Билеты по истории

Рассказ к "Дивергенту".

Переводчики и редакторы: Pyatachok72, owltales, beroal, keathkeath8, thor_marlene, macroso, Maria_Carstairs.

При копировании и размещении данного материала у себя на страницах указывайте ссылку на группу и переводчиков! Уважайте чужой труд!

Приятного чтения!

Я выхожу из моделирования с криком. Мои губы жжет и, когда я убираю от них руку, на кончиках пальцев видна кровь. Должно быть, я покусал их во время теста.

Бесстрашную женщину, которая управляет моим тестом на способности, зовут, как она мне сказала, Тори. Она бросает на меня странный взгляд, когда оттягивает свои черные волосы назад и завязывает их в узел. Ее руки сверху донизу помечены чернилами, пламенем огня, лучами солнца и крыльями ястреба.

- Когда ты был в моделировании… ты понимал, что это не по-настоящему? — говорит мне Тори, выключая машину. Она говорит и выглядит обыденно, но это притворство. Она научилась ему за годы работы. Я узнаю такое, когда вижу. Я всегда это узнаю.

Внезапно я замечаю, как стучит моё сердце. Мой отец говорил, что это случится. Он сказал, что они спросят, понимал ли я реальность моделирования, и что я должен ответить.

- Нет, — сказал я. — Иначе как бы я, по-вашему, прокусил губу?

Тори изучает меня в течение нескольких секунд, покусывая кольцо в губе, после чего говорит:

- Поздравляю. Твой результат — стандартное Отречение.

Я киваю, но слово «Отречение» будто стягивает мое горло арканом.

- Разве ты не доволен? — спрашивает она.

- Члены моей фракции будут довольны.

- Я спросила не о них, а о тебе. - Уголки рта и глаз Тори опущены вниз, как будто из-за тяжести. Как будто что-то её печалит. - В этой комнате безопасно, можешь говорить, что хочешь.

Я знал, к чему приведут мои решения во время теста на способности, ещё до того, как зашёл в школу утром. Я выбрал пищу, а не оружие. Я преградил путь псу, чтобы спасти девочку. Я знал, что после таких решений тест закончится и выдаст результат «Отречение». Я не уверен, что выбрал бы другие варианты, если бы мой отец не тренировал меня, не контролировал каждый этап теста на способности издалека. Так чего мне было ожидать? В какой фракции я хотел быть?

В любой. В какой угодно, кроме Отречения.

- Я доволен, — твёрдо говорю я. Плевать, что она сказала — говорить здесь опасно. Нет безопасных помещений, безопасных истин, безопасных тайн, которые можно произносить вслух.

Я до сих пор ощущаю, как собачьи зубы смыкаются на моём запястье и рвут кожу. Я киваю Тори и иду к двери, но как только я собираюсь выйти, она хватает меня за локоть.

- Только тебе придётся жить с тем, что ты выбрал, — произносит она. - Остальные забудут, смирятся, что бы ты ни выбрал. Но только не ты.

Я открываю дверь и выхожу.

Я возвращаюсь в кафетерий и сажусь за стол Отречения, к людям, которые меня едва знают. Отец не разрешает мне посещать большинство мероприятий общины. Он говорит, что я стану причиной скандала, как-то очерню его репутацию. Мне плевать. Я счастлив в своей комнате, в тихом домике, окружённом оправдывающей, вызывающей почтение фракцией Отречения.

Однако мои частые отсутствия привели к тому, что другие отречённые пугаются меня, они убеждены, что со мной что-то не так, что я болен, или аморален, или не в себе. Даже те, которые захотели кивнуть мне в знак приветствия, отводят глаза.

Я сижу и нервно сжимаю колени, наблюдая за другими столами, пока остальные ученики проходят свои тесты. Столы эрудитов полностью завалены книжками, но не все читают. Они просто делают вид, будто учатся, беседуя, вместо того чтобы делиться идеями; каждый раз их взгляды бросаются обратно к буквам, как только они думают, что на них кто-то смотрит. В Искренности, как всегда, все разговаривают громко. В Дружелюбии смеются, улыбаются, достают еду из карманов и передают ее по кругу. Бесстрашные - грубые и громкие - прыгают через стулья и столы, опираясь на друг друга, дразня и тыкая.

Я хотел в любую другую фракцию. Любую, но не мою, где каждый уже решил, что я не стою их внимания.

Наконец в кафетерий входит женщина-эрудит и держит руку поднятой до тех пор, пока все не успокоятся. Отречение и Эрудиция сразу же успокаиваются, но ей приходиться закричать "Тишина!", чтобы Бесстрашие, Дружелюбие и Искренность ее заметили.

- Тесты на способности завершены, — говорит она. - Помните, что вам запрещено с кем-либо обсуждать ваши результаты, даже если это ваши друзья или семья. Церемония Выбора состоится завтра в Центре. Вы должны быть там минимум за десять минут до начала. Все свободны.

Все устремляются в направлении дверей, все, кроме нашего стола, за которым мы ждем, пока остальные покинут помещение еще до того, как мы встанем. Я знаю, что путь отреченных ведет вниз по коридору, потом наружу через центральный вход к автобусной остановке. Они могли попасть туда только через час, позволяя остальным людям выйти перед ними. Не думаю, что могу выдержать даже еще каплю этой тишины.

Вместо того, чтобы следовать за ними, я выскальзываю через боковую дверь в аллею возле школы. Я ходил по этому маршруту раньше, но обычно крался медленно, не желая быть увиденным или услышанным. Сегодня я хочу одного — бежать.

Я пробегаю до конца аллеи и попадаю на пустую улицу, перепрыгнув через сточный люк. Свободная куртка отречённого хлопает на ветру, и я сдираю её с плеч, так что она болтается за мной, как флаг, потом отпускаю. На бегу я закатываю рукава рубашки до локтей, и замедляюсь до трусцы, когда тело уже не выдерживает. Мне кажется, что весь город несётся мимо меня, так что здания сливаются в полосы. Стук моих туфель как будто не связан с моими движениями.

Наконец мне приходится остановиться, потому что мышцы горят. Я на пустыре, не принадлежащем никакой фракции, между сектором Отречения и штабами Эрудиции, Искренности и нашими общинными заведениями. На каждом собрании фракции наши лидеры, обычно говоря через моего отца, уговаривают нас не бояться афракционеров, обращаться с ними, как с людьми, а не с заблудшими, неправильными созданиями. Но мне и в голову не приходило их бояться.

Я перехожу на тротуар, чтобы заглянуть в окна домов. Чаще всего я вижу старую мебель, почти каждая комната голая, на полу немного мусора. Когда большая часть жителей города ушла

— они были вынуждены, так как нашего текущего населения не хватит на каждое здание, — должно быть, они не спешили, потому что в их бывшем жилье такая чистота. Не осталось ничего интересного.

Однако, когда я миную какое-то здание на углу, я вижу кое-что внутри. Комната сразу за окном такая же голая, как остальные, мимо которых я прошёл, но в дверном проёме, внутри, я вижу один горящий уголёк.

Я хмурюсь и останавливаюсь перед окном, чтобы проверить, можно ли его открыть. Сначала оно не поддаётся, но потом я

дёргаю его взад-вперёд, и оно поднимается. Я протискиваю сначала туловище, потом ноги и валюсь на пол в кучу веток. Я поцарапал локти о пол, и они болят.

В здании пахнет готовящейся едой, дымом и потом. Я пробираюсь к угольку, пытаясь услышать голоса, которые предупредят меня, что афракционеры здесь. Но кругом одна тишина.

В следующей комнате окна почти непрозрачны из-за краски и грязи, но через них пробивается немного света, поэтому я вижу, что везде по полу комнаты разбросаны тюфяки и старые банки с засохшими остатками еды. В центре комнаты стоит угольная печка. Большинство углей побелели, отдав своё тепло, но один ещё горит, что означает, что тот, кто здесь был, ушёл недавно. Судя по запаху, обилию старых банок и одеял, их было по крайней мере несколько.

Мне всегда говорили, что афракционеры живут не в общинах, а отдельно друг от друга. Глядя на бардак перед мной, я удивлялся, почему я в это верил. Что мешает им собираться в группы, как мы? Это в нашей природе.

- Что ты здесь делаешь? — вопрошает голос, и он проходит сквозь меня, как электрический разряд. Я резко оборачиваюсь и вижу грязного мужчину с желтоватым лицом в соседней комнате, который вытирает руки разодранным полотенцем.

- Я просто… — Мой взгляд падает на печку, — увидел огонь. Вот и всё.

- А,- Мужчина засовывает конец полотенца в свой задний карман. На нём чёрные штаны Искренности с заплатами голубой ткани Эрудиции и серая рубашка Отречения, такая же, как на мне. Он тощий, как доска, но кажется сильным. Достаточно сильным, чтобы побить меня, но я сомневаюсь, что он так поступит.

- Должно быть, я должен сказать спасибо, — говорит он. — Ничего здесь, однако, пока что не горит.

- Вижу, — говорю я. — А что это за место?

- Мой дом, — говорит он с холодной улыбкой. У него не хватает одного зуба. - Я не знал, что придут гости, так что не потрудился прибраться.

Я перевожу взгляд с него на разбросанные банки.

- Должно быть, вы сильно ворочаетесь во сне, раз вам нужно так много одеял.

- Никогда не встречал стиффа, который так настырно суёт свой нос в чужие дела, — говорит он. Придвигается ближе и хмурится.

- Ты кажешься мне знакомым.

Я знаю, что мы не встречались раньше, уж точно не в месте моего обитания, окружённом одинаковыми домами в самом монотонном районе города, окружённом людьми в одинаковой серой одежде с одинаковыми короткими причёсками. Вдруг я понимаю: как ни старается отец меня прятать, он до сих пор глава совета, и я до сих пор похож на него.

- Извините, что побеспокоил, — говорю я самым лучшим голосом отречённого. — Я сейчас уйду.

- Я и правда тебя знаю, — говорит мужчина. — Ты сын Эвелин Итон, не так ли?

Услышав её имя, я застываю. Я несколько лет не слышал его, потому что мой отец ни за что не произнесёт его, даже сделает вид, что не узнает, если услышит. Чувствовать связь с ней снова, пусть даже из-за сходства наших лиц, странно, как надевать старую одежду, которая уже мала.

- Откуда вы ее знаете? - Он, должен был хорошо ее знать, чтобы распознать ее черты в моем лице, которое бледнее, чем ее, а глаза, вместо темно-карих, - голубые. Большинство людей не настолько хорошо присматривались, чтобы заметить все наши общие черты: длинные пальцы, крючковатые носы, наши прямые осанки и нахмуренные брови.

Он немного колеблется.

- Иногда она занималась волонтерскими делами вместе с Отречением. Выдавала еду, одеяла и одежду. У нее было запоминающееся лицо. Плюс она была замужем за лидером совета. Неужели ее никто не знает?

Иногда я догадываюсь, что человек лжёт, по ощущению, как его слова вдавливаются в меня неприятно и неправильно. Так же себя чувствует эрудит, когда читает грамматически некорректное предложение. Не знаю, как он познакомился с моей матерью, но точно не потому, что она дала ему однажды банку супа. Впрочем, я настолько жажду узнать о ней ещё что-нибудь, что не заостряю на этом внимание.

- Она умерла, вы не знали? - говорю я. - Много лет назад.

- Нет, не знал. - уголок его рта немного приподнимается. - Жаль это слышать.

Я чувствую себя странно, стоя в этом темном месте, которое пахнет потом и дымом, среди этих пустых консервных банок, намекающих на нищету и проигрыш в умении приспосабливаться. Но все же есть что то привлекательное в этом месте... Свобода, отказ принадлежать к этим деспотичным категориям, которые мы создали сами для себя.

- Твоя Церемония Выбора, должно быть, состоится завтра, раз ты выглядишь так обеспокоенно, - говорит мужчина. - В какую фракцию тебя определил тест?

- Я не должен говорить кому-либо, - отвечаю я на автомате.

- Я не "кто-либо", - говорит он. - Я - никто. Это то, кем являются афракционеры.

Я все еще молчу. Запрет на разглашение результатов моего теста на способности или любого из других моих секретов твердо установлен в форме, которая делает и переделывает меня каждый день. Сейчас изменить что-то невозможно.

- А, сторонник правил, - говорит он, будто разочарован. - Твоя мама однажды сказала мне, что ей казалось, будто инерция привела ее в Отречение. Это был путь наименьшего сопротивления, - он пожимает плечами. - Верь мне, когда я говорю тебе, мальчик Итон, что сопротивление стоит того, чтобы его оказывать.

Я чувствую прилив ненависти. Он не должен говорить мне о моей матери, будто бы она принадлежит ему, а не мне, не должен заставлять меня сомневаться во всем, что я помню о ней, просто потому, что она когда-то накормила или не накормила его едой. Он вообще не должен мне ничего говорить - он никто, афракционер, отделенный от общества, ничто.

- Да? - говорю я. - Посмотри, к чему сопротивление привело тебя. Выживание на консервах в полуразрушенных зданиях. Для меня звучит не очень-то хорошо. - я начинаю продвигаться к дверному проему, откуда возник мужчина. Я знаю, что найду выход к переулку где-то там; мне все равно, где, пока я могу выбраться отсюда побыстрее.

Я осторожно пробираюсь по полу, стараясь не наступить на какое-нибудь одеяло. Когда я достигаю коридора, мужчина произносит:

- Я бы предпочел скорее есть из консервной банки, чем быть задушенным фракцией.

Я не оборачиваюсь.

Когда я добираюсь до дома, я сажусь на ступеньки перед входом и пару минут сижу, глубоко вдыхая прохладный осенний воздух.

Моя мама была тем человеком, который научил меня выкрадывать моменты вроде этих, моменты свободы, хоть она и не знала этого. Я видел, как она наслаждалась ими, выскальзывая за дверь, пока отец спал, возвращаясь обратно в дом, когда солнечные лучи только начинали появляться за фасадами зданий. Она выхватывала их, даже когда находилась с нами, стоя над раковиной с закрытыми глазами, столь далеко от происходящего, что даже не слышала меня, когда я говорил с ней.

Но я также выучил кое-что еще, наблюдая за ней: моменты свободы всегда заканчиваются.

Я встаю, отряхиваю кусочки цемента с моих серых брюк, и открываю дверь. Мой отец сидит на мягком кресле в гостиной, в окружении документов. Я высоко выпрямляю осанку, чтобы он не смог выругать меня за сутулость, и иду к лестнице. Возможно он позволит мне уйти в мою комнату незамеченным.

- Расскажи мне о твоем тесте на способности, - говорит он и указывает на диван, чтобы я сел.

Я пересекаю комнату, осторожно переступая через груду бумаг на ковре, и сажусь туда, куда он указывает, - прямо на край диванной подушки, чтобы, если что, быстро встать.

- Ну? - он снимает очки и смотрит на меня с ожиданием. Я слышу напряженность в его голосе, вид, который появляется только после тяжелого дня на работе. Я должен быть осторожным. - Каков был твой результат?

Я даже не думаю о том, чтобы отказаться отвечать.

- Отречение.

- И больше ничего?

Я хмурюсь.

- Нет, конечно нет.

- Не смотри на меня так, - говорит он, и мой хмурый взгляд исчезает. - Ничего странного не произошло с твоим тестом?

Во время моего теста я знал, где я был - я знал, что в то время, когда чувствовал, что нахожусь в школьном кафетерии моей средней школы, на самом деле я лежал на стуле в комнате для теста, а мое тело было подключено к машине множеством проводов. Это было странно. Но я не хочу говорить с ним об этом сейчас, не тогда, когда вижу, как напряжение назревает внутри него, как буря.

- Нет, - говорю я.

- Не ври мне, - говорит он и хватает мою руку, его пальцы держат крепко, как тиски. Я не смотрю на него.

- Я не вру. Я получил Отречение, как и предполагалось. Женщина едва взглянула на меня при выходе из комнаты. Я клянусь.

Он отпускает меня. Моя кожа пульсирует в местах, где он ее касался.

- Хорошо, - говорит он. - Я уверен, что тебе есть над чем подумать. Тебе следует пойти в свою комнату.

- Да, сэр.

Я встаю и снова пересекаю комнату с облегчением.

- О, - говорит он. - Некоторые из моих коллег, члены совета, придут сегодня вечером, так что ты должен поужинать раньше.

- Да, сэр.

Перед закатом я хватаю еду из шкафа и холодильника: две обеденные булочки с сырой морковью и зеленью, ломоть сыра и яблоко, остатки курицы без приправы. Еда по вкусу напоминает пыль и глину. Я удерживаю свой взгляд на двери, чтобы не столкнуться с коллегами отца. Ему бы не понравилось, если бы я все еще был здесь, когда они пришли.

Допиваю стакан воды, когда на пороге появляется первый член совета, и я спешу через гостиную, прежде чем мой отец достигает двери. Он ждет, положив руку на ручку двери, подняв брови на меня, когда я проскальзываю около перил. Он указывает вверх по лестнице, и я быстро взбираюсь по ней, пока он открывает дверь.

- Здравствуй, Маркус, - я узнаю голос Эндрю Приора. Он один из самых близких друзей моего отца на работе, что ничего не значит, потому что никто толком не знает моего отца. Даже я.

С вершины лестницы я смотрю на Эндрю. Он вытирает обувь на коврике. Я иногда вижу его и его семью, идеальный союз Отречения - Натали и Эндрю, и сын с дочерью, не близнецы, но оба на два года младше меня в школе - все вместе солидно ходят по тротуару, покачивая головами прохожим. Натали организует волонтерскую помощь для афракционеров среди Отреченных - мама, должно быть, знала ее, хотя она редко присутствовала на собраниях Отречения, предпочитая хранить свои секреты, как я храню свой, спрятанный в этом доме.

Эндрю встречает мой взгляд, и я устремляюсь по коридору в спальню, закрывая за собой дверь. На вид, моя комната заурядная и чистая, как и другие комнаты в Отречении.

Мои серые простыни и одеяла плотно заправлены вокруг тонкого матраца, мои учебники стоят идеальной башней на фанерном столе. Маленький комод, который содержит несколько идентичных комплектов одежды, стоит рядом с маленьким окном, которое позволяет проникать только нескольким лучикам солнечного света в вечернее время. Через него я вижу дом по соседству, такой же, как и мой, только на пять футов восточнее.

Я знаю, как инерция привела мою мать в Отречение, если тот человек по-настоящему говорил правду о том, что она ему рассказывала. Я вижу, как это произойдет со мной тоже, завтра, когда я буду стоять среди чаш фракций с ножом в руке. Есть четыре фракции, которые я не знаю или которым не доверяю, с непонятными мне методами, и только одна, знакомая, предсказуемая, понятная. Если выбор Отречения не приведет меня к счастью, то, по крайней мере, это приведет меня в комфортное место.

Я сижу на краю кровати. Нет, так не будет, я пропускаю эту мысль, потому что знаю: та часть меня, которая навсегда останется ребенком, боится мужчину, проводящего суд в гостиной. Мужчину, чьи удары я знаю лучше, чем объятия.

Я проверяю, закрыта ли дверь, и подставляю свой рабочий стул под ручку на всякий случай. Потом я приседаю около кровати и достаю оттуда коробку, которую держу там.

Моя мама дала это мне, когда я был маленьким, и сказала моему отцу, что это было для запасных одеял, и она нашла ее в переулке. Но когда она положила ее в своей комнате, она не заполнила ее запасными одеялами. Она закрыла мою дверь и коснулась пальцем губ, заставляя молчать, поставила ее на кровать и открыла.

Внутри коробки была голубая скульптура. Это было похоже на бежавшую воду, но скульптура была из стекла, кристально чистого, отполированного, безупречного.

- Для чего это нужно? - спросил я её тогда.

- Ни для чего очевидного, - сказала она и улыбнулась, но улыбка получилась натянутой, будто она чего-то боялась. - Но это может сделать что-то здесь, - она постучала по груди, прямо по грудной клетке. - Красивые вещи иногда делают это.

С тех пор я заполнял коробку предметами, которые другие назвали бы бесполезными: старые очки без стекол, части выброшенных материнских плат, свечей зажигания, удлинителей, ржавых лезвий клинков. Я не знаю, назвала бы моя мать эти вещи красивыми, или даже я, но каждая из них поражала меня так же, как скульптура, как секрет и ценность, только потому, что они были упущены из виду.

Вместо размышлений о результате моего теста на способности, я достаю каждый предмет, верчу его в руках, вспоминая что-то связанное с ним.

Меня выводят из размышлений звуки шагов Маркуса в холле, прямо за дверью спальни. Я лежу на кровати с разбросанными по ней вещами. Его шаги замедляются по мере приближения к двери. Я хватаю свечи зажигания, фрагменты материнских плат и провода, запихиваю их обратно в коробку и закрываю её, положив ключ в карман. Я осознаю в последнюю секунду, когда дверная ручка начинает шевелиться, что скульптура все еще вне коробки, поэтому я кладу её под подушку, а коробку задвигаю под кровать.

Тогда я нырняю к стулу и вытаскиваю его из-под ручки, чтобы мой отец смог войти. Когда он входит, он смотрит на стул в моих руках с подозрением.

- Что стул здесь делает? - говорит он. - Ты что, пытаешься оградиться от меня?

- Нет, сэр.

- Это второй раз, когда ты солгал мне сегодня, - говорит Маркус. - Я не воспитывал из своего сына лжеца.

- Я... - я не могу выдавить из себя ни слова, поэтому я закрываю рот и несу стул обратно к моему столу, где он и должен стоять, прямо за стопкой учебников.

- Чем ты здесь занимался, что не хотел, чтобы я увидел?

Я крепко сжимаю спинку стула и смотрю на свои книги.

— Ничего,— спокойно отвечаю я.

— Третья ложь,— говорит он, его голос низкий, но твёрдый, как кремень. Он направляется ко мне, а я инстинктивно отхожу. Но, вместо того, чтобы подойти ко мне, он нагибается и достает из-под кровати коробку, и пытается снять с неё крышку. Она не поддается.

Страх скользит внутри меня как лезвие. Я сжимаю край своей рубашки, но не чувствую кончиков пальцев.

Твоя мать утверждала, что здесь лежат одеяла,— говорит он,— говорила, что ты мерзнешь по ночам. Но я всегда задавался вопросом, если здесь по-прежнему одеяла, почему ты держишь коробку закрытой?

Он протягивает руку ладонью вверх и поднимает брови, глядя на меня. Я знаю, что он хочет - ключ. И я должен дать его ему, потому что он может видеть, когда я лгу; он может видеть меня насквозь. Засунул руку в карман, а потом уронил ключ в его руку. Теперь я не могу чувствовать свои ладони, дыхание начинает учащаться, что всегда происходит, когда я знаю, что он вот-вот взорвется.

Я закрываю глаза, когда он открывает коробку.

- Что это?- Его рука небрежно движется по заветным вещицам, разбрасывая их налево и направо. Он берет их один за другим и толкает их ко мне.

- Зачем тебе это, или это...!

Я вздрагивал снова и снова, не смея ответить. Мне это не нужно. Мне ничего из этого не нужно.

- Это же то же самое, что и потворство своим желаниям! - кричит он и сталкивает коробку с края кровати и ее содержимое рассеивается по всему полу. - Это отравляет мой дом эгоизмом!

Теперь я не чувствую и лица.

Его руки толкают меня, и удар приходится на грудь. Я отступаю назад и врезаюсь в комод. Он отводит руку за лицо, готовясь ударить меня. Мое горло сдавлено страхом и я произношу:

- Церемония Выбора, отец!

Он останавливается с поднятой рукой, а я приседаю, опираясь спиной на комод, мои глаза видят размытую картинку. Он обычно старается не оставлять синяков на моем лице, особенно перед днями, вроде завтрашнего, когда столько народу будет смотреть на меня, ожидая моего выбора.

Он опускает руку и на мгновение мне кажется, что наказание закончено, злость испарилась. Но потом он бросает:

- Хорошо. Оставайся здесь.

Согнувшись, я прислонился к комоду. Я-то хорошо знаю, что вряд ли он всё спокойно обдумает и извинится. Он ни разу так не делал.

Он вернется с ремнем, а полосы, врезаемые им в мою спину будут запросто скрыты под рубашкой и послушным выражением лица отреченного.

Я оборачиваюсь, дрожь пробивает моё тело. Я вцепился в край комода и стал ждать.

В ту ночь я спал на животе, с болью, тревожащей каждую мысль, окруженный сломанными вещами на полу. После того, как он ударил меня, я запихнул свой кулак в рот, чтобы заглушить крик, а он топал по каждому объекту, пока тот не был сломан или помят до неузнаваемости, затем бросил коробку в стену так, что крышка сорвалась с петель.

Первая мысль: если ты выберешь Отречение, ты никогда не убежишь от него. Я вдавил лицо в подушку.

Но я не настолько силён, чтобы противостоять инерции Отречения, этот страх подталкивает меня на путь, приготовленный мне моим отцом.

На следующее утро я принял холодный душ; не для того, чтобы сберечь ресурсы, как гласил кодекс Отречённых, а чтобы моя спина онемела. Я медленно одел свободную, простую одежду Отречения и стал перед зеркалом в прихожей, чтобы постричь волосы.

- Позволь мне, - говорит отец, стоящий на другом конце коридора. - В конце концов, это день твоей церемонии Выбора.

Я ставлю машинку на полочку, созданную выдвижной панелью, и пытаюсь выпрямиться. Он становится за моей спиной, и я отвожу глаза, когда машинка начинает жужжать. Есть только одна насадка, только одна длина волос, приемлемая для мужчины-отречённого. Я вздрагиваю, когда он придерживает пальцами мою голову, и надеюсь, что он не видит, не видит, как меня приводит в ужас даже малейшее касание.

— Ты знаешь, чего ожидать,— говорит он. Он прикрывает мое ухо с одной стороны, когда начинает стричь волосы рядом с ним. Сегодня он пытается защитить мое ухо от пореза машинкой, а вчера избивал меня ремнём. Это мысль отравляет меня. Это даже смешно. Я почти засмеялся.

— Ты будешь стоять на своем месте; когда назовут твое имя, ты пойдешь вперед и возьмешь нож, затем сделаешь надрез и капнешь кровь в правый кубок,— наши глаза встречаются в зеркале и он слегка улыбается. Он касается моего плеча и я понимаю, что мы одного с ним роста и одного размера, но я до сих пор чувствую себя меньше.

После от мягко добавляет:

- Нож поранит только на мгновение. Когда выбор будет сделан, всё закончится.

Мне интересно, помнит ли он о вчерашнем или он уже спрятал воспоминание в отдельном отсеке сознания, разделяя себя-монстра и себя-отца. Но я не обращаю внимание на разделение и вижу все его личности, слившиеся воедино - монстра, отца, лидера Совета, человека, вдовца.

И вдруг мое сердце забилось так сильно, что лицо бросило в жар, который я едва могу вынести.

- Не беспокойся о том, как я справлюсь с болью, - говорю я. - Я много тренировался.

Я вижу в зеркале, как на секунду его глаза становятся острее кинжалов, и моя дикая злость уходит, уступая место привычному страху. Но все, что он делает, это выключает машинку, ставит назад на полку и спускается по лестнице, оставив меня, чтобы подмести обрезанные волосы, стряхнуть их с плеч и шеи и положить машинку обратно в ящик в ванной.

После я иду в комнату. Взгляд останавливается на сломанных вещах на полу. Я аккуратно сгребаю их в кучу и кладу в мусорное ведро рядом с моим столом, фрагмент за фрагментом.

Вздрогнув, я встаю на ноги. Они трясутся.

В тот момент, глядя на простую жизнь, ожидающую меня здесь, на осколки того немногого, что у меня было, я подумал о том, что мне нужно выбираться отсюда.

Это сильная мысль. Я чувствую её силу, звенящую во мне, как удары колокола, и прокручиваю ее ещё раз. Я должен сбежать.

Я иду к кровати и засовываю руку под подушку, где лежит скульптура моей матери, по-прежнему невредимая, по-прежнему голубая и сияющая утренним светом. Я ставлю её на стол рядом со стопкой книг и покидаю свою спальню, закрывая за собой дверь.

Внизу, слишком нервный, чтобы есть, я запихиваю кусок тоста в рот, дабы отец не задавал мне вопросов. Я не должен беспокоиться. Теперь он делает вид, что меня не существует, что я не вздрагиваю каждый раз, когда мне по какой-либо причине нужно наклониться.

Я должен сбежать. Теперь это псалм, мантра, единственная вещь, за которую я могу уцепиться.

Он заканчивает чтение новостей, которые эрудиты выпускают каждое утро, а я заканчиваю мыть посуду, после чего мы вместе выходим из дома, ни о чем не разговаривая. Мы идем по тротуару, и он приветствует наших соседей улыбкой, ведь у Маркуса Итона все прекрасно, кроме его сына. Кроме меня; я не гожусь для этого, я в постоянном смятении.

Но сегодня я этому рад.

Мы заходим в автобус и встаем в проходе, давая другим возможность сесть. Идеальная картина, уважаемая отреченными. Я наблюдаю за людьми, заходящими внутрь, искренними мальчиками и девочками с громкими голосами, эрудитами с умными взглядами. Я наблюдаю за тем, как другие отреченные встают, уступая места. Сегодня все направляются в одно место - в Центр, черную башню вдалеке с двумя зубцами, пронзающими небо.

Когда мы добираемся туда, отец кладет руку на мое плечо, пока мы входим, и боль пронзает мое тело.

Я должен сбежать.

Это отчаянная мысль, а боль пришпоривает ее при каждом шаге, пока я поднимаюсь по лестнице на этаж, где проводится церемония Выбора. Я судорожно глотаю, но это не из-за моих больных ног; это из-за моего трусливого сердца, становящегося сильнее с каждой секундой. Рядом со мной Маркус вытирает капельки пота со лба, а остальные Отреченные смыкают губы, стараясь не дышать громко, дабы не показаться нытиками.

Я поднимаю глаза на лестницу впереди меня, одержимый этой мыслью, этой потребностью, этим шансом сбежать.

Мы добираемся до нужного этажа и все останавливаются, чтобы выровнять дыхание перед тем как зайти. Зал тусклый, окна закрыты, стулья расставлены вокруг круглых чаш, в которых было стекло, вода, камни, угли и земля. Я нахожу свое место в ряду между девочкой из Отречения и мальчиком из Дружелюбия. Маркус стоит передо мной.

- Ты знаешь, что делать, - говорит он и больше старается уверить в этом себя, нежели меня. - Ты знаешь, что нужно выбрать. Я уверен, ты знаешь.

Я просто пялюсь куда-то к югу от его глаз.

- Скоро увидимся, - говорит он.

Он движется в сторону секции Отречения и садится в первом ряду вместе с другими лидерами совета. Потихоньку люди заполняют зал, те, кому предстоит сделать выбор, стоят на краю квадратной платформы, а те, кто смотрит - сидят на стулья посередине зала. Двери закрываются и наступает тишина, как только представитель Бесстрашных (его зовут Макс) продвигается к подиуму. Он кладет пальцы на его край и даже отсюда я могу видеть, что костяшки покрыты синяками.

Их учат драться в Бесстрашии? Должны учить.

- Добро пожаловать на церемонию Выбора, - говорит Макс, и его глубокий голос легко заполняет пространство. Ему не нужен микрофон; его голос достаточно громкий и сильный, проникающий в мой череп и обволакивающий мозг. - Сегодня вы выберете ваши фракции. До этого момента вы следовали пути своих родителей, их правилам. Сегодня вы выберете свои собственные.

Я замечаю, что мой отец морщит губы в презрении к настолько типичной для бесстрашного речи. Я настолько хорошо помню его привычки, что почти повторяю за ним, хотя не чувствую того же, что он. Я не составил определённое мнение о бесстрашных.

- Давным-давно наши предки поняли, что каждый из нас, каждый человек отвечает за зло, которое присутствует в мире. Но они не пришли к одному мнению о том, в чём именно заключается зло, — говорит Макс. — Одни сказали, что оно заключается в неискренности...

Я думаю о лжи, которую говорил много лет о разных царапинах и порезах, о лжи умолчания, когда покрывал Маркуса.

- Другие сказали, что это невежество, третьи — враждебность…

Я думаю о садах Дружелюбия, где могу обрести свободу от насилия и жестокости.

- Некоторые считали, что причина в эгоизме.

Для твоего же блага — так сказал Маркус перед тем, как упал его первый удар. Как будто, когда он бил меня, он жертвовал своей жизнью, как будто ему было больно. Однако сегодня утром на кухне я не заметил, чтобы он хромал.

И последняя группа сказала, что виной всему трусость.

Несколько уханий раздаётся из сектора бесстрашных, остальные бесстрашные смеются. Я вспоминаю, как вчера вечером страх поглотил меня целиком так, что я не мог чувствовать, не мог дышать. Я думал о годах, которые вдавили меня под каблук отца.

- Вот так у нас появились фракции: Искренность, Эрудиция, Дружелюбие, Отречение и Бесстрашие, — улыбается Макс. — В них мы находим и администраторов, и учителей, и советников, и лидеров, и защитников. Так мы удовлетворяем потребность принадлежать, быть с кем-то. В них мы находим смысл жизни. — Он прочищает горло. — Хватит уже. Приступим. Выйдите вперёд, возьмите нож и сделайте ваш выбор. Первый — Зеллнер, Грегори.

Кажется, что борьба с болью должна сопровождать меня из моей старой жизни в новую, когда нож погружается в мою ладонь. Но даже сегодняшним утром я не знал, какую фракцию я выберу в качестве убежища. Грегори Зеллнер держит кровоточащую руку над чашей грязи, выбирая Дружелюбие.

Дружелюбие кажется естественным выбором для убежища, с его мирной жизнью, его сладко пахнущими садами, его улыбчивыми соседями. В Дружелюбии меня будут принимать так, как я желал всю свою жизнь, и может быть, что со временем эта жизнь научит меня быть уверенным в себе, нравиться себе.

Но, когда я смотрю на людей в этом секторе, в их красных и жёлтых одеждах, я вижу цельных, исцелённых здоровых людей, которые могут подбодрить, могут поддержать друг друга. Они слишком идеальны, слишком добры для меня, так как меня в их руки приведут гнев и страх.

Церемония продвигается слишком быстро.

- Роджерс, Хелена. - Она выбирает Искренность.

Я знаю, что происходит на церемонии посвящения Искренности. Я слышал, как однажды об этом шептались в школе. Там мне придётся раскрыть все секреты, выскрести их ногтями. Мне придётся заживо содрать с себя кожу, чтобы присоединиться к искренним. Нет, я так не могу.

- Лавлейс, Фредерик.

Фредерик Лавлейс, одетый в голубое, режет ладонь и капает кровью в воду эрудитов, усиливая её розовый оттенок. Я учусь достаточно легко, чтобы быть эрудитом, но слишком хорошо знаю себя, чтобы понимать, что я слишком неустойчивый, слишком эмоциональный по сравнению с ними. Их фракция будет душить меня,.

а я хочу получить свободу, а не попасть в другую тюрьму

Девушку из Отречения, стоящую возле меня, вызывают почти мгновенно.

- Эразмус, Анна.

Анна — ещё один человек, который мог выдавить лишь несколько слов, когда надо было поговорить со мной, — шаркает вперёд по проходу к подиуму Макса. Она принимает нож в дрожащие руки, режет ладонь и держит свою руку над чашей Отречения. Ей это легко. Ей не от чего бежать. Она вернётся в добрую общину, которая ждёт её с раскрытыми объятиями. Кроме того, за многие годы никто не ушёл из Отречения. По статистке Церемонии Выбора это самая лояльная фракция.

- Итон, Тобиас.

Я нисколько не нервничаю, когда иду по проходу к чашам, хотя я всё ещё не выбрал своё место. Макс передаёт мне нож, и я сжимаю пальцами рукоять. Она гладкая и прохладная, лезвие чистое. Каждому человеку — новый нож, новый выбор.

Когда я прохожу в центр помещения, между чашами, я миную Тори, женщину, которая руководила моим тестом на способности. Именно тебе придётся жить с твоим выбором, сказала она. Её волосы собраны сзади, и я вижу татуировку, которая спускается по ключице к горлу. Её глаза встречаются с моими с особенной силой, и я смотрю в ответ, не отворачиваясь, пока устраиваюсь между чашами.

С каким выбором я могу жить? Не Эрудиция, не Искренность. Не Отречение, так как оттуда я пытаюсь сбежать. Даже не Дружелюбие: я слишком сломлен, чтобы стать их частью.

По правде говоря, я хочу, чтобы мой выбор направил мой нож прямо в сердце моего отца, чтобы пронзить его такой сильной болью, смятением и разочарованием, насколько возможно.

Только один выбор даст мне это.

Я смотрю на него, он кивает, и я глубоко разрезаю свою ладонь, так глубоко, что от боли выступают слёзы. Я моргаю, чтобы убрать их, и сжимаю кисть в кулак, чтобы кровь собралась там. Его глаза как мои, настолько же тёмно-серые, что в здешнем свете выглядят чёрными, как дыры в черепе. В спине я чувствую уколы и вспышки боли, потому что моя рубашка с воротником царапает разодранную кожу, кожу, над которой он вчера поработал ремнём.

Я открываю ладонь над углями. Мне кажется, что они горят в моём животе, наполняя меня до краёв огнём и дымом.

Я свободен.

Я не слышу поздравлений бесстрашных, я слышу только звон.

Моя новая фракция похожа на многорукое существо, которое тянется ко мне. Я иду к нему и не осмеливаюсь оглянуться на лицо моего отца. Меня хлопают по рукам, одобряя мой выбор, и со стекающей с пальцев кровью я захожу в задние ряды группы.

Я стою с другими неофитами, рядом с черноволосым парнем-эрудитом, который оценивает и отвергает меня одним взглядом. Наверное, я не слишком похож в моих серых цветах Отречения, высокий и тощий из-за быстрого роста за последний год. Из моей руки бьёт фонтан, кровь льётся на пол, стекает по запястью. Я запустил нож слишком глубоко.

Пока последние участники выбирают, я зажимаю край свободной рубашки отречённого в пальцах и рву её. Полосой ткани, оторванной спереди, я обматываю руку, чтобы остановить кровь. Эта одежда мне больше не нужна.

Бесстрашные, которые сидят перед нами, вскакивают на ноги, как только последний человек выбирает, и устремляются к дверям, увлекая с собой меня. Уже у дверей я оборачиваюсь, не в силах перебороть себя, и вижу, что мой отец неподвижно сидит в переднем ряду и несколько отречённых собралось вокруг него. Кажется, он ошеломлён.

Я слегка ухмыляюсь. Я смог, я вызвал на его лице это выражение. Я не идеальный ребёнок-отречённый, которому остаётся только ждать, когда система заглотит его живьём и переварит в серость. Наоборот, я первый перешедший из Отречения в Бесстрашие за более чем десятилетие.

Я поворачиваюсь и догоняю остальных, чтобы не отстать. Перед тем, как выйти из помещения, я расстёгиваю разорванную рубаху с длинными рукавами, и она падает на пол. Серая футболка, которую я надел под неё, всё равно велика мне, но она темнее и больше похожа на чёрную одежду бесстрашных.

Они несутся вниз по лестнице, распахивая двери, смеясь, крича. Я чувствую жжение на спине и плечах, в лёгких и ногах, и внезапно сомневаюсь в своём выборе, в людях, которых я решил считать своими. Они такие шумные, такие дикие. Смогу ли я ужиться с ними? Не знаю.

Подозреваю, у меня нет выбора.

Я пробиваюсь через группу, пытаясь отыскать тех, кто делал выбор со мной, но кажется, что они испарились. Я двигаюсь к краю группы, надеясь хоть чуть-чуть разглядеть, куда мы направляемся, и вижу рельсы, подвешенные перед нами над улицей, в клетке из дерева и металла. Бесстрашные поднимаются по ступеням и распределяются по платформе поезда. В начале лесенки толпа настолько густая, что я не могу пройти, но я знаю, что если я не попаду туда быстро, то могу опоздать на поезд, поэтому я решаю пробиваться. Мне приходится сжимать зубы, чтобы не извиняться перед людьми за то, что отталкиваю их локтями, и сила толпы выдавливает меня на ступеньки.

- Ты неплохой бегун, — говорит Тори, незаметно усевшись рядом со мной на платформе. — По крайней мере, для отречённого.

- Спасибо, — говорю я.

- Ты ведь знаешь. что будет дальше? - Она поворачивается и показывает на свет вдалеке, закреплённый спереди приближающегося поезда. - Он не остановится, а лишь немного замедлится. Если ты не попадёшь на него, с тобой всё. Афракционер. Вылететь легко.

Я киваю. Меня не удивляет, что испытание уже началось, что оно началось в тот же момент, когда мы покинули Церемонию Выбора. Также я не удивлён, что бесстрашные требуют, чтобы я подтвердил свои права. Я слежу, как приближается поезд, — уже слышу, как он свистит.

Она улыбается мне.

- Полагаю, у тебя всё получится, не так ли?

- Почему ты так думаешь?

Она пожимает плечами. - Мне показалось, что ты готов драться, вот и всё.

Поезд гремит, приближаясь, и бесстрашные сбиваются в кучу. Тори бежит к краю, я за ней, подражая её позе и движениям, когда она готовится прыгнуть. Она хватает ручку на краю двери и залетает внутрь, поэтому я повторяю за ней, какое-то мгновение пытаюсь ухватиться, потому швыряю себя внутрь.

Но я не был готов, что поезд повернёт, и я спотыкаюсь и врезаюсь лицом в металлическую стенку. Я прижимаю руку к носу, пульсирующему болью.

- Красиво, — говорит один бесстрашный внутри. Он моложе Тори, с тёмной кожей и непринуждённо улыбается.

- Тактичность для выскочек из Эрудиции, - говорит Тори. - Он забрался на поезд, Амар, вот что считается.

- По идее, он должен быть в другом месте. С другими инициируемыми, - произносит Амар. Он изучает меня взглядом, но не так, как делал это перешедший из Эрудиции несколько минут назад. Он выглядит более любопытным, чем кто-либо другой, будто я - это что-то странное, что требует изучения, чтобы понять это.

- Если он с тобой подружится, то все будет в порядке. Как тебя зовут, Стифф?

Имя застревает в моем рту в ту же секунду, как он задает вопрос и я готов ответить, как отвечаю всегда, что я - Тобиас Итон. Это должно быть нормой, но в в этот момент я не могу громко сказать свое имя, не здесь, при людях, среди которых я надеялся найти новых друзей и семью. Я не могу - не буду больше сыном Маркуса Итона.

- Можешь звать меня Стиффом, мне плевать, - отвечаю я, пробуя на вкус добродушное Бесстрашное подшучивание, которое до этого момента я слышал только в школьных коридорах и классах. Ветер врывается в вагон поезда, как только он набирает скорость, и громко ревет у меня в ушах.

Тори бросает на меня странный взгляд, и какое-то мгновение я боюсь, что она собирается сказать Амару мое имя, которое, я уверен, она помнит после моего теста на способности.

Я никогда не думал о том, что я могу отказаться от своего имени или о том, чтобы путем лжи создать другого себя. Здесь я свободен, волен создавать привязанности к людям, отказывать им и даже волен лгать.

Я вижу улицу между деревянными балками, которые поддерживают железнодорожные пути немного ниже нас. Но впереди старые пути заменяют новые и платформы идут выше, обтекают крыши зданий. Подъем происходит постепенно, так что я не заметил бы, как это происходило, если бы я не смотрел на землю, когда мы поднимались все выше и выше от неё, все дальше и дальше в небо.

От страха мои ноги слабеют, так что я решаю отойти от двери и присесть на корточки возле одной из стен, в ожидании прибытия, куда бы мы не ехали.

Я до сих пор сижу в этой позе - присел у стены, держа голову в руках - когда Амар подталкивает меня ногой.

- Вставай, Стифф, - недружелюбно произносит он. - Скоро надо будет прыгать.

- Прыгать? - переспрашиваю я.

- Да, - ухмыляется он. - Этот поезд ни для кого не останавливается.

Я привожу себя в порядок. Ткань, которую я обернул вокруг руки, пропитана красным. Тори стоит прямо позади меня и толкает меня к двери.

- Дайте инициируемым спрыгнуть первыми! - кричит она.

- Что ты делаешь? - требовательно спрашиваю я, хмуро глядя на неё.

- Делаю тебе одолжение! - отвечает она и толкает меня к отверстию еще раз. Другой Бесстрашный делает шаг назад, чтобы пропустить меня, каждый из них улыбается, глядя как я иду. Я передвигаюсь к краю и с такой силой хватаюсь за ручку, что кончики моих пальцев начинают неметь. Я вижу, где я должен прыгать - вперёд, а потом рельсы огибают крышу здания и поворачивают. Провал выглядит маленьким отсюда, но когда поезд приближается, кажется, что он все больше и больше и приход моей неминуемой смерти кажется все более и более вероятным.

Все мое тело дрожит, в то время как Бесстрашные в вагоне впереди нас осуществляют прыжок. Никто из них не пропустил крышу, но это не значит, что я не буду первым. Я оторвал пальцы от ручки и, смотря на крышу, оттолкнулся так сильно, как я мог.

Последствия удара доходят до меня и я падаю вперед на руки и колени, гравий на крыше царапает рану на моей ладони. Я смотрю на мои пальцы. Я чувствую, что время просто сдвинулось вперед, стирая прыжок из вида и памяти.

- Чёрт,- произносит кто-то позади. - Я-то надеялся, что чуть позже мы соскребем с земли немножко блинчиков из Стиффа.

Я тупо смотрю на землю и сажусь на пятки. Крыша наклонена и подпрыгивает подо мной - я не знал, что у человека может быть головокружение от страха.

Тем не менее, я знаю, что только что прошел два теста инициации: я забрался на движущийся поезд и я спрыгнул с него на крышу. Теперь вопрос в том, как бесстрашные спускаются с крыши?

Мгновение спустя Амар устраивается на выступе, а у меня появился свой ответ: они собираются заставить нас спрыгнуть.

Я закрываю глаза и делаю вид, что я не здесь, не на коленях на этом гравии с этими безумными татуированными людьми, которые меня окружают. Я приехал сюда, чтобы убежать, но это не бегство, это просто другой вид пытки и уже слишком поздно поворачивать назад. Моя единственная надежда на то, что я сумею выжить.

- Добро пожаловать в Бесстрашие! - кричит Амар. - В место, где вы либо встретитесь лицом к лицу со своими страхами и постараетесь не умереть в процессе, либо останетесь трусом. У нас рекордно низкий уровень перешедших из других фракций в этом году, что неудивительно.

Бесстрашные вокруг Амара потрясают кулаками в воздухе и кричат, Они гордятся тем, что никто не хочет в их компанию.

- Единственный способ попасть в штаб Бесстрашных с этой крыши - это спрыгнуть с этого выступа, - говорит Амар, широко расставляя руки, чтобы указать на пустое пространство вокруг него. Он садится на корточки и то машет руками вокруг, как будто он вот-вот упадет, то ловит себя и усмехается. Я делаю глубокий вдох через нос и задерживаю дыхание.

- Как обычно, я предлагаю возможность спрыгнуть первыми нашим инициированным, Бесстрашные они по происхождению или нет. - Он ухмыляется, глядя с уступа и жестом зовёт к нему, подняв брови.

Группа молодых Бесстрашных рядом с краем обменивается взглядами. Стоят в стороне все тот же парень-эрудит, девушка из Дружелюбия, два мальчика и девочка из Искренности. Нас всего шестеро.

Один из Бесстрашных шагает вперёд, это темнокожий мальчик, жестом призывающий друзей к аплодисментам.

— Давай, Зик! — кричит одна из девушек.

Зик прыгает на выступ, но недооценивает силу прыжка и ныряет вперед сразу же, потеряв равновесие. Он кричит что-то неразборчивое и исчезает. Искренняя девушка рядом чуть не задыхается, закрывая рот одной рукой, а друзья Зика из Бесстрашных разражаются хохотом. Я не думаю, что для него было что-то драматическое или героическое в этом моменте.

Амар, усмехаясь, показывает на выступ снова. Рожденные в Бесстрашии выстраиваются за ним, как и парень из Эрудиции и девушка из Дружелюбия. Я знаю, что должен присоединиться к ним, я должен прыгнуть, и не имеет значения, что я думаю об этом. Я двигаюсь по направлению к очереди, тяжело, будто мои суставы - это ржавые болты. Амар смотрит на часы и кивает каждому прыгуну с интервалом в тридцать секунд.

Очередь сокращается, растворяется.

Вдруг ее больше нет, и я - единственный, кто остался. Я делаю шаг на выступ и жду кивка Амара. Солнце садится за зданиями вдалеке, их рваная линия выглядит незнакомой с этой точки зрения. Свет горит золотом вблизи горизонта, и ветер несется вверх по склону здания, отрывая одежду от моего тела.

- Вперед, - говорит Амар.

Я закрываю глаза и застываю; я даже не могу спихнуть себя с крыши. Всё, что я могу - это наклониться и упасть.

Мой желудок переворачивается, а мои конечности ищут в воздухе что-то, что угодно, за что можно уцепиться, но ничего нет, только падение, воздух, неистовый поиск земли.

Потом я падаю в сеть.

Она обволакивает меня, окутывая сильными нитями. Руки тянутся ко мне от края. Я запускаю пальцы в сеть и подтягиваю себя к ним. Я приземляюсь на ноги на деревянной платформе, и мужчина с темно-коричневой кожей и синяках на костяшках пальцев ухмыляется мне. Макс.

- Стифф! - он хлопает меня по спине, заставив вздрогнуть. - Приятно видеть, что ты сумел столько преодолеть. Иди и присоединись к другим инициируемым. Амар спустится через секунду, я уверен.

Позади него - темный туннель с каменными стенами. Штаб Бесстрашия находится под землей - я предполагал, что он бы свисал с высокого здания на хрупких веревках, олицетворение моих наихудших ночных кошмаров.

Я пробую спуститься по ступенькам к остальным перешедшим. Мои ноги, кажется, снова заработали. Девушка из дружелюбия улыбается мне.

- Это было необычайно весело, - говорит она. - Я Миа. Ты в порядке?

- Он выглядит, будто пытается не проблеваться, - говорит один из парней-Искренних.

- Просто дай этому случиться, парень, - добавляет другой Искренний. - Мы не против посмотреть шоу.

Моя ответ вырывается из ниоткуда:

- Закрой рот, - отрезаю я.

К моему удивлению, они так и делают. Я полагаю, что не очень много Отреченных когда-либо затыкали им рот.

Несколькими секундами позже я вижу Амара, перекатывающегося через край сетки. Он спускается по ступенькам, выглядя дико и взъерошено, готовый выкинуть следующий безумный номер. Он подзывает всех инициируемых к себе, и мы собираемся у зияющего туннеля в полукруг.

Амар сводит руки вместе перед ним.

- Меня зовут Амар - говорит он. - Я ваш инструктор по инициации. Я вырос здесь и три года назад прошел инициацию с отменными результатами, что означает, что я буду отвечать за новоприбывших так долго, как я того захочу. Повезло вам.

- Рожденные в Бесстрашии и переходники будут выполнять большинство физических тренировок отдельно, чтобы первые не разбили последних в пух и прах уже на половине пути. - При этих словах рождённые в Бесстрашии на другой стороне полукруга ухмыляются. - Но в этом году мы пробуем кое-что новое. Мы с Бесстрашными лидерами хотим посмотреть, поможет ли вам осознание ваших страхов еще до начала тренировок лучше подготовиться к оставшейся части инициации. Поэтому мы, даже перед тем, как впустить вас в столовую поужинать, собираемся провести самопознание. Все за мной.

- А что, если я не хочу ничего в себе самопознавать? - спрашивает Зик.

Все, что Амару требуется - это просто взглянуть на него, чтобы тот растворился в толпе рожденных бесстрашных. Я никогда не встречал никого похожего на Амара: в один миг он очень приветливый, а уже в следующий - сама суровость, а иногда и то и другое сразу. Он ведет нас по туннелю, затем останавливается у двери, выбитой в стене, и толкает ее плечом, чтобы открыть. Мы следуем за ним во влажную комнату с гигантским окном, зияющим в стене напротив. Над нами мерцают и подергиваются флуоресцентные лампы, и Амар подходит к машине, которая выглядит очень похожей на ту, которая была в моем тесте на способности. Я слышу, как капает вода: потолок протекает, и в углу образовывается лужа.

Еще одна огромная и пустая комната растянулась по ту сторону окна. В каждом углу есть камеры - неужели они расставлены по всей территории Бесстрашия?

- Это - комната пейзажа страха, - объявляет Амар, не поднимая глаз. - Пейзаж страха - это моделирование, в котором вы встречаетесь лицом к лицу со своими худшими страхами.

На столе возле машины разложена линия шприцов. При мерцающем свете они выглядят зловеще, будто с тем же успехом их можно использовать в качестве пыточных инструментов - ножей. лезвий и раскаленных кочерег.

- Как это возможно? - спрашивает парень из Эрудитов. - Вы же не знаете наших худших страхов.

- Эрик, да? - говорит Амар. - Ты прав, я не могу знать ваших худших страхов, но сыворотка, которую я собираюсь ввести вам, активизирует части вашего мозга, которые обрабатывают страх, и вы окажетесь в моделировании, сами выдумывая себе препятствия, так сказать. В этом моделировании, в отличии от моделирования в тесте на способности, вы будете помнить, что то, что вы видите - не реально. Между тем, я буду сидеть в этой комнате и контролировать моделирование, и буду говорить встроенной в сыворотку программе, чтобы она двигалась к следующему заданию, как только ваш пульс придет в норму. Когда ваши страхи закончатся, программа завершит свое действие и вы "проснетесь" гораздо более осведомленными о ваших страхах.

Он поднимает один из шприцов и жестом указывает Эрику подойти.

- Разреши мне утолить твое любопытство эрудита, - говорит он. - Ты идешь первым.

- Но...

- Но, - плавно отвечает Амар, - я твой инструктор по посвящению, и в твоих наилучших интересах делать так, как я говорю.

Мгновение Эрик стоит спокойно, затем снимает свой синий пиджак, складывает его пополам и кладет на спинку стула. Его движения, медленные и осторожные, думаю, нарочно призваны как можно сильнее рассердить Амара, который после этого свирепо втыкает иглу Эрику в шею. После он ведет его в следующую комнату.

Теперь Эрик стоит в середине комнаты за стеклом, Амар фиксирует себя к машине моделирования с помощью электродов и жмет что то на экране компьютера, чтобы запустить программу.

Эрик спокоен, руки опущены по бокам. Он пристально смотрит на нас сквозь окно, и, моментом позднее, кажется, будто он смотрит на что-то еще, хотя он и не двигался, как будто моделирование началось. Но он не кричит, не метается в стороны и не плачет, чего я ожидал от человека, который смотрит в лицо своим наихудшим страхам. Его пульс, отображающийся на мониторе перед Амаром, растет с каждой секундой, будто взмывающая в небо птица.

Ему страшно. Ему страшно, но он даже не двигается.

- Что происходит? - спрашивает меня Миа. - Это сыворотка так действует?

Я киваю.

Я вижу, как Эрик делает глубокий вдох и выдыхает через нос. Его тело сотрясает дрожь, будто бы земля под ним грохочет, но его дыхание медленное и даже мышцы напрягаются и расслабляются каждые несколько секунд, будто он напрягает их по ошибке а потом исправляет это. Я вижу его пульс на мониторе перед Амаром, вижу как он становится все спокойнее до тех пор, пока Амар не останавливает программу прикосновением к экрану.

Это происходит снова и снова с каждым новым страхом. Я считаю проплывающие в темноте страхи: десять, одиннадцать, двенадцать. Затем Аамар прикасается к экрану в последний раз и тело Эрика расслабляется. Он медленно моргает и ухмыляется, смотря в окно.

Я обращаю внимание, что рожденные в Бесстрашии, обычно скорые на язык, сейчас стоят молча. Это значит, что то, что я сейчас чувствую, правильно: что Эрик тот, кого стоит остерегаться. Может быть, даже тот, кого стоит бояться.

В течении более чем часа я наблюдаю за страхами остальных инициируемых, которые бегают, прыгают, наводят на кого-то невидимые пистолеты и, в отдельных случаях, лежат на полу лицом вниз и рыдают. Иногда я могу понять что они испытывают: мурашки, медленно надвигающиеся страхи, которые мучают их. Но большую часть времени они ловят каких-то преступников, которых могут видеть только они и Амар

Я стою в конце комнаты, съеживаясь каждый раз, когда он зовет следующего человека. Но потом я остаюсь последним в комнате, в то время как Миа уже заканчивает и просыпается от своего пейзажа страха, опираясь на стену и держась за голову руками. Она выглядит изможденной и, шаркая ногами, выходит из комнаты, не дожидаясь разрешения Амара. Он смотрит на последний шприц на столе, а затем на меня.

- Остались только мы с тобой, Стифф, - говорит он. - Вперед, давай уже покончим с этим.

Я встаю напротив него. Я едва ли могу чувствовать боль от укола; у меня никогда не было проблем с иглами, хоть некоторые из инициируемых и встречают их со слезами на глазах. Я прохожу в следующую комнату и сталкиваюсь с окном, которое с этой стороны выглядит как зеркало. За несколько мгновений до того, как моделирование начнет свою работу, я вижу себя таким, каким видели остальные: сгорбленный и утонувший в ткани, высокий, костлявый и с кровоточащей рукой. Я пытаюсь выпрямиться, и удивляюсь, насколько изменилось моё самочувствие, удивляюсь возникающей тени силы, которую я вижу в себе прямо перед тем, как комната исчезает.

Изображение заполняет пространство по кусочкам: линия горизонта нашего города, дыра на тротуаре семью этажами ниже моих ног. Ветер мчится с гораздо большей силой, чем когда я был здесь в последний раз, он дует на меня со всех углов, и моя одежда развевается и хлопает. Затем здание растет вместе со мной, стоящим на его крыше, унося меня прочь от земли. Дыра на тротуаре запечатывается и асфальт покрывает ее.

Я отшатываюсь от края, но ветер не позволяет мне шагнуть назад. Мое сердце начинает стучать быстрее и сильнее, как только я встречаюсь лицом к лицу с реальностью того, что я должен сделать; я вновь должен спрыгнуть, и в этот раз нет уверенности, что не будет боли, когда я поцелуюсь с землей.

Блинчики из Стиффа.

Я встряхиваю руками, сжимаю глаза и кричу с закрытым ртом. Затем я позволяю давящему ветру толкнуть меня и я быстро, словно молния, бросаюсь с крыши. Я бьюсь о землю.

В течение секунды я до белого каления ощущаю жгучую боль, проходящую через меня.

Я встаю, вытираю пыль с лица и жду следующего препятствия. Понятия не имею, что это будет. Я не тратил много времени, задумываясь над страхами или даже о том, каково это - быть свободным от них, покорить их. До меня доходит, что без страхов я мог бы быть сильным, мощным, непреодолимым. Идея соблазняет только на мгновение, а потом что-то с силой бьет в спину.

Затем что-то бьет меня слева и справа, я закрыт в коробке, в которой помещается только мое тело. Сначала шок оберегает меня от паники, а затем я вдыхаю спертый воздух и смотрю в зияющую темноту, и мои внутренности сжимаются все жестче и жестче. Я больше не могу дышать. Не могу дышать.

Я закусываю губу, чтобы удержать слезы - не хочу, чтобы Амар видел, как я плачу, не хочу, чтобы он рассказал бесстрашным, что я трус. Я должен думать, но не могу из за удушья в этом боксе. Стена за моей спиной здесь такая же, как и в моих детских воспоминаниях, когда я был заперт в темноте на втором этаже в качестве наказания. Я никогда не знал, когда это закончится, как много часов я буду заперт с воображаемыми монстрами, подкрадывающимися в тьме, слыша рыдания моей матери сквозь стены.

Я снова и снова стучу руками по стене напротив меня, затем начинаю царапать ногтями, несмотря на то, что щепки врезаются в кожу под ногтями. Я поднимаю предплечья и бью коробку всем весом собственного тела снова и снова и закрываю глаза, чтобы притвориться, что я не здесь, я не здесь.

Выпустите меня, выпустите меня, выпустите меня.

- Вдумайся, Стифф! - кричит голос, и я продолжаю. Я помню, что это моделирование.

Вдумайся. Что мне требуется, чтобы выбраться отсюда? Мне нужен какой то инструмент, что-нибудь сильнее, чем я. Я подталкиваю что то пальцами ног и тянусь вниз чтобы достать это. Но когда я склоняюсь, потолок двигается вместе со мной и больше выровняться я не могу. Я проглатываю крик и нащупываю пальцами заостренный конец монтировки. Я вклиниваю ее между двумя досками в углу и давлю настолько сильно, насколько могу.

Все доски вокруг одновременно разваливаются вокруг меня. Я вдыхаю свежий воздух, испытывая облегчение.

Затем передо мной появляется женщина. Я не узнаю ее лица, ее одежда белая и она не принадлежит ни к одной из фракций. Я двигаюсь в ее направлении и передо мной возникает стол с ружьем и пулей. Я хмурюсь.

Это страх?

- Кто ты? - спрашиваю я ее, но она не отвечает.

Понятно, что, по идее, я должен зарядить ружье и выстрелить. Опасения укореняются во мне сильнее любого страха. Во рту становится сухо, и я пытаюсь нащупать пулю и ружье. Я никогда раньше не держал в руках ружье, поэтому несколько секунд у меня уходит на то, чтобы понять, как его зарядить. В эти секунды я думаю о свете, покидающем ее глаза, глаза этой женщины, которую я не знаю достаточно хорошо, чтобы о ней беспокоиться.

Я боюсь - я боюсь того, что меня попросят сделать в Бесстрашии, того, что я захочу сделать.

Я боюсь какой-то формы насилия, спрятанного во мне, выкованного моим отцом и годами молчания, к которому принуждала меня моя фракция.

Я засовываю пулю в патронник, затем беру ружье обеими руками, порез на моей ладони пульсирует. Я смотрю на лицо женщины. Ее нижняя губа трясется и глаза наполнены слезами.

- Мне жаль, - говорю я и нажимаю на курок.

Я вижу темную дыру, проделанную пулей в ее теле, и она падает на пол, превращаясь в облако пыли.

Но страх не уходит. Я знаю, что-то грядет; я чувствую, как это укореняется во мне.

Маркус еще не появлялся, но он появится, я знаю это так же хорошо, как мое имя. Наше имя.

Меня окутывает круг света, и на его краю я вижу поношенные серые ботинки, которые шагают ко мне. Маркус Итон ступает в круг света, но это не тот Маркус Итон, которого я знаю. У этого вместо глаз - впадины, а вместо рта - зияющая черная пропасть.

Другой Маркус Итон стоит позади него, и медленно, по всему периметру круга, все больше и больше чудовищных версий моего отца ступают внутрь и окружают меня. Их зияющие и беззубые рты широко открыты, их головы наклонены под странным углом. Я сжимаю руки в кулаки. Это не реально. Конечно же, это не реально.

Первый Маркус расстёгивает ремень, вытягивает его из-за пояса, кольцо за кольцом, и то же одновременно с ним делают другие Маркусы. По ходу дела ремни превращаются в металлические верёвки с колючками на концах. Они волочат ремни по полу, облизывая края чёрных ртов чёрными маслянистыми языками. Все разом отдёргивают металлические верёвки, и я кричу как резаный, сжимая голову руками.

- Для твоего же блага, — синхронно говорят Маркусы металлическими голосами, как хор.

Я чувствую боль, меня режут, кромсают, рвут. Я падаю на колени и прижимаю ладони к ушам, как будто они могут меня защитить, но ничто не может меня защитить, ничто. Я вскрикиваю ещё и ещё, но боль продолжается, как и его голос.

- Я не допущу расхлябанности в своём доме!

- Я растил сына не для того, чтобы он стал лжецом!

Я не хочу слушать и не буду.

Непроизвольно мне приходит на ум скульптура, которую дала мне моя мать. Я вижу её на столе, куда я её поставил, и боль начинает отступать. Я сосредотачиваю все мои мысли на ней и на других моих вещах, поломанных и разбросанных по моей комнате, на крышке ящика, почти сорванной с петель. Я помню руки моей матери с тонкими пальцами, когда она закрыла ящик, замкнула и передала мне ключ.

Голоса исчезают один за другим, пока никого не остаётся.

Мои руки падают на пол, и я жду следующее испытание. Костяшки пальцев елозят по каменному полу — он холодный, зернистый и грязный. Я слышу шаги и собираюсь с духом, но потом слышу голос Амара:

- Это всё? — говорит он. — Всё, что есть? Боже, Стифф.

Он останавливается рядом со мной и подаёт руку. Я принимаю её и даю ему поставить меня на ноги. Я не смотрю на него. Не хочу видеть его лицо. Не хочу, чтобы он знал то, что узнал, не хочу стать жалким посвящённым с трудным детством.

- Надо придумать тебе другое имя, — говорит он небрежно. — Более мужественное, чем Стифф. Лезвие, или Убийца, или что-то в этом роде.

После этого я заглядываю ему в лицо. Он немного улыбается. В этой улыбке действительно есть немного жалости, но не так много, как я опасался.

- Я на твоём месте тоже не хотел бы говорить людям своё имя, — говорит он. — Пошли перекусим.

Как только мы оказываемся в столовой, Амар проводит меня к столу посвящённых. За окружающими столами уже сидит несколько бесстрашных и пожирает глазами покрытых татуировками поваров, которые заканчивают приготовления. Столовая — это пещера, освещённая снизу бело-голубыми лампами, из-за чего всё вокруг кажется жутким.

Я сажусь на один из пустых стульев.

- Тьфу ты, Стифф. У тебя такой вид, как будто ты сейчас в обморок грохнешься, — говорит Эрик, и один из искренних парней ухмыляется.

- Вы прошли это и выжили, — говорит Амар. — Поздравляю. Вы прошли первый день посвящения с различной степенью успеха. — Смотрит на Эрика. — Хотя ни один из вас не показал себя лучше, чем Четыре.

Поиск по сайту: