Противостояние империи и латинян в «Истории» Никиты Хониата

Преемники Алексея продолжили его политику.

Летом гунны, «нарушив заключённые дружественные договоры», переправились через Дунай, опустошили и разрушили несколько городов. Незадолго до этого брат Стефана, Алмуз, перешёл на службу к Иоанну Комнину. Решив отомстить, в качестве повода гунны использовали то, что «…будто жители Вранцовы разбойнически нападают на приходящих к ним для торговли Гуннов и поступают с ними весьма худо…»[26] Иоанн изгнал гуннов из Филиппополя, а затем, собрав войско и переправившись через Дунай, рассеял толпу гуннов и овладел Франгохорием. В его руках оказался Зевгмин.

Одержав победу над гуннами, Иоанн осознал необходимость наладить отношения с другими племенами на Западе. Он договорился с Италией, «на всех парусах» летевшей в Константинополь для торговли и промысла. Тем самым был водворён мир с западными народами[27].

В 1147 г. к Константинополю подошли две крестоносные армии под командой германского короля Конрада III и французского короля Людовика VII. Как пишет Хониат, «…страшная и опасная туча врагов, с шумом поднявшись с Запада, надвинулась на пределы римского государства: говорю о движении Алеманнов и других, поднявшихся с ними и единоплеменных им, народов». Далее историк описывает особенности их состава: «Между ними были и женщины, ездившие на конях подобно мужчинам, смело сидевшие в сёдлах, не опустив ног в одну сторону, но верхом. Они также, как и мужчины, были вооружены копьями и щитами, носили мужскую одежду, имели совершенно воинский вид и действовали в смысле Амазонок…»[28]

Как причину похода втор обозначает желание посещения Гроба Господня и установления безопасного пути в Иерусалим («…они говорили, что не везут с собою в дорогу ничего лишнего, но берут единственно то, что необходимо для уравнения путей, а под этим разумели не лопаты, молоты и заступы, но щиты, латы, мечи и всё другое, потребное для войны…»).

Не без оснований опасаясь, император принимал меры по укреплению безопасности государства. На советах он говорил об огромной численности пехоты и конницы, которые «…жаждут убийства, как у всех их глаза огнём горят и как они восхищаются кровопролитием более, нежели другие окроплением водою. И не только это объявляет Сенату, высшим сановникам и войскам, но говорит и о том, как тиран сицилийский подобно морскому зверю, разоряет приморские области, как он, переплывая море и приставая к большим римским селениям, опустошает всё, встречающееся на пути без всякого сопротивления…»[29]

Укреплялись стены и башни, шло вооружение войска медными копьями и выдача жалованья солдатам. Часть войска была оставлена для защиты Константинополя, а другая должна была следовать вместе с войском алеманов для того, чтобы удерживать их от грабеей (но, подчёркивает Хониат, мирными средствами).

Король Конрад III очень желал войны, он «…дышал войною, как кровожадный лев, свирепо махающий хвостом и готовящийся к нападению».

Мануил предложил королям, обойдя Константинополь стороной, переправиться через Геллеспонт и идти к Палестине вдоль побережья, минуя Анатолию. Но они отвергли этот план и решили переправляться через Босфор.

Конрад III, т.к. его войско изнывало от голода и жажды, раньше французов двинулся к Иконию; к Никее пришла только десятая часть армии. Германцы несли большие небоевые потери. В частности, во время их стоянки у реки Мелас произошёл очередной зимний разлив.

«…Жалкое то было зрелище и поистине достойное слёз, — пишет Никита Хониат, — Алеманны падали без борьбы, гибли без врага! И ни огромный и необыкновенный рост, ни привычные к войне руки не помогли им спастись от беды: они падали, как трава, уносились, как сухое сено и лёгкий пух, и лишь река, говоря словами Псалмопевца, воздвигала гласы их, когда они по-варварски кричали и своими дикими и страшными воплями, нисколько не похожими на сладкозвучные песни пастухов, оглашали горы и холмы… Те, которые видели это событие, поневоле приходили к мысли, что гнев Божий явно постиг лагерь Алеманнов, если они столь внезапно поглощены были водою, что не могли спасти даже своих тел…»[30]

Река унесла много оружия, военной амуниции, конных сбруй и т.д., похоронила немалое число воинов.

По приказу Мануила на пути продвижения крестоносцев были организованы запасы продовольствия, но одновременно подготовлялись засады, а мирные жители, заперев городские ворота, с помощью верёвок забирали деньги и отдавали продуктов столько, сколько сами желали. Были случаи примешивания в муку извести, а для итальянцев чеканились фальшивые серебряные монеты. «…Кратко сказать, царь и сам всячески старался вредить им и другим приказывал наносить им всевозможное зло для того, чтобы и позднейшие потомки их помнили это и страшились вторгаться в области Римлян»[31].

Людовик VII вышел к Атталии; кораблей не хватало, и сельджуки нападали на растянувшуюся колонну (по словам Хониата, Мануил сам подговаривал их письмами к выступлению). После ухода крестоносцев Мануил вернулся к политике отвоевания территорий и собирался отбить у сицилийцев Керкиру.

Владетель Сицилии Рожер (племянник Роберта Гвискара) или по собственной инициативе, или «по предварительному соглашению с королём Алеманнов» стал нападть на прибрежные области ромеев. Он овладел Керкирой без боя («…Причиною этого были жители острова и в особенности глупейшие из них, по прозванию Гимны. Под тем предлогом, что не могут более терпеть тяжёлого, как они говорили, и несносного сборщика податей и переносить его обид, они составили коварный замысел; но как сами собою не в состоянии были осуществить его, то теперь, воспользовавшись благоприятным случаем, обратились к предводителю флота и, обольщённые его ласковыми словами и хитрыми обещаниями, приняли к себе на известных условиях сицилийский гарнизон, состоящий из тысячи вооружённых ратников. Таким образом спасаясь от дыма уплаты податей, они, по своей глупости, попали в пламя рабства; а Римлян эти безумцы заставили вести продолжительную и крайне тяжёлую войну…»[32]).

Рожер II покорил Малею, опустошил Акарнанию и Этолию, грабя при этом мирные селения. В Фивах он, обуреваемый страстью к богатству, приказал наполнить деньгами большую часть кораблей. У ремесленников отбирали последнюю копейку, знатных людей подвергали издевательствам — никому не удавалось уберечься. В Коринфе Рожер сделал самых красивых женщин наложницами и даже похитил иконы великомученика и чудотворца Феодора Стратилата. И «…если бы кто увидел в это время трёхгребные сицилийские корабли; то совершенно справедливо мог бы сказать, что это не разбойничьи корабли, а огромные транспортные суда, — так они были переполнены множеством дорогих вещей, погружаясь в воду почти до самого верхнего яруса!»[33]

Мануил решил атаковать сицилийцев и с моря, и с суши. Командовать флотом он поставил своего зятя по сестре, Стефана Контостефана, главой сухопутного войска (помимо других) — доместика Иоанаа Аксуха. Попытки взять Керкиру наталкивались на мощное сопротивление. Контостефан погиб.

Осада длилась три месяца. В это время произошло столкновение с венецианцами. Обе стороны осыпали друг друга остротами и бранными словами и в конце концов схватились за оружие (по Хониату, особенно необузданными были венецианцы, которые захватили императорский корабль и заставили ничтожного эфиопа изображать императора). Несмотря на всё это, Мануил объявил прощение.

Успехи коалиции на море, голод и отсутствие поддержки со стороны Рожера вынудили гарнизон сдаться. После этого Мануил принял решение о походе на Сицилию, но флот попал в шторм, и самому императору едва удалось уцелеть. Лишь Михаилу Палеологу по наступлении весны при помощи переметнувшегося родственника короля удалось увенчать себя победами в новом сицилийском походе.

В 1154 г. Мануил вторгся в Италию, но командир флот Константин Ангел угодил в плен к норманнам. Византийцы пытались поднять против норманнов Германию Фридриха Барбароссы, который держался настороженно. Тогда Мануил послал в Италию войско под руководством Михаила Палеолога и Иоанна Дуки. В 1155–1156 гг. многие города Южной Италии сдались византийцам, но затем на них посыпались военные неудачи.

После второго поражения Мануил, осознавая трудности и неудачи этой войны, решил примириться с Рожером. Был заключён мирный договор, по которому возвращались все пленники. По мнению Хониата, этим договором Мануил и Рожер просто показали «вид волчьей дружбы»…

Правление двенадцатилетнего сына Мануила, Алексея Порфирородного, продолжалось три года и ознаменовалось борьбой за власть придворных группировок. Никто не занимался общественными делами — каждый преследовал свою собственную цель.

Двоюродный брат Мануила, Андроник Комнин, тоже жаждал престола. В Константинополе его ожидали, «…как светильника во мраке и как лучезарной звезды». Желание Андроника освободить империю от засилья латинян вызывало народную поддержку.

Никита Хониат пишет:

«И прежде всего я хочу напомнить, как в смутное и мучительное время империя ромеев воззвала к своему бывшему любимцу, великому Андронику, чтобы сбросить угнетающую латинскую тиранию, которая, как сорная трава, привилась на молодом побеге царства. И он привёл с собой небольшое количество пеших и всадников, однако, вооружённый только справедливостью, он легко шёл к любимому городу. Первое, что он дал столице в ответ на её чистую любовь, было освобождение от тиранической латинской наглости и освобождение империи от варварских примесей»[34].

Но благое отношение к Андронику быстро изменилось на противоположное, т.к. он создал в империи атмосферу тотального террора.

Фридрих Барбаросса устроил брак своего сына Генриха с сицилийской наследницей Констанцией. Это значило, что после смерти германского государя к его владениям присоединялись Неаполь и Сицилия. Как писал германский средневековый историк: «Император, враждебный королевству греков (regno Grecorum infestus), старается соединить дочь Рожера, короля Сицилии, со своим сыном»[35].

Вторгшееся сицилийское войско было разгромлено уже новым императором, низвергшим Андроника, Исааком Ангелом (было положено начало новой династии).

После победы царь Исаак приказал привести к нему вождей сицилийского войска, Алдуина и Ричарда и спросил их, как они осмелились его злословить. «…Оказалось, впрочем, что Алдуин был не только отличный мастер на ругательства, когда возвышало его счастие, но вместе с тем, при неблагоприятной перемене обстоятельств, в высшей степени постигал искусство льстить, – средство, пред которым не устоит никакое оружие и никакая сила. Он рассеял гнев царя и разлил удовольствие в его сердце, начав с увлечением распространяться об остроте и истинно царственной несокрушимости его меча, – сознавался, что послание к ним царя не только не было праздным пустословием, но содержало в себе глаголы истины, начертанные без сомнения рукою самого Бога, и в заключении выражал надежду, что не сочтут достойным осуждения, если его ответ на это послание был до крайней степени оскорбителен, потому что сама природа признает взаимную ненависть врагов естественною»[36].

Оставив прозвание Ангела, Алексей стал называть себя Комнином — его собственное прозвище, видимо, казалось ему, недостаточно славным.

Все ждали от нового императора, что он решит текущие внутренние проблемы и отправится в поход против врагов внешних, но вместо этого он предался праздности и бросил управление общественными делами. Казна постепенно истощалась, многие территории империи отделялись от неё. Нависала внешняя опасность:

«Не только северные варвары, воюя с нами, всегда одерживали над нами верх, так что мы не смели уже взглянуть на них; но точно также и на востоке римские области были беззащитною жертвою персов…»[37]

Сын Фридриха Барбароссы, Генрих, не довольствовался существовавшим порядком дел. Когда императором был ещё Исаак, он отправил к нему послов.

«…Во-первых, в качестве государя Сицилии он отделял и присваивал себе все римские области от Эпидамна до знаменитого города Фессалоники, как недавно силою оружия покоренные сицилийским войском… Затем он исчислял, с увеличением надлежащего веса, все огорчения своего отца, не только недавние, но и те, с которыми боролся его отец давно, когда ловкою политикой царя Мануила был оттолкнут от древнего Рима и вместе изгнан из всей Италии. Бесцеремонно поднимая эти доэвклидовские события, он хотел, чтобы римляне или купили у него мир за огромную сумму денег, или не жаловались, если он немедленно начнет с ними войну. Сверх того он требовал, распоряжаясь как государь государей, или повелевая как царь царей, чтобы мы помогли его соплеменникам в Палестине высылкою морского войска…»[38]

Свергнувший Исаака Алексей, чтобы откупиться, вынужден был ввести т.н. «аламанскую подать» и снять драгоценные украшения с императорских гробниц. А Генрих, уже готовивший крестовый поход против Византии, осенью 1197 г. умер от лихорадки.

«…Этот государь отказывал себе во всех удовольствиях и постоянно был поглощен заботою восстановить всемирную монархию и сделаться властелином всех окрестных владений, имея перед своим умственным взором Антониев и Августов кесарей, стремясь сравняться с ними в пределах власти и едва не говоря подобно Александру: «И то, и это – все мое!» Всегда казался он бледен и погружен в думу, принимал пищу в конце дня, и когда решался кто-нибудь заметить ему, что от такого употребления пищи можно опасаться расстройства в здоровье, отвечал замечательным изречением, что частному человеку всякое время удобно для вкушения пищи, особенно же то, в которое он привык кушать, а царю, который обременен делами и не хочет быть ниже своего звания, хорошо, если он и под вечер найдет время для успокоения тела…»[39]

Никита Хониат старается излагать свою историю ровно и успешно, но по мере приближения к падению Константинополя рассказ становится для него всё труднее.

«…В самом деле, чья душа в состоянии остаться не потрясенною при воспоминании о тех страшных бедствиях, которые поразили самый Царьград в царствование этих земных Ангелов? Я желал бы изложить вполне все ужасы и всю невообразимую жестокость этих бедствий, но так как это невозможно, то опишу их вкоротке, надеясь, что самая краткость рассказа, может быть, принесет пользу нашим потомкам, – смягчит нашу горькую повесть и вследствие того умерит их безотрадную печаль»[40].

Венецианцы были недовольны ромеями за то, что те предпочитали им пизанцев. Дож Венеции Генрих Дандуло желал до своего ухода из жизни расквитаться с византийцами. Он входил в тайные сношения с ненавистниками империи, смог привлечь на свою сторону Бонифатия маркиза монферратского, Балдуина графа фландрского, Генриха графа Сен-Поля, Людовика графа блуасского и др.

За три года в Венеции построили 110 дромонов для перевозки конницы, 60 долгих кораблей и 70 круглых. На них посадили тысячу тяжёлой конницы и 30 тыс. пехоты. К ним прибыл сын низвергнутого Исаака Ангела с папской грамотой о привилегиях в обмен на возведение его на отцовский трон.

«…В самом деле, ребенок, по их требованию, обещал не только дать им целый океан денег, но и отправиться вместе с ними на войну против сарацинов с римскими пехотными войсками и пятьюдесятью трехгребными кораблями. Мало того, – что особенно важно и вместе особенно нелепо, – он обещал принять латинские уклонения в вере, признать все папские привилегии и неразрывно с этим отменить и изменить древние римские обычаи»[41].

Император Алексей ничего не предпринимал против латинян из-за своей «чрезмерной изнеженности». Те же, осознав, что на сухопутном направлении они не встретят сопротивления, двинулись к заливу, затем грузовые корабли вошли непосредственно в залив. Переправившись, неприятель напал на византийскую крепость.

17 июля латиняне пошли на общий приступ, и «страшная битва заревела вовсю». В стене был сделан тараном пролом, но пизанцы смогли отразить этот натиск. Осаждавшие с моря вынудили византийцев и подожгли прилегавшие городские постройки.

При вхождении в город крестоносцев городская чернь бросилась громить дома иноплеменников. Сарацины решили наказать город огнём.

«…Разлившись невообразимо и поедая все, пламя свирепствовало всю эту ночь, весь следующий день и весь заступивший его вечер. Зрелище было невиданное и превосходило всякое описание. Много бывало прежде пожаров в городе, невыразимо ужасных и огромных; но все они в сравнении с настоящим были небольшими вспышками. Часто разбрасываясь и раскидываясь в разные стороны, пламя опять соединялось вместе и представляло собою как бы одно нераздельное течение огненной реки. Портики падали, украшения площадей низвергались, величественные колонны исчезали, как будто что-нибудь удобосгораемое. Ничто не выдерживало силы жара…»[42]

Хониат описывает ужасающую картину грабежей царственного города.

Робер де Клари писал, что «и в 40 самых богатых городах мира едва ли нашлось бы столько добра, сколько было найдено в Константинополе» крестоносцами[43].

Поиск по сайту: