ОБЕД С ГЕРЦОГОМ ГЕМФРИ

Святой Патрик топил печь снегом. Франклин нуждался в дровах. А дров не было. И ни крошки съестного. Ничего не было у этого Зимнего озера. Сугробы, да сосны, да обросшая инеем пустая хижина. И пятеро изможденных людей на грязном полу.

Джон первым превозмог себя. На столе посреди хижины белел клочок бумаги. Записка? Записка! Несколько строк, нацарапанных штурманом Беком. Франклин долго не мог их прочесть. «Большое Невольничье… Индейцы… Сомневаюсь…» Слова всплескивали, как рыбы, и тонули в темноте. Джон долго не мог прочесть строки, нацарапанные штурманом Беком. Но прочел, прочел все-таки.

Два дня назад был он здесь, в этой хижине, лишь два дня назад был здесь штурман Бек. От Венцеля никаких известий. Джордж ушел искать Акайчо. Джордж ушел к Большому Невольничьему озеру. Сто тридцать восемь миль? Нет. Как до луны. И потом… В этом форту Провиденс – толстомордый Гарри.

Да будь тысячу раз проклят день, когда Джон Франклин, старший офицер фрегата, уличил мичмана Блейка в краже денег, а товарищи тайком в «петушьей яме» жестоко высекли Блейка, да-да, офицер Гарри Блейк получил «starting»^[23]. Он вопил: «Я застрелюсь!» – «Поспеешь», – отвечали ему и драли нещадно. Франклин, почитатель Шекспира, посмеивался: «Нет, поручусь, он виселицей кончит, хотя бы все моря и океаны уговорились потопить его». Потом Гарри подал в отставку и исчез. И вот годы спустя толстомордый Блейк – начальник одного из фортов, теперь он может свести с Франклином старые счеты.

Однако записка штурмана Бека заронила надежду. Тощую, как травинка, но все же, все же… Джон окликнул вояжеров:

– Эй, ребята! Слышите? Наш штурман ищет Акайчо.

Они слышали. Но они не хотели слушать. Жизнь кончилась. Не кончилось умирание.

– У штурмана все в порядке, ребята. Слышите? Говорю вам, он найдет индейцев.

И тут все четверо, не поймешь откуда силы взялись, заорали:

– Индейцам плевать на тебя! Плевать! Плевать!

Они потрясали кулаками, кричали и разом смолкли – выдохлись. Тогда Франклин сказал:

– А в старых кострах найдем оленьи кости. И еще, помнится, здесь где-то брошены две-три шкуры. Ну-ка, молодцы, встать!

В смерзшейся золе нашлись обгорелые кости. И оленьи шкуры нашлись, и несколько свечей, и несколько кусков мыла.

Стали жить. Дел было много, сил – мало. Чурбак расколоть – как сосну свалить, дровишек натаскать – как баржу нагрузить, малый огонь вздуть – как большой камин разжечь.

Отжили день, отжили другой. А потом проводники вконец отчаялись: пришел час – не барахтайся, от «курносой» никуда не денешься. Проводники звали смертушку. И она, ей-богу, была рядом, совсем рядом была она, но почему-то медлила, хоть двери оставь ей настежь. Должно быть, страшилась этого лобастого англичанина с распухшим, обмороженным черным лицом, со свалявшейся бородой, в изорванном платье. Он разводил костер, варил какую-то вонючую жижу из обрывков сгнивших шкур, из обгорелых оленьих костей и кормил проводников, совал ложку в рты, покрытые язвами, а проводники отпихивали его руку, у Джона голова шла кругом, но он подносил ложку за ложкой терпеливо, непреклонно, механически.

Когда-то в этой самой хижине зимовщикам оленина набила оскомину, и Джон говорил: «О друзья, как бы не довелось с герцогом Гемфри обедать!»^[24] Теперь вот обедал, обедал с самим герцогом Гемфри. Да еще и не снимая шапку.

Однажды вечером Джон поил умирающих кипятком. В сенях вдруг заскрипела дверь. И вошли двое. Их лица были в трещинах, губы – как кровавые рубцы. Сипло дыша, они опустились на пол.

Поиск по сайту: