A) Княжеская власть

§ 275

Княжеская власть сама содержит в себе три момента целостности (§ 272): всеобщность государственного устройства и законов, совещание, как отношение особенного к всеобщему, и момент последнего решения, как самоопределение, к которому сводится все прочее и от которого берет свое начало действительность. Это абсолютное самоопределение составляет отличительный принцип княжеской власти как таковой, который мы должны развить в первую очередь.

Прибавление. Мы начинаем с княжеской власти, т.е. с момента единичности, ибо последняя содержит в себе три момента государства как некую целостность. «Я» именно есть одновременно наиболее единичное и наиболее всеобщее. В природе тоже имеется ближайшим образом единичное, но реальность, неидеальность, внеположное бытие не есть сущее у себя, а разные единичности существуют рядом друг с другом. Напротив, в духе все различное есть лишь как идеальное и как единство. Государство как духовное есть таким образом резкое выявление всех своих моментов, но единичность есть вместе с тем душевность и животворящий принцип, суверенность, содержащая внутри себя все различия.

§ 276

1. Основным определением политического государства является субстанциальное единство как идеальность его моментов, в которой α) особенные власти и функции, столь же растворены, сколь и сохранены, сохранены именно лишь постольку, поскольку они имеют не независимое оправдание, и лишь такое и лишь столь далеко идущее оправдание, какое определено в идее целого, – поскольку они исходят от его мощи и суть его текучие члены как их простой самости._{301}

Прибавление. С этой идеальностью моментов обстоит так, как с жизнью в органическом теле; она находится в каждой точке; существует лишь одна единственная жизнь во всех точках, ничто не противодействует ей. Отдельно от нее каждая точка мертва. В этом и состоит идеальность всех отдельных сословий, властей и корпораций, как бы они ни влеклись к совершенно самостоятельному бытию. О ними здесь обстоит дело так, как с желудком в организме, который тоже полагает себя как нечто самостоятельное, но вместе с тем одновременна снимается, приносится в жертву и переходит в целое.

§ 277

β) В качестве существенных моментов государства его особенные функции и сферы деятельности ему свойственны, и они связаны с индивидуумами, через которых они осуществляются, не со стороны их (индивидуумов) непосредственной личности, а лишь со стороны их всеобщих и объективных качеств, и они поэтому связаны внешне и случайно с особенной личностью как таковой. Государственные функции и власти не могут поэтому быть частной собственностью.

Прибавление. Деятельность государства связана с индивидуумами, но последние правомочны вести дела государства не благодаря своему природному способу бытия, а сообразно с их объективным качеством. Способность, уменье, характер входят в особенность индивидуума; он должен получить соответственное воспитание, соответственную подготовку к данному особенному делу. Должность не может поэтому ни продаваться, ни переходить по наследству. Во Франции парламентские должности когда-то покупались, в английской армии офицерские чины до известной степени покупаются и в наше время, но это находилось или находится в связи со средневековым устройством некоторых государств, которое теперь постепенно исчезает.

§ 278

Эти два определения, устанавливающие, что особенные функции и власти государства не имеют самостоятельной и прочной основы ни сами по себе, ни в особенной воле отдельных лиц, а имеют свой последний корень в единстве государства как их простой самости, – эта определения составляют суверенитет государства.

Это – суверенитет, направленный во внутрь; он имеет еще другую сторону, направленную во вне; об этом смотри ниже. В былой _{302}феодальной монархии государство было суверенно в отношении других государств, но у себя внутри не только монарх, но и само государство не было суверенно. Частью (ср. § 273, примечание) особенные функции и власти государства и гражданского общества находились в ведении независимых корпораций и общин, и целое поэтому представляло собою больше агрегат, чем организм, частью же они были собственностью единичных лиц, и вследствие этого то, чтò последние должны были делать в отношении к целому, ставилось в зависимость от их мнения и каприза. – Идеализм, составляющий суверенитет, есть то же самое определение, по которому в животном организме так называемые его части суть не части, а члены, органические моменты, и их изоляция, самостоятельное существование есть болезнь (см. Энц. фил. наук, § 293); это – тот же самый принцип, который в абстрактном понятии воли (см. примечание к следующему параграфу) нам встретился в качестве соотносящейся с собою отрицательности и, значит, всеобщности, определяющей себя к единичности (§ 7), всеобщности, в которой всякая особенность и определенность есть нечто снятое: это – абсолютное, само себя определяющее основание. Чтобы постигнуть эту отрицательность, нужно вообще осознать (inne haben) понятие того, чтò представляет собою субстанцию и подлинную субъективность понятия. – Так как суверенитет есть идеальность всех особенных правомочий, то легко впасть в недоразумение, которое на самом деле очень обычно и состоит в том, что суверенитет принимается за голую силу, пустой произвол, и его приравнивают к деспотизму. Но деспотизм означает вообще состояние беззакония, в котором особенная воля как таковая, будь то воля монарха или народа (охлократия), имеет силу закона или, вернее, заменяет собою закон, тогда как суверенитет, напротив, составляет в правовом, конституционном состоянии как раз момент идеальности особенных сфер и функций, означает именно, что каждая такая сфера не есть нечто независимое, самостоятельное в своих целях и способах действия и лишь в себя углубляющееся, а зависима в этих целях и способах действия от определяющей ее цели целого (которую, выражаясь более неопределенно, в общем называют благом государства). Эта идеальность проявляется двояким образом. В состоянии мира особенные сферы и функции продолжают шествовать по пути удовлетворения своих особенных целей, и частью лишь характер бессознательной необходимости вещей приводит к тому, что их своекорыстие переходит в споспешествование взаимному сохранению целого (см. § 183), частью же они снова и снова приводятся к цели целого непосредственным воз _{303} действием сверху, благодаря чему они подвергаются ограничению (см. о правительственной власти § 289) и вынуждаются вносить непосредственные вклады в дело этого сохранения. Но в состоянии нужды, будь это внутренняя или внешняя нужда, организм, в состоянии мира существующий в своих особенностях, концентрируется в простом понятии суверенитета, и последнему поручается спасение государства ценою этого, вообще говоря, правомерного момента, и тогда идеализм суверенитета государства достигает присущей ему действительности (см. ниже § 321).

§ 279

2. Этот суверенитет, представляющий собою ближайшим образом только всеобщую мысль об этой идеальности, существует лишь как уверенная в самой себе субъективность и как абстрактное и постольку не имеющее основания самоопределение воли, от которого зависит окончательное решение. Это – индивидуальное в государстве как таковое, и само государство лишь в этом своем индивидуальном есть одно государство. Но субъективность в своей истине есть лишь в качестве субъекта, личность есть лишь в качестве лица, и в государственном устройстве, выросшем и достигшем реальной разумности, каждый из трех моментов понятия обладает своей, для себя действительной, выделившейся формой. Этим абсолютно решающим моментом целого является поэтому не индивидуальность вообще, а один индивидуум, монарх.

Примечание. Имманентное развитие науки, выведение всего ее со держания из простого понятия (а без этого наука не заслуживает, по крайней мере, названия философской науки) обнаруживает ту своеобразную черту, что одно и то же понятие (здесь это понятие – воля), сначала являющееся абстрактным, потому что это – начало, сохраняется, но исключительно лишь само через себя сгущает свои определения и приобретает таким образом конкретное содержание. Так, например, основной момент личности, которая вначале, в непосредственном праве, абстрактна, проходя через свои различные формы субъективности, сам развивал себя, и здесь, в абсолютном праве, в государстве, во вполне конкретной объективности воли, он есть личность государства, его уверенность в самом себе – он есть то последнее, которое снимает все особенности в простой самости, кончает со взвешиванием оснований и противооснований, между которыми всегда можно колебаться, замыкает их посредством _{304}«я хочу», и начинает собою всякое действие и действительность, Но истиной, и именно ближайшей, непосредственной истиной личности и субъективности вообще как бесконечного, соотносящего себя с собою, является, далее, лишь лицо, для себя сущий субъект, а для себя сущее есть также непременно одно. Личность государства действительна лишь как лицо, как монарх. Личность служит выражением понятия как такового; лицо вместе с тем содержит в себе его действительность, и лишь с этим определением понятие есть идея, истина. – Так называемое моральное лицо, общество, община, семья, как бы конкретна она ни была, обладает личностью лишь как моментом, который в ней абстрактен; она не достигла в нем истины своего существования; государство же есть именно та целостность, в которой моменты понятия достигают действительности согласно их своеобразной истине. – Все эти определения как сами по себе, так и в их формациях, выяснялись нами на всем протяжении этого нашего сочинения, но здесь мы их снова повторяем, потому что, хотя охотно соглашаются принимать эти определения в их особенных формациях, однако их не узнают и не постигают именно там, где они встречаются в своем истинном положении, не разрозненно, а согласно их истине, т.е. как моменты идеи. – Понятие монарха является поэтому наиболее трудным для рассудка, т.е. для рефлектирующего рассудочного рассмотрения, ибо последнее застревает в разрозненных определениях и потому знает лишь основания, конечные точки зрения и выведение из оснований. Таким образом оно представляет себе достоинство монарха как нечто выводное не только по форме, но и по своему определению; а, между тем, его понятие, наоборот, состоит в том, что оно есть не выводное, а безусловно начинающее из себя. Ближе всего с этим совпадает представление, которое рассматривает право монарха как нечто, основанное на божественном авторитете, ибо в этом представлении содержится мысль о его безусловности. Но известно, какие недоразумения возникли в связи с этим представлением, и задача философского рассмотрения состоит в том, чтобы именно постичь в понятиях это божественное.

Можно утверждать, что народ суверенен, в том смысле, что по отношению к внешнему миру народ является самостоятельным и составляет собственное государство, например, великобританский народ; но английский или шотландский, ирландский или венецианский, генуэзский, цейлонский и т.д. народы уже перестали быть суверенными народами с тех пор, как во главе их перестали стоять собственные государи или самостоятельные высшие правительства. – Поэтому _{305}можно также сказать, что суверенитет внутри страны пребывает в народе, если говорят лишь о целом вообще, совершенно так же, как мы выше (§§ 277, 278) показали, что государство обладает суверенитетом. Но обычный смысл, в котором в новейшее время стали говорить о суверенитете народа, состоит в том, что этот суверенитет берется как противоположность суверенитету, существующему в монархе; взятый в таком противоположении, суверенитет народа принадлежит к разряду тех путанных мыслей, в основании которых лежит несчастное (wüste) представление о народе. Народ, взятый без своего монарха и непосредственно связанного с последним расчленения целого, есть бесформенная масса, уже больше не представляющая собою государства и больше уже не обладающая ни одним из определений, наличных лишь в сформированном внутри себя целом, не обладающая суверенитетом, правительством, судами, начальством, сословиями и чем бы то ни было. Благодаря тому, что в данном народе выступают такие имеющие отношение к организации, к государственной жизни моменты, он перестает быть той неопределенной абстракцией, которую чисто общее представление называет народом. – Если под суверенитетом народа понимают форму республики и, еще определеннее, форму демократии (ибо под республикой понимают также и другие разнообразные эмпирические помеси, которым помимо этого нет места в философском рассмотрении), то частью мы сказали об этом выше (§ 273, примечание) все необходимое, частью же не может больше быть речи о таких представлениях, когда перед нами стоит развитая идея. У народа, которого мы не представляем себе ни как патриархальное племя, ни как пребывающего в том неразвитом состоянии, в котором возможны формы демократии или аристократии (см. примечание в том же параграфе), ни как пребывающего в каком-либо другом произвольном и неорганическом состоянии, а мыслим как внутри себя развитую, истинно органическую целостность, суверенитет имеется как личность целого, а последняя имеется в соответствующей ее понятию реальности, имеется как личность монарха.

На вышеуказанной ступени, на которой было проведено деление форм государственного устройства на демократию, аристократию и монархию, в стадии еще остающегося в себе субстанциального единства, которое еще не дошло до своего бесконечного различения и углубления в себя, момент последнего, само себя определяющего воле-решения выступает не как имманентный органический момент государства самого по себе в его своеобразной действительности. И в этих менее развитых формациях государства также должна выситься ин_{306}дивидуальная верхушка, существующая либо сама по себе, как в монархиях, либо, как в аристократиях и преимущественно в демократиях, возникающая в лице государственных людей и полководцев случайно и сообразно вызываемым обстоятельствами времени особенным потребностям; ибо всякое действие, всякая действительность имеет свое начало и свое завершение в решающем единстве вождя. Но включенная в остающееся крепким соединение властей, такая субъективность решения должна оказываться частью случайной по характеру своего возникновения и проявления, частью вообще играть подчиненную роль; беспримесное, чистое решение не могло находиться ни в каком ином месте, кроме как по ту сторону подобных верхушек, – должно было быть приходящим извне определяющим fatum’ом. В качестве момента идеи оно должно было вступать в существование, но выступать как коренящееся в сфере, лежащей вне круга человеческой свободы и обнимающего ее государства. – Здесь берет начало потребность получать последнее решение относительно великих обстоятельств и в важные моменты жизни государства от оракулов, от демона (у Сократа), по внутренностям животных, пище и полету птиц. Здесь искали решения люди, которые еще не понимали глубины самосознания, люди, которые, придя от добротного субстанциального единства к этому для-себя-бытию, еще не обладали достаточной силой, чтобы его увидеть внутри человеческого бытия. – В демоне Сократа (ср. выше § 138) мы можем видеть начало указанного процесса: воля, которая раньше помещала себя лишь по ту сторону себя самой, начинает помещать и познавать себя внутри себя; здесь начинается знающая себя и, следовательно, истинная свобода. Так как эта реальная свобода идеи именно и состоит в том, чтобы каждому из моментов разумности дать его собственную, наличную, самосознательную действительность, то она-то, следовательно, и наделяет функцию сознания последней, определяющей самое себя уверенностью, которая составляет вершину в понятии воли. Но это последнее самоопределение может лишь постольку входить в сферу человеческой свободы, поскольку оно занимает положение вершины, стоящей особняком, выше всяких обособлений и условий, ибо лишь таким образом оно действительно согласно своему понятию.

Прибавление. При рассмотрении организации государства, т.е. здесь при рассмотрений конституционной монархии, не нужно принимать в соображение ничего другого, кроме необходимости идеи внутри себя; все другие точки зрения должны исчезнуть. Государство должно рассматриваться как великое архитектоническое здание, как иероглиф разума, который воплощает себя (sich darstellt) в действительности. _{307}Все, следовательно, относящееся лишь к соображениям о пользе, о внешнем декоруме и т.д., должно быть исключено из философского обсуждения. Наше представление легко воспринимает мысль, что государство представляет собою самое себя определяющую и совершенно суверенную волю, последнее принятие решения. Труднее постигнуть это «я хочу» как личность. Этим мы не хотим сказать, что монарх может действовать произвольно; он, наоборот, связан конкретным содержанием совещания, и если конституция прочна, на его долю часто остается лишь подписать свое имя. Но это имя важно; это – вершина, выше которой нельзя восходить. Можно было бы сказать, что органическое расчленение существовало уже в прекрасной афинской демократии, но мы тотчас же убеждаемся, что греки черпали последнее решение из совершенно внешних явлений, из оракулов, из внутренностей жертвенных животных, из полета птиц, и мы видим, что они относились к природе, как к власти, возвещающей и высказывающей то, чтò идет людям на благо. В ту эпоху самосознание еще не достигло абстракции субъективности, еще не достигло понимания того, что о долженствующем быть принятом решении сам человек должен высказать: я хочу. Это «я хочу» представляет собою великое различие между новым и старым миром, и оно поэтому должно обладать своим особым существованием в великом государственном здании. Но, к сожалению, это определение рассматривается лишь как внешнее и произвольное.

§ 280

3. Эта последняя самость государственной воли проста в своей абстрактности и поэтому она есть непосредственная единичность; в самом ее определении заключается, следовательно, определение природности; монарх поэтому предназначен быть монархом существенно как данный индивидуум, абстрагированный от всякого другого содержания, и данный индивидуум непосредственно природным образом, благодаря физическому рождению предназначен быть монархом.

Примечание. Этот переход от понятия чистого самоопределения в непосредственность бытия и, следовательно, в природность носит чисто спекулятивный характер, и познание его входит поэтому в область логической философии. Это, впрочем, в целом – тот же переход, который известен как природа воли вообще и представляет собою процесс перемещения содержания из субъективности (как представляемой цели) в наличное бытие (§ 8). Но своеобразная форма идеи и перехода, рассматриваемого здесь, состоит в непосредственности пере _{308} хода (Umschlagen) чистого самоопределения воли (самого простого понятия) в некое «это» и природное наличное бытие без опосредствования особенным содержанием – (целью в действовании). В так называемом онтологическом доказательстве существования бога именно этот же переход абсолютного понятия в бытие явил глубину идеи в новое время; в новейшее время однако выдавали этот переход за нечто непонятное, а так как единство понятия и наличного бытия (§ 23) есть истина, то признав такой переход непонятным, стали отказываться от познания истины. Так как рассудочное сознание не обладает в себе этим единством и застывает в разделении этих двух моментов истины, то можно сказать, что оно еще готово признать относительно этого предмета веру, признать, что существует вера в это единство. Но так как представление о монархе рассматривается как всецело входящее в область обыденного сознания, то здесь рассудок тем больше застревает в своем разделении и в вытекающих отсюда выводах, которые делаются его рассуждательской рассудительностью, и он отрицает тогда, что момент последнего решения в государстве сам по себе (т.е. в понятии разума) связан с непосредственной природностью; а из этого прежде всего делают вывод, что эта связь случайна, а так как при этом утверждают, что разумно абсолютное различие между этими моментами, то затем делается дальнейший вывод о неразумности такой связи, так что к этому присоединяются и другие следствия, расшатывающие идею государства.

Прибавление. Если часто возражают против постановления во главе государства монарха, что благодаря ему ход дел в государстве делается зависимым от случайностей, так как монарх-де может быть недостаточно образованным, так как-де, он может оказаться недостойным стоять во главе государства, и бессмысленно, чтобы такое положение существовало как разумное, то нужно сказать, что здесь неверна именно предпосылка, будто бы имеет значение особенность характера. При совершенной организации государства важны лишь наличность формально решающей вершины и природной неподатливости страстям. Несправедливо поэтому требуют от монарха объективных свойств. Он должен лишь сказать «да» и поставить точку над и. Ибо вершина должна быть такого рода, что особенность характера не имеет значения. Это определение монарха разумно, ибо оно соответствует понятию, но так как его трудно понять, то часто не видят разумности монархии. Монархия должна быть прочна в себе самой, и то, что монарху принадлежит сверх этого последнего решения, есть нечто входящее в область частного, чему не должно придаваться значения. Могут _{309}быть такие состояния государства, при которых выступает одна лишь эта область частного, но тогда государство еще не вполне развито или не хорошо построено. В благоустроенной монархии одному лишь закону принадлежит объективная сторона, и монарх должен присоединить к нему лишь субъективное «я хочу».

§ 281

Оба момента в их нераздельном единстве, последняя, не имеющая основания самость воли и, следовательно, также не имеющее основания существование, как предоставленное природе определение, – эта идея непобуждаемого произволом составляет величество (Majestät) монарха. Это единство обусловливает действительное единство государства, которое лишь благодаря этой своей внутренней и внешней непосредственности избавлено от возможности быть втянутым в низшую сферу особенности, ее произвола, целей и взглядов, в борьбу клик против клик из-за трона, и от ослабления и разрушения государственной власти.

Примечание. Право рождения и наследования составляют основание легитимности, как основание не только некоторого положительного права, но также и в идее. – То обстоятельство, что благодаря твердо определенному порядку престолонаследия, т.е. благодаря естественному порядку преемства, предупреждаются махинации клик при освобождении трона, есть одна сторона, которая справедливо давно выдвигалась как довод в пользу его наследственности. Эта сторона есть однако лишь следствие, и превращенная в основание, она низводит величество государя в сферу рассуждения и в качестве основания дает ему, носящему характер не имеющей основания непосредственности и этого последнего в себе бытия, не имманентную в нем идею государства, а нечто, лежащее вне его, например, блага государства или народа. Из такого определения можно, правда, вывести наследственность посредством medios terminos (средних терминов); но оно допускает также и другие medios terminos, а, следовательно, и другие выводы, – и слишком известно, какие были сделаны выводы из этого блага народа (salut du peuple). – Поэтому только философия может дозволить себе рассматривать это величество мыслительно, ибо всякий иной, кроме спекулятивного, способ рассмотрения бесконечной, в себе самой основанной идеи, сам по себе уничтожает природу величества. – Выборность монарха легко может показаться наиболее естественным способом, т.е. она более всего по сердцу поверхностной мысли; так как-де, монарх дол_{310}жен заботиться об устройстве дел и об интересах народа, то должно быть предоставлено выбору народа указать, кому он поручает заботу о своем благе, и лишь из этого поручения возникает право править государством. Это воззрение, а также и представление о монархе, как о высшем чиновнике в государстве, о договорном отношении между ним и народом и т.д., исходит из воли как каприза, мнения и произвола многих, – исходит, значит, из определения, которое, как мы уже указали, признается в гражданском обществе первым или, вернее, хочет, чтобы его признавали первым, но оно (это воззрение) не представляет собою ни принципа семьи, ни тем менее принципа государства и вообще находится в антагонизме с идеей нравственности. – Что избирательная монархия представляет собою скорее наихудшее из учреждений, явствует уже и для рассудка из следствий этого учреждения; они представляются, впрочем, рассудку лишь чем-то возможным и вероятным, но на самом деле они заключаются в самом существе этого учреждения. Благодаря тому, что частная воля становится последней решающей инстанцией, государственный строй становится в ней избирательной капитуляцией (Wahl-Kapitulation), т.е. сдачей государственной власти на милость частной воли, что имеет своим результатом превращение особенных государственных властей в частную собственность, ослабление государства и потерю им своего суверенитета, и, следовательно, его внутренний распад и внешнее разрушение.

Прибавление. Если мы желаем постичь идею монарха, то мы не можем довольствоваться словами, что бог поставил царей на царство, потому что бог сделал все, даже самое дурное. И если мы будем исходить из точки зрения пользы, мы тоже далеко не уйдем, и всегда можем находить невыгоды. Так же мало поможет нам, если будем рассматривать власть монарха как положительное право. Необходимо, чтобы я обладал собственностью, но эта особенная собственность случайна, и таковым представляется также право, согласно которому один должен стоять во главе, если это право рассматривается как абстрактное и положительное. Но это право налично само по себе в качестве чувствуемой потребности и в качестве объективной потребности. Монархи как раз не отличаются своей телесной силой или умом, и однако миллионы людей дают им править собою. Если же говорят, что люди допускают править собою противно их интересам, целям, намерениям, то это несуразно, ибо люди уже не так глупы; их потребности, внутренняя сила идеи принуждает их к повиновению и удерживает их в нем даже вопреки их кажущемуся сознанию. Если таким образом монарх выступает как вершина и часть государственного строя, то _{311}нужно сказать, что завоеванный народ не тожественен в государственном строе с государем. Если в завоеванной провинции возникает восстание, то это нечто другое, чем бунт в хорошо организованном государстве. Завоеванные восстают не против своего государя, они не совершают государственного преступления, ибо они не находятся с властелином в связи идеи, не связаны с ним необходимостью государственного устройства; здесь имеется договор, а не государственное устройство «Je ne suis pas votre prince, je suis votre maître» («Я не ваш государь, я – ваш хозяин») ответил Наполеон эрфуртским депутатам.

§ 282

Из суверенитета монарха проистекает право помилования преступников, ибо лишь этой суверенной власти принадлежит осуществление силы духа, делающее бывшее небывшим и в прощении и забвении уничтожающее преступление.

Примечание. Право помилования есть один из высших знаков признания величества духа. Это право, впрочем, принадлежит к числу применений определений высшей сферы к предшествующей или, иначе говоря, к числу отражений первой в последней. Но подобного рода применения представляют собою область особенной науки, которая должна излагать свой предмет в его эмпирическом объеме (см. § 270, примечание). – К числу такого рода применений принадлежит также и то, что оскорбление государства вообще или суверенитета, величества и личности государя подводится под вышеуказанное (§§ 95 – 102) понятие преступления и даже определяется как величайшее преступление, устанавливается особый порядок судебного разбирательства таких преступлений и т.д.

Прибавление. Помилование есть освобождение от наказания, которое однако не уничтожает права. Последнее, наоборот, сохраняется в силе, и помилованный еще по-прежнему преступник: помилование не утверждает, что он не совершил преступления. Это уничтожение наказания может совершаться посредством религии, ибо совершившееся может быть сделано духом в духе не совершившимся. Поскольку это осуществляется в мире, оно имеет свое место, но оно имеет место лишь в величестве и может принадлежать лишь не имеющему основания решению.

§ 283

Второй содержащийся в княжеской власти момент есть момент особенности или определенного содержания и подведения его под все_{312}общее. Поскольку он получает особенное существование, высшие совещательные инстанции и индивидуумы представляют на решение монарха содержание данных государственных дел или сделавшихся необходимыми, благодаря существующим потребностям, определений закона вместе с их объективными сторонами, с основаниями решения, с относящимися к этому законами, обстоятельствами и т.д. Избрание занимающихся этим делом индивидуумов, так же как и их увольнение, составляет прерогативу его неограниченного произвола, потому что эти индивидуумы имеют дело с ним лично и непосредственно.

§ 284

Поскольку лишь объективное в решении – знание содержания и обстоятельств, законные и другие основания решения – может подлежать ответственности, т.е. может быть подтверждено посредством доказательства его объективности, поскольку, следовательно, оно может быть предоставлено совещанию, отдельному от личной воли монарха как такового, постольку лишь эти совещательные учреждения или эти лица, являющиеся советчиками, подлежат ответственности; величество же монарха как последняя решающая субъективность стоит выше всякой ответственности за действия правительства.

§ 285

Третий момент княжеской власти касается самого по себе всеобщего, которое в субъективном отношении состоит в совести монарха, а в объективном отношении – в целом государственного устройства и в законах; постольку княжеская власть предполагает наличие других моментов, а каждый из этих последних предполагает ее наличие.

§ 286

Объективная гарантия княжеской власти, закономерного перехода престола по наследству и т.д. заключается в том, что подобно тому, как эта сфера обладает своей действительностью, отдельной от других определенных разумом моментов, и другие сферы также самостоятельно обладают своеобразными правами и обязанностями, указываемыми их определением; сохраняя себя сам по себе, каждый член разумного организма именно этим сохраняет в их своеобразии также и другие члены._{313}

Примечание. Развитие монархического строя в наследственную монархию, в которой престол переходит от отца к детям по первородству, так что она сведена, таким образом, к патриархальному принципу, из которого она исторически произошла, но сведена к нему в более высоком определении, а именно, как абсолютная вершина органически развитого государства, – это развитие есть один из позднейших результатов истории, имеющий наиболее важное значение для публичной свободы и разумного государственного строя, хотя, как мы уже заметили выше, если на практике относятся с уважением к принципу наследственной монархии, то все же его часто менее всего понимают. Прежние чисто феодальные монархии, так же как и деспотии, именно потому являют нам зрелище смены возмущений, насильственных деяний государей, внутренних войн, гибели отдельных государей и династий и проистекающих отсюда внутренних и внешних всеобщих опустошений и разрушений, что в таком состоянии, когда части государства передаются вассалам, пашам и т.д., разделение государственных функций совершается лишь механически, представляет собою не различие определения и формы, а лишь различие большей или меньшей власти. Таким образом, каждая часть, сохраняя себя, сохраняет и порождает лишь себя, а не вместе с тем также и другие части, и обладает в себе самой всеми теми моментами, которые необходимы для независимой самостоятельности. В органическом отношении, там, где относятся друг к другу члены, а не части, каждый член сохраняет другие члены, исполняя функцию своей собственной сферы; для каждого члена именно в видах его собственного самосохранения сохранение других членов тоже представляет собою субстанциальную цель и субстанциальный результат. Гарантии, которых требуют для обеспечения прочного ли порядка престолонаследия или княжеской власти вообще, или для обеспечения справедливости, публичной свободы и т.д., суть обеспечения посредством учреждений. В качестве субъективных гарантий могут рассматриваться народная любовь, характер государя, присяги, сила и т.д., но если говорят о государственном устройстве, то речь идет лишь об объективных гарантиях, об учреждениях, т.е. об органически переплетенных и взаимно обусловливающих друг друга моментах. Так, например, публичная свобода вообще и наследственность престола суть взаимные гарантии и находятся в абсолютной взаимной связи, потому что публичная свобода есть разумное государственное устройство, и наследственность княжеской власти, как мы показали выше, представляет собою содержащийся в ее понятии момент._{314}

Поиск по сайту: