Сто дней

Прошел год. Жизнь во Франции изменилась до неузнаваемости.

Когда 2 апреля 1814 года Талейран был «избран» или, вернее сказать, назначил сам себя главой временного правительства Франции, его государственная деятельность на этом высоком посту началась с несколько странных действий. Некоему Виллеру, человеку, пользовавшемуся личным доверием Талейрана, было поручено проникнуть в императорский дворец и там с помощью архивиста Барри изъять из личных бумаг Наполеона письма Талейрана. Виллер выполнил порученную ему миссию. Среди возвращенных князю Беневентскому бумаг были те, ради которых затевалась операция. То были письма, подтверждавшие прямую причастность Талейрана к аресту и казни герцога Энгиенского, а также его соучастие в похищении трона у испанских Бурбонов. Талейран, получив эти компрометировавшие его письма, предал их огню^[1204].

Но Талейран спешил; его занимали в те дни многие заботы, и он не удосужился проверить, не остались ли копии его писем. Всегда столь предусмотрительный дипломат просчитался. У Наполеона дело было поставлено солидно. Наиболее важные документы сохранялись не только в оригинале, но и в копии. Благодаря этим копиям историки (и не только они) смогли узнать позже о всех действиях князя Беневентского.

Но почему Талейран, добившись предоставления ему полноты власти, начал с такой на первый взгляд второстепенной операции, как изъятие личных писем к императору? Талейрану это было нужно, чтобы уничтожить все доказательства его причастности к убийству герцога Энгиенского – Бурбона и к свержению испанских Бурбонов. К тому времени он уже окончательно укрепился в мнении, что необходимо восстановить власть Бурбонов.

Еще совсем недавно ни один человек во Франции, если не считать членов роялистской партии, скрывавшихся где-то в подполье, не допускал мысли о восстановлении власти Бурбонов. Было бы неверным сказать, что двадцать лет спустя после свержения монархии их ненавидели так же сильно, как в год, когда французский народ отправил на эшафот последнего короля этой династии Людовика XVI. Бурбонов просто забыли. Со времени свержения монархии прошло двадцать два года, старшее поколение не вспоминало о бывшей династии, новое поколение знало о ней лишь понаслышке. Большинству французского народа Бурбоны представлялись чем-то бесконечно далеким, перевернутой страницей далекого прошлого, седой стариной, столь же отдаленной, как время Пипина Короткого.

Трагический ход событий освободительных войн против наполеоновского господства заключался прежде всего в том, что, тогда как главные издержки борьбы выпали на долю народа, ее плодами воспользовались силы реакции. Национально-освободительное движение, поднявшееся против французского ига в Европе, никогда не было однородным. В антинаполеоновской борьбе причудливо сочетались две разные и в какой-то мере противоположные тенденции. Та двойственность – своеобразное сочетание национально-прогрессивного и реакционного, которое проявилось раньше всего и ярче всего в Испании, как справедливо подчеркивал Маркс, была присуща всем антинаполеоновским войнам за независимость. Народ был основной силой, сломившей военное могущество империи и низвергшей французское господство в Европе. Народ представлял главную силу испанской освободительной борьбы. Народ был главной силой Отечественной войны 1812 года, нанесшей поражение наполеоновской армии и уничтожившей «великую армию».

Со времени Фридриха Гентца иные из историков говорили: при чем здесь народ, если наполеоновская армия была разбита армиями европейских держав? Но армии европейских держав, раньше проигрывавшие сражения Наполеону, а теперь бравшие над ним верх, смогли достичь победы лишь потому, что они опирались на поддержку народа, представляли сами в значительной мере народ и, наконец, выполняли народное дело – освобождали свои страны от чужеземного гнета.

Совершенно несомненно, что именно национально-освободительное движение, поднявшееся против наполеоновского вторжения в 1812 году в России, а затем перекинувшееся на другие страны Европы, и было основной и самой действенной силой, сокрушившей наполеоновское господство в Европе.

Но нельзя забывать, что одновременно с народом, вынесшим главную тяжесть освободительной борьбы, в этой борьбе участвовали, занимая ключевые, господствующие позиции, и правительства европейских монархий. В 1812 году, когда Наполеон стоял у Москвы, весь русский народ объединился для освобождения страны от поработителей. Осенью 1812 года на Бородинском поле, на подступах к Москве, плечом к плечу сражались генерал Милорадович и Пестель. Пройдет тринадцать лет, и Пестель и его друзья по декабристскому движению будут представлять будущую Россию, устремленную к свободе, генерал Милорадович (хотя лично он не был худшим из сановников) – царский режим, душивший все живые силы страны.

В 1812–1813 годах эти две разнородные по своей природе струи – народная и реакционная – как бы слились. Российская, прусская, австрийская монархии, торийская Англия диалектикой исторического развития были втянуты в борьбу с наполеоновской империей. Не случайно в 1812 и 1813 годах самодержавие или слуги феодально-абсолютистской монархии охотно прибегали к слову «свобода». Но чем дальше развертывалась борьба против наполеоновской Франции, чем явственнее определялась победа над наполеоновским гнетом, тем все отчетливее выявлялась противоположность этих разных устремлений.

В ходе событий 1813–1814 годов Европа была освобождена от чужеземного французского гнета. В историческом развитии общества это было шагом вперед. Но когда союзные армии вошли в пределы Франции, встала новая дилемма: в каком направлении пойдет отныне общественное развитие?

Диалектика исторического развития снова меняла содержание войны. Если в 1812, 1813, даже в начале 1814 года война против наполеоновского господства была исторически прогрессивной – она освобождала народы Европы от чужеземного гнета, то с момента, когда союзные армии двинулись на Париж, преследуя свои отнюдь не освободительные цели, война еще раз изменила свое содержание – она стала реакционной, несправедливой со стороны союзников.

Выше было рассказано, как в октябре 1812 года генерал Мале, предпринявший смелую попытку свергнуть наполеоновскую власть, противопоставил империи республику. Когда могущество наполеоновской империи было сломлено объединенными действиями народа и войск европейских монархий, встала во весь рост дилемма: куда пойдет Франция – вперед или назад? Идти вперед – это значило укреплять буржуазно-демократические преобразования, это значило идти вслед за генералом Мале по пути восстановления республики.

В критические часы французской истории народ был отстранен от участия в решении судеб страны. Будущность Франции определяли не европейские народы и не французский народ, а вступившие как победители в столицу французского государства главы союзных армий. Русский самодержец, австрийский император, прусский король, торийская Англия, давний враг Франции, – вот кто решал судьбу побежденной страны.

Когда Талейран осторожно первый раз рискнул намекнуть Александру I на возможность восстановления власти Бурбонов, он встретил отрицательное отношение царя. К Бурбонам, к французским эмигрантам за двадцать минувших лет пригляделись. В несчастье они не сумели сохранить ни благородства, ни достоинства; симпатии к ним были поколеблены, и Александр склонялся первоначально в пользу Евгения Богарне, пасынка Наполеона, либо Бернадота, либо в пользу кого-либо другого из членов династии Бонапартов, либо из любой другой династии, но не из дома Бурбонов^[1205].

Австрийское правительство, император Франц II особенности Меттерних не возражали против установления регентства Марии-Луизы. Меттерних надеялся через посредство дочери австрийского императора укрепить австрийское влияние в Париже. Но именно по этим же мотивам против этого плана возражали Англия и Россия. Талейрану повезло; в эти решающие часы у него не оказалось соперников: самый опасный и изобретательный – Фуше был вне Парижа, остальные выжидали. Умело используя разногласия и отсутствие определенных мнений у победителей, Талейран шаг за шагом, обманывая своих собеседников, сумел внушить мысль о неизбежности возвращения Бурбонов. Тогда-то этот человек, которого не без оснований считали гением беспринципности, выдвинул идею, что нужно защищать прежде всего принцип. «Людовик XVIII – это принцип», – утверждал Талейран, принцип легитимности, законности власти. Нет надобности разъяснять – это самоочевидно, что лично Талейрана принцип легитимизма интересовал так же мало, как и судьба Бурбонов. Но он столько раз предавал и продавал Наполеона, он так страшился возмездия этого сильного человека, что ему необходимо было сделать невозможным его возвращение когда-либо к власти. Бурбоны и принцип легитимизма в наибольшей мере соответствовали этой цели. И верно, принцип легитимизма пришелся по вкусу и Александру I, и прусскому королю, и австрийскому императору. То был принцип, способный объединить все монархии, стремившиеся подавить народные движения, пробуждавшиеся в Европе^[1206].

Талейран был не прочь создавать еще более надежные гарантии. Хотя он и защитил себя от мести бывшего императора могущественной коалицией европейских держав, он все же чувствовал себя неспокойно; он не мог отделаться от непреодолимого страха перед повергнутым, но сохранившим жизненные силы противником. В его разговорах в апреле 1814 года все чаще стала прорываться фраза: «Если бы император был мертв, то…» В самом деле, насколько спалось бы лучше, если бы император был мертв. По-видимому, Талейран был склонен в ту пору перейти от мечтаний к практике. Некий граф де Мобрей, прожигатель жизни и головорез, с бандой таких же, как он сам, разбойников должен был направиться в Фонтенбло: ему поручалось выполнить то, что не удалось в свое время Кадудалю. Поклонники Талейрана и он сам утверждали позднее, что нет документов, подтверждающих причастность князя Беневентского к этому покушению. Но в делах такого сорта документы вообще не сохраняются; все же остальное заставляет думать, что Мобрей был орудием в руках Талейрана. На процессе Мобрея 1814 года он прямо утверждал, что предложения убить Наполеона были сделаны ему в особняке Талейрана на улице Сен-Флорентан; владелец особняка находился в соседней комнате, и предложения шли от его имени. От покушения в Фонтенбло по многим причинам пришлось отказаться. Но когда Наполеон был отправлен на Эльбу, Мобрей со своими бандитами был послан вдогонку. Он должен был настичь экипаж императора. Возможно, Наполеон уже слышал нарастающий перестук копыт приближающейся погони. Но по пути Мобрею неожиданно представилась возможность овладеть бриллиантами бывшей королевы Вестфальской. Он предпочел синицу в руки… и Наполеон избег кинжалов убийц^[1207].

Когда задачи борьбы против Наполеона были решены, перед главами европейских правительств встали новые заботы: как ввести в русло разбушевавшуюся народную стихию, как избежать опасных последствий пробуждения народных масс в освободительной борьбе. Принцип легитимизма с этой точки зрения пришелся ко времени. Он отвечал именно этой задаче – обузданию либеральных, демократических, национально-освободительных сил.

Спекулируя на принципе легитимизма, используя противоречия в лагере союзников, не имевших ясного плана и программы, фальсифицируя общественное мнение, ибо Сенат не выражал ни в малейшей степени мнения народа, Талейран как глава временного правительства сумел добиться решения союзных держав о восстановлении во Франции династии Бурбонов.

Было заключено соглашение между союзниками и отрекшимся от престола императором – так называемый договор Фонтенбло. Наполеону был передан в постоянное владение маленький остров Эльба в Средиземном море. За ним сохранялось звание императора. Ему и его семье был установлен довольно высокий цивильный лист. 28 апреля Наполеон отправился на остров Эльба. 3 мая в Париж въехал новый король Людовик XVIII Бурбон, окруженный многочисленной свитой вернувшихся после двадцатилетнего изгнания эмигрантов.

***

Последние французские короли династии Бурбонов, как это показывает история царствования Людовика XIV, Людовика XV и в особенности Людовика XVI, являли картину упадка и вырождения. От короля к королю династия вырождалась, шла по нисходящей линии. Людовик XVIII, вернувшийся в обозе союзных армий во Францию, не опроверг этой закономерности. Брат казненного короля, двадцать лет скитавшийся по всем уголкам Европы, живший на содержании то у русского императора, то у прусского короля, то у английского правительства, состарившийся в бесплодных ожиданиях возвращения на «законный» трон, неожиданно, когда уже, казалось, все надежды были исчерпаны, вернулся во дворец своих предков. Тучный, одутловатый шестидесятилетний подагрик, в лучшие дни не умевший сесть на коня, вялый и ко всему равнодушный, этот монарх «божьей милостью», усаженный на трон с помощью иностранных штыков, был менее всего способен завоевать симпатии нации.

Его брат граф д'Артуа, будущий король Карл X, взбалмошный и своенравный мракобес, главарь партии крайних роялистов – фанатичных врагов революции, головорезов и убийц, «дикий барин» – невежественный и высокомерный, грубиян и задира, солдафон, не знающий ремесло солдата, узкий и озлобленный ум, обуреваемый жаждой мести, с первых дней реставрации приобрел огромное влияние при дворе.

Под стать ему была и герцогиня Ангулемская, дочь казненного Людовика XVI. Стараниями роялистской пропаганды она была превращена почти в святую, в «ангела доброты». Тибодо хорошо о ней сказал: «Ангел явился – сухая, надменная, с хриплым и угрожающим голосом, с изъязвленной душой, с ожесточившимся сердцем, с горящими глазами, с факелом раздора в одной руке и мечом отмщения в другой»^[1208]. То был скорее демон, чем ангел. Вместе с ними вернулась и немногочисленная, но крайне озлобленная свора эмигрантов-ультра. То были люди, проведшие двадцать пять лет за пределами своей родины, запятнанные бесчисленными преступлениями против нее, никогда не знавшие свой народ, а теперь полностью отвыкшие от него, питавшиеся какими-то устарелыми воспоминаниями, представлениями давно минувшей эпохи, страшные и смешные привидения, вернувшиеся из потустороннего мира. По ставшему классическим определению, за двадцать пять лет революции и войн Бурбоны ничему не научились и ничего не забыли из прошлого. Они вернулись в Париж 1814 года так, как если бы это была столица Французского королевства 1784 года.

Король Людовик XVIII пытался повернуть стрелку часов назад. Если бы это зависело только от него и его ближайших помощников, вероятно, во Франции установился бы режим, близкий к монархии Людовика XVI. Но царь Александр, да и другие союзники не хотели повторения истории сначала. Первое свидание Александра с Людовиком XVIII оставило у царя крайне неблагоприятное впечатление; он был готов раскаиваться в свершенном, то уже было поздно что-либо менять. Королю было дано ясно понять, что надо признать важнейшие изменения, происшедшие за годы революции.

Прежде чем вступить в столицу Франции, король должен был 2 мая подписать так называемый Сент-Уанский манифест. В нем говорилось: «Мы, Людовик, милостью божьей король Франции и Наварры, решив принять либеральную конституцию и не считая возможным принять такую конституцию, которая неминуемо потребует дальнейших исправлений, созываем на 10 число июня Сенат и Законодательный корпус, обязуясь представить на их рассмотрение работу, которую мы выполним вместе с комиссией, выбранной из состава обоих этих учреждений, и положить в основу этой конституции представительную форму правления, вотирование налогов палатами, свободу печати, свободу совести и неотменимость продажи национальных имуществ, сохранение Почетного легиона». После энергичного стиля коротких приказов Наполеона французы с удивлением прислушивались к этому набору витиеватых, длинных, сложных предложений.

Так называемой октроированной конституцией во Франции был установлен переходный режим. Восстановить полностью старую монархию оказалось невозможным. Это превышало силы даже ничего не забывших Бурбонов. Политический строй, образовавшийся при первой реставрации, знаменовал собой шаг по пути к созданию буржуазной монархии^[1209]. Людовик XVIII должен был считаться и с людьми, облегчившими ему восшествие на трон, остававшийся еще шатким. Первое правительство Людовика XVIII возглавлял Талейран, военным министром стал маршал Сульт. Большинство наполеоновских маршалов и генералов, признавших новую власть, сохранило командные посты. Но, почувствовав себя чуть прочнее в седле, король, в особенности его брат граф д'Артуа и крайние роялисты попытались осуществить реконкисту – отвоевание потерянного, возвращение утраченных позиций. Шаг за шагом была восстановлена власть церкви, ее приоритет в государстве; высшие должности замещались эмигрантами, не обладавшими никакими талантами и не имевшими никаких заслуг, кроме двадцатилетней борьбы против французского народа. Овеянное славой, популярное в армии трехцветное знамя – знамя французской революции было заменено белым знаменем Бурбонов. Трехцветную кокарду заменили белой кокардой с лилиями. День 21 января, день казни Людовика XVI, превратился в день национальной скорби^[1210].

Народ сначала с удивлением, затем все с большим раздражением и негодованием следил за деятельностью этих странных господ, так заносчиво и высокомерно распоряжавшихся в стране, жившей столько лет без них и против них.

Из различного рода листков, газет, публицистики, всплывавших, как пена, на поверхность, можно было составить представление о том, к чему стремились вернувшиеся тени прошлого. Речь шла не только о восстановлении утраченных традиций, добрых обычаев старины. Вернувшихся эмигрантов привлекал не только белый цвет эмблемы вновь воцарившейся династии. Этим озлобленным людям, двадцать лет ютившимся в прихожих и подворотнях европейских столиц, при всем их показном презрении к реальным интересам века были в высшей степени свойственны прозаические побуждения, в том числе большой интерес к тому, что они высокомерно называли презренным металлом. Вернувшись в почти незнакомую им страну, они на правах первородства жадно вцепились зубами в государственный пирог. Король раздавал направо и налево синекуры – должности, приносившие большой доход и не сопряженные ни с какими обязанностями. Но этого было мало. Из всех дарований сословия они сохранили лишь одно – умение тратить деньги без счета. Денег им всегда недоставало. Общим требованием роялистов стало требование возвращения их бывших владений, имуществ, перешедших к новым собственникам. Королевским ордонансом ту часть национальных имуществ, то есть конфискованных в свое время земель, которая еще не была распродана, возвратили бывшим владельцам. Но и этого оказалось недостаточно. Подготавливался новый шаг – отчуждение владений, перешедших в новые руки, передача их старым владельцам. То была опасная тенденция – пересмотреть все материальные итоги революции и наполеоновской эпохи. Задача эта едва ли была по плечу роялистам, но она вызывала беспокойство, общественное раздражение. Прошло немного времени, но за несколько месяцев новая власть, являвшаяся на деле возвратом к давно отвергнутой старине, сумела восстановить против себя весь народ. Крестьяне с должным основанием опасались, что помещики, старые сеньоры и церковники отнимут у них землю, восстановят ненавистную десятину, старые, феодальные поборы. Многие новые собственники боялись за свои владения: их права становились под сомнение. Возникла угроза нового перераспределения собственности, на сей раз в интересах вернувшихся вместе с королем эмигрантов.

Армия была оскорблена пренебрежением к ее былым заслугам, подчеркнутым неуважением к подвигам и жертвам двадцатилетней эпохи. Многие боевые генералы и офицеры были уволены в отставку. Их места заняли дворяне-эмигранты, не имевшие в послужном списке ничего, кроме преступлений против французского народа. Столь же высокомерные, сколь и невежественные, заносчивые бездарности из окружения короля и его брата графа д'Артуа потребовали и получили высшие командные должности в армии. Прославленные полководцы, знаменитые маршалы должны были потесниться, чтобы уступить жадной до денег и чинов эмигрантской своре первые места. Дамы «высшего света» – так именовали себя приживалки эмигрантского королевского двора – осмеяли и оскорбили жену маршала Нея; в ее лице был оскорблен и «храбрейший из храбрых». «Герой Байлена» генерал Дюпон, преданный в свое время военному суду, был назначен членом правительства; армия усмотрела в этом странном назначении намеренный вызов. Бурьенн, изгнанный Наполеоном за взятки и казнокрадство, был назначен министром полиции. Нельзя было сомневаться в смысле этого назначения. Бывший товарищ и секретарь Бонапарта, превосходно осведомленный о положении в руководящем штабе бонапартистской партии, должен был обеспечить расправу над ней; приверженцы графа д'Артуа давно уже об этом мечтали.

Все классы общества в той или иной мере оказались задетыми политикой новых господ. За недолгое время первой реставрации Бурбоны и их приспешники смогли обнаружить талант лишь в одном – поразительном даре восстанавливать всех против себя. Не прошло и полугода со дня воцарения Людовика XVIII, как в стране сложилась широкая оппозиция и, более того, заговоры против реставрированной королевской власти. Салон герцогини Бассано стал штаб-квартирой антироялистской оппозиции; комплименты красивой хозяйке здесь ценились меньше, чем насмешки над королевским двором. Мерилом общего недовольства могло служить поведение Фуше. При его непреодолимой склонности к интриге он не мог остаться сторонним наблюдателем событий. Он написал письмо Наполеону, рекомендуя ему перебраться в Соединенные Штаты Америки. Затем он сообщил об этом письме графу д'Артуа, изображая его как форму заботы о благе новой династии^[1211]. «Наполеон на острове Эльба будет для Италии, для Франции, для всей Европы тем же, что Везувий рядом с Неаполем»^[1212].

Но старания Фуше не были оценены. Герцог Отрантский трижды предлагал Бурбонам свои услуги, и трижды они были отвергнуты. Тогда всегда осмотрительный Фуше счел разумным открыто примкнуть к антиправительственной оппозиции. Он стал посещать салон герцогини Бассано; он приходил сюда не ради красивых женщин – в этом его никто не подозревал: он начал плести паутину нового заговора, на сей раз против династии Бурбонов. Не все в этих тайных переговорах зимой 1815 года можно считать выясненным до конца; мемуаристы, участвовавшие в этих секретных беседах, по вполне понятным мотивам старались запутать историю этой конспирации до крайности^[1213]. Все же можно считать установленным, что в той или иной мере к заговору или антироялистским переговорам были причастны Фуше, Тибодо, Лавалетт, Реньо де Сен-Жан д'Анжели, Эрлон, Лаллеман и другие. К чему они стремились? Общим, что их объединяло, была враждебность к режиму Бурбонов, сознание необходимости перемен. Но дальше начиналась область разногласий: одни хотели установления диктатуры Евгения Богарне, другие предлагали передать власть Лазару Карно, третьи мечтали о возвращении Наполеона. Последнего варианта опасались, однако, больше других, так как боялись, что он повлечет за собой новую войну. Но прежде чем решать вопрос о будущей власти, надо было сокрушить монархию Бурбонов – в этом все были единодушны.

***

Наполеон с далекого острова Эльба пристально следил за происходящим во Франции. У него были свои основания для недовольства. Обязательства, принятые по договору Фонтенбло, не были выполнены: он был разлучен с женой Марией-Луизой и с сыном. Меттерниха, роль которого возрастала час от часу, более всего заботило, чтобы сын Наполеона не был рядом с отцом. Он опасался будущего Наполеона II, и, чтобы сделать невозможным появление на французском троне продолжателя династии Бонапартов, было решено сына французского императора превратить в австрийского принца. Отца ему должен был заменить дед, австрийский император, во дворце которого воспитывался с 1814 года будущий герцог Рейхштадтский. Наполеон был оскорблен, он терялся в догадках. Он не знал, то ли сама жена его оставила, то ли ее заставили с ним разлучиться. Он предвидел многое, но никогда не допускал мысли, что у него отнимут сына и жену^[1214].

В конце мая в Мальмезоне умерла Жозефина. Она была окружена вниманием; после отъезда Марии-Луизы она осталась единственной императрицей – последним живым воплощением минувшей эпохи. К ней ездил и подолгу беседовал, прогуливаясь по парку, царь Александр; за ним потянулись все остальные – прусский король, великие князья Николай и Михаил, Бернадот, ставший наследником шведского престола, германские курфюрсты, маршалы. Она принимала всех с достоинством; она оставалась первой дамой Франции, к величайшему раздражению двора Людовика XVIII. Но знаки внимания, почести, оказываемые ей, не радовали ее. В двадцатых числах Жозефина заболела, и врачи затруднялись поставить диагноз. 29 мая в возрасте пятидесяти одного года она умерла. Когда позже Наполеон спросил пользовавшего ее доктора Оро, чем она болела, какова причина ее смерти, врач ответил: «Горе, тревога, тревога за вас»^[1215].

Наполеон на Эльбе остался совсем один.

Но не личные мотивы побуждали Наполеона к решающим действиям. Внимательно приглядываясь к событиям во Франции, Наполеон все более убеждался в том, что реставрированную власть Бурбонов народ не приемлет. Эльба не стала для него «островом отдохновения», как он первоначально умиротворенно говорил. То была наблюдательная вышка, немного отдаленная, но вместе с тем и удобная: с нее легче было обозревать происходящее в стане противника. У него были верные помощники – Камбронн, Друо. Сведения, поступавшие к нему, были утешительны: все были недовольны – крестьяне, буржуа, армия. В то же время до него дошли точные сообщения о том, что в Вене обсуждают, не переправить ли опасного императора с Эльбы значительно дальше – в Америку или на остров Святой Елены.

Наполеон был человеком действия, время его еще не прошло, ему было сорок пять лет, в нем жил темперамент никогда не сдающегося раньше времени игрока; после недолгих раздумий он решился на смелый шаг.

***

1 марта 1815 года к безлюдному побережью бухты Жуан пристало несколько небольших кораблей. С них торопливо сошли группы людей. Император вместе с самыми верными, преданными ему солдатами и ближайшими помощниками (вся его армия составляла тысячу сто человек) высадился на южном побережье Французского королевства. Он оставил Порто-Ферайо 26 февраля, три дня был в пути, счастливо миновал все сторожевые корабли, попадавшиеся ему на пути, и беспрепятственно высадился на родной французской земле.

Стремительным маршем – по пятьдесят километров за двадцать часов – небольшой отряд горными тропами шел на север. Бонапарт избрал наиболее трудный путь – через Альпийское предгорье. Он тогда уже принял решение добиваться успеха, завоевать Францию, не произведя ни одного выстрела. Он не мог сражаться с французами, даже если бы они прикрывались белым флагом; путь к утраченному трону должен был быть бескровным. Он отдал команду всем солдатам своего отряда не открывать огня, не прибегать к оружию ни при каких обстоятельствах. Совершая большие переходы, ночуя в деревнях, где отряд встречали сочувственным удивлением крестьяне, Наполеон через горы 7 марта подошел к Греноблю^[1216].

Уже 3 марта в Париже, а затем в остальной Франции стало известно, что Наполеон покинул Эльбу и пробирается в неизвестном направлении. Это короткое сообщение потрясло страну, а за нею весь мир^[1217].

Французскими войсками в южных областях Франции командовал старый маршал Массена. Верный долгу, присяге, Массена, узнав о высадке Наполеона у бухты Жуан, дал приказ генералу Миоллису остановить и обезоружить отряд Бонапарта – вначале мало кто верил в успех предприятия. Генерал Миоллис долгое время служил под начальством императора и пользовался в свое время его полным доверием. Крупное войсковое соединение генерала Миоллиса пошло наперерез отряду Наполеона. Но случилось так, что отряд Наполеона оказался впереди войск Миоллиса; поставленная задача не была выполнена. Современники терялись в догадках: то ли наполеоновский отряд шел очень быстро, то ли полки генерала Миоллиса шли слишком медленно, и если это так, то в чем причина? Но так или иначе, они не встретились на пути, и Наполеон со своими солдатами беспрепятственно дошел до Гренобля.

Меж тем в Париже уже били во все колокола. Королевский двор принимал спешные меры, чтобы обезвредить дерзкого корсиканца. Военный министр маршал Сульт отдал приказ тридцатитысячной обсервационной армии двинуться наперерез маленькому отряду Бонапарта. Сульт показался королевскому окружению недостаточно энергичным, и главное – его подозревали в тайных симпатиях к Наполеону. Его заменил на посту военного министра Кларк, герцог Фельтрский. Но разве Кларку не были свойственны те же недостатки, что и Сульту? Всегда самонадеянный граф д'Артуа поспешил в Лион, чтобы здесь преградить дорогу «дерзкому авантюристу», «людоеду», «корсиканскому чудовищу», как именовала Наполеона печать правящей династии.

Тактика Наполеона заключалась прежде всего в том, чтобы избегать вооруженных столкновений. Петляя по малоизвестным дорогам, продвигаясь гуськом по узким горным тропам, небольшой отряд сумел подойти к Греноблю. Здесь против него были двинуты значительные военные силы под командованием генерала Маршана.

Избежать столкновения с регулярной армией было невозможно. У селения Лафре, прикрывавшего вход в ущелье, отряду Наполеона был прегражден путь. Авангардные части войск под командованием капитана Рандона, действовавшего по приказу генерала Маршана, преградили дорогу. Наполеон пошел на сближение с королевскими войсками. Когда он оказался в поле их видимости, он отдал приказ солдатам переложить ружье из правой в левую руку. Полковник Малле, один из его ближайших помощников, был в отчаянии, от этой меры; он пытался отговорить императора от этого безумного, как ему казалось, шага. Но Наполеон умел рисковать; его солдаты приблизились к королевской армии в сущности безоружными, держа в левой руке ружье, опущенное вниз.

Не сбавляя шага, Наполеон спокойно шел навстречу нацеленным на него ружьям. Жестом руки остановив отряд, он выдвинулся вперед, пошел навстречу солдатам один, без охраны, и, подойдя на расстояние пистолетного выстрела, расстегнул свой сюртук и сказал: «Солдаты, узнаете ли вы меня? Кто из вас хочет стрелять в своего императора? Я становлюсь под ваши пули». Это был верно рассчитанный ход. «Да здравствует император!» – воскликнули королевские солдаты, и отряд в полном составе перешел на сторону Наполеона. Во главе уже значительной армии, поддерживаемый крестьянами окрестных деревень, рабочими предместий, разбившими городские ворота, Наполеон триумфально вошел в Гренобль. Стремительным маршем, пополняясь гарнизонами малых городов, переходившими на его сторону, наполеоновская армия быстро продвигалась на север^[1218].

Кто поддерживал армию Наполеона, ибо теперь это уже был не отряд, а большая армия? Крестьяне, рабочие, солдаты, простые люди. Быстрое продвижение Наполеона в глубь страны стало возможным благодаря поддержке народа.

10 марта окруженная огромной толпой крестьян, рабочих, простых людей наполеоновская армия подошла к стенам Лиона. Надменный граф д'Артуа бежал из второго города Франции, передав командование Макдональду и чувствуя, что сопротивление было бы для него опасным^[1219]. Весь гарнизон Лиона и все его население перешли на сторону Наполеона.

Страна пришла в величайшее смятение. Ненависть к Бурбонам, роялистам прокладывала дорогу Наполеону на Париж. Французы не хотели войны – она стояла у всех поперек горла – и опасались, что возвращение Наполеона снова приведет страну к порогу войны. Луи Арагон в «Страстной неделе» превосходно запечатлел смятение противоречивых чувств той поры^[1220]. Но ненависть к Бурбонам брала верх. Народ приветствовал Наполеона.

Тогда против Наполеона во главе могущественной армии был двинут один из самых прославленных полководцев Франции – маршал Ней. Ней обещал королю привезти Наполеона в железной клетке. Обе армии шли навстречу друг другу. Армия Нея могла преградить путь Наполеону; она была неизмеримо сильнее. Король и его окружение возлагали на Нея все надежды. Но Наполеон знал хорошо своего боевого сподвижника. Он помнил, как в ноябре 1812 года за Смоленском, когда остатки корпуса Нея оказались полностью окруженными превосходящими силами, в ответ на предложение почетной сдачи Ней ответил: «Маршалы империи не вступают в переговоры под дулом пистолета». Ней, он тоже был из «железной когорты» Бонапарта, «храбрейший из храбрых» не мог выступить против Наполеона. И Нею была послана короткая записка от императора: «Ней! Идите мне навстречу в Шалон. Я Вас приму так же, как на другой день после битвы под Москвой». Ней колебался. Но когда обе армии встретились, Ней выхватил саблю из ножен и воскликнул: «Офицеры, унтер-офицеры и солдаты! Дело Бурбонов погибло навсегда!» И в полном составе армия Нея перешла на сторону Наполеона. Теперь уже могучий, неудержимый поток двигался на Париж, и ничто ему не могло противостоять.

В Париже на цоколе Вандомской колонны появился большой, от руки написанный плакат: «Наполеон – Людовику XVIII. Король, брат мой, не посылайте мне больше солдат, их у меня достаточно»^[1221]. Эта иронически звучавшая надпись раскрывала правду: армия перешла на сторону Наполеона.

В ночь с 19 на 20 марта Людовик XVIII, еще недавно хвастливо уверявший, что он навсегда остается в Париже, со всей своей семьей в паническом страхе бежал в карете по дороге в Лилль. Наполеоновская армия лишь подходила к Фонтенбло, а в Париже с Тюильрийского дворца был уже сорван белый флаг и заменен трехцветным. Тысячные толпы народа высыпали на улицу. Парижане радовались, смеялись; сколько острых словечек было пущено вдогонку бежавшей королевской семье! Сторонники короля. прятались по щелям, торопливо срывали с себя белые кокарды. Наполеон еще не вступил в Париж, а власть Бурбонов уже перестала существовать. В Тюильрийском дворце ковры с изображением лилий Бурбонов спешно заменялись золотыми пчелами империи^[1222].

20 марта, в девять часов вечера, Наполеон вступил в Тюильрийский дворец, встреченный восторженными возгласами.

После двух лет поражений, просчетов, провалов весенний день 20 марта, казалось, вновь возвращал его на дорогу удачи и побед. То был последний счастливый день его жизни. Стояла весна, время ожиданий, время надежд, и он снова вдыхал неповторимый весенний запах Парижа; его окружали радостные, возбужденные лица; он пожимал руки, он был среди своих товарищей; он снова чувствовал за плечами широкие крылья победы.

Двадцать дней марта 1815 года были и остаются одними из самых удивительных страниц в истории Франции. То, что произошло за двадцать дней, было воспринято современниками почти как чудо. Может быть, на самом деле это могло казаться чудом: горстка невооруженных людей, высадившись на берегу Франции, за три недели, не произведя ни одного выстрела, не убив ни одного человека, завоевывает целую страну! Биография Наполеона содержала немало ярких страниц, но, может быть, это последнее, самое дерзкое, самое рискованное из приключений его жизни, которое стали позже называть «полетом орла», было самым замечательным. Надо было обладать смелостью, решимостью Наполеона, его умением дерзать, его политическим глазомером, чтобы рискнуть на беспримерное предприятие и достичь успеха.

В те дни марта 1815 года во Франции и за ее пределами, во всех европейских городах и усадьбах с удивлением, граничащим с ужасом, а порой и с восторгом, обсуждали, спорили, строили догадки по поводу этого невероятного по своей смелости завоевания Франции Наполеоном^[1223]. Еще не задумываясь над тем, чем все может кончиться, люди поражались этому почти неправдоподобному событию; оставалось загадкой, как сильная королевская власть, опиравшаяся на огромную армию, на поддержку всех европейских монархий, в течение трех недель была побеждена и повергнута в прах горсткой людей, шедших с ружьями, опущенными вниз.

Но можно ли было объяснить поразительный успех Наполеона в марте 1815 года только его. личным талантом или личной популярностью в народе, в армии, как это делают многие из его восторженных биографов? Удивительная история ста дней возвращения Наполеона представляла собой сложное общественное явление. Наполеон мог совершить это чудо не только и не столько благодаря своей смелости и таланту (которые было бы, конечно, неправильно отрицать), сколько благодаря тому, что с первых своих шагов он был поддержан народом. Эта поддержка народа выражала не приверженность простых людей Франции к Наполеону лично или к режиму империи, а прежде всего их ненависть к Бурбонам. За десять месяцев своего царствования Бурбоны настолько разоблачили себя в глазах общественного мнения, предстали в столь неприглядном свете, оказались настолько антинациональной, антифранцузской котерией, что они восстановили против себя самые широкие слои народа.

Когда говорят о том, что армия перешла на сторону Наполеона, что успех его был обеспечен прежде всего поддержкой армии, против чего спорить не приходится, то забывают, что ведь и армий во Франции была в основном крестьянской по своему составу. Если определять социальную природу мартовских событий 1815 года, то следует признать, что Наполеон сумел достичь успеха потому, что был поддержан прежде всего крестьянством, видевшим в нем защитника против феодальной угрозы. Страх, боязнь феодальной реставрации, восстановления феодальных привилегий, ненавистной десятины, боязнь ликвидации социальных завоеваний революции, опасения за собственность толкнули большинство народа в сторону Наполеона.

При взятии Гренобля, в Лионе и в ряде других городов Наполеону оказывали энергичную поддержку и помощь рабочие. Рабочие, городская беднота поддерживали его и в Париже. Фуше сетовал на возрастание влияния «черни»^[1224]. Об этом же писали и русские газеты: «Всякая сволочь толпится теперь в Тюильрийском саду и вызывает к себе нередко Бонапарте, к коему прежде и подступиться не осмеливались»^[1225]. Плебейство городов не могло не поддерживать Наполеона, то была форма проявления непримиримой вражды к монархии Бурбонов.

Было замечено, что по мере того, как до Парижа доходили несомненные сведения о быстром продвижении Наполеона на север, во французской столице падал курс ценных бумаг. Это падение биржевых ценностей доказывало прежде всего беспокойство биржевых кругов в связи с надвигавшимися крутыми политическими переменами. Но оно же свидетельствовало, что какая-то часть буржуазии была против Наполеона или по меньшей мере, скажем осторожнее, не поддерживала начинание. Не подлежит, однако, сомнению, что значительная часть буржуазии, в том числе и круги ее, относившиеся критически к наполеоновскому режиму, в переломные дни марта 1815 года решительно поддержали Наполеона. Почему?

Да прежде всего потому, как справедливо заметил в свое время Тибодо, что жизнь, требования момента «поставили их перед выбором между Наполеоном и Бурбонами, что означало выбор между революцией и контрреволюцией»^[1226].

Тибодо верно определил ситуацию, сложившуюся во Франции в марте 1815 года. К сказанному им следует лишь внести уточняющие добавления: выбор приходилось делать между буржуазной революцией и феодальной контрреволюцией. Употреблялись эти слова или нет, реальное содержание альтернативы, вставшей перед каждым французом в те дни, заключалось именно в этом. И не удивительно, что подавляющее большинство французского народа, поставленного перед необходимостью сделать выбор между буржуазной властью Наполеона и феодальной властью Бурбонов, выступило в пользу первой.

То, что произошло во Франции в марте 1815 года, если анализировать социальную природу этих удивительных событий до конца, должно быть определено как своеобразная буржуазная революция. Подавляющее большинство нации, то есть крестьянство, городское плебейство и буржуазия, поднялось, чтобы сбросить гнет феодальной реакции, пытавшейся уничтожить материальные, социальные и политические завоевания революции. Специфическая особенность марта 1815 года – поддержка народного движения армией, вопреки всем приказам и угрозам перешедшей на сторону Наполеона и народа, лишь подчеркивала общенациональный характер революции 1815 года. Именно поэтому попытки некоторых авторов определить март 1815 года как своего рода пронунсиаменто должны быть отвергнуты. То был не верхушечный переворот узкого круга военных заговорщиков, а широкое народное движение, захватившее все классы общества. Март 1815 года был предвосхищением июля 1830 года. И казавшийся почти фантасмагорическим успех Наполеона в его безумно дерзком походе в конечном счете объяснялся тем, что он своевременно возглавил уже назревшую революцию против реставрированной монархии Бурбонов, пытавшихся повернуть историю вспять.

К слову сказать, современники так и понимали содержание событий весной 1815 года. Они называли мартовские дни, поход Наполеона на Париж «революцией 20 марта». Так писали Понтекулан, Тибодо, Лавалетт^[1227] и многие другие. И они справедливо подчеркивали, что то была успешно начавшаяся революция: первым и самым важным актом ее было свержение ненавистной народу власти Бурбонов.

Так же было понято значение происшедших во Франции событий и за границей. В них видели не столько личный успех Наполеона, сколько торжество революционного начала и ниспровержение принципов легитимизма, провозглашенных незыблемыми. «Московские ведомости», например, с тревогой писали о возрастании во Франции влияния якобинцев. «Для улучшения успехов своих замыслов Бонапарт подружился с якобинцами, – писала газета, – он и ныне почитает их для себя весьма нужными, дабы не лишиться вдруг своей силы в народе»^[1228]. Та же газета отмечала, что «якобинцы повсюду берут верх»^[1229].

Непримиримость европейских держав, собравшихся на Венском конгрессе, безоговорочное отклонение ими всех мирных предложений, исходивших от Наполеона, объяснялись прежде всего их страхом и ненавистью к революции. В 1815 году война коалиции европейских держав против Франции вновь обрела характер контрреволюционной интервенции. Еще не был подписан «Акт Священного союза», а по существу практика удушения силой штыков революции и революционного духа была впервые применена весной и летом 1815 года против Франции. Правительства европейских реакционных монархий вмешивались во внутренние дела Франции и силой оружия, вопреки воле народа вновь восстанавливали ненавистную французам власть Бурбонов.

В головокружительные дни и часы мартовского триумфа, когда под восторженные возгласы огромная народная толпа окружала и приветствовала Наполеона при входе в Тюильрийский дворец, понял ли, осознал ли он в полной мере значение и смысл происходящего?

Да, и в дни неудач и поражения 1812–1814 годов, и в удивительные мартовские недели Наполеон многое передумал, переосмыслил; он многому за это трудное время научился. Уже в первых заявлениях и прокламациях в Гренобле и Лионе он объявил, что восстанавливаемая им империя будет иной, чем раньше, что он ставит своей главной задачей обеспечить мир и свободу. Лионскими декретами он отменял все покушавшиеся на завоевания революции законы Бурбонов; все законодательство в пользу реэмигрантов и старого дворянства; была снова подтверждена незыблемость перераспределения собственности за годы революции и империи; была объявлена общая амнистия, из которой было сделано исключение только в отношении Талейрана, Мармона и еще нескольких изменников; их имущество объявлялось секвестрованным.

«История подтвердит, – говорил в Париже Наполеон, – и это будет моей славой, – что для свержения Бурбонов с престола мне не понадобились ни многочисленные армии, ни флот; мне не была нужна ни помощь Мюрата, ни поддержка Австрии. Революция 20 марта совершилась без заговора и предательств; я не хотел, чтобы была пролита хоть капля крови; я запретил произвести хотя бы один ружейный выстрел! Народ и армия привели меня в Париж! Это солдаты и младшие офицеры все совершили; народу и армии я обязан всем»^[1230].

Мысль о решающей роли народа и армии Наполеон подчеркивал в те дни неоднократно^[1231]. Он давал широкие обещания политических и социальных реформ; первоначально он не предрешал даже вопрос о будущем строе Франции. Если верить Понтекулану (а ему в главном можно верить), то Наполеон говорил ему: «Франция может быть монархической, республиканской или императорской, и ни один из европейских государей не имеет права находить это плохим»^[1232]. Он решительно отстаивал право Франции самой определять свою судьбу и отвергал какую бы то ни было форму вмешательства иностранных держав в ее внутренние дела. Многократно и торжественно подтверждая, что Франция отказывается от всяческих претензий на европейское господство, он в то же время категорически отклонял чье бы то ни было вмешательство извне во внутренние дела страны.

Времена изменились! Раньше наполеоновская Франция навязывала свою волю европейским державам; теперь Наполеон должен был отстаивать суверенитет Франции, и эта задача была также нелегкой.

Правительство, сформированное Наполеоном при возвращении в Париж, отражало происшедшие перемены. Пост министра иностранных дел был поручен Коленкуру, военным министром стал маршал Даву, министром внутренних дел Наполеон пригласил знаменитого Карно. Остальные посты он поручил своим близким сотрудникам: морское министерство – Декре, почтовое ведомство – Лавалетту и т. д. Самым важным общественное мнение считало привлечение в состав правительства Карно; в нем видели акт примирения с республиканцами^[1233]. Но министерство полиции Наполеон доверил Фуше, перекинувшемуся к нему в последний момент. Это было, несомненно, ошибочным шагом; по выражению одного из современников, назначить Фуше министром полиции значило поселить измену в собственном доме.

Наполеон понимал, что прежний режим самодержавной деспотической власти уже невозможен. Была восстановлена империя, но либеральная империя; он пригласил Бенжамена Констана, человека, к которому никогда не питал личной симпатии, в Тюильрийский дворец и поручил ему составить дополнения к конституции. Этот так называемый Дополнительный акт, подготовленный Бенжаменом Констаном, представлял собой компромисс. Из конституции Бурбонов была заимствована верхняя палата – палата пэров. В конституцию были внесены некоторые изменения: имущественный ценз был понижен по сравнению с конституцией Людовика XVIII. Но разница была сравнительно невелика. Правда, Наполеон восстановил национальный суверенитет и систему плебисцита, и «Дополнительный акт» был одобрен большинством голосов. Но этот «Дополнительный акт»– Бенжаменка, как его пренебрежительно прозвали, – никого не удовлетворял. Новая конституция, естественно, не могла удовлетворить и народ, ибо конституция по существу ограничивала инициативу и участие народа в политическом управлении; она устанавливала режим буржуазно-либеральной империи, тогда как народ ожидал не либеральной, а демократической организации власти.

Наполеон понимал, что если он сумел без выстрела завоевать власть, то этим обязан прежде всего народу. Но он уже в такой степени за годы своего царствования превратился в монарха, что он не рисковал, не смел, не решался опираться до конца на народ.

В сущности ему надо было все начинать сначала: вернуться к политике 1793 года, довериться народу, довериться простым солдатам, продолжать революцию с ее высшего, якобинского этапа. Никогда популярность Наполеона в народе, в армии не была так велика, как в эти весенние дни 1815 года. Все прежние обиды были забыты – забыты его непомерное честолюбие, опустошительные войны, на которые он обрекал французский народ и народы Европы; все ушло в прошлое. Для народа, для солдат он был по-прежнему «маленьким капралом», сумевшим одним мановением руки избавить Францию от ненавистных черных пауков, от эмигрантской нечисти, готовой высосать всю кровь французского народа. Его встречали возгласами: «Да здравствует император! Долой дворян и попов!» И в первые дни возвращения он понимал этот язык народного возмущения; он отвечал: «Я повешу на фонарях предателей и изменников» – то был язык эпохи штурма Бастилии, язык 1793 года.

Но это длилось недолго. Поселившись снова в Тюильрийском дворце с его роскошью и великолепием, проводя часы в совещаниях с министрами и политическими лидерами, он вновь ощутил себя монархом, императором. Наблюдательный, умный Понтекулан заметил, что в этих бесконечных разговорах с бывалыми политическими дельцами он слабел; эти бесплодные политические разговоры опутывали его, как Гулливера в стране лилипутов, тысячами сетей^[1234]; вместо того чтобы действовать, он терял время в никчемных переговорах.

На торжественное открытие законодательных учреждений он явился вместе со своими братьями в странных и неуместных нарядах членов императорской семьи – в шелковых чулках, в расшитых золотом одеяниях. Этот ли костюм соответствовал народным представлениям о «маленьком капрале», о герое Монтенотте и Лоди?

То отражение счастья, чувства слитности с народом, веры в свою звезду, которое прочли на его лице в незабываемый вечер 20 марта, когда он возвратился в Париж, больше уже не появлялось. Его окружали теперь со всех сторон заботы, и он ясно видел огромность стоявших перед ним, перед страной задач.

Он обратился ко всем европейским державам – к России, Англии, Австрии, Пруссии – с предложениями мира – мира на условиях status quo. Он торжественно заявлял, что он отказывается от всех претензий, Франции ничего не нужно; ей необходим только мир. Он хорошо понимал, что сохранить власть, сохранить поддержку народа он может, лишь избавив его от ужасов войны. Но это было не в его власти. Он переслал Александру I забытый второпях французским королем секретный договор 3 января 1815 года Англии, Австрии и Франции против России и Пруссии. Он был оценен должным образом, но это ничего не изменило в отношениях держав к Наполеону; ему была объявлена война – насмерть^[1235].

У Наполеона в течение какого-то времени сохранялись иллюзии в отношении Австрии: он ждал возвращения Марии-Луизы и сына; он надеялся, что его тесть император Франц посчитается с интересами дочери, своего внука. И в этом ему пришлось разочароваться. Отрезвляющее письмо из Вены сообщило, что жена ему неверна, что она утешилась с каким-то ничтожным Нейпергом, что сына никогда не отдадут отцу, что герцога Рейхштадтского хотят воспитать как врага Франции^[1236]. Он принял и это страшное для него известие внешне спокойно. Ни взрыва ярости, как это бывало в прежние годы, ни даже лишнего жеста. Жизнь научила его многому. Он отдавал себе, видимо, отчет в том, что надеяться вовсе больше не на что; напротив, все его враги, враги новой Франции объединяют свои силы. Он отчетливо понимал и роль Австрии. Вероломный, лживый Меттерних, объединившийся с давним злобным врагом Бонапарта, с Поццо ди Борго, проводил дни и ночи, обдумывая сатанинские планы, как вернее накинуть удавную петлю на шею Наполеону.

Декларация 13 марта, принятая главами европейских правительств, объявляла Наполеона вне закона, «врагом человечества»^[1237]. Это означало, что Франции предстояла беспощадная борьба против всех объединившихся сил европейской реакции. 25 марта была юридически оформлена седьмая коалиция. Все или почти все государства Европы двинулись военным походом против наполеоновской Франции.

Хотел того Наполеон или нет, Франция снова должна была воевать; на этот раз ей навязывали войну, и она не могла от нее уклоняться; решение ее судеб вновь переносилось на поле сражений.

***

Весной 1815 года положение Франции стало вновь угрожающим. Неисчислимые силы коалиции европейских монархий по разным дорогам двигались к французским границам. Соотношение сил было явно не в пользу Франции. Но разве в 1793 году положение было лучше? Тогда Франции тоже приходилось сражаться со всей Европой, и она побеждала.

Вместе с Даву, на посту военного министра, как и в армии, обнаружившего замечательное организаторское дарование, вместе с Карно, в котором никогда не умирал великий «организатор победы» 1793 года, Наполеон спешно формировал новую армию. Карно предлагал чрезвычайные меры: вооружить ремесленников, все беднейшие слои общества, создать из них многотысячные отряды Национальной гвардии. Наполеон не принял это предложение: он боялся возврата к революционным методам 1793 года; он остановился на полпути^[1238].

Наполеон проявлял колебания и в определении плана кампании. Дождаться ли, когда союзные армии вступят в пределы Франции, разоблачив себя в глазах всего мира как агрессоры? Или захватить инициативу в свои руки? Эти колебания были чем-то новым, появившимся в характере Наполеона. Это было замечено не только во Франции. «Московские ведомости» со ссылкой на сообщение из Лейдена писали: «Вообще во всех поступках его приметна нерешительность и совершенная зависимость. Он отменяет сегодня то, что вчера предпринял, и не знает более сам, чего хочет»^[1239]. Может быть, в таком утверждении было преувеличение, но что-то давало пищу для подобных обобщений. Близкие к нему люди, наблюдавшие его в 1815 году, отмечали происшедшие в нем перемены. Лавалетт с удивлением рассказывал: однажды из соседней комнаты он слышал, как Наполеон спокойным, рассудительным тоном говорил Фуше: «Вы предатель, герцог Отрантский; у меня есть тому неопровержимые доказательства». Лавалетта более всего поразило, что Наполеон был спокоен и что позже, зная об измене Фуше, о его тайных связях с Меттернихом, он не только не расстрелял его, но оставил на той же должности министра полиции^[1240].

Что-то изменилось в характере, в поведении, даже во внешнем облике Наполеона. Внешне он, казалось, стал более спокоен, более сдержан. Исчезли прежняя резкость, динамичность. Но вместе с ними исчезла – или так только казалось? – подавлявшая собеседников напористость непреклонной воли, непоколебимая самоуверенность, вера в свою звезду.

И все-таки при всех колебаниях, при всех сомнениях Наполеона в мае – июне 1815 года он принял наконец решение: идти навстречу противнику. Армии неприятеля должны были быть разбиты по частям в Бельгии, на подступах к Брюсселю.

10 июня вечером, накануне отъезда в армию, Наполеон ужинал с немногими близкими ему – Гортензией, братьями, генералом Бертраном и его женой. Наполеон был совершенно спокоен, даже весел. Разговор шел преимущественно о литературе; то была тема, всегда его увлекавшая, и вечер прошел непринужденно и незаметно. О будущем не говорили; лишь прощаясь с женой генерала Бертрана, Наполеон шепотом сказал ей: «Будет хорошо, если мы не пожалеем о нашем острове Эльба».

11-го утром он выехал в армию. 15 июня французская армия перешла Самбру у Шарлеруа и появилась там, где ее никто не ждал. План Наполеона заключался в том, чтобы разъединить прусскую армию Блюхера и англо-голландскую армию под командованием Веллингтона и разгромить их по очереди. Кампания началась успешно. 16 июня Ней по приказу Наполеона атаковал англичан у Карт-Бра и нанес им поражение. Но Ней действовал медлительно и вяло и дал англичанам уйти. В тот же день при Линьи Наполеон нанес тяжелое поражение армии Блюхера, но у него не хватило сил, чтобы полностью ее уничтожить. Дабы избежать соединения остатков армии Блюхера с Веллингтоном и полностью вывести прусскую армию из борьбы, Наполеон приказал маршалу Груши с тридцатью пятью тысячами солдат преследовать по пятам Блюхера.

Хотя оба сражения не дали Наполеону полной победы, он был доволен началом кампании. Противник потерпел дважды поражение, и французская армия прочно удерживала инициативу в своих руках.

Считая пруссаков Блюхера уже побежденными, Наполеон двинулся главными силами против Веллингтона, окопавшегося возле селения Ватерлоо. 17 июня разразилась гроза огромной силы, сопровождаемая проливным дождем. Все дороги размыло. Люди, лошади вязли в раскисшей земле. Атака в таких условиях была невозможной. Наполеон дал армии день передышки. Сам он ночевал в замке возле Флерюса – название, навсегда вошедшее в историю Франции как напоминание о величайшей победе, одержанной в июне 1794 года. В этом вынужденном случайными обстоятельствами ночлеге у Флерюса Наполеон видел доброе предзнаменование.

Восемнадцатого утром дождь перестал. Наполеон дал приказ начать сражение против армии Веллингтона. «Последние солдаты последней войны» начали в одиннадцать часов утра атаку позиций противника.

В обширной литературе, посвященной историческому сражению под Ватерлоо^[1241], тщательно взвешиваются и анализируются все ошибки, допущенные Наполеоном в сражении. Действительно, если сражение было проиграно, то, естественно, проигравшей стороной были допущены ошибки. Некоторые из них вполне очевидны. Ошибки были допущены Неем, не сумевшим достичь успеха при неоднократных атаках высоты Сен-Жан, где прочно укрепился Веллингтон. Фатальную ошибку допустил Груши. Преследуя пруссаков, он не заметил, как основные силы Блюхера оторвались от него и пошли на соединение с Веллингтоном. Он сбился с пути и шел по пятам небольшого отряда Тильмана, ошибочно полагая, что он преследует Блюхера. Даже когда корпус Груши услышал звуки канонады сражения при Ватерлоо, вопреки настояниям своих старших офицеров Груши, выполняя букву приказа, продолжал следовать прежним неверным курсом, удалявшим его от места решающего сражения. Ошибки допустил Сульт, плохо справлявшийся с обязанностями начальника штаба. В разгар битвы Наполеон, тщетно ожидавший подхода корпуса Груши, спросил Сульта: «Вы послали гонцов к Груши?» «Я послал одного», – ответил Сульт. «Милостивый государь, – с негодованием воскликнул Наполеон, – Бертье послал бы сто гонцов!»

Битва при Ватерлоо была как бы повторением сражения при Маренго, но в перевернутом виде и с несчастным исходом. Военный перевес был на стороне французов, дравшихся с крайним ожесточением. Все слышали, как Ней крикнул Друэ д'Эрлону: «Держись, дружок! Если мы здесь не умрем, то меня с тобой завтра повесят эмигранты». Атаки конницы Нея были сокрушительны.

Веллингтон не был военным гением, как его позднее изображали. Маркс с должным основанием говорил о нем как о посредственности. Но у него была бульдожья хватка. Он вгрызся в землю, и его было трудно вышибить с занятых им позиций. Все же французы уже повсеместно брали верх и уже почти достигли победы, когда на правом крыле показалась быстро двигавшаяся масса солдат.

Наполеон впервые после нескольких часов этой небывало напряженной битвы почувствовал облегчение. Он давно уже вглядывался на восток, с минуты на минуту ожидая корпус Груши, который, подобно Дезе, должен был подоспеть в последнюю минуту и обеспечить решающий перелом в сражении.

Но то были не полки Груши. На правый фланг французских войск ударила армия Блюхера. Сбитые с толку, деморализованные неожиданным ударом с флангов в момент, когда ожидали поддержку, французские полки дрогнули и откатились. Отступление превратилось в бегство. Кто-то крикнул: «Спасайся, кто может!» И этот лозунг паники довершил деморализацию войск. Управление боем было потеряно. Армия в беспорядке бежала с поля боя. Тщетно Ней с искаженным лицом бросался на коне на врага. «Смотрите, как умирают маршалы Франции!» – воскликнул Ней. Но пули его обходили, и смерть бежала от него. Под ним было убито пять лошадей, а он остался невредим.

Перешедшие в контрнаступление англичане и пруссаки преследовали и добивали разбегавшуюся французскую армию. Разгром был полным. Только старая гвардия под командованием Камбронна, построившись в каре, в строгом порядке, спокойно, как всесокрушающий таран, прокладывала себе дорогу сквозь неприятельские ряды. Английский полковник Хельнетт, восхищенный твердостью и героизмом этих железных людей, предложил гвардии почетные условия сдачи. Тогда Камбронн произнес свою знаменитую фразу, вошедшую навсегда в летописи истории: «Merde! Дерьмо! Гвардия умирает, но не сдается».

И сквозь бушующее море огня, грохот орудий, стоны раненых, под убийственным огнем противника старая гвардия все тем же мерным, неторопливым шагом, ровными рядами каре прошла через расступавшиеся перед нею линии вражеских войск.

Спустилась поздняя ночь. Битва под Ватерлоо закончилась. Армия Наполеона была разгромлена.

21 июня Наполеон возвратился в Париж. Всю дорогу в карете он был в дремотном состоянии. Иногда он просыпался, смотрел в окно, оглядывал, не узнавая, местность и снова засыпал. Он чувствовал себя нездоровым, испытывал сильные боли в желудке, его постоянно клонило ко сну.

В Париже он поехал не в Тюильри, где его всегда ждали, а в пустой, безлюдный Елисейский дворец. Приехав, он приказал приготовить горячую ванну, «горячую, как только можно терпеть». После ванны сонливость прошла; к нему вернулись хладнокровие, спокойствие, энергия.

Сражение под Ватерлоо было проиграно, это было бесспорно. Но проиграна ли была война? Она лишь только начиналась^[1242], и все еще можно было переиграть, все еще могло пойти иначе. Разве в 1792–1793 годах положение на фронтах не складывалось много хуже? И что же? Поражения были лишь преддверием побед.

«Ганнибал у ворот». Враг находится на расстоянии восьми дней перехода от Парижа. Что сделано для спасения родины? Он обрушил эти вопросы на Лавалетта, старого, верного Лавалетта, одного из немногих, кому он еще доверял и кого захотел сразу же увидеть. Лавалетт был последним, кто уцелел из «когорты Бонапарта» 1796 года.

«Я их так приучил к великим победам, что они не знают, как пережить один день неудачи. Что станет с бедною Францией? Я делал для нее все, что мог»^[1243] – этими словами он встретил Лавалетта. Наполеон был готов продолжать борьбу. Но он был уже предан в 1814 году в Париже. И он должен знать, на что он может рассчитывать сегодня, на другой день после Ватерлоо. В 1814 году человеком, сыгравшим зловещую, губительную роль, был Талейран. Кто заменит его в июне 1815 года? Впрочем, не надо было спрашивать, ответ напрашивался сам собой: он почти зрительно видел уз кую, подвижную, как бы расплывавшуюся тень Фуше.

Лавалетт не мог, не захотел скрыть от императора настроений, царивших в палате депутатов и палате пэров. Фуше сделал все, что мог; всюду, куда он ступал, он сеял ядовитую поросль неверия, сомнений, готовности к измене. Как всегда прячась в тени, он выдвинул на первый план Лафайета. Палаты поклялись спасать свободу, тогда как требования момента диктовали спасение отечества.

Наполеон сразу же понял смысл этих маневров, и Лавалетт не хотел ничего смягчать – большинство палат по разным мотивам ждало его отречения. Фуше шептал каждому на ухо: «Мы все погибнем вместе с ним»; он заразил всех депутатов стадным чувством страха. Корабль, идет ко дну; спасти его можно, освободившись немедленно от груза, тянущего ко дну. Не задумываясь над завтрашним днем, потеряв способность трезвой оценки положения, депутаты нетерпеливо требовали отречения. По предложению Лафайета, подсказанному Фуше, палаты объявили свои заседания непрерывными, косвенно угрожая императору и предрешая его подчинение их воле.

Наполеон принял все услышанное спокойно, почти равнодушно. Он не проявил даже ни раздражения, ни негодования поведением Фуше. Его это как бы не трогало. Много позже, на острове Святой Елены, он сказал: «Если бы я в свое время повесил Талейрана и Фуше, я бы еще оставался на троне». В июне 1815 года он не сказал и этого. Со стороны могло показаться, что все совершающееся вокруг мало трогает его, что для самого себя он уже решил что-то главное и ему остается лишь доигрывать роль до конца.

Поиск по сайту: