ИСТОКИ МИССИОНЕРСКОГО КРИЗИСА. ВИЗАНТИЯ

Андрей Кураев

МИССИОНЕРСКИЙ КРИЗИС ПРАВОСЛАВИЯ

Аннотация

В своей новой книге профессор Московской духовной академии протодиакон Андрей Кураев размышляет о многовековой традиции миссионерства, связывая её изучение с проблемами дня сегодняшнего и будущего, — проблемами, важными не только для Православной Церкви, но и для всей России. С горечью говоря о демографических, нравственных и иных «больных вопросах» современности, известный богослов предлагает единственно верное, в его представлении, решение — «сбережение народа», напрямую зависящее от Церкви, которая обязана «выйти за пределы кадильного занавеса» и сделать всё возможное для обращения молодёжи в Православие, с его непреходящими, вечными ценностями.

ИСТОКИ МИССИОНЕРСКОГО КРИЗИСА. ВИЗАНТИЯ

Миссиология — это размышления о том, как мы смотримся в глазах не-христиан. В чем правда и в чем неправда этих не-наших представлений о нас. Как можно изменить эти представления.

Школы таких исследований в Православии нет. Миссия была и есть, миссиология только зарождается.

В частности, потому, что хотя миссия и была в нашей истории, но традиции миссии в Православии не было.

Миссия, чтобы стать традицией, должна являть себя не разрозненными фактами внехрамовой проповеди, не связанными между собой и разбросанными по разным столетиям и странам, а златой цепью преемственности, передачи опыта и наставничества в миссионерстве. Если даже такая традиция и была, она в XX веке была раздавлена.

Вот ряд вопросов, значимых для исследователя православного миссионерства:

1) Была ли традиция православного миссионерства?

2) Если да, то была ли она зафиксирована?

3) Были ли сохранены конкретные средства миссии, включая аргументы проповедника?

4) Была ли эта традиция самовоспроизводима? Была ли преемственность, предполагающая научение более поздних миссионеров более ранними?

5) Есть ли сегодня возможность войти в эту преемственность?

6) Как Церковь относилась в минувшие века и относится сейчас к миссионерским страницам своей истории и жизни?

7) Как перенести былые миссионерские находки в сегодняшний день? (Простой пример: все православные согласны в том, что свв. Кирилл и Мефодий верно сделали, что перевели Литургию на понятный славянам язык. Но что значит сегодня быть верным заветам славянских апостолов — служить на славянском языке IX века или на языках, понятных современным людям? Являемся ли мы учениками Кирилла и Мефодия тогда, когда храним и воспроизводим их переводы молитв на старославянский язык, или же тогда, когда пробуем приблизить эти молитвы к пониманию современных людей? Кстати, Синод лишь в 1883 году разрешил наследовавшей святым братьям Русской Церкви служить литургии на языках инородцев).

Признаюсь, для меня Православие — это то, чему меня учили в Московской духовной семинарии и академии. И вот я оглядываюсь и не вижу православной традиции подготовки к миссии и советов по ее осуществлению.

Для меня это печально. Я всегда радуюсь, когда есть возможность сделать что-то не по своей воле, переложить на кого-то бремя выбора. Я бы с радостью поступил так и в этом случае, но раз такого «Типикона миссионера» нет, то приходится рисковать.

Я преподаю миссиологию в Московской семинарии, и больше всего мне хотелось бы взять учебник, посвященный традициям миссионерства, стряхнуть пыль с издания прошлого века и начать зачитывать: миссионер должен делать раз, миссионер должен делать два. Но где же взять такой учебник? Где зафиксирована эта традиция?

Парадокс: христианство в первые века своего существования распространилось на полмира, сотни народов были обращены в христианство, но мы не помним, как это произошло. Миссионерскую память отшибло...

В наших современных семинариях «миссиология» — это совсем новый предмет. Еще в середине 90-х годов XX века его не было. От дореволюционной поры учебников и курсов по этой дисциплине до нас также не дошло.

Я, конечно, могу опираться на свой опыт, превращая курс своих лекций во «введение в кураеведение», но мне жаль моих коллег из других семинарий — они находятся в еще более затруднительном положении. У нас едва не все публикации и диссертации по миссиологии — на тему истории миссии. Опять про апостола Павла, Кирилла и Мефодия, про Иннокентиев Иркутского и Московского, про Макариев Московского и Алтайского и Николая Японского. И преподаватель в семинарии обречен в стотысячный раз пересказывать истории этих восьми миссионеров.

Больше на пространстве двадцати веков и не найдешь предметов для изучения миссионерского православного опыта (а не для молитвенной памяти). Даже имена многих апостолов (!) забыты: «Имена апостолов Спасителя известны из Евангелий каждому; списка же семидесяти учеников никакого нигде нет» (Евсевий. Церковная история, 1,12). «Мы не можем перечислить по именам всех апостольских преемников, ставших по всей вселенной пастырями Церкви и евангелистами. Мы вспоминаем поименно только тех, о которых упоминается в апостольских, сохраненных доныне записях апостольского учения» (Там же, 1,37).

Более того, мы не знаем имен тех проповедников, которые совершили самую грандиозную миссионерскую революцию: они дерзнули «подарить» Христа не-евреям. «Между тем рассеявшиеся от гонения, бывшего после Стефана, прошли до Финикии и Кипра и Антиохии, никому не проповедуя слово, кроме Иудеев. Были же некоторые из них Кипряне и Киринейцы, которые, придя в Антиохию, говорили Еллинам, благовествуя Господа Иисуса» (Деян. 11,19 — 20). До этой минуты мы видим лишь проповедь к «эллинистам», эфиопскому евнуху и сотнику Корнилию, т. е. язычникам, принявшим иудаизм или с симпатией относившимся к нему. Теперь же впервые проповедь обращается к людям, вообще не знакомым с миром Библии. Это уже не прозелитизм, а именно миссия. Кто же эти «некоторые»? Не знаем...

От других миссионеров остались лишь имена, рассказы об их мученичестве или, напротив, реляции об их победах. Но не их проповеди.

Наконец, в тех случаях, когда до нас доносятся их слова, мы не можем сказанному учиться, ибо мы это уже давно знаем. В любом бизнес-институте сегодня объяснят, что для продвижения товара на чужой национальный рынок нужны: а) рассказ об этом товаре (реклама) на местном языке б) благотворительность местному населению... И что с того, что впервые эти правила сознательного выхода за свои национально-культурные границы выработала и осознала христианская миссия. Это стало настолько очевидным, что уже неудобно повторять. Неудобство состоит в том, что не так-то просто нам найти продолжение затронутой темы. Хочется отойти от общих и всем известных вводных формул, хочется детализации, конкретики, подробного рассказа о конкретных методах, которые можно перенести из прошлого в сегодняшний день... И всего этого в византийском материале не найти...

Оттого весьма разочаровала меня книга Иакова Стамулиса «Православное богословие миссии сегодня», изданная в 2003 году Православным Свято-Тихоновским Богословским институтом. Я не нашел в ней ничего полезного для себя. Красивые византийские слова о жизни в Духе Святом, о том, что задача миссионера — вести в Царствие Божие, и прочее... Но вы мне подскажите средства! Не нашел я там советов — что, как и кому нужно говорить, какие аргументы использовать. Нет в ней, как и вообще в византолого-патрологической литературе, ничего, что могло бы помочь в нашем научении миссии для нашего мира.

Есть немногие свидетельства о случаях византийской миссии. Их достаточно для нескольких исторических лекций. Но из них ничего нельзя взять для других разделов курса миссиологии. Миссиология не может быть сведена к истории православной миссии. История — это лишь один из разделов миссиологии, и притом не самый главный.

При всем духовном богатстве старых книг, в них практически нет размышлений и советов, как вести миссию сегодня.

И совсем нет рассказов о негативном миссионерском опыте — как в истории, так и в современности. Ведь если христиане на планете в меньшинстве — значит, что-то у нашей миссии не удалось! Но что же именно? Для ответа на этот вопрос надо понять, что миссиология — это прежде всего разговор не о наших триумфах, а о наших ошибках. Почему при всей дивной красоте Евангелия мир до сих пор не стал христианским? Почему двенадцать апостолов смогли выстоять в огромной Римской империи языческой, а потом десятки миллионов христиан оказались миссионерски неприметны?

Вот бы найти в истории нашей Церкви полемику между миссионерами о методах и аргументах миссии! Уж чего не отнять у византийских церковных писателей, так это готовности к полемике и к обвинениям по любому поводу. Но анафем, осуждающих неверные миссионерские методы, нет. И канонов о правильной миссии тоже нет. И споров о том, как донести Евангелие до других народов, не велось. Верный признак того, что и самой этой работы просто не было.

Так есть ли миссионерская традиция в Православии, и если да, то можно ли ей следовать так же, как мы следуем догматической традиции, иконописной или литургической?

Это вопрос не столько исторический, сколько богословский. Православное богословие порицает концепцию «догматического развития». Предполагается, что полнота Богопознания была дана апостолам. К апостольскому Богопознанию мы прибавить ничего не можем. Со временем могут уточняться лишь формы перевода этого таинственного (мистического) Богопознания на язык человеческой речи и культуры.

Миссия не то что не чужда Церкви, а является ее основным призванием, и, значит, миссионерское предание в Православии должно быть. Но вот его оформления в ясные формулы и примеры до сих пор не произошло.

Каждый хоть малость богословски образованный православный христианин знает, как надо и как не надо мыслить о Христе. Знает, например, что можно сказать, что Христос несет на Себе наши грехи, но нельзя сказать, будто в Нем живет какой-то Его собственный грех. Но есть ли такое, столь же общепринятое в Церкви «миссионерское правило»? Есть ли такой опыт миссионерства, который бы в памяти и учении Церкви был закреплен как позитивный или негативный?

Если бы у нас было непрерывное и чтимое Церковью миссионерское предание, то среди великих годовых церковных праздников был бы день, посвященный воспоминанию и празднованию Нагорной проповеди.

Это вообще чрезвычайно интересный вопрос, относящийся к «основам православной культуры», — как и почему те или иные эпизоды новозаветной истории определяются в качестве предметов особой и торжественной ежегодной памяти, а другие евангельские страницы теряются в общем течении будничных чтений.

Почему у нас нет праздника изгнания торговцев из храма? Почему нет соответствующей иконы? Почему у католиков есть день Нагорной проповеди (1 мая), а для нас Христос учащий не стал предметом праздничных воспоминаний? Почему существует праздник поклонения веригам апостола Петра и не празднуется день обращения апостола Павла (у католиков — 25 января)?

(Еще вопросы о странностях нашей церковной жизни — почему у нас на каждом церковном прилавке лежат диски с записью сериала «Чудеса XX века», но не издаются сборники «Любовь XX века»?.. Почему на исповеди не спрашивают: «Не лебезил ли ты перед начальством? Не хамил ли меньшему?»)

Факты миссии, несомненно, в истории Церкви были, но отчего они не фиксировались? А если и обращали на себя внимание хронистов, то своим результатом, но не своим методом (исключение — метод чудотворения, для хронистов более важный, чем даже результат).

Был труд одиночек-энтузиастов. Даже по одному на столетие их не вспомнить. То есть, может, их было и больше, но в церковной памяти остался лишь с десяток имен. А такая ограниченность, согласитесь, характеризует и саму эту память, точнее, ее ориентированность, критерии, по которым она что-то в себе сохраняет, а что-то считает малозначащим. То, что в наших учебниках и святцах так мало послеапостольских миссионеров, означает, что церковное сознание (мэйн-стрим) не считало их труд чем-то значимым.

Кстати, и в трудах восточных Отцов не встретишь упоминаний о знакомых им священниках или епископах, которые в их время или чуть раньше отправились на миссию за пределы Империи.

Вот передо мной книга протестантского историка Филиппа Шаффа «История христианской Церкви». Во втором томе на почти шестистах страницах дан обзор исторического пространства длиной в 225 лет (100 — 325 гг.). Подчеркиваю: автор — протестант конца XIX века, а значит, человек, считающий миссионерство важнейшей частью церковной жизни и полагающий, что именно доимперское христианство было образцовым. Но глава о миссии занимает у него лишь 12 страниц. Больше материала не сохранилось...

Понимаю, что очень много источников по истории православного миссионерства утрачено. С упоминания о горьких потерях принято начинать изложение истории православной миссии. Это верно, что утраты огромны. Но если горели библиотека или архив, то со всеми находившимися в них книгами. Или же выгорали только миссиологические отделы? Однако аскетические «советы старцев» сохранились очень хорошо. Наставления монахов для монахов о том, как стать лучшими монахами, дают весьма детальное представление о жизни древнего монашества. Ересеологическая литература также достаточно полна. Число дошедших до нас святоотеческих творений «на такого-то» или «против такого-то» весьма обширно.

Так что сохранившиеся источники должны были сохраниться пропорционально. В каком соотношении они находились с иными свидетельствами Церкви о своей жизни в те столетия, в таком же соотношении они и ложатся на стол современным исследователям.

Конечно, мы не все знаем об истории миссии. Но мы знаем, что сама эта история была для византийцев гораздо менее интересна, чем разборки с ересями или рассказы о чудесах. Например, не сохранилось ни одного византийского документа, где бы упоминалось о деятельности Константина и Мефодия (в т. ч. и в документах патриарха Фотия).

Так почему же церковная память древней Церкви оказалась способна к фиксации опыта догматического и аскетического, чудотворного и канонического, но не к фиксации и хранению опыта миссионерского?

Чудеса Христос не заповедал творить. К посту не призывал. Нет в Евангелии и призыва писать учебники догматического богословия. Зато есть в нем призыв «идите и научите все народы». Именно — учите, а не «изумляйте чудесами»...

Но отчего-то опыт исполнения именно этого прямого повеления Спасителя не заинтересовал церковную память и хронистов.

И читаем мы в хронике Георгия Амартола: «При этом блаженном Константине к святому крещению пришли и жители внутренней Индии, и иверы, и армяне все окончательно уверовали во Христа со своим царем Тиридатом, благодаря многострадальному великомученику Григорию, архиепископу их. И было землетрясение в Кампании, и 13 городов рухнуло. И исчезновение солнца было в третьем часу дня, так что звезды на небе показались. А в Мелитинской стране змеи всякого рода собрались, в течение пяти часов взвивались и бились и убивали друг друга». И все это — наряду. Обращение народов в ряду с иными диковинками...

Не симптом ли это какой-то очень древней и устойчивой болезни церковного сознания?

О немногих древних миссионерах, чтимых церковной историей (за исключением ап. Павла), мы не знаем почти ничего. Не знаем самого главного:

— как они изучали местную культуру и как обретенное знание влияло на их проповедь?

— как именно они преодолевали культурные границы?

(О том, что эти барьеры серьезно препятствуют служению даже святого и равноапостольного проповедника, мы знаем из жизни св. Николая Японского. «О. Николай засел за язык и литературу японцев и изучал все это не разгибая спины в продолжение восьми лет. Прочитал с учителем китайских классиков, прочитал японскую историю, прочитал разные сочинения японских писателей древнего и нового времени (в этой области о. Николай и среди японцев может быть назван специалистом). Затем пошел буддизм. О. Николай начал приглашать к себе бонз (буддийских духовных) и с ними прочел добрую часть трудной для понимания (даже непонятной без хорошего комментария) буддийской литературы. Читал все это с увлечением, весь отдаваясь своему делу. Учителя не выносили такой напряженной работы, требовали себе отдыха, тогда о. Николай нанимал себе двоих-троих учителей и все читал и читал, стараясь проникнуть в душу японского народа, просветить который светом Христовым он приехал».)

— как одолевали языковой барьер?

(Ср. традиционно-агиографический образ апостола и современный: «И выпала по жребию Индия Иуде Фоме апостолу. И он не пожелал идти, сказав: «Не имею я сил для этого, и муж я еврейский, как индийцев могу учить?» И явился ему Господь наш в ночном видении и сказал: «Не бойся, Фома, ведь благодать моя, с тобою она».

Н: «Приехав в Японию, я, насколько хватило сил, стал изучать здешний язык. Много потрачено времени и труда, пока успел я присмотреться к этому варварскому языку, положительно труднейшему в свете, так как он состоит из двух: природного японского и китайского, перемешанных между собою, но отнюдь не слившихся в один. Недаром когда-то католические миссионеры писали, что японский язык изобретен самим дьяволом с целью оградить Японию от христианских миссионеров». «Рассказывают, что в первые годы изучения японского языка о. Николай часто ходил в школу вместе с японскими детьми, сидел с ними за одной партой и учился изо всех сил. Однажды смущенный учитель вынужден был повесить объявление: "Бородатому иностранцу не входить!".)

— как начинали свои беседы?

— как находили первых собеседников и учеников?

(Исключение, о котором, кстати, мы не можем узнать из современных изданий житий апостолов, — это эпизод из «Деяний Марка»:

Апостол Марк, идя по Александрии, разорвал свой башмак и зашел к первому встретившемуся башмачнику починить его. Во время починки башмачник Анниан уколол себе палец и при этом невольно воскликнул: «единый Боже!», что и послужило для апостола удобным поводом начать проповедь. Естественность происшествия располагает к мысли, что мы стоим на почве живого исторического воспоминания. Этот «единый Боже» и был первым преемником евангелиста на александрийской кафедре.

Аналогичная миссионерская практика была и у преп. Макария Алтайского: он советовал миссионерское действие начинать в бане... Мол, придет к миссионерскому стану семья кочевников, и надо будет их отогреть, накормить, а потом отвести в баню. Батюшка — с мужчинами и мальчиками, матушка — с женщинами и девочками. Матушка будет учить туземцев мыться и мыть детей, будет сама умывать им ноги — и «при этом случае или старица, или младшая мать воскликнет: Эй Кутай! (О Боже!), и таким образом будет принят этот первый урок оглашения в бане».

А в 90-х годах XX века в Донецке кришнаиты отправились на микроавтобусе в миссионерскую поездку. Естественно, по дороге они дружно пели свою мантру: «Хари, Кришна, хари, Рама!» Увлеклись так, что автобус на повороте занесло, и он стал опрокидываться... И вот тут все кришнаиты дружно и отнюдь не на санскрите воскликнули: «Господи, помилуй!»

Эта черта религиозности давно была подмечена христианскими апологетами. («Не спрашивай имени Бога: Бог — Его имя. Убери лишние имена — и ты узришь Его славу».)

— как адаптировали свое свидетельство к образу местной жизни?

— какие аргументы они использовали?

— как различали особенности религиозные и национальные?

— где проходила у них граница терпимого и полемического отношения к иным национальным традициям?

Византийские жития апостолов ничего не говорят ни об их аргументах, ни о проблеме культурного конфликта. Миссионерство для авторов и читателей житий — Божье чудо, а не человеческий труд. Истинный субъект миссии — Сам Христос, Который просто действует через своих апостолов.

Апокрифично-житийные апостолы идут по миру в окружении чудес. Любое их слово сразу достигает успеха или ведет к физической гибели упорствующих. «Множество чудес совершалось ими тогда силой Духа Божия, так что после первой же проповеди все до единого человека с готовностью воспринимали душой своей веру в Создателя всего мира» (Евсевий. Церковная история, 1,37).

Об апостоле Андрее повествовалось, что в черноморском Синопе, «городе людоедов», он приказал статуе извергать из себя морскую воду. «И убивала вода их скот и их детей». Когда же эта вода затопила весь город, каннибалы закричали: «Веруем в тебя, бог чужого человека!»

Кроме того, апокрифы, на основе которых и составлялись позднее церковные жития, были написаны в еретической — гностической — среде. Потому даже те проповеди, что влагаются в уста апостолов, зачастую бывают далеки от Православия, а сами апостолы главным в своей проповеди считают якобы возвещение безбрачия, за что и страдают (так, ап. Андрей был убит после того, как Максимилла, новокрещеная жена проконсула Егеата, стала уклоняться от супруга, вместо себя подсылая в его спальню свою служанку).

Причем, по мнению некоторых византийских писателей, апостолы и сами не понимали, что говорят на других языках («И самые слушатели давали им знать, что это — чудесный дар; потому что апостолы не понимали, что известное выражение было парфянское, но узнали это от слушателей» — блаж. Феофилакт Болгарский. Толкования на Деяния, 2).

Очевидно, что при таком понимании миссия принципиально нетехнологична. Научить ей нельзя. Ее плодам можно лишь дивиться. И значит, опять современный миссионер не сможет научиться у них искусству полемики и проповеди.

Вот очная ставка языческих философов, вступившихся уже в Константиново время за свою родную старину, и христианского епископа (св. Александр Константинопольский): «Когда философы сошлись и хотели было все разговаривать, епископ потребовал, чтобы они избрали одного, кого им угодно, и чтобы другие во время беседы хранили молчание. Этот один только что начал свою речь, Александр сказал ему: «Во имя Иисуса Христа повелеваю тебе не говорить», — и у человека вдруг связались уста; он замолк» (Созомен. Церковная история, 1,18).

Церковный хронист рад, что «человека, и притом философа, с такой легкостью лишили слова», и с удовольствием повествует об этом чуде. Но ведь это чудо замкнуло уста не только язычникам, но и христианскому проповеднику, ибо сделало ненужным его собственное слово, и в итоге мы не узнали, как могла бы в это уникальное время развернуться столь интересная дискуссия. Вот несомненный и успешный древний миссионер — св. Григорий Чудотворец (Тавматург, Неокесарийский). Когда около 245 года он пришел как епископ в свой город, в нем было только 17 христиан. К исходу его жизни в городе осталось лишь 17 язычников. Но есть удивительное противоречие в рассказах о нем. С одной стороны, подчеркивается его уникальное образование, полученное, в частности, у Оригена. Но при этом ни слова не сказано о том, как же он применял эти свои знания в проповедническом труде. «Особо славился он знамениями и чудесами, которые совершал во время своего епископства к великой славе церквей» (Иероним. О знаменитых мужах, 65). И всё. Ни одной проповеди св. Григория Чудотворца никто из писавших о нем не привел.

Если миссия — это чудо, и только чудо, то готовить миссионеров нельзя. О повторении чуда можно лишь молиться. Увы, уже в очень ранние времена в церковной среде стало торжествовать представление об апостольском труде как об уникальном чуде.

Да, апостольская пора чудесна. Но, кроме данного им от Бога, был еще и их собственный пот. И вот эту человеческую составляющую миссии можно изучать и до некоторой степени воспроизводить.

В каждом столетии появляется свой Кирилл, или Иннокентий, или Макарий. Потом рассказ об этих подвижниках проповеди становится частью семинарской программы. Были, мол, такие удивительные люди... Богатыри, не мы... Но как бы сделать появление таких людей частью обыденной жизни Церкви, а не редким чудом?

Есть иконы, явленные как чудо. Но наличие нерукотворных образов не означает же отсутствие центров по подготовке иконописцев и иконописных мастерских. А ведь можно было бы сказать: раз несколько раз Господь Сам являл Свой лик, то ни к чему человеческие потуги самостоятельно создавать образы Творца. Подождем, пока сами собой распишутся наши храмы и построятся иконостасы...

Есть и чудесные исцеления. Но это не значит, что можно пренебрегать медициной. «Дарование чудодейственных исцелений может Господь и ныне дать, кому восхощет. Но, желая сего даяния сверхъестественного, никаких обыкновенных способов, представляемых врачебною наукою, не принимать — не значит ли это искушать Господа? А с Богом всё хорошо — и чудо, и добродетель, идущая обыкновенным путем».

В жизни Церкви есть случаи чудесного насыщения. Но экономы монастырей и семинарий не только молятся о ниспослании пропитания братии, но и сами трудятся для достижения той же цели. А в семинариях еще и преподают основы приходской бухгалтерии.

Что по-настоящему нужно для повседневной жизни Церкви, она научается творить сама (пусть и с незримой Божией помощью).

Возникают обучающие центры, складываются традиции, и в итоге массово воспитываются звонари, уставщики, певцы, иконописцы, священники.

Даже курсы для будущих епископов появились в нашей церковной жизни (кандидаты в епископы направляются на учебу в Академию государственной службы при Президенте РФ: будущие епископы должны знать основы российского права, социологию и т. п. светские премудрости).

Хотя, конечно, и тут можно найти контрдовод из старых церковных преданий — мол, «одежда священника без рукавов, что обозначает непригодность иерея для человеческой деятельности и во время своего служения во всем зависит от одной только Божественной длани и он сам не привносит никакой человеческой инициативы» (Св. Николай Кавасила. Изъяснение священных одежд).

Но есть и контрдовод — в обличениях Августином монахов, которые отказывались от работы, ссылаясь на слова Христа «взгляните на птиц небесных, они не сеют, не жнут» (Мф. 6,26):

«Поистине удивительна затея лентяев исказить Евангелие; они на самом деле становятся «птицами небесными», но лишь тем, что возносятся горе́ превознесением себя. Но если бы мы заставили их жить согласно со словами Евангелия, так, как они их понимают, то они первые стали бы нас убеждать, что эти слова не надо так понимать. В Евангелии сказано про птиц небесных, что они «не собирают в житницы». Почему же эти монахи, не работая подобно птицам, хотят иметь полные житницы? Почему они то, что собирают с труда других, прячут и сохраняют для ежедневных надобностей? Почему они мелют зерна и варят пищу? Ведь птицы этого не делают! Почему они убеждают других служить им и готовить и приносить им пищу? Пусть они нам покажут, кто прислуживает птицам небесным. Пусть они поднимутся на более высокую степень благочестия и каждодневно, выходя в поле, собирают себе пищу и, насытившись, возвращаются домой. Хорошо было бы, если бы Господь из-за полевых сторожей снабдил рабов Божиих крыльями для того, чтобы их не сгоняли с чужого поля, как скворцов, и не хватали, как воров».

Вот так должно быть и с миссионерством. Тут тоже надо пройти нормальный путь — от чуда к «технологии».

Нельзя миссию строить лишь на энтузиазме отдельных людей. На общецерковном уровне необходимы институции, которые а) сами вырабатывали, копили и обобщали бы миссионерский опыт; 6) передавали его молодым; в) помогали бы в реализации миссионерских проектов и г) давали бы средства для их реализации.

У нас же до сих пор не совершился переход от восприятия миссии как чуда (чудо-миссии) к миссии как школьной традиции. Миссия в восприятии Православной Церкви — всегда чудо и почти никогда — систематическая работа.

Отсылка к чуду есть отказ от слова, от усилия запоминания и мысли. Рассказ о чуде закрывает проблему; миссионер становится чудотворцем, а это исключает отождествления читателя с миссионером. У чудотворцев нельзя учиться, ибо их опыт не зависит даже от них самих.

Любая же учебная дисциплина, и миссиология в том числе, должна предлагать научение и подражание.

Поэтому и миссиология должна говорить о продолжении апостольской традиции служения Христу словом, а не тавматургией.

Вновь говорю: моя профессиональная задача в стенах Духовной Академии — найти православную, святоотеческую миссиологическую традицию, собрать воедино свидетельства о ее прорастании.

Но я не смог найти ни одной миссионерской школы за первые восемнадцать веков истории Церкви — так, чтобы одни миссионеры учились у других, перенимали их опыт. Мы знаем, как перенимали друг у друга аскетический и духовнический опыт афонские, оптинские или глинские старцы. А как миссионеры учили своих учеников разговору с чужими?

Вот рассказ о проповеди Евангелия в 330-х годах в Эфиопии (источник говорит об Индии): «Когда Фрументий отправился епископом в Индию, такая, говорят, ему была дана от Бога добродетель, что даже знамения апостольские через него совершались, и бесконечное число варваров обратилось к вере. От него в областях Индии и народ христианский пошел, и церкви были устроены, а также получило начало священство» (Руфин Аквилейский. Церковная история, 1(11),9).

Эта запись (403 г.) отстоит от описываемых в ней деяний всего на полвека.

К 440-м годам этот рассказ звучит так: «Удостоенный епископства, Фрументий опять прибыл в страну индийцев, сделался проповедником христианства и соорудил там много молитвенных домов. При помощи Божией благодати он творил немало знамений и, вместе с душою, часто исцелял тела людей» (Сократ Схоластик. Церковная история, 1,19).

Чуть позже (450 г.): «Фрументий оставил отечество и, не обращая внимания на обширность моря, отправился к тому необразованному народу и при помощи Божественной благодати усердно просвещал его. Совершая чудеса апостольские, он уловлял людей, пытавшихся противоречить его учению, и сила знамений, подтверждая его слова, ежедневно пленяла тысячи» (Феодорит Кирский. Церковная история, 1,23).

У Созомена (ок. 450 г.) читаем: «А чтобы знать, что и у индийцев этот необыкновенный случай — принятие христианской веры — зависел не от человеков, как полагают некоторые вольнодумцы, необходимо рассказать и о причине, по которой рукоположен был Фрументий... Сам Бог прославил его, совершив чрез него много дивных исцелений, знамений и чудес» (Созомен. Церковная история, 2,24).

Наконец, составленный в середине X века константинопольский Синаксарь вносит последний штрих: «Он не только лечил бесноватых и любые болезни, но и сам наказывал тех, кто противоречил ему и не слишком быстро принимал то, что он говорил, — в кого-то он вселял беса, на другого насылал сухоту, третьему обращал глазное зрение в слепоту. Все они тотчас прибегали к его помощи и начинали веровать в Христа».

Как видим, с течением лет рассказ о чудесах конкретизируется и разрастается, а число самих чудес удваивается, причем становятся они «все страншее и страншее». Но ни один миссионерский аргумент так и не приводится. И кажется, не только греческие хронисты не знали, что же пересказать о трудах миссионеров, но и ученики этих чудотворцев также не хранили в памяти их доводы. И потому уже в V веке Эфиопия, вроде пораженная чудесами Фрументия, возвращается к язычеству.

Научить «совершать чудеса апостольские» сегодня, пожалуй, никто не сможет. Чем восполнить нечудотворность миссионеров? Приказами, как император Констанций? Или молчанием?

Читаем рассказ о равноапостольной Нине (Сократ Схоластик, 1,20) и видим повествование о трех последовательных чудесах, но ни одной беседы.

Из таких чудообильных рассказов следует лишь то, что их нельзя использовать в качестве святоотеческого учебника, обучающего тому, как беседовать с «пытающимися противоречить».

Вот редчайший случай описания миссионерского контакта очевидцем:

Блаженный Феодорит, епископ Кирский, рассказывает эпизод из жизни Симеона Столпника: «Однажды я подвергся величайшей опасности. Симеон приказал исмаилитам подойти и получить у меня святительское благословение, сказав, что они сподобятся от этого большой пользы. Они же, по-варварски сбежавшись, одни стали тянуть меня спереди, иные сзади, третьи с боков. Те же, кто отстал от других, подбегали и, протягивая руки, одни дергали меня за бороду, другие хватали за одежду. Я бы задохнулся от их жаркого напора, если бы [Симеон] громким криком не разогнал их всех. Вот... такое сияние богопознания рассеивал столп среди варварских душ. Известен мне и другой такой же случай, который с ними произошел. Некое племя умоляло божественного мужа послать молитву и благословение их вождю. Другое же присутствовавшее там племя возражало, что благословение нужно послать не ему, а их собственному предводителю: мол, первый — беззаконнейший, а второй чужд всякого беззакония. Тут началась борьба честолюбий и варварская свара, а кончилось тем, что они кинулись друг на друга. Я принялся многословно уговаривать их успокоиться, поскольку, мол, у божественного мужа хватит благословения и на того, и на другого. Но одни отвечали, что [вождь второго племени] вообще не должен сподобиться благословения, а вторые пытались оставить без благословения [первого вождя]. [Симеон], пригрозив им с высоты [своего столпа] и обозвав их псами, еле-еле погасил распрю» (Феодорит Кирский: История боголюбцев, 26, 13—14).

Что мы видим? Миссионер здесь — это не тот, кто идет к варварам, а тот, кто просто ушел от других христиан. Он хотел одиночества, а не контакта. Причина интереса варваров к нему — не его слово о Христе, а чудеса... Из слов же подвижника, обращенных к ним, одно стоит подражания, а другое — вряд ли. Доброго внимания заслуживает смирение святого перед епископским саном (миссионер должен учить своих слушателей жизни в реальной Церкви). А вот если сегодня миссионер станет обращаться к нецерковным людям, честя их «псами», — вряд ли это послужит приращению Церкви...

Другой пример не нашей миссии: в первой половине VI века появляется «Житие Симеона Горца». Симеон пришел в горное село, где нашел пустующую церковь и полное забвение всех реалий и терминов христианской жизни. Он попробовал воцерковить детей, но родители воспротивились созданию школы — дети, мол, и так при деле: коз пасут. Когда Симеон обещанием подарков все же собрал к себе детвору, родители стали возмущаться. Многие забрали детей, но те по молитве Симеона умерли, после чего остальные родители уже не препятствовали его педагогической деятельности. Похоже и повествование составленного в середине X века константинопольского Синаксаря о миссионерстве св. Фрументия, апостола Эфиопии.

Возьмем ли на вооружение «порчу» в миссионерских целях?

Из более поздних времен мы узнаем о том, как истощание чудес и отсутствие аргументов приводили к «миссионерскому насилию». «Сигурд епископ надел все свое облачение и пошел на нос корабля конунга. Он велел зажечь свечи и стал кадить. Потом он поставил распятие на нос корабля и читал евангелие и многие другие молитвы. Когда они подплыли к усадьбе Рауда, у берега стоял его большой корабль. Олав, конунг, сразу же поднялся со своим войском к усадьбе. Они бросились к покою, в котором спал Рауд, и взломали дверь. Люди ворвались в покой. Рауд был схвачен и связан, других людей, которые были там, убили или взяли в плен. Конунг велел привести к нему Рауда и предложил тому креститься. «Я не буду тогда, — говорит конунг, — отнимать у тебя твое добро. Я буду твоим другом, если ты будешь дорожить этим». Но Рауд яростно отвергнул это предложение, сказал, что никогда не поверит в Христа, и очень богохульствовал. Тогда конунг разгневался и сказал, что Рауд умрет самой худшей смертью. Он велел взять Рауда, привязать его лицом вверх к бревну и вставить ему палку между зубов, чтобы его рот был открыт. Затем он велел принести змею и приставить ее ко рту Рауда. Но змея не захотела вползти в рот и лезла, извиваясь, назад, так как Рауд дул на нее. Тогда конунг велел принести пустой стебель дудника и вставить его в рот Рауду. А некоторые люди рассказывают, что конунг велел вставить ему в рот свою трубу. Змею заставили вползти, поднеся к ее хвосту раскаленное железо. Она вползла в рот Рауда, а затем в горло и прогрызла ему бок. Тут Рауд простился с жизнью. А всех людей, которые были с Раудом, конунг велел крестить, а тех, которые не хотели креститься, он велел убить или пытать». Были эти подвиги совершены Олавом Трюгвассоном около 995 — 1000 годов в Норвегии. И хотя епископ был латинский, но еще (до 1054 г.) — православный...

Явно не потрясенность Евангелием были причиной обращения бургундов: «Есть варварский народ, живущий по ту сторону реки Рейна и называющийся бургундами. На них непрестанно нападали гунны, опустошали их страну и нередко многих убивали. Находясь в столь затруднительном положении, бургунды решились обратиться к какому-либо Богу. А так как они заметили, что Бог римлян сильно помогает боящимся Его, то все единодушно обратились к вере во Христа. Посему, находясь в одном галльском городе, они просили епископа о христианском крещении. Епископ приказал им поститься семь дней и, огласив их верою, в восьмой день крестил их и отпустил назад. Тогда они смело пошли против своих тиранов, и надежда не обманула их, ибо, когда царь гуннов, по имени Оптар, ночью умер от обжорства, бургунды напали на гуннов, лишившихся вождя, и, в малом числе сразившись с многочисленными неприятелями, победили их. Бургундов было только три тысячи, а число пораженных гуннов простиралось до десяти тысяч. С тех пор этот народ пламенно привержен был к христианству» (Сократ Схоластик. Церковная история, 7,30).

О Хлодвиге, основателе французской монархии, говорят, что он был тверд в языческой вере, пока не увидел свою армию на грани уничтожения. Дело было при Толбаке (теперь Цюльпих), и франки были одолеваемы алеманами. Тогда Хлодвиг взмолился: «Бог христиан! Бог, которому поклоняется моя жена Клотильда (Хродехильда), помоги мне победить, верую в Тебя! Если Ты даруешь мне победу над моими врагами и я испытаю силу Твою, которую испытал, как он утверждает, освященный Твоим именем народ, уверую в Тебя и крещусь во имя Твое. Ибо я призывал своих богов на помощь, но убедился, что они не помогли мне. Вот почему я думаю, что не наделены никакой силой боги, которые не приходят на помощь тем, кто им поклоняется. Тебя теперь призываю, в Тебя хочу веровать, только спаси меня от противников моих» (Св. Григорий Турский. История франков, 2,30). Неожиданно явился ему ангел Божий с ветвью лилии и сказал, чтобы отныне он сделал этот цветок своим оружием и завещал его своим потомкам. В ту же минуту воины Хлодвига почувствовали необычную силу и мужество, бросились на врагов, которых заставили бежать. После этого епископ Ремигий сказал Хлодвигу знаменитые слова: «Поклонись тому, что сжигал, и сожги то, чему кланялся» (Св. Григорий Турский. История франков, 2,31). Так Хлодвиг крестился с тремя тысячами своих воинов в 496 году, а лилия для Франции стала эмблемой королевской власти.

Так же и у шведов: Ансгар, которого нередко называют «апостолом Севера», проповедовал в Скандинавии и Дании в IX веке. Автор его жития говорит: «Армия необращенных шведов, осаждая город, столкнулась с неблагоприятными обстоятельствами. Воины бросили жребий, чтобы вопросить, помогут ли им их боги. Узнав об отрицательном ответе, шведы струсили. Однако некоторые торговцы, вспомнившие учение Ансгара, предложили вопросить Христа, Бога христиан. Ответ был благосклонный, осажденные потерпели поражение, а победители, возвратившись домой, прославили Христа постами и милостыней в пользу бедных».

В жизни Церкви есть потери, а не только дары и находки. Потерялась скиния Завета, потерялись скрижали Моисея, потерялось Первое послание апостола Павла к Коринфянам (см. 1 Кор. 5,9). Потерялся дар говорения на языках ангелов. Терялись и люди, однажды найденные для Христа, и целые народы. Среди потерянных Церковью народов — некогда крещенные чеченцы. Потерялись (точнее, в XVI веке были уничтожены русской иерархией) книги, переведенные св. Стефаном Пермским на язык зырян...

Среди наших утрат — апостольский опыт. В толковании слов Христа, призывающих «научить вся языки», ни у Златоуста, ни у Иеронима не видно и попытки отнести эти слова не только к 12 апостолам, но и к последующим поколениям христиан. Златоуст ожидает от христиан не проповеди, а милосердия и жертвенности. Великая вещь, конечно, но все же не миссия... Ефрем Сирин и Феофилакт Болгарский в своих толкованиях Евангелия вообще не обращают внимания на этот призыв Христа...

По верному выводу С. Иванова, даже прямые слова Христа, призывающие к проповеди по всей Вселенной, воспринимались в Византии не как программа практических действий, а как эсхатологическое пророчество, чье осуществление должно стать результатом Божественного акта, а не человеческого усилия.

Произошла весьма странная вещь. Апостольские послания, призывающие к проповеди, были восприняты как исчерпание темы. Травмирующими миссию оказались именно радостные апостольские строки об обращении всей Вселенной — Рим. 10,18 и Кол. 1,23. Слишком многие читатели решили, что вся — так вся. Миссия закрыта.

Вот Тертуллиан в сочинении «Против Иудеев» восклицает: «Да в кого же, как не в Христа, уверовали все народы? Да в кого же уверовали и другие народы: Парфяне, Мидяне, Эламиты, жители Месопотамии, Армении, Фригии, Каппадокии, Понта и Асии, Памфилии, Египта и частей Африки, находящихся за Киринеею, и жители Рима, и жившие тогда в Иерусалиме Иудеи, и другие народы, и разные обитатели Гетулии, многочисленные жители Мавритании, все пределы Испании, разные народы Галлии, и недоступные для римлян места Британии, но подчиненные Христу, а равным образом — Сарматы, Даки, Германцы, Скифы и многие отдаленные народности и многие острова и провинции, неизвестные нам, которых мы не можем и перечислить».

Тут справедлива реплика В. Болотова: «Христианский оратор исчерпывает весь запас своих географических сведений без наличной возможности конкретными фактами подтвердить все эти multae-diversae-omnes. Это видно из того, что он ссылается не на современные ему данные, а на книгу Деяний апостольских, включая сюда христиан стран ему неизвестных даже по имени (abditarum-ignotarum-minus possumus). Но что, кроме фраз, можно сказать о неизвестных народах? Когда Тертуллиану приходится говорить не одни фразы и указывать собственные имена, то он пользуется книгой Деяний и из повествования о дне пятидесятницы выписывает названия народностей. Нового, в сущности, он прибавил немного: Армению да Африку, в которой сам жил. Таким образом, Тертуллиан черпает имена народностей отовсюду, не справляясь, имеются ли определенные данные о распространении христианства у этих народностей. Когда же речь идет о количестве христиан, он пользуется выражениями: «omnes», «plures», «universi».

Через полтора века, также слишком буквально понимая итог апостольского труда, Златоуст настаивает, что «слово Христово достигло пределов вселенной в течение 20 или 30 лет».

Так же и у св. Патрика: «Мы видели это, и это исполнилось. Воистину мы свидетели тому, что Евангелие проповедано везде, где только живут люди» (Исповедь св. Патрика, 34).

Ну а коли так, то время миссии ушло; она замкнута в прошлом, ибо все уже сделано... Удивительно, что даже слова Христа: «И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда придет конец» (Мф. 24,14) — воспринимались Златоустом не как призыв к действию в настоящем и будущем, а как рассказ о прошлом. По его пониманию, в этих строках речь идет о конце «не мира, а Иерусалима»... И тогда призыв к вселенской проповеди относится только к временам до падения Иерусалима, а, значит, ко времени жизни апостолов и только к их труду. Но не к нам...

Византию подвела ее привычка слишком доверять словам, отождествлять символы и реальность. Если империя — это экумена, а империя назвала себя христианской, значит, мир уже христианизирован. Если ромейское царство считает себя Христовым, значит, оно и есть Царство Божие. И потому имеет право судить и казнить. Никакое количество подлостей, творимых ромейскими кесарями, никакие язвы церковной жизни, никакие вторжения вроде бы уже несуществующих не-христианизированных варваров не могли отбить ни кусочка из этой хорошо подогнанной под себя, а не под реальность, сияющей византийской идеологической мозаики. По меткому замечанию о. Александра Шмемана, греки до сих пор, кажется, не знают, что Константинополь пал...

Историки отмечают, что «интерес к географии в Византии исчезает после VI века». Но если неинтересна география, — то неинтересна и жизнь других народов и тем более нет напряженного желания миссионерского странствия к ним.

Ну как, скажите, могла христианская Империя быть столь равнодушна к духовной судьбе арабов? Арабы веками жили с византийцами бок о бок. Многие арабские племена населяли пространства, прямо подвластные империи (нынешние Сирия и Иордания). Другие же племена были достаточно зависимы от империи. Даже в конце VII века, при императоре Юстиниане II арабский халифат обязан был платить Византии за каждый день без войны 1000 золотых монет, одного раба и одного коня.

Миссия не была невыполнима. Ряд арабских племен — те, что жили в Империи и по берегам Красного моря, — приняли христианство. К ним в Аравию около 350 года император Констанций II отправил (арианскую) миссию. «Филосторгий сообщает, что Констанций направил послов к тем самым древним сабеям, которых ныне зовут омеритами. Землю, что они населяют, греки называют Великой и Счастливой Аравией, и простирается она до самого удаленного океана; главный город здесь — Сава, и оттуда некогда приходила к Соломону царица. Народ сей обрезанный, совершающий обрезание на восьмой день; они приносят жертвы Солнцу, Луне и местным богам, впрочем, среди них немало также иудеев. И вот Констанций направил к ним послов, желая обратить их к истинному благочестию; для этого он решил сначала великолепными дарами и дружескими речами расположить к себе правителя этого народа и, подготовив таким образом благоприятную почву, посеять там семена благочестия. Император просил, чтобы прибывающим в те края римлянам и местным жителям, пожелавшим стать христианами, дозволено было возвести церковь, и через послов передал значительную сумму денег на это строительство. Посольство возглавил Феофил Индиец, тот самый, который некогда в юности, еще при Константине, был отправлен к римлянам в качестве заложника дивейцами, которые, хотя их земля — остров Див, именуют себя также индийцами. Ныне же, облеченный полномочиями посла, он удостоился от своих единоверцев рукоположения в епископы. Между тем Констанций, замыслив придать посольству пышность и великолепие, приказал погрузить на корабли двадцать самых чистокровных коней из Каппадокии, присовокупил и многие другие дары, стремясь и восхитить, и расположить к себе души этих людей. Феофил же, прибыв к сабеям, постарался убедить их правителя уверовать в Христа и отречься от эллинского заблуждения. А иудеи вынуждены были скрывать в глубочайшем молчании обычное для них упорство в обольщении и коварство, поскольку Феофил достойными восхищения делами не единожды явил непобедимость веры Христовой. Итог посольства был весьма успешен, ибо народный правитель непритворно, всей душою обратился к истинной вере и построил в своей стране не одну, а три церкви, и не на те средства, что привезли с собой послы от императора, но на те, которые он добровольно пожертвовал из своей казны. А Феофил, не жалея ни сил, ни времени, обустроил дела у омеритов, освятил церкви, придал им какое только мог убранство и лишь затем отплыл на остров Див, бывший, как упоминалось выше, его отечеством... По возвращении, хотя он удостоился от императора великих почестей, собственное епископство в каком-либо городе не было ему пожаловано; однако для собратьев по вере он был воплощенным образцом добродетели» (Филосторгий. Церковная история, 3,4—5). Плоды этой миссии не были долговечны — в 518 году этот регион уже обращается в иудаизм (и возвращается к христианству после эфиопского завоевания)...

Но отчего при наличии уже местных арабских кафедр и местного духовенства миссия не пошла дальше — к Индийскому океану?

Отчего арабы-христиане в VII веке с радостью приняли вторжение и власть арабов-мусульман? Это ведь одна из величайших катастроф в церковной истории, значит, в ней скрыты важнейшие уроки для нас. Но где же семинарские учебники с рассказом об этой поучительнейшей неудаче? Арабы не понуждали насилием к принятию новой веры. Это хорошо знал св. Софроний Иерусалимский, убедивший жителей Святого Града без боя сдаться мусульманам.

И тем не менее в исторически чрезвычайно короткий период миллионы людей оставили свое былое христианство и приняли ислам. «Любопытно отметить, что в Месопотамии на почве персидской державы арабы не имели таких легких побед, как в областях Византийской империи. С другой стороны, не бывало случая, по крайней мере, в первые годы арабских завоеваний, чтобы персы, перешедши под власть арабов, непосредственно обращались в мусульманство, между тем как во владениях византийского императора эти случаи были не редки».

Это как же надо было «достать» людей, чтобы столкнуть их на такой путь! Это сколько же насилия должно было прикрываться именем «Православия», чтобы вызвать такое отторжение! Мусульман встречали как освободителей...

Энтузиазм же самих арабов-мусульман показывает, сколь религиозно одарен был этот народ. Стоило появиться там харизматичному проповеднику (Магомету) — и оказалось, что это племя способно к высочайшей религиозной жертвенности... Так те, кто могли бы стать детьми Византийской империи и Церкви, стали ее палачами.

А вот редкий для древнецерковной литературы случай: упоминание древним церковным хронистом еще более древнего миссионера. Евсевий Кесарийский в IV веке вспоминает о Пантене Александрийском, жившем в конце II столетия. «В то время, говорят, особенно блистал упомянутый муж, воспитанный в правилах стоической философии. Он, по рассказам, проявил такое горячее рвение к слову Божию, что явился смелым проповедником Христова Евангелия у язычников на Востоке и доходил даже до земли индийцев. Многие, да, многие возвещали тогда слово евангельское; по внушению Господню подражали они апостолам, распространяя слово Божие и наставляя в нем. Пантен, один из таких, дошел до индийцев» (Церковная история, 5,10).

Есть факт проповеди. Есть восторженная авторская оценка этого факта. Есть оттенок сожаления о том, что вот были же люди в те времена, были миссионеры — не то что сейчас... Но нет ничего о том, как именно проповедовал Пантен индусам. А поскольку это единственное сообщение об индийской миссии Пантена, дошедшее до нас, то, значит, мы ничему не можем научиться у великого Пантена (тут даже не вполне понятно, о какой именно Индии идет речь — о той, что знакома нам, о Йемене или об Эфиопии).

О Кирилле и Мефодии мы знаем, конечно, больше. Но все равно слишком мало для того, чтобы учиться миссионерству именно у них. Все подробности их миссионерского труда или очевидны (ну, кто теперь спорит против необходимости перевода Писания и богослужения на народные языки), или слишком ситуативны и не стоят воспроизведения в сегодняшних дискуссиях.

Кроме того, совсем не очевидно, уместно ли упоминать именно эти имена при поиске примеров сознательных миссионерских проектов, реализованных Древней Церковью. Обычно говорят, что их миссия к славянам благословлена патриархом Фотием. Но так ли это?

Вернемся к конфликту свв. патриархов Игнатия (кстати, царского сына) и Фотия. Когда Фотий попросил Константина Философа передать тетрадку с «ересью» патриарху, то, согласно рассказу Анастасия Библиотекаря, ученик восстал на своего учителя: «О растленная и суетная мудрость мира! Ты бросал стрелы в толпы народа и не знал, что кто-нибудь должен быть ранен. Для всех, конечно, ясно, что как глаза, застланные облаком пыли, не могут видеть вдаль, как бы широко они ни были открыты, так и очи мудрости твоей, как ни велики и открыты они, будучи совершенно ослеплены дымом жадности и зависти, не могут видеть пути справедливости. Поэтому и верно сказанное тобою, что ты не думал, чтобы ранил кого-нибудь своим ударом, когда, ослепленный упомянутыми страстями против патриарха, даже не предвидел, что сделал. Зачем ты губишь столько душ, распространяя такое заблуждение в народе?»

Ответ Фотия звучал так: «Не из желания соблазнить предлагал я сказанное, но для испытания, что стал бы делать патриарх Игнатий, если бы в его время обнаружилась какая-нибудь ересь, подкрепляемая силлогизмами. Игнатий, который так гонит любителей светской мудрости. Впрочем, я не думал, чтобы этим учением соблазнить многих».

Детали этого эпизода могут быть придуманы, особенно резкий отказ Константина. «Странно звучит суровое и сухое обличение в устах amici fortissimi. Воздыхание о суетной мудрости мира, так напоминающее Никиту Пафлагона, не вполне идет просвещенному Философу, прошедшему школу Льва и Фотия. Упреки в какой-то жадности и зависти, несправедливость которых бросается в глаза, не мирятся с репутацией viri magnae sanctitatis. Наконец, после такой оценки деятельности и характера Фотия, какая приписывается Константину, не только дружеские, но и всякие отношения между ними должны быть порваны; и этого, однако, не случилось. Само собой напрашивается предположение, что разговор друзей, точной записи которого, конечно, быть ни у кого не могло, передан Анастасием далеко не точно, а является скорее свободной композицией автора, и притом мало удачной. Между друзьями могли возникать философские разногласия и споры: мог Константин, из уважения к Игнатию, и действительно удерживать Фотия от резких нападок на патриарха за гонение науки; но эти факты в обработке Анастасия, руководившегося определенными целями, получили освещение, не соответствующее действительности».

И все же во время второго патриаршества Игнатия в 870 г. Константинопольский собор своим 11-м правилом осудил именно ересь о двух душах у человека. При этом имя Фотия, однако, не было упомянуто, и потому неправ А. Бронзов, доверчиво переписавший из позднейшего католического источника: «Патриарх Фотий признавал в человеке две души. Поэтому собор, бывший в Константинополе в 869 г. (считаемый Римскою Церковью за 8-й Вселенский) определил, что в человеке — одна душа, которой он живет, чувствует и мыслит».

Поэтому, хотя большинство исследователей отрицают правдивость рассказа Анастасия, мне кажется справедливой догадка Рансимэна, предположившего у Фотия хоть и не ересь, но именно антиигнатиевскую шутку (что, кстати, хорошо сочетается с описанной продолжателем Феофана (4,38) модой на «всешутей- шие» карнавалы и задирания Игнатия самим царем Михаилом и его окружением).

В пользу же версии о серьезном конфликте Фотия и Константина говорит то, что больше связка Фотий — Константин в истории не появляется. Фотий ни разу не упоминает о Константине и его миссии, притом, что сохранилось более трехсот его писем, но ни в одном из них он не говорит о солунских братьях. В 867 году, т. е. когда моравская миссия (кстати, длившаяся всего три года) уже была почти завершена, патриарх Фотий рассылает «Окружное послание», рассказывая о кознях Рима в Болгарии. Естественно, там есть пункт о величии византийской Церкви и, соответственно, успехах византийской миссии: «Ибо и жители Армении, закосневшие в нечестии яковитов, при содействии нам молитв Ваших обрели силы оставить столь великое заблуждение. Даже варварский и христоненавистный народ болгар, отойдя от бесовских отеческих оргий и отстав от заблуждений языческого суеверия, паче чаяния перепривит был к христианской вере». Но о труде солунских братьев в Моравии тут нет ни слова. Крещение же Болгарии вспоминается лишь в контексте ересеологической и канонической полемики с Римом.

И в житии Константина не сказано о благословении Фотия на его миссию к славянам; последняя в житии предстает как чисто императорская инициатива. В житии Мефодия встречаем показательную фразу: «Тогда не смели отказаться ни перед Богом, ни перед цесарем, по словам ап. Павла "Бога бойтесь, цесаря чтите"» (Житие Мефодия, 5). Патриарх в этом эпизоде никак не упомянут. Также стоит отметить, что после миссии к хазарам Фотий принимает участие в судьбе Мефодия, поставляя его игуменом богатого ставропигиального монастыря, в то время как Константин «жил тихо, молясь Богу, пребывая в церкви святых апостолов» (Житие Константина, 13), т. е. патриарх не возложил на него никаких новых послушаний и не вернул ему пост хартофилакса.

Кроме того, хотя, согласно житию Константина, князь Ростислав просил прислать епископа, Константин едет в Моравию в пресвитерском сане. Мефодий и ученики Кирилла будут посвящены в епископы и пресвитеров позже в Риме.

И тут важно сопоставить несколько дат. В 863 году в Риме папа Николай анафематствует Фотия «вместе со всеми его сообщниками». Фотий молчит в течение четырех лет, пока обида остается личной (папа счел его избрание незаконным), но после начала деятельности латинских миссионеров в Болгарии отвечает. Окружное послание св. Фотия (867 г.) говорит о латинской прибавке филиокве к Символу веры как об «ухищрении лукавого» и «самой вершине нечестия», а о латинских епископах как о «епископах мрака» и «слугах Антихриста». В итоге «мы отлучили тех людей, пребывающих в их многообразном заблуждении, от всего стада христианского». Константинопольский собор, созванный летом 867 года для утверждения фотиевского послания, проклял папу Николая и всех находящихся с ним в общении «за те отступления в учении веры и обрядах, какие допустила себе Римская церковь».

25 сентября 867 года Фотий был смещен. 13 ноября того же года папа Николай I умирает. Папа Адриан в декабре 867 года повторяет анафему Фотию, в начале июня 869 года в Риме проходит собор с анафемой патриарху Фотию. В октябре 869 года к этим анафемам присоединяется и собор в Константинополе, считаемый у католиков «Восьмым Вселенским» (Фотий в анафематизмах именуется «новым Иудой»), причем его отлучение подписано не чернилами, а евхаристической кровью... Естественно, что св. Игнатий, восстанавливая на этом соборе единство Константинополя с Римом, не ставил условием этого воссоединения отказ Рима от тех его новизн, в которых Рим был укорен Фотием. Впрочем, окончательное примирение произошло только через 10 лет, когда Фотий вернулся и «Большой Софийский» собор объявил собор 869 года «якоже не бывшим»...

Что же святые братья-просветители? Их труд в Моравии встретил сопротивление со стороны немецких епископов, и святые миссионеры едут в Рим, чтобы найти управу на своих недругов. По прибытии они сослужат литургию с папой Адрианом в соборе Св. Петра и других римских храмах. Папа лично рукоположил св. Мефодия в пресвитеры. Учеников же славянских братьев рукоположили два римских епископа (Формоз из Порто и Гаудерик из Веллетри). Среди хиротонисанных в Риме был св. Климент Охридский.

Вопрос: когда же именно святые просветители принимают хиротонии в Риме? Сопоставляем даты и видим: хиротонии имели место в феврале 868 года, то есть в самый разгар конфликта между св. Фотием и Римом... В Риме же в феврале 869 года Константин принимает монашеский постриг с именем Кирилл и 14 февраля умирает. Вскоре папа Адриан рукополагает Мефодия в епископы. Епископское служение св. Мефодия на Западе длится до его кончины в 885 году.

Если миссия в Моравию совершалась по благословению Константинопольского Патриарха, то почему братья едут не домой, а в Рим? Если они еще были дружны и согласны с Фотием, почему не боятся принять хиротонии и постриг от его злейших врагов? Похоже, что-то все-таки пробежало между Фотием и Константином... Но тогда и миссия к славянам — это не дар Константинопольской Церкви, а шаг дипломатический со стороны императора и лично-жертвенный со стороны самих миссионеров...

И, значит, опять перед нами вопрос: а где же апостольская забота византийских патриархов?

В жизни солунских братьев, конечно, есть миссионерское измерение. Но оно все же не было главным.

Их поездка в Моравию пришлась на пору, когда местный князь уже принял христианство, а население уже считалось крещеным. Письмо князя Ростислава, зовущее братьев в Моравию, говорит: «Люди наши язычество отвергли и держатся закона христианского». В житиях славянских апостолов не видно следа их полемики с местными язычниками. Их спор ведется с другими епископами (причем не по вопросу о том, можно ли молиться на родном языке, а по более узкой теме — можно ли совершать на нем литургию. «Лингвисты предполагают, что первое переложение основных христианских молитв на славянский язык было сделано за 60 лет до миссии Кирилла и Мефодия. Перевод и организация первых общин в Моравии ставятся в заслугу некому Добдагреку (ирл. Dub-da-chrich), который был сподвижником настоятеля монастыря Св. Петра ирландца Виргилия (ирл. Fergil), в духе кельтской церкви исполнявшего одновременно обязанности архиепископа Зальцбурга»). Так что это миссия скорее пастырская, чем миссионерская.

Миссия к арабам была скорее дипломатической, чем миссионерской. Вряд ли 24-летний богослов мог быть отправлен во враждебную страну императором именно для религиозного диспута. Константин просто входил в свиту византийского посла Георгия Полата. Цель переговоров — обмен пленными. И маловероятно, что руководители посольства стали бы усложнять эту гуманитарную задачу, раздражая хозяев религиозными разногласиями. При всей легендарности житийного эпизода о прениях с сарацинами даже житие полагает, что миссия была не очень успешной — по ее итогам арабы «совсем впали в свою злобу» (Житие Константина, 6).

Не была собственно миссионерской и поездка в Хазарию. «Прение о вере» была прикрытием для дипломатических целей. Традиционно и небезосновательно византийская дипломатия видела своих врагов в том племени, которое поселялось в пространстве между Дунаем и Днепром, то есть у границ Империи. Соответственно, союзника Империя себе искала в том племени, что оказывалось за спиной ближайших недругов, то есть у обитателей нынешней Кубани. Именно по этой причине византийские дипломаты позвали венгерские орды к границам Европы — для совместной борьбы с болгарами царя Симеона (894 г.). Но те не остановились на Карпатах и Дунае, а пошли дальше, в 906 году стерев в пыль Моравское княжество (кстати, тоже позвавшее их для борьбы с франко-болгарским союзом) и навсегда разрезав западных и восточных славян, тем самым положив предел росту наследия Кирилла и Мефодия...

В IX же веке у стен Константинополя оказались русские, а на Кубани — хазары.

Снова сопоставляем две даты. Июнь 860 года — русы на 360 кораблях осадили Константинополь и разграбили его окрестности. Появление Константина у хазар, то есть в русском тылу, — январь 861 года. Главная задача этой поездки была в том, чтобы добиться от хазарского кагана подтверждения его союзнических отношений с Византией. В этом смысле миссия была успешной, поскольку в житии каган передает императору: «Все мы — друзья и приятели твоего царства и готовы идти на службу твою, куда захочешь» (Житие Константина, 11). Учитывая военно-политическую сверхзадачу миссии, вряд ли Константин был очень настойчив в опровержении веры своих собеседников. Тем не менее, согласно житию, крестились 200 человек.

Однако те аргументы, что есть в житии св. Кирилла, немыслимо использовать сейчас. Вот он беседует с хазарским каганом о Троице: «Если кто почитает тебя и слова и духа твоего не чтит, другой же всех трех почитает, кто больше оказывает тебе доверия?» (Житие Константина, 9). Но ведь дух человека, его слово и сам человек никак не одноприродны и несопоставимы, а первые два еще и не ипостасны. Так что антропологический довод в пользу Троицы вряд ли доходчив...

И хотя у Отцов часты аргументы этого рода, я считаю неприемлемыми любые попытки объяснить тайну Троицы через параллель с миром обыденного опыта. Мол, в человеке есть ум, воля и память — и это отражение Троичного Бога. Есть солнце, луч солнца и свет — и такова Троица. Есть подземное хранилище вод, источник и ручей — вот так же Три составляют одно в Боге... Богословски такие образы опасны. В человеке есть еще и совесть, и подсознание, и рефлексы, и инстинкты, и эстетические чувства и нравственные. Можно тысячи подробностей найти в человеке, и неужели тогда и Бога придется дробить на все это множество наших антропологических изысков? А луч солнца не един с солнцем: он уже оторвался, он гаснет, он не вечен, он слабеет, и несет он в себе отнюдь не всю энергию первоисточника. Дух же Божий всегда имеет все, что есть у Отца... Так что то, что допустили отцы в своей миссионерской работе, недопустимо в догматическом богословии, да и в современной миссии эти образы уже мало помогут...

Поиск по сайту: