Так называли меня они, – ответила женщина. – Мое настоящее имя Айда.

К избитому древнегреческому имени сейчас, показалось Хейлу, вернулось что-то от его прежнего величия.

Она сказала:

– Вы плохо выглядите. Вам надо пойти куда-нибудь и поесть.

– Без вас я не пойду, – возразил Хейл. – Я хочу только одного – остаться здесь с вами.

– Вот это приятные речи, – сказала она. – Хотела бы я, чтобы Том вас послушал… писать он умеет очень страстно, а вот говорить…

– Он хочет жениться на вас? – спросил Хейл.

От нее пахло мылом и вином, она воплощала уют, покой и ленивое сонное физическое блаженство; от ее крупных хмельных губ, от ее роскошной груди и ног веяло чем-то, напоминающим детство и материнскую ласку, и это находило отклик в измученном и смятенном мозгу Хейла.

– Он уже был женат на мне один раз, – ответила Айда. – Но не ценил тоща своего счастья. Теперь хочет вернуться. Почитали бы вы его письма! Я бы показала вам, если бы их не украли. Как ему не стыдно писать такие вещи. – Она одобрительно засмеялась. – Просто поверить невозможно. А вообще-то он такой спокойный малый. Нет, все-таки я всегда говорю: забавно жить на свете.

– Ну и что же, вы примете его обратно? – спросил Хейл, с угрюмой завистью глядя на нее из своей юдоли мрака и отчаяния.

– Не думаю, – ответила Айда. – Я слишком хорошо его знаю. Блаженства вместе у нас не получится. Если бы я захотела, то могла бы теперь выйти замуж удачнее. – Она не хвастала, просто немного подвыпила и была счастлива. – Я могла бы выбрать мужа с деньгами.

– А как же вы живете теперь? – спросил Хейл.

– День прошел и ладно, – ответила она и подмигнула ему, сделав вид, что опрокидывает рюмку. – Как вас зовут?

– Фред.

Он ответил машинально. Это имя он всегда называл случайным знакомым; из какой-то необъяснимой склонности к тайне он скрывал свое настоящее имя Чарлз; он с детства любил секреты, укромные места, мрак, но ведь именно во мраке он встретился с Кайтом, с этим юношей, с Кьюбитом и со всей бандой.

– А вы чем живете? – добродушно спросила она.

Мужчины всегда охотно рассказывали ей о себе, а она любила слушать. У нее уже собрался огромный запас историй о мужских переживаниях.

– Играю на бегах, – быстро ответил он, привычно прячась за барьером лжи.

– Я сама люблю поволноваться. Интересно, не могли бы вы дать мне совет насчет брайтонских бегов на субботу?

– Черный Мальчик, – ответил Хейл. – Заезд в четыре часа.

– У него шансов один против двадцати.

Хейл посмотрел на нее с уважением.

– Ну, как хотите, можете на него не ставить.

– О, я поставлю, – сказала Айда. – Я всегда слушаюсь совета.

– Кто бы вам его ни дал?

– Да, это мой принцип. Вы там будете?

– Нет, не получится.

Хейл прикрыл ладонью ее руку. Он не хотел больше рисковать. Он заявит редактору, что заболел, откажется от места, что-нибудь да придумает. Жизнь была здесь, рядом с ним, он не собирался играть со смертью.

– Поедем со мной на вокзал, – сказал он. – Вернемся вместе в город.

– В такой-то чудный день? – воскликнула Айда. – Ни за что. С вас тоже хватит города! У вас такой вид, будто вы сыты им по горло. Вам будет полезно прогуляться по набережной. А кроме того, мне хочется посмотреть кучу вещей. Я хочу заглянуть в Аквариум и на Черную скалу, и я еще не ходила сегодня на Дворцовый мол. На Дворцовом молу всегда бывает что-то новенькое. Я приехала немного развлечься.

– Мы все это сделаем, а потом…

– Если я решила посвятить день развлечениям, так я уж хочу развлекаться по-настоящему. Я вам сказала: я упорная.

– Я не против, если вы будете со мной.

– Ну что ж, вы-то уж не сможете стащить мою сумочку, – сказала Айда. – Но предупреждаю вас: я люблю мотать деньги. Мне недостаточно накинуть кольцо и пострелять в тире, мне нужны все аттракционы подряд.

– Слишком долго идти пешком до Дворцового мола по такому солнцу. Давайте лучше возьмем такси, – предложил Хейл.

Но в такси он сначала не прикасался к Айде, а сидел неподвижно, притаившись и не спуская глаз с набережной; нигде не было и следа того юноши или Кьюбита среди стремительно проносившегося мимо них ясного дня. Хейл неохотно обернулся и, чувствуя близость ее пышной, ласково открытой груди, прильнул губами к ее губам, ощутив на языке вкус портвейна; тут же он увидел в зеркальце шофера, что за ними едет старый «моррис» выпуска 1925 года с порванным и хлопающим верхом, помятым радиатором и тусклым, потрескавшимся ветровым стеклом. Он смотрел на этот автомобиль, не отнимая губ от ее рта, его кидало в ее сторону, пока такси медленно ползло по шоссе вдоль набережной.

– Так я могу задохнуться, – сказала она наконец, отталкивая его и поправляя шляпу. – Ты круто берешься за дело. Все вы такие, парни маленького роста.

Она почувствовала, что он дрожит всем телом, и быстро крикнула шоферу:

– Не останавливайтесь. Поверните назад и сделайте еще круг.

Казалось, его била лихорадка.

– Ты болен, – сказала она. – Тебя нельзя оставлять одного. Что с тобой такое?

Он не мог больше скрывать.

– Я скоро должен умереть. Я боюсь.

– Ты был у врача?

– Все они никуда не годятся. Ничего не могут сделать.

– Тебе нельзя выходить одному, – сказала Айда. – Они тебе говорили это, врачи?

– Да, – ответил он и опять прильнул к ее губам, потому что, целуя ее, он мог наблюдать в зеркало за старым «моррисом», трясущимся вслед за ними вдоль набережной.

Она опять оттолкнула его, но руки ее по-прежнему лежали у него на плечах.

– Они с ума сошли. Не так уж ты болен. Я бы, конечно, заметила, если бы с тобой было неладно. Не люблю, когда человек сразу сдается. На свете жить совсем не плохо, не нужно только унывать.

– Все хорошо, – сказал он, – пока ты здесь.

– Вот так-то лучше, – подхватила она, – не нужно выдумывать. – И, рывком опустив стекло, чтобы дать доступ свежему воздуху, она взяла его под руку и сказала встревоженно и ласково: – Ведь ты все придумал насчет врачей, да? Это была неправда?

– Конечно, неправда, – устало проговорил он.

– Ну то-то же! – сказала Айда. – А я-то перепугалась. В хорошенькую историю я бы попала, если бы ты отправился на тот свет здесь, в такси! Да уж, Тому пришлось бы почитать кое о чем в газетах. Но мужчины часто надо мной так подшучивают. Всегда стараются показать, что у них где-то неладно, то с деньгами, то с женой, то с сердцем. Ты уж не первый, кто говорит мне, что умирает. Хотя у них никогда не бывает ничего заразного. Хотят провести как можно лучше свои последние часы, ну и так далее. Наверно, это оттого, что я такая крупная. Они думают, я буду с ними нянчиться. Должна тебе признаться, вначале я попадалась на эту удочку. «Врачи говорят, что я и месяца не протяну», – сказал мне один приятель. Это было пять лет тому назад. Теперь я постоянно встречаюсь с ним в баре Хенеки. «Привет, старый призрак», – всегда говорю я ему, а он ставит мне устриц и стакан бархатного пива.

– Нет, я не болен, – сказал Хейл. – Не бойся.

Он не хотел больше унижаться, даже в обмен на спокойные, дружеские объятия. Мимо промелькнул «Гранд-Отель», где старый сановник проводил целый день все в той же дреме, потом «Метрополитен».

– Вот мы и приехали, – сказал Хейл. – Ты ведь останешься со мной, хоть я и не болен?

– Конечно, останусь, – ответила Айда, выходя из такси, и тихонько икнула. – Ты мне нравишься, Фред. Ты хороший парень, Фред. Что это там за толпа? – спросила она с радостным любопытством, указывая на скопление опрятных и щегольских брюк, ярких блузок и обнаженных рук, обесцвеченных и напомаженных волос.

– Каждый раз, как я продаю часы, – кричал человек, стоявший в центре толпы, – я дарю вам в двадцать раз больше, чем они стоят. Только один шиллинг, леди и джентльмены, только шиллинг. Каждый раз, как я продаю вам часы…

– Купи мне часы, Фред, – сказала Айда, легонько подталкивая его, – но прежде дай мне три пенса. Я хочу помыться.

Они стояли на мостовой у входа на Дворцовый мол; толпа окружала их плотным кольцом, люди проходили туда и обратно через турникеты, глазея на торговца часами; нигде не было никаких признаков старой машины марки «моррис».

– Тебе незачем умываться, Айда, – взмолился Хейл. – Ты и так прекрасно выглядишь.

– Нет, мне надо умыться, – ответила она. – Я вся в поту. Подожди меня здесь. Я только на две минуты.

– Здесь негде как следует помыться, – настаивал Хейл. – Пойдем в отель, там выпьем…

– Я не могу терпеть, Фред. Правда, не могу. Ну, будь умницей.

Хейл сказал:

– Вот тебе десять шиллингов. Лучше возьми их сейчас, пока я не забыл.

– Право, это очень мило с твоей стороны, Фред. Это тебя не разорит?

– Так поскорее, Айда, – повторил Хейл. – Я буду здесь. На этом самом месте. Возле этого турникета. Ты ведь недолго, правда? Я буду здесь, – повторил он, положив руку на барьер у турникета.

– Знаешь, – сказала Айда, – можно подумать, что ты влюбился.

И она с нежностью пронесла в себе его образ вниз по ступеням к дамскому туалету: маленький, изрядно потрепанный человек с обкусанными ногтями (от нее ничто не ускользнуло), с чернильными пятнами на пальцах, схватившийся рукой за железный барьер. «Хороший старикан, – подумала она. – Мне он понравился еще в том баре, хотя я и посмеялась над ним».

И она снова запела, на этот раз потихоньку, своим теплым хмельным голосом: «Той ночью, в аллее, лорд Ротшильд мне сказал…» Давно уже она так не торопилась из-за мужчины, и не прошло и четырех минут, как, свежая, напудренная и сияющая, она опять поднялась на свет яркого Троицына дня, но Хейла уже не было. Его не было около турникета, его не было в толпе возле продавца; она протолкалась поближе, чтобы убедиться в этом, и оказалась лицом к лицу с вспотевшим торговцем, беспрерывно и с раздражением выкрикивавшим:

– Как? Не хотите дать шиллинг за часы и бесплатный подарок, который стоит ровно в двадцать раз дороже, чем сами часы? Я не утверждаю, что часы стоят намного больше шиллинга, хотя они стоят столько уже из-за одного своего вида, ну а вместе с бесплатным подарком, стоящим в двадцать раз…

Она вынула десятишиллинговую бумажку и получила маленький пакет и сдачу, думая: «Он, наверно, пошел в туалет, он вернется», – и, снова водворившись у турникета, развернула конвертик, в который были вложены часы. «Черный Мальчик, – прочла она, – заезд в четыре часа, в Брайтоне», – и подумала нежно и с гордостью: «Такой совет и он дал мне. Этот парень понимает, что к чему». Счастливая, она приготовилась терпеливо ждать его возвращения. Она была упорная. Где-то далеко в городе часы пробили половину второго.

***

Малыш заплатил три пенса и прошел через турникет. Деревянной походкой прошагал он мимо стоявших в четыре ряда шезлонгов, где люди ждали, когда начнет играть оркестр. Сзади он казался моложе своих лет, в темном легком костюме, купленном в магазине готового платья и слишком свободном в бедрах; но из-за выражения лица он казался старше: из темно-серых глаз его глядела всепоглощающая вечность, откуда он явился и которая должна была поглотить его. Оркестр начал играть, он ощущал музыку всем своим нутром; скрипки словно плакали в его кишках. Он не смотрел ни налево, ни направо и шагал вперед.

Во Дворце развлечений он прошел мимо стереоскопов, игровых автоматов и киосков к стрелковому тиру. С полок невинно-ледяным взглядом смотрели куклы, как пречистые девы в церковной кладовой. Малыш взглянул на них: каштановые локоны, синие глаза, накрашенные щеки; он подумал: «Аве Мария… в час нашей смерти…»

– Шесть выстрелов, – сказал он.

– А, это ты… – протянул хозяин тира, глядя на него с тревожным неодобрением.

– Да, это я, – ответил Малыш. – У тебя есть часы, Билл?

– Какие тебе часы? Вон там, в холле, разве нет часов?

– На них почти без четверти два. Я не думал, что уже так поздно.

– Эти часы всегда идут верно, – сказал хозяин тира. Он подошел с ружьем в руке. – Они не годятся ни для каких липовых алиби. Больше этого не будет. Без четверти два – это верное время.

– Ну и хорошо, Билл. Без четверти два. Я только это и хотел узнать. Дай-ка мне ружье, – сказал Малыш.

Он поднял ружье; юношеская худощавая рука была тверда, как скала; все шесть раз он попал в «яблочко».

– Заработал приз, – сказал он.

– Можешь забирать свой чертов приз и подавиться им. Что ты возьмешь? Шоколад?

– Я не ем шоколада, – ответил Малыш.

– Пачку «Плейерз»?

– Я не курю.

– Тогда придется тебе взять куклу или стеклянную вазу.

– Давай куклу, – сказал Малыш. – Я хочу вон ту… там, наверху, с каштановыми волосами.

– Ты что, обзаводишься семьей? – спросил хозяин, но Малыш не ответил и деревянной походкой пошел дальше, мимо других киосков; пальцы его пахли порохом. Богоматерь он держал за волосы. Вода плескалась вокруг свай в конце мола, темная, ядовитого, бутылочно-зеленого цвета, с пятнами водорослей; соленый ветер жег ему губы. Он поднялся по трапу на террасу, где пьют чай, и посмотрел вокруг: почти все столики были заняты. Он прошел в стеклянную галерею и, обойдя ее кругом, попал в длинный и узкий зал кафе с окнами на запад, поднятыми на пятьдесят футов над медленно отступающим морем: был отлив. Он нашел свободный столик и сел; с этого места ему был виден весь зал и за полоской воды – смутные очертания набережной.

– Я подожду, – сказал он подошедшей к его столу девушке. – Должны прийти приятели.

Окно было открыто, и до него доносились шум медлительных волн, бьющихся о сваи, и музыка оркестра, неясная и печальная; ветер уносил ее прочь к берегу.

– Они опаздывают. Который теперь час? – спросил он. Его пальцы машинально крутили волосы куклы, отрывая коричневые клочки шерсти.

– Почти без десяти два, – ответила девушка.

– Все часы на этом молу спешат, – сказал он.

– Ну нет, – возразила девушка, – это точное лондонское время.

– Возьмите эту куклу, – сказал Малыш. – Она мне ни к чему. Я только что выиграл ее в тире. Она мне ни к чему.

– Правда, можно взять? – спросила девушка.

– Берите, берите же. Поставьте ее у себя в комнате и молитесь. – Он сунул ей куклу, нетерпеливо поглядывая на дверь. Он прекрасно владел своим телом. Единственным признаком нервного напряжения было легкое подергивание щеки под мягким цыплячьим пушком, в том месте, где могла находиться ямочка. Щека задергалась еще нетерпеливее, когда появился Кьюбит, а с ним Дэллоу, высокий крепкий человек со сломанным носом, с грубым невыразительным лицом.

– Ну как? – спросил Малыш.

– Все в порядке, – сказал Кьюбит.

– Где Спайсер?

– Сейчас придет, – ответил Дэллоу. – Он только зашел в туалет помыться.

– Он должен был прямо прийти сюда, – сказал Малыш. – Вы опоздали. Я сказал – ровно без четверти два.

– Да что ты заводишься? – спросил Кьюбит. – Тебе-то нужно было только прийти прямиком сюда.

– И проследить, чтобы все было в порядке, – сказал Малыш. Он поманил официантку. – Четыре порции рыбы с жареной картошкой и чай. Сейчас еще один придет.

– Спайсер не захочет рыбы с картошкой, – сказал Дэллоу. – У него совсем аппетит пропал.

– Лучше бы он не терял аппетита; – сказал Малыш. Подперев голову руками, он стал смотреть на бледного Спайсера, шедшего через зал, и почувствовал, как гнев заплескался у него внутри, словно прилив внизу возле свай.

– Уже без пяти два, – заметил он. – Верно? Сейчас без пяти два? – обратился он к официантке.

– Ушло больше времени, чем мы думали, – сказал Спайсер, мрачный, бледный и прыщавый. Он опустился на стул и с отвращением посмотрел на поджаренную, хрустящую рыбу, которую девушка поставила перед ним.

– Я не хочу есть, – сказал он. – Я не могу есть. Вы думаете, я кто?

И все трое, не прикасаясь к рыбе, уставились на Малыша, как дети под взглядом взрослого.

Малыш полил свою картошку анчоусным соусом.

– Ешьте, – сказал он. – Ну же, ешьте.

Неожиданно Дэллоу усмехнулся.

– У него пропал аппетит, – заявил он, а сам стал набивать себе рот рыбой.

Все они говорили тихо, слова их терялись среди звона тарелок и беспрерывного плеска моря. Кьюбит последовал примеру Дэллоу, и только седой Спайсер не хотел есть. Он упрямо смотрел перед собой; его мутило.

– Дай мне выпить, Пинки, – попросил он. – Я не могу проглотить эту дрянь.

– Сегодня ты не будешь пить, – возразил Малыш. – Давай ешь.

Спайсер положил в рот кусочек рыбы.

– Я буду блевать, – сказал он, – если поем.

– Ну и блюй, – ответил Малыш. – Блюй, если хочешь. Только для этого у тебя кишка тонка. – Он обратился к Дэллоу: – Ну как, все сошло гладко?

– Великолепно, – сказал Дэллоу. – Мы с Кьюбитом пришили его. А карточки отдали Спайсеру.

– Ты разложил их как следует?

– Конечно, разложил, – ответил Спайсер.

– По всей набережной?

– Конечно, разложил. Не понимаю, почему ты шумишь из-за этих карточек.

– Ничего ты не понимаешь, – сказал Малыш. – Ведь это алиби, ясно? – Он понизил голос и прошептал, наклонившись над рыбой: – Доказательство, что он выполнил программу. По ним будет видно, что он умер после двух. – Он опять заговорил громче: – Слышите? Ясно?

Где– то далеко в городе заиграли куранты и пробили дважды.

– А если они уже нашли его? – спросил Спайсер.

– Тоща нам труба, – сказал Малыш.

– А как с той бабой, что была с ним?

– На нее нам плевать, – сказал Малыш. – Это просто шлюха – он дал ей полфунта. Я видел, как он давал ей бумажку.

– Все-то ты замечаешь, – с восхищением сказал Дэллоу. Он налил себе чашку крепкого чая и положил в нее пять кусков сахара.

– Я все замечаю, когда делаю что-нибудь сам, – возразил Малыш. – Куда ты положил карточки? – спросил он Спайсера.

– Одну я оставил в кафе Сноу, – ответил тот.

– Как? В кафе Сноу?

– Ведь он должен был где-то поесть, да? Так написано в газете. Ты сказал, чтобы я делал все, как в газете. Было бы странно, если бы он ничего не ел, правда? А он всегда кладет одну карточку там, где ест.

– Еще более странно было бы, – возразил Малыш, – если бы официантка заметила, что лицо у тебя не Колли Киббера, а сразу после того, как ты ушел, нашла бы карточку. Куда ты положил ее в кафе?

– Под скатерть, – ответил Спайсер. – Он всегда так делает. После меня за тем столом перебывает много народу. Она не догадается, что это не он положил карточку. Я думаю, она найдет ее только вечером, когда будет снимать скатерть. Может быть, это будет уже другая девушка.

– Иди обратно, – сказал Малыш, – и принеси сюда карточку. Я не желаю рисковать.

– Не пойду, – чуть громче сказал Спайсер, и опять все трое в молчании уставились на Малыша.

– Пойди ты, Кьюбит, – сказал Малыш. – Может быть, ему и лучше там больше не показываться.

– Только не я, – возразил Кьюбит. – Вдруг они уже нашли карточку и увидят, что я ищу ее. Лучше рискнем и оставим все как есть, – шепотом настаивал он.

– Разговаривайте нормально, – напомнил Малыш, когда официантка снова направилась к их столику, – нормально говорите.

– Хотите еще чего-нибудь, ребята? – спросила она.

– Да, – ответил Малыш, – мы хотим мороженого.

– Брось это. Пинки, – запротестовал Дэллоу, когда девушка отошла от них, – мы не хотим мороженого. Что мы, шлюхи, что ли?

– Если не хочешь мороженого, Дэллоу, – сказал Малыш, – пойди в кафе Сноу и достань карточку. Что у тебя, смелости не хватает?

– Я думал, мы уже развязались со всем этим" – сказал Дэллоу, – я достаточно сделал. Я не из боязливых, ты это знаешь, но я здорово струхнул… Понимаешь, если его найдут раньше времени, соваться в кафе Сноу просто безумие.

– Не говори так громко, – напомнил Малыш. – Если никто больше не хочет идти, пойду я. Я не боюсь. Мне только иногда надоедает работать с такими трусами, как вы. Иногда я думаю, что лучше бы мне работать одному. – Послеполуденное солнце сияло над морем. – Кайт был настоящий парень, но Кайта уже нет, – сказал он. – За каким столом ты там сидел? – спросил он Спайсера.

– Как раз посредине. Направо от двери. Стол для одного человека. На нем стоят цветы.

– Какие цветы?

– Не знаю, какие. Желтые цветы, – ответил Спайсер.

– Лучше не ходи, Пинки, – сказал Дэллоу, – лучше брось это. Неизвестно, что может случиться.

Но Малыш был уже на ногах и своей деревянной походкой шел вдоль длинного узкого зала над морем. Невозможно было сказать, боялся ли он; его юное и в то же время старчески неподвижное лицо ничего не выражало.

В кафе Сноу час пик был уже позади, и столик оказался свободным. По радио гремела какая-то мрачная музыка, передавали записанный на пленку концерт органиста – громкий vox humana вибрировал над усеянной крошками и пятнами пустыней грязных скатертей; казалось, уста целого мира оплакивали жизнь и горести человечества. Официантки сдергивали скатерти, по мере того как освобождались столы, и накрывали к чаю. Никто не обратил внимания на Малыша; когда он смотрел на них, они поворачивались к нему спиной. Он подсунул руку под скатерть, но там ничего не было. Вдруг он Снова ощутил прилив злобы и гнева и стукнул солонкой по столу так сильно, что дно ее треснуло. Одна девушка отделилась от группы болтавших официанток и подошла к нему; это была пепельная блондинка с холодными, корыстными глазами.

– Что вы хотите? – спросила она, окинув взглядом потертый костюм и слишком юное лицо.

– Хочу, чтобы меня обслужили, – ответил Малыш.

– Вы опоздали к обеду.

– Я не хочу обедать, – возразил Малыш. – Я хочу чашку чая и печенье.

– Будьте добры, перейдите к тому столу. Там накрыто к чаю.

– Нет, – ответив Малыш, – мне нравится этот столик.

Она отплыла прочь с высокомерным и осуждающим видом, и он крикнул ей вслед:

– Вы примете заказ?

– Сейчас придет официантка, которая обслуживает ваш стол, – ответила она и направилась к сплетницам у служебного выхода.

Малыш отодвинул свой стул, щека его нервно задергалась, он снова подсунул руку под скатерть: это было неуловимое движение, но если бы кто-нибудь следил за ним, оно могло привести Малыша к виселице. Он опять ничего не нащупал и с бешенством подумал о Спайсере: «Слишком часто путает, придется нам от него отделаться».

– Вы хотели чаю, сэр?

Все еще держа руку под скатертью, он окинул официантку пронзительным взглядом; одна из тех девчонок, подумал он, что ходят так неслышно, как будто боятся собственных шагов: тощая, бледная, еще моложе его.

– Я уже сделал заказ, – сказал он.

Она стала старательно извиняться.

– Здесь было столько народа. А я сегодня с самого утра работаю. Только сейчас могла передохнуть. Вы что-то потеряли?

Он отдернул руку, глядя на нее с угрозой в холодных глазах; щека его снова задергалась; именно мелочи всегда могут подвести: в голову ему не приходило никакого объяснения, почему он держал руку под скатертью. Она пришла ему на помощь:

– Сейчас я положу другую скатерть для чая, и если вы что-нибудь потеряли…

В один миг она сняла со стола перец, соль и горчицу, ножи, вилки, соус «О'кей» и желтые цветы, собрала вместе углы скатерти и одним движением подняла ее вместе с оставшимися крошками.

– Здесь ничего нет, сэр, – сказала она.

Он посмотрел на непокрытый стол и ответил:

– Я ничего не потерял.

Она начала стелить свежую скатерть для чая. Казалось, он чем-то ей понравился, и от этого она стала словоохотливой, – вероятно, в нем было что-то общее с ней самой: молодость, бледность, оба были как-то не на месте в этом шикарном кафе. По-видимому, она уже забыла, что рука его только что шарила под скатертью. Но вспомнит ли она, подумал Малыш, если потом ее станут расспрашивать? Он презирал ее спокойствие, ее бледность, ее желание понравиться ему; а что если она замечает, запоминает все так же, как он?…

– Ни за что не угадаете, – сказала она, – что я нашла здесь десять минут назад? Когда меняла скатерть.

– Вы все время меняете скатерти? – спросил Малыш.

– О нет, – ответила она, ставя чайный прибор, – но тут один клиент опрокинул стакан, и когда я меняла скатерть, под ней оказалась карточка Колли Киббера, которая стоит десять шиллингов. Меня просто сразило, – доверительно продолжала она, задерживаясь у стола с подносом в руках, – а другим это не нравится. Видите ли, я сегодня здесь первый день. Говорят, я глупо сделала, что не окликнула его и не получила приз.

– А почему же вы его не окликнули?

– Потому что мне это и в голову не пришло, он совсем не был похож на фото в газете.

– Может быть, карточка лежала здесь все утро.

– О нет, – возразила она, – этого быть не могло, он первый сел за этот стол.

– Ну что ж, – сказал Малыш, – это не играет роли. Главное, что вы карточку нашли.

– О да, я нашла ее. Только, по-моему, это не совсем честно, – вы понимаете, ведь он так не похож на фото. Я могла бы получить приз. По правде сказать, я сразу побежала к двери, когда увидела карточку; я не стала терять времени.

– И вы его увидели?

Она отрицательно покачала головой.

– Наверно, вы его не рассмотрели. А то бы вы узнали его.

– Я всегда смотрю на вас, я имею в виду клиентов. Видите ли, я здесь недавно, и мне еще страшновато. Я хочу делать все как нужно. Ах да, – спохватилась она, – вот и сейчас, стою тут и разговариваю, когда вы просили чашку чаю.

– Ничего, это неважно, – сказал Малыш. Он натянуто улыбнулся ей, он не умел управлять мышцами лица, они всегда двигались у него неестественно. – Мне нравятся такие девушки, как вы… – Он выразился неудачно, но сразу заметил это и поправился. – То есть я люблю приветливых девушек. Здесь есть такие, что прямо замораживают.

– Они и меня замораживают.

– Вы слишком чувствительны, вот в чем дело, – сказал Малыш, – так же, как и я. – Он вдруг отрывисто спросил: – А сейчас вы не узнали бы этого человека из газеты? Может быть, он еще где-нибудь неподалеку?

– Почему же, – ответила она. – Я узнала бы его. У меня хорошая память на лица.

Щека Малыша задергалась. Он сказал:

– Мне кажется, у нас с вами есть что-то общее. Мы должны встретиться как-нибудь вечером. Как вас зовут?

– Роз.

Он положил на стол монету и встал.

– А как же ваш чай? – спросила она.

– Мы здесь заболтались, а ровно в два у меня назначена встреча.

– Ах, извините меня, пожалуйста, – воскликнула Роз. – Почему вы меня не остановили?

– Ничего, – успокоил ее Малыш. – Мне это было приятно. Сейчас всего лишь десять минут третьего – по вашим часам. Вы вечером когда освобождаетесь?

– Кафе закрывается только в половине одиннадцатого, кроме воскресенья.

– Я хочу с вами встретиться, – сказал Малыш. – У нас с вами много общего.

***

Айда Арнольд решительно пошла через Стрэнд, у нее не хватало терпения ждать сигналов, разрешающих переход, да она и не доверяла автоматическим светофорам. Она сама прокладывала себе дорогу перед самыми радиаторами автобусов; шоферы тормозили и бросали на нее свирепые взгляды, а она в ответ улыбалась им. Когда часы били одиннадцать и она подходила к бару Хенеки, ее всегда охватывало легкое возбуждение, будто с ней только что приключилось что-то, поднимавшее ее в собственных глазах. В баре Хенеки уже были первые посетители.

– Привет, старый призрак! – сказала она, и мрачный худощавый человек в черном, с котелком на голове, сидевший возле винной бочки, ответил ей:

– Забудь уж об этом, Айда, хватит.

– Ты что, надел траур по самому себе? – спросила Айда, остановившись перед зеркалом с рекламой виски «Белая лошадь» и заламывая шляпу так, как ей больше шло; она выглядела никак не старше тридцати пяти.

– У меня жена умерла. Хочешь пива, Айда?

– Да, пива я выпью. А я и не знала, что у тебя была жена.

– Видишь ли, Айда, мы очень мало знаем друг о друге, – сказал он. – Я вот даже не знаю, как ты живешь и сколько у тебя было мужей.

– Муж у меня был только один. Том, – ответила Айда.

– Но в жизни-то у тебя был не один Том.

– Кому и знать это, как не тебе, – подтвердила Айда.

– Дайте мне стакан красного, – сказал мрачный человек. – Когда ты вошла, Айда, я как раз думал, почему бы нам опять не сойтись?

– Что Том, то и ты – всегда хотите начинать сначала. Почему вы не можете наладить прочную жизнь, когда у вас уже есть девушка?

– С моими небольшими деньгами и с твоими…

– Я бы лучше хотела чего-нибудь новенького, – сказала Айда. – Зачем тянуть старое и отказываться от нового?

– Но ведь у тебя доброе сердце, Айда.

– "Ну, это только ты так думаешь, – ответила Айда, и из темной глубины пивной кружки ей словно подмигнула ее доброта: немного застенчивая, немного суетная, всегда готовая поразвлечься. – Ты когда-нибудь играл на бегах? – спросила она.

– Я не признаю бегов. Это игра для простофиль.

– Вот именно, – подтвердила Айда. – Игра для простофиль. Никогда не знаешь, повезет тебе или нет. Я люблю это, – сказала она с воодушевлением, глядя поверх бочонка с вином на худощавого, бледного человека; лицо ее раскраснелось больше обычного, стало моложе, добрее. – Черный Мальчик, – тихо произнесла она.

– Это еще что такое? – резко спросил Призрак, взглянув на себя в зеркало с рекламой виски «Белая лошадь».

– Так зовут одну лошадь, вот и все, – ответила она. – Один парень посоветовал мне поставить на нее в Брайтоне. Интересно, увижу ли я его на скачках. Он куда-то исчез. Он мне нравился. Никогда нельзя было угадать, что он вдруг скажет. К тому же, я должна ему деньги.

– Ты читала в газете, что случилось на днях с этим Колли Киббером в Брайтоне?

– Его нашли мертвым, да? Я видела объявление.

– Было дознание.

– Что, он покончил с собой?

– Да нет. Разрыв сердца. Его сгубила жара. Но газета заплатила приз тому, кто его нашел. Десять гиней, – продолжал Призрак, – за то, что нашли мертвое тело. – Он с горечью положил газету на винный бочонок. – Дайте мне еще стакан красного.

– Как! – воскликнула Айда. – Это фото человека, который нашел его? Ах, плутишка, маленький, а хитрый! Значит, вот куда он отправился. Неудивительно, что он не беспокоился о своих деньгах.

– Нет, нет, это не он, – пояснил Призрак. – Это Колли Киббер. – Он вынул из бумажного конвертика маленькую деревянную зубочистку и начал ковырять в зубах.

– Так вот оно что! – протянула Айда. Ее как громом поразила. – Значит" он говорил правду, – продолжала она. – Он в самом деле был болен. – Она вспомнила, как дрожала его рука в такси и как он умолял ее, чтобы она его не оставляла, как будто знал, что умрет, прежде чем она вернется. Но он не поднял шума. – Он был джентльмен, – тихонько сказала она. Он, должно быть, упал там же, возле турникета, как только она повернулась к нему спиной, а она ушла вниз, в дамский туалет, ничего не подозревая. Теперь, в баре Хенеки, слезы навернулись у нее на глаза; те белые полированные ступени, по которым она спускалась вниз, туалет, показались ей амфитеатром, перед которым разыгрывалась сейчас какая-то медлительная трагедия.

– Что же делать, – мрачно сказал Призрак, – все там будем.

– Да, – ответила Айда, – но он хотел жить нисколько не меньше, чем я. – Она начала читать и тут же воскликнула: – Зачем же он пошел так далеко по этой жаре? – Ведь упал он не возле турникета: он прошел обратно путь, который они проехали вместе, посидел под навесом…

– Ему нужно было закончить работу.

– Он мне ничего не говорил о работе. Он сказал: «Я буду здесь. Вот на этом месте. У турникета». Он сказал: «Не задерживайся, Айда. Я буду здесь». – И когда она повторяла то, что могла вспомнить из его слов, у нее было такое чувство, что потом, через час или два, когда все выяснится, ей захочется поплакать по этому испуганному и взволнованному костлявому существу, называвшему себя…

– Ну а это что значит? – сказала она. – Прочти здесь.

– А что такое? – спросил Призрак.

– Вот суки! – воскликнула Айда. – Зачем они наврали с три короба?

– Чего наврали? Выпей-ка еще пива. Нечего тебе из-за этого поднимать шум.

– А пожалуй, стоит, – сказала Айда и, сделав большой глоток, снова углубилась в газету. У нее была сильно развита интуиция, и теперь она подсказывала ей, что дело это какое-то странное и здесь что-то неладно. – Эти девицы, – продолжала она, – которых он хотел подцепить, говорят, что к ним подошел какой-то человек, назвавший его Фредом, а он сказал, что он не Фред и что он не знает этого человека.

– Ну и что ж тут такого? Послушай, Айда, пошли в кино.

– Но его как раз звали Фред. Он сказал мне, что его зовут Фред.

– Его звали Чарлз. Видишь, здесь напечатано: Чарлз Хейл.

– Это ничего не доказывает, – возразила Айда. – У мужчины всегда есть другое имя для чужих. Не вздумай уверять меня, что твое настоящее имя Кларенс. И мужчина не станет называть себя по-разному каждой новой девушке. Он просто запутается. Ты ведь сам всегда называешь себя Кларенсом. Я-то уж мужчин знаю.

– Да какое это имеет значение! Можешь прочитать, как там все было. Девушки сказали насчет имени между прочим. Никто не обратил на это никакого внимания.

– Никто ни на что не обратил внимания, – печально сказала она. – Здесь все так и написано. У него не было никого, кто стал бы поднимать шум вокруг его смерти. Судья спросил, присутствует ли кто-нибудь из родственников покойного, а из полиции заявили, что не обнаружено никаких родственников, кроме троюродного брата в Миддлсборо. Видно, он был какой-то одинокий, – грустно продолжала она. – Некому было даже задать вопросы.

– Я знаю, что такое одиночество, Айда, – сказал мрачный человек. – Я ведь уже целый месяц одинок.

Она не обратила внимания на его слова: мысленно она была там, в Брайтоне, в Духов день, и думала о том, как, пока она ждала его, он, должно быть, медленно умирал, бредя по набережной к Хоуву, – умирал, и эта мысль, и эта несложная мелодрама тронули ее сердце жалостью к нему. Она была из народа, она плакала в кино на «Дэвиде Копперфилде», когда была под хмельком, с ее уст лились все старые баллады, слышанные ею от матери, и ее жалостливое сердце отозвалось на слово «трагедия».

– Троюродный брат в Миддлсборо… вместо него приехал адвокат, – сказала она. – Как это понять?

– Я думаю, если этот Колли Киббер не оставил завещания, то этот брат получит все его деньги. Его не устраивают никакие разговоры о самоубийстве – он, конечно, хочет получить деньги по страховому полису.

– Он не задавал никаких вопросов.

– Потому что в этом не было надобности. Никто не высказывал предположения, что Хейл покончил самоубийством.

– А может быть, он как раз и покончил, – сказала Айда. – Что-то странное с ним произошло. Я хотела бы кое-что выяснить.

– А что? Все и так ясно.

В бар вошел человек в широких бриджах и полосатом галстуке.

– Привет, Айда, – воскликнул он.

– Привет, Гарри, – ответила она печально, глядя в газету.

– Хотите выпить?

– Я уже пью, спасибо.

– Так проглотите это и выпейте еще.

– Нет, я больше не хочу, спасибо, – сказала она. – Если бы я была там…

– Ну и что тут было бы хорошего? – спросил мрачный человек.

– Я могла бы задать несколько вопросов.

– Вопросы, вопросы, – раздраженно перебил он. – Заладила – вопросы. О чем, скажи, пожалуйста?

– Почему он сказал, что его зовут не Фред.

– Его и звали не Фред. Его звали Чарлз.

– Это странно.

Чем больше она думала об этом, тем больше жалела, что ее там не было; сердце у нее щемило при мысли, что никто не интересовался дознанием, троюродный брат даже не приехал из Миддлсборо, его адвокат не задал ни одного вопроса, даже газета, где работал Фред, посвятила ему только полстолбца. На первой странице была другая фотография: новый Колли Киббер; завтра он собирался приехать в Борнмут. «Могли бы подождать хоть неделю, подумала она. В знак уважения к нему».

Поиск по сайту: