РАДОСТЬ ОТКРЫТИЙ

Ночью при луне открылась земля – в зыбком свете маячили вершины Анд. Расчеты штурманов оправдались: бриг приближался к чилийскому заливу Консепсьон.

С восходом солнца все высыпали на палубу. Утренние зори в океане – всегда чудо. Но в то утро не только волны и перистые облака розовели и золотились, но и горы – исполинские, блистающие, грозные, однако не тяжко громоздкие, а словно бы тихо колышущиеся посреди туманов. А ветер этой утренней зари пел о солнце и земных радостях, о хижинах и чернооких женщинах… И вдруг в какое-то неуследимое мгновение все вокруг – и море, и небо, и берег – засияло ровно, ярко, молодо, и тогда моряки, будто очнувшись, заметили бугристый мыс Биобио, а потом и острые камни, помеченные на карте под именем Битых Горшков.

Залив был пустынен – ни парусов, ни шлюпок. На скалах блаженствовали тюлени. Поселяне – черные отчетливые фигурки – шли к маисовым полям. Высоко-высоко кружили орлы.

Ветер дул южный. «Рюрик» лавировал. Во второй половине дня показались строения Талькауано – порта города Консепсьон. Холостым выстрелом капитан попросил лоцмана. Дожидаться, однако, пришлось долго: бриг поначалу сочли пиратским, и лоцманы, да и не только они, отпраздновали труса.

Лишь сутки спустя якорь «Рюрика» лег на илистый грунт. Начались обычные церемонии: встречи с испанскими чиновниками, взаимные приглашения и балы.

Губернатор, подполковник испанской службы, принял Коцебу не так, как португальский майор на острове Святой Екатерины. Подполковник тоже в свое время получил официальное извещение о русской научной экспедиции. Но он не выпячивал губу и не корчил равнодушно-задумчивую мину. О, совсем напротив – подполковник д'Атеро был любезен до приторности.

– С тех пор как стоит свет, – воскликнул он, пожимая руку Коцебу, – ни разу российский флаг не развевался в нашей гавани! Вы первые посетили вице-королевство, и мы надеемся, что вам придется по сердцу страна, которую справедливо величают Италией Нового Света. Мы рады, синьор, приветствовать народ, который в царствование великого и мудрого императора Александра, жертвуя собой, доставил Европе свободу.

Как ни удивительно, губернатор далекой от России южноамериканской провинции был заинтересован в дружбе с русскими. Если огромную Бразилию держала в рабстве маленькая Португалия, то другие обширные пространства Южной Америки закабалила Испания. Но времена менялись. В испанских заморских владениях разгоралась освободительная война. В Чили колонизаторы чувствовали себя так, будто вот-вот начнется извержение давно уже спавшего вулкана Аконкагуа.

Мадридский двор собирался отправить за океан карательные войска. И тут-то руку испанскому монарху протянул не кто иной, как самодержец всероссийский, глава Священного союза европейских государей – Александр I: он сулил военные корабли. Вот почему испанский губернатор был столь предупредителен и любезен с русским офицером…

Как и на острове Святой Екатерины, Шамиссо и Хорис почти не показывались на бриге. Хорис рисовал ландшафты, жителей залива Консепсьон. Шамиссо часами бродил в миртовых рощах, в густых зарослях.

Шамиссо бродил в одиночестве: его друг Эшшольц ухаживал за матросом Цыганцовым. Законы, управляющие человеческой жизнью, оказались сильнее и доктора, и лекарств. Цыганцов помер. Его схоронили на берегу. Треснул ружейный залп, откатилось вприпрыжку эхо. На норд-осте, в той стороне, где за тысячами миль осталась родина, там, на норд-осте, широко и властно полыхали зарницы.

Но прежде чем уйти из залива Консепсьон, «Рюрик» теряет еще одного матроса. В списке экипажа против его фамилии появилась отметка: «Сбежал в Чили». И все. Почему столь краткая? То ли капитан не придал значения бегству нижнего чина, то ли не счел нужным поразмыслить о судьбе простолюдина. Остается гадать: какая же непереносимая обида камнем отягчала Шафея Адисова? Может, не раз и не два изведал он прелести «крепостного состояния», а может, просто дрогнул малый перед чарами Италии Нового Света. И должно быть, подался он в глубь чужой страны, потому что никак ему нельзя было оставаться в городке: в железа заковали бы беглеца, в темницу замкнули. А там, в горах, глядишь, и привязался он к какому-нибудь индейскому племени, как иные испанцы, спасавшиеся от лихого правосудия. Словом, навсегда затерялся матрос где-то в Чили…

Дельфины за кормою, у бортов медузы с сине-зеленым гребнем. И над мачтами уже не странствующий альбатрос, а краснохвостая птица фаэтон.

Когда-то сумрачный Магеллан медлительно пересек эти неведомые европейцам волны. С той поры десятки, сотни, тысячи килей пронеслись над пучинными глубинами Великого, или Тихого, мимо острых его рифов, зеленых гористых островов и блаженных атоллов. Линзы бессчетных подзорных труб приближали к мореходам то пустынные зазубренные горизонты, то желтые отмели в кружевах кипенного прибоя. И все ж немало тайн было в этом безмерном просторе. Не зря ж Крузенштерн с Румянцевым уповали на «приращение географических познаний» в Великом океане.

– Господа, мы проложим курс так, чтобы миновать на ветре Хуан-Фернандес. – И Коцебу оглядел всех с таинственно-намекающим видом.

– Ах, Хуан-Фернандес, – мечтательно отозвался Шамиссо. – Вот бы где побывать!

Шишмарев вопросительно поднял брови.

– Есть, сударь, веская причина, – улыбнулся ему Шамиссо. – Если угодно, объясню…

– Э, нет, – возразил Коцебу. – Не лучше ль вечером, чтоб и служители знали?

– Отчего же? Охотно, капитан, – ответил Шамиссо. – Но тогда требуется помощь: ведь я еще не силен в русском языке.

И вот отблески звезд взыграли на волнах, вот зажгли фонарь на корме и у компаса фонарь, и на баке расселись матросы; пришли Шишмарев, Эшшольц, Хорис.

Шамиссо рассказал следующее.

– Однажды из перуанского порта Кальяо шел в Чили некий мореход по имени Хуан-Фернандес. Вопреки обыкновению, не стал он держаться берегов, а взял мористее. Более ста миль отделяло судно от берегов, когда Хуан-Фернандес наткнулся на необитаемые островки. Среди них был и тот, что зовется Мас-а-Фуэро. Что такое Мас-а-Фуэро? А вот что: зеленые долины, и чистые ручьи, и миртовый лес, и благорастворенный воздух, пахнущий мятой, и стада коз, грациозных, как барышни, и пестрые стайки веселых колибри. Райская обитель, не правда ли?

Этот островок был сюрпризом мореходу Хуану-Фернандесу в 1563 году. Минуло полтораста лет. Жил ли кто, не жил ли на островке – неведомо. Некоторые хроники утверждают, что навещали его пираты. Почему бы и нет? Отличный уголок, сокрытый от нескромных глаз… А в самом начале восемнадцатого века английский капитан, обогнув, как и «Рюрик», мыс Горн, поднимался с божьей помощью на север и, должно быть за пресной водою, надумал посетить одну из бухт Мас-а-Фуэро. В тот день, а может и накануне, старший боцман Селькирк повздорил с капитаном. Причина? Кто ее знает… Так вот, перепалка кончилась тем, что боцман плюнул и объявил, что он, разрази его гром, не желает служить эдакой скотине и лучше уж останется на островке.

Но когда корабельная шлюпка отвалила от берега, Селькирк побледнел: в ту минуту он явственно вообразил жизнь на необитаемом острове. Душа шотландца дрогнула, он попросился на борт. Увы, капитан дьявольски усмехнулся. Однако все же снабдил несчастного боцмана одеждой, оружием, еще кое-чем. Ну и молитвенник сунул. Добрый малый понимал: не единым хлебом… Вскоре паруса истаяли за горизонтом, а боцман долго еще стоял на берегу, погруженный в горестное оцепенение.

Итак Селькирк зажил на островке. Потекли дни, недели, месяцы. Сперва отшельник тосковал, мучился, но потом притерпелся, а потом даже и вовсе не печалился о грешном мире с его суетой сует. Построил хижину. Выучился ловить коз. Приручил козлят и порой, поставив их на задние ноги, отплясывал с ними менуэт. Когда одежда износилась, смастачил платье из козьих шкур. Вот только сапожное ремесло у него никак не ладилось, и боцман щеголял в чудовищной обувке.

– Погодите! – воскликнул Шишмарев. Он давно уже порывался что-то сказать. – Простите, ведь это история…

– Тс-с, – остановил его рассказчик, – минуту, Глеб Семенович, минуту… – И Шамиссо продолжал: – Селькирк отжил на острове уже четыре года и четыре месяца. И вот однажды в бухту вошли корабли капитанов Роджерса и Куртнея. Моряки изумились, приметив на скале бородатого человека в одеждах из козьих шкур. Но еще круче изумились, признав в нем земляка. Селькирк был рад-радешенек. Однако не желал покидать свою обитель, и Роджерс с Куртнеем едва не силком увезли его в Англию.

Шамиссо улыбнулся Шишмареву.

– Вот я и говорю, – поспешно молвил лейтенант, – история-то эта, правда несколько измененная, знакома мне, ей-богу, знакома! Помнится, дал мне дед книжку, называлась она «Жизнь и приключения Робинзона Крузо, природного англичанина». Робинзон этот, господин Шамиссо, похож как две капли воды на вашего боцмана Селькирка. Признаться, Робинзон был другом моей юности. Да и совсем еще недавно купил я в Питере два томика. А перед отплытием черт догадал подарить приятелю в Кронштадте. Негоже, знаете, а жалею, ей-ей…

– И справедливо, – заметил Шамиссо, – книга удивительная. Написана лет сто назад и будет жить еще столько же, если не дольше… Ваша правда, Робинзон и Селькирк похожи, как родные братья: ведь историю шотландца использовал сочинитель Дефо.

Все спят на палубе, на вольном воздухе. Бодрствуют лишь вахтенные. Рулевой, поглядывая на картушку компаса, мурлычет под нос. И старик океан подпевает. Чудится, не плывет «Рюрик» – летит сквозь звездную тьму, килем едва касаясь волн.

Спит истомленная за день команда. Не могут уснуть лишь поэт Шамиссо и художник Хорис. «Где найти слова, чтоб описать это?» – думает один. «Где взять краски, чтобы передать это?» – думает другой…

Серебряная дудка подшкипера приветствует солнце. Поднимается команда, вяжет койки, шлепает босыми ногами. Второй заливистый сигнал – и закипает приборка.

Присев на корточки, матросы что есть силы трут палубу сухим мелким песочком. Палуба белым-бела, но оттого-то и чиста она, что драят ее каждое утро.

Длинные швабры, привязанные к пеньковым тросам, опускаются за борт; разбухшие, тяжелые и серые, они вновь вытягиваются на борт. Матросы отжимают их и уже с полегчавшими швабрами пятятся от носа к корме.

– Эй, шибче! – покрикивает Трутлов на матросов, лопатящих палубу. – Не бойся, братцы, она выдюжит!

Из камбуза выглядывает шоколадная физиономия; коверкая русские слова, кок обещает матросам сытный харч. И матросы смеются, отирая пот: уж больно забавно гуторит! А кок, уроженец Вест-Индии, нанятый в Копенгагене, сверкает сахарными зубами.

Офицеры приложили к глазам подзорные трубы. Ведь с утра реют морские птицы, а это верная примета близкой земли. Во-он они фрегаты и фаэтоны… Первые парят легко, разбойно высматривая рыб; вторые, вытянув длинные красные хвосты, сильно и часто машут крыльями.

И вдруг – неистовый крик:

– Бере-е-ег!

Поросший кустарником островок. Он окружен острыми зубьями коралловых рифов, в рифах кипит бурун. Островок схож с тем, что некогда описал голландец Скоутен. Скоутен назвал его Собачьим. Однако… однако означил его вовсе не на этом месте.

Широта, определенная Коцебу, разнится от Скоутеновой на двадцать одну минуту…

Душные тропические дни сменяются звездным блистанием. Гремят грозы, гуляют ветры. Птицы, птицы – вот кто настораживает моряков.

– Бе-е-рег! – кричат с мачты.

Да, на зюйд-весте темная полоска мили в три, не больше. И тут уж прочь сомнения, никто, ни единая душа не заикалась об этом островке. Твой он, капитан Коцебу.

Кокосовые пальмы клонили вершины: добро пожаловать! Но как «пожаловать»? Как проскочить гибельный бурун? Пойди-ка рискни, и океан шваркнет судно о коралловые рифы, а тогда уж, понятно, «со святыми упокой…».

Двое смельчаков, сняв шапки, вытянувшись во фрунт, просят дозволения достичь берега вплавь.

– Вплавь? – переспрашивает капитан. – Гм! Меня удивляет ваша отвага, ребята. – С минуту он пристально глядит на матросов. – Ну что ж…

Сгрудившись, притаив дыхание, «рюриковичи» следят за храбрецами. Те вымахивают саженками. Вот скрылись, исчезли, пропали из виду… Но вот показался один, потом и другой. Смотрите! Смотрите! Они выбрались из воды, они выходят на берег. Живы, здоровы, черти! Ура!

И вернулись они тоже вплавь, вторично одолев ярость буруна. Перевели дыхание, рапортовали: берег, кажись, обитаем. Обитаем? О, Коцебу не может медлить, никакими силами не удержать его на бриге. Он велит спускать шлюпки. Зовет с собой Шишмарева, ученых зовет. Шишмареву любы мореходные фортели, а вот ученым… да-а, те уж следуют за Отто Евстафьевичем с некоторой оторопью.

Все ближе берег. Грохот наката глушит голоса. По знаку Коцебу десять саженей троса скользнуло в воду. Позади, неподалеку от шлюпок, дышал на волне плот. Давешние пловцы опять прыгнули в воду, прихватив толстый трос; плывут, трос тянется за ними, разматывается.

Вот они опять на берегу – крепят трос затяжным узлом за стволы двух сросшихся пальм. А другой конец закреплен на плоту. Итак, «сообщение» налажено: становись, брат, на плот, перехватывай трос, сам себя буксируй. А уж там, у берега, уповай на судьбу: бурун легко и мощно подхватит плот, бросит его на рифы, а следующая волна вынесет на береговой песок, такой белый, такой ослепительный, такой мелкий! Переправился… Слава те, господи. И опустевший плот опять подтягивают к шлюпкам, на страх и радость очередному «десантнику».

Тропка – узенький поясок – скользнула в чащу. Но коли есть тропка, стало быть, и впрямь островок обитаем? Уж не притаились ли туземцы за этими рослыми папоротниками, не целят ли копьями из тех вон кустарников, что издают сильный и пряный запах? Гуськом идут моряки, чутко прислушиваясь, крепко сжимая оружие. Идут все дальше… Никого. Ничего. Ни следа, ни крика, ни шепота. Только отодвигается и стихает прибой, все отчетливее и как бы строже шорох пальм.

Э, право, пора и отдохнуть. Ведь блаженство – растянуться на земле! Не на палубе, а на сырой земле, хоть здесь она и суха, как порох. «Привал», – командует капитан. Располагайтесь, господа ученые. Располагайтесь, матросики. И-и, как же это распрекрасно, когда небо сквозит за листвою. С земли-то все милее. И птахи какие-то трещат крылышками, и какие-то чудные, неуклюжие существа с клешнями, как у крабов, взбираются по стволу пальмы, и дышится так легко, так легко, ну благодать, ей-богу!..

И вдруг общий кейф был нарушен матросом Скомороховым. Ойкнул, вскочил ошалело Михайло, озирается, потирает загривок, глаза вытаращил – ни дать ни взять, ему дьявол мерещится. Что такое? Что случилось? Да не ори, объясни толком!

А Михайло тычет пальцем вверх, ругается – и ни в зуб ногою. Ага, вона что! Оказывается, тот самый-то «краб» саданул матроса по шее… кокосовым орехом! И пребольно, как булыжником.

– О-о, пальмовый разбойник, – усмехнулся Эшшольц, грозя пальцем.

Все рассмеялись. Доктор объяснил:

– Да-да, так его в книгах называют.

Скоморохов сжал кулаки: вот ужо он покажет этим «крабам» где раки зимуют.

– Ни-ни, – испуганно остановил его Эшшольц. – Клешни знаешь? Нож острый! Лучше уж без греха: подберем орешки, полакомимся.

– Дельно! – кивнул капитан. – Молоко, братцы, слаще сладкого.

Подобрали орехи, сняли зеленую оболочку, потом тонкую мягкую скорлупу, пригубили – и уж за уши не оттянешь, такой он был, этот прохладный целебный сок. Мотали головами, облизывались, и физиономии у всех одинаковые, как у мальчишек-лакомок.

– Чудо!

– Не древо – царица-а-а.

Недели не было без того, чтобы с салинга не раздавалось: «Бере-ег!» Фаэтоны и фрегаты едва не задевали верхушки мачт. Островитяне в юрких лодках устремлялись навстречу бригу.

В эти апрельские и майские дни восемьсот шестнадцатого года мореходы не знали покоя. Восторг открывателей полнил сердца. Нечто поразительное было в этих островах: зорко оглядываешь горизонт, куда уж зорче, а они все равно являются внезапно. В других широтах острова вырисовывались издали, постепенно. Но там, где теперь шел бриг, была «страна южных коралловых островов». Коралловые островки едва возвышались над уровнем моря. И потому возникали они стремительно. Возникнут, покажут себя – и вот уж пропали за крутым океанским валом. Будто и не были, будто пригрезились. Но корабль на гребне, и опять коралловый остров.

Создали те острова не вулканические силы. Нет, их тихохонько возвели мириады живых организмов и водоросли, известковые водоросли, плавно колышущиеся среди волн.

Отдельная особь коралла-строителя зовется полипом; в старину говорили «цветок океана». Полип и вправду напоминает цветок розовый или бурый, темно-красный или синий, зеленый или лиловый. Полипы-цветы образуют колонии, краса которых, явственная в часы отлива, превосходит оранжерейную. Покорные общему закону, они множатся, стареют и умирают, оставляя блеклые скелетики. Как и все сущее, чтоб жить, кораллы должны уничтожать. Их трепетные щупальца, их нежные венчики терпеливо поджидают добычу – планктон, органические частицы.

Впрочем, не только кораллы возводили островки. Множество растений и животных трудились на этом безмолвном строительстве: зеленые и красные водоросли, раковины моллюсков, из которых выделялась величиною тридакна, обладательница тяжелой раковины и великолепно раскрашенного «плаща»; и панцири морских ежей, и известковые остатки морских звезд и кубышек.

Бесшумно, с молчаливым упорством идет работа кораллов-строителей. И так же молчаливо, упорно работают их недруги – рыбы, сплюснутые с обоих боков, с прихотливо изогнутыми плавниками и крепкими зубами, сверлящие водоросли, губки. У этих разрушителей мощный союзник – океанский прибой. Он дробит полипняк, растирает, как жернова, в белый, блеснящий глаза песок.

И еще одна разительная примета коралловых островов: все они атоллы, все коралловые кольца, внутри которых всплескивают мелководные лагуны. Одни лагуны казались с борта «Рюрика» темно-синими, другие отливали темной зеленью. При сильном накате океанский вал расшибался о рифы, и тогда над лагунами проносилось радужное облако водяной пыли.

Вот о таких днях мечтал лейтенант и кронштадтской осенью, и архангельской зимою, и в светлую весеннюю пору, когда на абоской верфи достраивался «Рюрик». И лейтенант действительно не променял бы свои открытия на «все сокровища мира».

Коцебу знал, что еще не один и не два острова можно сыскать в здешних широтах. Он достал из резного шкафчика Крузенштернову инструкцию, пробежал знакомые едва ли не наизусть строчки:

Двукратное через все Южное море переплытие корабля в разных совсем направлениях бесспорно послужит к немалому распространению наших познаний о сем великом Океане, равно как и о жителях островов, в величайшем множестве здесь рассеянных.

Двукратное переплытие… «Рюрик» еще вернется в южные широты. А теперь, теперь туда, где в холодной мрачности лежат угрюмые мысы, обглоданные злой волною.

Поиск по сайту: