ИВОВЫЙ ВЕНОК

Хепберн считал: один, два, три… Англичане все, теперь – канадцы. Не сбиться б со счета. Только б не сбиться… О черт, не отличишь Пьера от Гастона, а Гастона от Жана. Как привидения… И никакого у них груза – все брошено. И каноэ тоже… Только бы не сбиться со счета… Пресвятая дева, как они тянутся! В прошлый раз, сменив штурмана Бека, он злился на вояжеров, понукал. А нынче… нет сил разозлиться.

Тянутся мимо Хепберна «лесные бродяги» в своих негнущихся оледенелых одеждах. А матрос Хепберн стоит по колени в снегу и считает, считает, шевелит губами. Ох, как медленно! А ведь день-то не в пример прочим: мох нашли, наскребли полные пригоршни. Ну, ну, Хепберн, не ошибись, не теряй счета… Сколь их? Одиннадцать? Двенадцать? Да, мох-то наскребли. Если натаять в рукавицах снегу, перемешать со мхом – ничего, съешь. Разумеется, не солонина, а все же… Эх, доктор, вы можете не бояться: нам не суждено помереть от обжорства, наши желудки, сэр, не слишком-то обременены работой… Так, еще один. Кто это? Господи, глаза как волчьи… А, Михель! Приятель Михель, твои мокасины, должно быть, весом с пушечное ядро. Что ты там бормочешь себе под нос? Шагай, шагай, малый!.. А в брюхе точно стекло лопается, как скребком скребет… Все, что ли? Все, слава тебе, господи.

До вчерашнего дня Франклин был молодцом, а вот нынче штурман Джордж поддерживает лейтенанта. Милый Джордж, ваш начальник здорово сдал. Он не может согреться. Ему все время холодно. Знаете, Джордж, сэр Джон Барроу окрестил вашего приятеля «арктическим парнем», а он просто-напросто мерзляк. Он и дома, в Спилсби, жался к камину. Старший братец Томас потешался над будущим «арктическим парнем». А сестрицы с укоризной замечали, что у Томаса черствое сердце. Черствое сердце… черствый сухарь… А? Что вы говорите? Ничего? Да-да. За один черствый сухарь… Нет, Венцель не оплошает. Венцель давно у Зимнего озера, и амбар ломится от припасов. Окорока, подернутые желтоватым жирком… А над кострами, там, где дым не так горяч, коптятся распластанные осетры… Мама сама отбирала мясо для бифштексов, не доверяла кухарке. В доме были отличные печи. Под рождество, когда надо приготовить получше, соседи несли гусей и уток – тушить, жарить. Отец разрешал, хотя уголь был дороговат, а дрова еще дороже… Дров – вот что нужно, дров. Побольше дров, Венцель, побольше дров, а если индейцы не смогут, то свалите несколько сосен. Ах, если б у Коппермайна росла хоть одна сосна…

Бек снова взял Джона под руку. Франклин вяло сказал:

– Не надо, старина… Берегите силы.

И тут они услышали ружейные выстрелы. Ни лейтенант, ни штурман ничего не видели. Какие-то пузырьки, какие-то пятна медленно плавали перед глазами. Ничего они не разглядели, но услышали громкий предсмертный хрип. Ричардсон убил мускусного быка! Коротконогого, обросшего бурой шерстью, похожего на бизона. О доктор, вы настоящий Адам Белл!^[22]

Проводники содрали шкуру ловчее опытных грабителей, сдирающих плащ с запоздалого прохожего. И вот уж освежеванный бык дымится розоватым дымом, и густой, дикий, горячий дух шибает людям в ноздри, сводит скулы, подкашивает ноги.

Они разодрали тушу. Они жрали, не утираясь, опустившись на колени, не видя, не замечая ничего, кроме дымящейся крови и дымящегося мяса… Теплая, густая, как вар, сытость туго разлилась по жилам, по мускулам, пот проступил на висках, на груди. И уже медленно двигались челюсти, уже тяжелели руки и ноги, в сладостной истоме хотелось растянуться на земле и лежать долго, долго, долго…

Худ, Михель и Хепберн засовывали в мешки остатки мяса.

– Много, много, – причмокивал Михель.

«Много? На два, ну, на три перехода», – прикидывал мичман Худ. Уж Роберт-то знал, что будет после третьего, после четвертого и пятого переходов. Отлично знал… Прежде раздачей провизии ведал старший вояжер Венцель. Потом, когда Венцель ушел к Зимнему озеру, – мичман Худ. У Венцеля дело спорилось. Да и не велик труд делить харч, если он в изобилии. А вот попробуй делить теперь…

И точно, на четвертый день мичман Худ делил крохи. Не поднимая глаз, протягивал щепотки съестного.

– Лучше сдохнуть сразу!

Это Михель, ирокез Михель.

– Проклятый начальник, – пробормотал кто-то из вояжеров.

Другой огрызнулся:

– Заткнись!

Люди еще понимают, что он, Роберт, не утаивает, делит честно. Это они пока понимают, но уже не могут удержаться от ненависти к нему. И лишь в эту минуту глаза у них блестят.

Крохи съестного исчезли. Потухли глаза. И остались мокасины. Зашагали по снегу. Снег не скрипел – издавал треск. Будто хворост.

До неба стояла железная стужа. И сизый голод. Скреби на валунах исландский мох, пихай, запихивай в провалившийся рот.

В последних числах сентября дошли они до реки Коппермайн. Кто-то отчаянно вскрикнул, кто-то горестно охнул, кто-то бессмысленно рассмеялся: лед не сковал Коппермайн!

Всклокоченная, в пене неслась река. И метель, падая наискось, истаивала на ее волнах. Четыре сотни шагов до противоположного берега.

И тут, глядя на Коппермайн, на берег, двадцать измученных, изможденных людей налились яростью. Они перейдут проклятый поток, должны перейти…

Они искали брод до темноты. Искали день, другой, третий. Искать надо было здесь, в этих вот местах, только здесь: если идти вверх по течению, то брод отыщешь скорее, но тогда дашь такого крюку, что, пожалуй, никогда и не увидишь Зимнего озера. Да, здесь, только здесь.

Брода не было. Была зловещая стремнина. И стук гальки, как стук костей. Неустанный, вприскочку бег воды. И всплески ее, и рокот.

На девятый день они сдались.

Прутики ивы корчились в костерках. Жалкие, тоненькие, окоченелые прутики.

– Ивовый венок… Ивовый венок…

Что он такое шепчет, матрос Хепберн, тупо глядя на огонь?

– «Ивовый венок сплела я»… – Хепберн поднял голову. Посмотрел на Ричардсона: – Сэр, помните?

И доктор понял: старинная песня, ее поют простолюдины – «Ивовый венок сплела я»: ивовый венок – символ несчастной любви. Уж не рехнулся ли матрос?

– Как же, как же… – рассеянно отвечает доктор.

Франклин и Бек жуют мох.

Реполовы, малые птахи, осыпают непогребенных мхом. Так верили прадеды. Реполовы? Нет здесь реполовов. Непогребенных осыплет метель.

Они жуют мох. «Ивовый венок…» – твердит матрос Хепберн, сгибая и разгибая лозинку. Он протягивает ее Франклину.

– Что такое, Хепберн?

– Плот, сэр.

– Плот? А-а… Плот? Да-да! Молодчина! Плот!

В потемках, во мгле они срезают ножами иву. В потемках, во мгле плетут, плетут плот… Хоть бы один перебрался с канатом на другой берег. И тогда остальные, держась за канат, переправятся на другой берег…

Но хилый плот притонул, как решето. И зачем только вспомнилась Хепберну старинная песенка?! Песенка про ивовый венок – символ несчастной любви.

Коппермайн всплескивает, слышен стук гальки, звон воды. И падает наискось снег, торопится вслед за быстриной.

– Михель, – тормошит Ричардсон. – Михель, Хепберн…

Индеец и матрос придвигаются к доктору. Он что-то шепчет им. Ага, у доктора простой план, очень простой.

– Ничего не получится, доктор, – возражает Хепберн.

– Канат! – приказывает Ричардсон.

– Но…

– Канат…

Матрос и индеец обвязывают Ричардсона канатом.

– Крепче. Так. Еще разок.

И Ричардсон входит в воду, ломая с хрустом прибрежный лед. Ричардсон плывет на боку, скоро и часто выбрасывая руки, а Хепберн стравливает канат.

Франклин и Худ, поддерживая друг друга, стоят на берегу. Штурман Бек опирается на палку. И проводники тоже стоят на берегу.

Сухо и четко, как кости, стучит галька, стеклянно и злобно звенит вода.

– Господи, помоги ему, – шепчет Франклин.

Поиск по сайту: