Спутник инакомыслящего

(сборник полезных советов)

Для революции необходимы два условия: наличие тех, против кого восстают, и тех, кто непосредственно будет восставать. Одежда не имеет значения, время и место определяются участниками сообща, однако для достижения наилучших результатов желательно присутствие обеих сторон. Китайская революция 1650 года сорвалась из-за неявки противников, и деньги, потраченные на аренду зала, пропали понапрасну.

Люди или партии, против которых направлена революция, называются «угнетателями». Их легко отличить по хорошему настроению. Обыкновенно «угнетатели» носят костюмы, владеют земельными участками и слушают музыку за полночь, не боясь скандала с соседями. Их задача заключается в поддержании статус-кво, то есть неизменного положения вещей, хотя раз в два-три года они не прочь поменять обои.

Если «угнетатели» слишком суровы, возникает так называемое полицейское государство, где всех стригут под одну гребенку, сушат одним феном, освежают одним одеколоном и запрещают называть мэра родного города жирной свиньей. В полицейском государстве не соблюдаются права человека, отсутствует свобода слова, хотя и сохраняется некоторая свобода жеста и право на пантомиму в суде. Запрещена любая критика правительства, в особенности его дикции и галстуков. Нечего говорить также о свободе печати: все средства массовой информации находятся в руках правящей партии, служат рупором ее идей, а результаты матчей подвергаются строжайшей цензуре, дабы убаюкать общественность.

Лица либо группы лиц, которые поднимают восстание, называются «угнетенными». Обычно их можно узнать по непрестанному ворчанью, нытью и жалобам на мигрень. (Следует отметить, что угнетатели никогда не устраивают революций и не стремятся стать угнетенными, так как это влечет за собой полную перемену гардероба, включая нижнее белье.)

К наиболее знаменитым революциям традиционно относятся:

Французская революция, в ходе которой восставшее крестьянство захватило власть, поменяло все замки во дворце, чтобы хозяева не могли вернуться, и устроило колоссальную вечеринку. Когда дворянству удалось отбить дворец, пришлось делать большую уборку, оттирать пятна и собирать окурки.

Русская революция, которая назревала долгие годы и вспыхнула в тот момент, когда пролетариат понял, что «царь-батюшка» – это один и тот же человек.

Нужно заметить, что по окончании революции «угнетенные» чаще всего берут власть и начинают вести себя как «угнетатели». Понятно, что потом им уже невозможно дозвониться, и о деньгах, которые вы дали в долг на баррикадах, чтобы купить сигарет и жвачки, лучше забыть.

К основным приемам гражданского неповиновения относятся:

Голодовка. В ходе голодовки «угнетенные» отказываются от пищи, пока их требования не будут выполнены. Следует остерегаться коварства властей, которые нередко пытаются подложить голодающему пачку крекеров или ломтик чеддера. Если удаётся заставить мятежника перекусить, то потом очень легко подавить восстание. Если же убедить его не только поесть, но и оплатить счет, это можно считать полной победой тиранов. Многотысячная голодовка в Пакистане была сорвана умелыми действиями правительства, пустившего в ход исключительно нежную телячью отбивную, от которой было невозможно отказаться; но, разумеется, мало где так вкусно готовят.

Трудность голодовки заключается в том, что через пару дней очень хочется есть. Тем более когда за окном разъезжают полицейские фургоны с динамиками и день напролет повторяют: «Мм, какие шашлычки, ай-ай-ай, смотри-ка – жареные орешки!»

Менее радикальной формой голодовки, которая подойдет умеренным политическим деятелям, является отказ от приправ. Этот сам по себе скромный демарш, употребленный к месту, способен произвести огромное впечатление на правительство. Так, настойчивое требование Махатмы Ганди ничем не заправлять ему салат вынудило посрамленных британцев пойти на серьезные уступки.

Кроме принятия пищи, можно также отказываться от: улыбок, преферанса и исполнения роли Деда Мороза на школьном утреннике.

Сидячая забастовка. Выберите место и займите положение сидя. Садитесь так, чтобы копчик коснулся пола или земли, иначе будет считаться, что вы стоите на коленях – это лишено политического смысла, кроме случаев, когда и само правительство стоит на коленях. (Что редкость, хотя при наступлении холодов правительство иногда опускается очень низко.) Задача сидящего – не вставать, пока власти не пойдут на уступки. Власти, как и в случае голодовки, стараются всяческими хитростями заставить мятежника подняться. Они могут сказать, например, «просьба освободить вагоны, поезд идет в парк», или «всего доброго, мы закрываемся», или «вы не встанете на минуточку, мы просто хотим измерить ваш рост?».

Демонстрации и марши протеста. Смысл демонстрации в том, что она должна быть заметна. Отсюда сам термин – «демонстрация». Демонстрация, проводимая у себя дома, не является политической акцией, и скорее может быть квалифицирована как глупость или полный идиотизм.

Великолепным образцом демонстрации может служить так называемое Бостонское чаепитие, когда американцы, переодетые в индейцев, сбросили в море партию английского чая. Вслед за этим индейцы, переодетые в американцев, сбросили в море непереодетых англичан. После чего англичане, переодетые в партию чая, сбросили в море друг друга. И, наконец, в залив вошел головной крейсер немецкого торгового флота с командой, переодетой в костюмы из «Чио-чио-сан» (по невыясненной причине).

Во время демонстрации неплохо иметь в руках плакат с требованием. Рекомендуются следующие варианты: 1. Нет повышению налогов! 2. Нет снижению налогов! 3. Нет насмешкам над пекинесами!

Другие приемы гражданского неповиновения. Неповинующийся также может:

– стоять под окнами мэрии, скандируя «кол-ба-сы!» до тех пор, пока требование не будет выполнено;

– блокировать городской общественный транспорт с помощью отары овец;

– звонить домой истеблишменту и петь в трубку «Бесс, ты теперь моя»;

– переодеться полицейским и скакать по улицам;

– притвориться баклажаном и щипать прохожих за ляжки.

Шеф

Я сидел у себя в конторе, чистил «тридцать восьмой» и гадал, откуда привалит новое дельце. Работу свою я люблю, и хотя мне не раз портили прикус автомобильным домкратом – сладкий запах зеленых всё лечит. Не говоря о девчонках. Это моя вторая слабость: они мне нужны чуть побольше воздуха. Вот почему когда дверь распахнулась и в контору стремительно вошла длинноволосая блондинка, сказала, что ее зовут Хизер Баткис, она натурщица, позирует голышом и нуждается в услугах частного сыщика, мои слюнные железы переключились на четвертую передачу. Эта короткая юбочка, тонкий свитерок и параболы, которые они обтягивали, могли вызвать инфаркт у буйвола.

– Что я могу сделать для тебя, детка?

– Вы занимаетесь розыском пропавших?

– А кто-то потерялся? В полицию ты уже обращалась?

– Не то чтобы потерялся. Видите ли, мистер Любошиц…

– Просто Кайзер, малыш. Так кого же мы ищем?

– Бога.

– Бога?

– Бога. Всевышнего, Творца мироздания, Первопричину всего сущего, Верховный принцип бытия. Прошу вас, Кайзер: его надо найти.

Чокнутые у меня в конторе не редкость, но когда они так сложены – слушаешь не моргая.

– Зачем?

– Неважно. Ваше дело разыскать Его.

– Извини, детка. Ты не по адресу.

– Но почему?

– Мне нужно знать все до конца.

Я встал.

– Подождите, хорошо, ладно.

Она закусила нижнюю губу, потом принялась расправлять морщинку на чулочке. Я оценил спектакль, но не купился.

– Давай-ка начистоту, малыш.

– Хорошо. Дело в том, что я не натурщица.

– Нет?

– Нет. И зовут меня не Хизер Баткис, а Клер Розенцвейг, я студентка. Учусь в Вассаре[20]на философском. Изучаю историю западной мысли и тому подобное. В январе мы сдаем дипломную. Тема – религия Запада. Все, конечно, отделаются общими рассуждениями. Но я хочу дать точный ответ. Профессор Гербанье сказал: кто даст точный ответ – диплом в кармане. А отец обещал «мерс», если будут все пятерки.

Я открыл пачку «Лаки», потом пачку жвачки и взял из той и другой по штучке. История начинала мне нравиться. Бывалая малышка. Неслабый IQ[21]и фигурка, с которой следовало познакомиться поближе.

– Как же он выглядит, твой Бог?

– Понятия не имею, я никогда его не видела.

– Так с чего ты взяла, что он вообще существует?

– Вот это и требуется выяснить.

– Неплохо. Не зная ни какой он из себя, ни откуда копать?

– Откровенно говоря, да. То есть я-то, вообще, подозреваю, что он повсюду. В воздухе, в каждом цветке, в вас, и во мне, и вот в этом стуле.

– М-да…

Ну, понятно: пантеистка. Буду иметь в виду. Я сказал, что готов взяться за дело. Сто баксов в сутки плюс дополнительные расходы и дружеский ужин с клиенткой. Она улыбнулась и согласилась. Мы вместе спустились в лифте. Вечерело. «Есть Бог или нет, – подумал я, – в Нью-Йорке немало парней, которые любой ценой помешают мне это выяснить».

Ребе Ицхак Вайсман, местный раввин, был моим должником, – как-то раз я помог выяснить, кто натирает его шляпу свиным салом, – и теперь мне пришло в голову, что он мог бы, пожалуй, подкинуть какую-то зацепку. Но едва ребе услышал, о чем речь, я понял: дело нечисто. Ребе испугался. Здорово испугался.

– Конечно, конечно, Тот, о ком ты спрашиваешь, существует. Но я не имею права даже сказать, как Его зовут. Он просто уничтожит меня. Хотя я никогда не мог понять, почему некоторые так чувствительны к тому, чтобы их называли по имени.

– Ты когда-нибудь видел Его?

– Я? Ты шутишь, что ли? Хорошо, что я собственных внуков увидел.

– Тогда откуда ты знаешь, что Он существует?

– Откуда? Хороший вопрос! Да как бы я купил такой костюм за четырнадцать долларов, если бы там никого не было? А ну пощупай, какой габардин! Нужны еще доказательства?

– Это единственное?

– Минуточку, минуточку! А Ветхий Завет? Это что тебе, вчерашний форшмак? Как, по-твоему, Моисей вывел евреев из Египта? Или ты воображаешь, он сбацал фараону чечетку и обаятельно улыбнулся? Будь спокоен, Красное море домкратом не разведешь. Тут настоящая сила нужна.

– Выходит, Он крутой, а?

– Да. Очень крутой. Иной раз подумаешь, что в Его положении можно бы уже быть чуть помягче.

– Откуда ты столько знаешь о Нем?

– Мы – избранный народ. Он выбрал нас среди других племен и окружил особенной заботой. О чем я тоже как-нибудь переговорил бы с Ним с глазу на глаз.

– Избранный народ? И сколько же вы за это отстегиваете?

– Не спрашивай.

Вот оно как. Выходит, евреи давно с Ним повязаны. Старый как мир рэкет: Он дает им крышу, они башляют. И, судя по настроению ребе Вайсмана, доит Он их основательно.

Я взял такси и двинул в бильярдную к Дэнни на Десятой авеню. Плюгавый живчик на дверях сразу мне не понравился.

– Фил Чикаго здесь?

– А кто спрашивает?

Я сгреб его за лацканы, прихватив немного его паршивой шкуры.

– Что-что, сучок?

– Он в задней комнате, сэр.

Сразу понял, с кем имеет дело.

Легендарный Фил Чикаго. Медвежатник, фальшивомонетчик. Руки по локоть в крови. Отпетый атеист.

– Никакого Шефа не существует, Кайзер. Это полная туфта. Сказки для малышей. И никогда не существовало. Есть синдикат, международный синдикат. В основном сицилийцы. Но никакого главного там нет. Ну, если разве что не считать Папы.

– Мне бы повидать его.

– Подумаем. – Фил подмигнул мне.

– Ты слышал что-нибудь о некой Клер Розенцвейг?

– Никогда.

– А Хизер Баткис?

– Погоди, погоди… Слыхал. Пергидрольная киска из Рэдклиффа[22]с вот такими буферами?

– Из Рэдклиффа? А говорит, из Вассара.

– Да? Врёт. Она профессорша в Рэдклиффе. Одно время путалась с каким-то философом.

– Пантеистом?

– Нет. Мне говорили, эмпириком. Стремный тип. Клал на Гегеля, вообще забил на диалектику.

– Понятно.

– Вот именно. Сначала он лабал джаз с двумя корешами, колотил по барабанам. А потом подсел на логический позитивизм. Дальше показалось мало – попробовал прагматизм. Последний раз я слышал о нем от его корешей: он их кинул на кучу бабок, чтобы дослушать курс по Шопенгауэру в Колумбии. Они теперь точат зуб, надеются по крайней мере добраться до его конспектов, худо-бедно отбить хоть что-нибудь на продаже.

– Спасибо, Фил.

– Не за что, Кайзер. Не за что. Ничего там нет. Одна пустота. Неужели ты думаешь, если бы я хоть столечко сомневался в полной бессмысленности бытия – я рисовал бы фальшивые чеки и дрючил сограждан, как я их дрючу? Вселенная сугубо феноменальна. Нет ничего абсолютного. И смысла никакого нет.

– Кто победил в пятом забеге на Акведуке?

– Санта-Бэби.

Я зашел к «О'Рурку», взял пива и попытался свести все воедино. Но ничего не получалось. Сократ покончил с собой – по крайней мере, так говорили. Христа убили. Ницше сошел с ума. Черт возьми! – если Он существует, то явно не хочет, чтобы об этом узнали. Но зачем Клер Розенцвейг врала про Вассар? И что, если Декарт прав насчет дуализма Вселенной? А может, в точку попал как раз Кант, когда постулировал существование Бога через моральный императив?

Вечером я ужинал с Клер. Не прошло и десяти минут после десерта, как мы были в койке, и скажу тебе, приятель: пусть твоя западная мысль додумает остальное. Она показала мне такую акробатику, какую ты видал только на олимпиаде. Потом мы лежали височек к височку, ее светлые волосы разметались, наши тела так и не расплелись. Я курил и глядел в потолок.

– Слушай, Клер: а что, если Кьеркегор прав?

– То есть?

– Что, если знать невозможно? Можно только верить.

– Полный абсурд.

– Не надо быть такой рационалисткой.

– Да нет, я вовсе не рационалистка. – Она закурила. – Просто я не хочу онтологии. Не сейчас. Если ты будешь настаивать, я… я просто не смогу.

Клер разволновалась. Я приподнялся и поцеловал ее. Зазвонил телефон, она сняла трубку.

– Тебя.

Это был сержант Рид из отдела по расследованию убийств, я узнал по голосу.

– Ну что, нашел Бога?

– Пока нет.

– Всемогущий Творец? Он же демиург, он же абсолют, он же начало всех начал и творец мироздания? Так?

– Все правильно.

– Только что в морг доставили одного жмурика. По приметам все совпадает. Тебе бы подъехать по-быстрому.

…Да, это был Он, никаких сомнений. И, судя по Его виду, работал профессионал.

– Когда привезли, он уже был готов.

– Где нашли?

– На складе по Деланси-стрит.

– Ну и какие идеи? Улики есть?

– Почерк экзистенциалиста. Сто процентов.

– Думаешь?

– По всему видно, плана у него не было. Чистая импровизация.

– Убийство в состоянии аффекта?

– Вот именно. Так что подозрения падают на тебя, Кайзер.

– На меня?

– Ну кто же в управлении не знает, как ты относишься к Ясперсу?

– Из этого следует, что я убийца?

– Пока нет. Пока что подозреваемый.

Выйдя на улицу, я глотнул кислорода и попытался прочистить мозги. Потом схватил тачку, вылез в Ньюарке и прошел пешком квартал до итальянского ресторана Джордино. Там за укромным столиком сидел Его Святейшество. Папа папой, что и говорить. Двое жлобов рядом с ним были мне знакомы по дюжине фотороботов.

– Садись, – сказал Папа, не отрываясь от феттучине, и сунул мне перстенек под нос. Я улыбнулся во весь оскал, но руки лизать не стал. Его это явно обломало, и я приободрился. Один-ноль.

– Съешь макарон?

– Нет, спасибо, Святейшество. А ты ешь.

– Вообще ничего не хочешь? А салатик?

– Я только что из-за стола.

– Смотри, воля твоя. У них тут готовят мировой соусок с рокфором. Не то что в Ватикане – там вообще прилично поесть негде.

– Слушай, Понтиф, я сразу к делу. Мне нужен Бог.

– Ты не ошибся дверью.

– Стало быть, Он существует?

Почему-то вопрос показался им очень смешным, все трое загоготали. Ублюдок рядом со мной сказал: «Неплохо! Малышу Пиноккио не терпится узнать, есть ли на свете Бог».

Я повернулся вместе со стулом, чтобы занять позицию повыгодней, и опустил ножку ему на мизинец. «Прошу прощения». Ублюдок налился кровью от ярости.

– Конечно, Он существует, Любошиц. Но связаться с Ним можно только через меня. Я единственный, с кем Он имеет дело.

– За что такая честь, отец?

– За то, что у меня есть красная сутана.

– Вот эта ночнушка?

– Не гони. Каждое утро я встаю, надеваю эту красную сутану и – бон джорно, следите за рукой! – превращаюсь в большую шишку. Все дело в том, как ты одет. Ну, сам подумай: если бы я ходил в трениках и спортивной куртке – оглянулся бы на меня хоть один католик?

– Значит, всё фуфло? Никакого Бога нет?

– Не знаю. Какая разница? Платят прилично.

– А тебе не приходило в голову, что однажды химчистка задержит твой красный халат и ты станешь таким, как все?

– А я сдаю в срочную, на сутки. Считаю, за спокойствие можно отдать пару лишних центов.

– Имя Клер Розенцвейг тебе что-нибудь говорит?

– Еще бы. Клер Розенцвейг с факультета естественных наук в Брин-Море.[23]

– Естественных наук, говоришь? Ну, спасибо.

– Да за что?

– За помощь, Папа.

Я схватил тачку, рванул через мост Вашингтона, по пути заскочил к себе в контору, кое-что проверил и погнал дальше. Я ехал домой к Клер Розенцвейг и снова и снова раскладывал в голове пасьянс. И на этот раз он сошелся.

Клер встретила меня в прозрачном пеньюаре. Я сразу заметил, что она чем-то встревожена.

– Бог мертв. Тут была полиция. Ищут тебя. Говорят, это сделал экзистенциалист.

– Нет, детка. Это сделала ты.

– Что? Сейчас не время шутить, Кайзер.

– Это ты убила Его.

– Не понимаю.

– Ты, малыш. Не Хизер Баткис, не Клер Розенцвейг, а доктор Элен Шепард.

– Откуда ты знаешь мое имя?

– Профессор физики в Брин-Морском женском колледже. Самый молодой декан за всю историю университета. Однажды прекрасным зимним днем ты повстречала музыканта. Он играл в джазе на барабанах. Он был женат, но это тебя не остановило. Пара безумных ночек – и вот уже молодой деканше кажется, что она встретила свою любовь. Да только есть одна загвоздка. Бог. Он стоит между вами. Выясняется, что барабанщик верит в Бога. Или, по крайней мере, хотел бы верить. Но ты со своей хорошенькой ученой головкой не можешь допустить неопределенности.

– Да нет же, Кайзер, клянусь!

– И ты решаешь сделать вид, будто увлеклась философией. Тебе ясно, что это единственный способ покончить со всеми препятствиями. Избавиться от Сократа было несложно. Но на его место приходит Декарт. Тогда ты используешь Спинозу, чтобы убрать Декарта. Однако затем на твоем пути встает Кант, и ничего не остается, как избавиться и от него.

– Что ты несешь?!

– Из Лейбница ты сделала отбивную, но этого тебе показалось мало. Ты ведь понимала, что, если кто-то поверит Паскалю, тебе конец. Значит, надо, чтобы Паскаля не было. И вот здесь-то, малыш, ты допустила ошибку. Ты доверилась Мартину Буберу. Но он оказался слишком слаб. Он возвратился к Богу. И тогда ты решила избавиться от Бога своими руками.

– Кайзер, ты спятил!

– Нет, детка. Ты прикинулась пантеисткой, чтобы добраться до Него – если бы, конечно, Он существовал. А Он существовал. Вы вместе пошли на вечеринку к Шелби, и, когда Джейсона не было в комнате, ты убила Его.

– Черт побери, какой Шелби? Какой Джейсон?

– Неважно. Не все ли равно? Ведь с того вечера жизнь стала абсурдом.

– Кайзер, – ее голос вдруг задрожал, – ты не выдашь меня?

– Еще как выдам, детка! Когда убирают Всевышнего – кто-то должен отвечать.

– Кайзер, послушай, мы могли бы уехать отсюда. Куда глаза глядят, вдвоем, только ты и я. Забудем о философии. Купим домик, хочешь – займемся семиотикой.

– Извини, малыш. Это не катит.

Заливаясь слезами, она медленно спустила бретельки своего пеньюара, и я увидел перед собой обнаженную богиню любви. Казалось, вся ее плоть шептала: «Возьми меня, я твоя». Правая рука Венеры ерошила мои волосы, а левая взводила «сорок пятый» у меня за спиной. Но у «тридцать восьмого» спуск оказался лучше. И Венера выронила свою пушку, удивленно посмотрела на меня и согнулась пополам.

– Как ты мог, Кайзер?

Сознание быстро покидало ее, так что мне пришлось поторопиться:

– Манифестация Вселенной как сложной идеи в себе в противоположность существованию внутри или вне подлинного Бытия есть концептуальное Ничто или Ничто по отношению к любой абстрактной форме существования – бывшего, будущего либо продолжающегося – и не подчиняется законам физики и динамики, а также не может быть описана в категориях, относящихся к небытию, недостаточно полному Бытию или инобытию.

Согласен, это непросто. Но думаю, она все-таки поняла, прежде чем испустила дух.

Диета

Однажды без видимых причин Ф. нарушил диету. Это случилось в обеденный перерыв, в кафе. Накануне вечером ему вдруг позвонил начальник отдела Шнабель и предложил вместе пообедать.

– Есть разговор, – сказал Шнабель. Но о чем именно – не пояснил. – Надо бы кое-что обсудить. Прийти к какому-то решению. Ну да это не к спеху. Можно и в другой раз.

Ф. охватила такая тревога, вызванная тоном Шнабеля и самим фактом вечернего звонка, что ему захотелось встретиться с шефом безотлагательно.

– Давайте пообедаем прямо сейчас, – предложил он.

– Сейчас? Уже почти двенадцать, – удивился Шнабель.

– Ах, ну да. И отлично, – сказал Ф., – отлично, тогда прямо завтра непременно пойдем в ресторан.

– Чушь! – отрезал Шнабель. – Это вовсе не обязательно. Говорю же, нет никакой спешки.

И повесил трубку.

Ф. почувствовал, что ему не хватает воздуха. Что я наделал, подумал он. Выставить себя таким болваном перед Шнабелем! В понедельник об этом будут знать все. Второй раз за месяц попадаю в идиотское положение. Не так давно Ф. застигли в копировальной, когда он копировал походку цапли. Но на самом деле предлог и не требовался, в отделе над ним посмеивались постоянно. Иногда, внезапно обернувшись, он видел перед собой тридцать-сорок высунутых языков.

Работа представлялась ему сущим адом. Начать с того, что его стол стоял в глубине комнаты, далеко от окна; и даже тот воздух, который проникал в их мрачную контору, проходил через десятки легких прежде, чем Ф. мог вдохнуть его. По утрам пробираясь на свое место, Ф. чувствовал недружелюбные взгляды, устремленные из-за гроссбухов. Он явно никому не нравился. Как-то раз некто Трауб, мелкий чиновник, учтиво кивнул ему. Но когда Ф. поклонился в ответ, лицемер швырнул в него яблоком. Этого Трауба недавно повысили. Он занял место, которое обещали Ф., и получил новый стул. У Ф. не было стула. Его стул украли много лет назад, и при существующей бюрократии нечего было и мечтать о новом. Поэтому Ф. работал стоя. День за днем, ссутулившись над пишущей машинкой, он спиной чувствовал, как сослуживцы потешаются над ним. Когда стул украли и он попросил выдать новый, Шнабель ответил: «К сожалению, ничем не могу помочь, вам придется самому попросить об этом господина министра».

– Да-да, разумеется, – понимающе кивнул Ф. и записался на высочайший прием. Но в назначенный день его не приняли. «Господин министр занят, – сообщил секретарь. – Открылись некоторые обстоятельства, и он никого не принимает». Много недель подряд Ф. снова и снова пытался попасть к министру, но безуспешно.

– Мне нужен стул, больше ничего, – объяснял он отцу. – Я вовсе не боюсь сутулости, просто когда хочешь немного передохнуть и кладешь ноги на стол, тут же падаешь.

– Ничтожество, – с презрением процедил отец. – Если бы тебя ценили, ты бы давно сидел.

– Как ты не понимаешь! – воскликнул Ф. – Мне только надо поговорить с господином министром. Но он очень занят. Я несколько раз заглядывал к нему в окно и видел, что он разучивает чарльстон.

– Станет министр с тобой разговаривать! – усмехнулся отец, наливая себе хересу. – У него нет времени на жалких неудачников. Между прочим, я слышал, что Рихтер теперь сидит на двух стульях. Один рабочий, а другой так, для забав.

Рихтер! Этот тупой зануда, у которого долгие годы был роман с женой бургомистра, пока она об этом не узнала! Раньше он служил в банке. Однажды обнаружилась недостача, и Рихтера обвинили в растрате, но потом выяснилось, что он эти деньги съел. «Пахнут хорошо, а на вкус так себе, правда?» – сказал он следователю как ни в чем не бывало. Его вышвырнули из банка, а вскоре взяли в контору, где служил Ф. Здесь, узнав, что у Рихтера беглый французский, ему доверили всю парижскую бухгалтерию. Через пять лет выяснилось, что он не знает по-французски ни слова, а просто несет ахинею, грассируя и гундося. Был скандал, но Рихтер умудрился вернуть себе расположение начальства. Он убедил всех, что можно удвоить доходы, если просто отпереть парадную дверь и разрешить клиентам заходить внутрь.

– Молодчина Рихтер! – сказал отец Ф. – Такой не пропадет. А ты будешь вечно ныть и пресмыкаться, как склизкий червяк, пока тебя наконец не раздавят.

Ф. поблагодарил отца на добром слове, а вечером почувствовал беспричинную подавленность. Он решил, что надо бы сесть на диету и привести себя в порядок. Не то чтобы Ф. раздобрел; но по многочисленным намекам было понятно, что в некоторых кругах его могут считать чересчур осанистым. Отец прав, подумал Ф. Я в самом деле мерзкая тварь. Гнусное насекомое. Неудивительно, что Шнабель пшикнул в меня «Рэйдом», едва я заговорил о прибавке! Жалкий червяк, мерзкий перед миром и людьми. Меня надо раздавить или бросить на растерзание шакалам. Я должен жить под кроватью, в пыли, у плинтуса, а лучше – выколоть себе бесстыжие глаза. Решено, завтра сажусь на диету.

Ночью ему снились радостные сны. Он был худым и стройным и легко влезал в смелые новенькие слаксы, какие могут позволить себе только мужчины особого сорта. Ему снилось, что он с дивным проворством играет в теннис и кружится в танце с фотомоделями на модной вечеринке. И наконец, он степенно шел по фондовой бирже под арию тореадора, совершенно голый, и говорил: «А неплохо, да?»

Наутро Ф. проснулся окрыленный и почти месяц строго соблюдал диету. Сбросив семь кило, он не просто почувствовал себя лучше: ему даже показалось, что судьба переменила к нему отношение. Однажды секретарь уведомил:

– Сегодня господин министр примет вас.

От счастья Ф. едва не утратил дар речи. Его проводили в высочайший кабинет и представили.

– Я слышал, вы сидите на белковой, – сказал министр.

– Только постное мясо и салат, – отвечал Ф. – Иногда рогалик, но, само собой, никакого масла и вообще никаких жиров.

– Впечатляет, – сказал министр.

– Я не только стал внешне более привлекательным, но также существенно сократил риск сердечно-сосудистых заболеваний и диабета.

– Само собой, само собой. – В голосе министра послышалось нетерпение.

– Полагаю, теперь мне можно было бы поручить известные обязанности, – сказал Ф. – Разумеется, если я удержу вес.

– Подумаем, – ответил министр. – Подумаем. А как же кофе? – спросил он прищурившись. – Пополам со сливками?

– О нет. Две ложечки обезжиренного молока. Поверьте, господин министр, с некоторых пор я не ищу в еде удовольствия.

– Браво, браво. Ну что ж, мы еще побеседуем с вами.

В тот же вечер Ф. разорвал помолвку с фрау Шнайдер. Он написал ей, что после такого падения уровня триглицеридов в крови их мечтам не суждено сбыться. Он умолял понять и простить и обещал, что, если холестерин когда-нибудь поднимется выше ста девяноста, сразу же позвонит ей.

А потом случился тот обед со Шнабелем. Собственно, для Ф. – легкий второй завтрак: персик и творожок. На вопрос, зачем он все-таки приглашен в кафе, Шнабель снова ответил уклончиво:

– Просто неплохо бы обсудить возможные варианты.

– Варианты чего? – удивился Ф. Он в самом деле не знал, что и подумать. Быть может, о чем-то забыл?

– Да чего угодно. Нынче все так неопределенно… Честно говоря, я даже не помню, чего хотел.

– Понимаю. Понимаю, херр Шнабель, – сказал Ф. – Однако… мне кажется, вы что-то скрываете от меня.

– Чушь! Ничего я не скрываю. Возьмите-ка лучше пирожное.

– Благодарю вас, херр Шнабель. Видите ли, я сижу на диете.

– Правда? Ни ложечки сливок, ни маленького эклерчика? Давно?

– Уже несколько месяцев.

– И не хочется?

– Ну почему же… Мне, естественно, нравится завершать обед употреблением некоторого количества сладостей. Но дисциплина есть дисциплина, сами понимаете.

– Вы серьезно? – Шнабель взял эклер, облитый шоколадной глазурью, и откусил с чуть преувеличенным наслаждением. – Как жаль, что вы так строги к себе. Ведь жизнь коротка, дружище. Может, попробуете хотя бы кусочек?

С нехорошей улыбкой Шнабель протянул половинку пирожного на вилке.

Ф. почувствовал головокружение.

– Кусочек? – пробормотал он. – Только один кусочек, и всё? А завтра я смогу снова вернуться к диете?

– Ну, разумеется, разумеется, – сказал Шнабель. – Вы превосходно рассудили.

Ф. мог бы отказаться. Но он капитулировал.

– Официант, – голос его дрогнул, – еще эклер.

– Молодчина! – воскликнул Шнабель. – Вот это по-нашему. Надо быть как все. Может, будь вы в свое время посговорчивей, все вопросы, которые пришлось так долго утрясать, были бы давно улажены. Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю.

Официант принес эклер и, ставя тарелочку на стол, явно подмигнул Шнабелю. Нет, наверное, просто показалось. Ф. откусил приторного пирожного, потом еще раз и еще. Заварной шоколадный ужас медленно заполнял его.

– Роскошно, а? – Шнабель заговорщицки улыбнулся. – Но, само собой, много калорий. Очень много калорий.

– Да, – пробормотал Ф., чувствуя озноб и глядя в одну точку. – Много калорий. Это все отложится у меня на бедрах.

– Верно-верно, надо откладывать на черный день! – без улыбки сказал Шнабель.

Ф. тяжело дышал. Внезапно всем своим существом, каждой клеточкой он ощутил мучительное раскаяние. «Боже мой, что я наделал! – подумал он. – Я нарушил диету. Я съел пирожное, отлично зная последствия. Ведь завтра мне придется расставить пуговицы!»

– Что-нибудь не так? – спросил официант, улыбаясь дуэтом со Шнабелем.

– В самом деле, что случилось? – подхватил Шнабель. – У вас такой вид, будто вы совершили преступление.

– Давайте поговорим позже. Умоляю. Мне душно, мне надо выйти. Прошу вас, херр Шнабель, получите счет, я заплачу в следующий раз.

– О чем разговор, – кивнул Шнабель. – Встретимся в конторе. Между прочим, я слышал, вас хочет видеть господин министр. По поводу неких расходов.

– Расходов? Каких расходов? – спросил Ф.

– Честно говоря, я не в курсе. Ходили слухи. Ничего определенного. Говорят, наверху возникли вопросы. Но, само собой, это не к спеху, это терпит, доедайте спокойно, толстячок.

Ф. выскочил из-за стола и помчался домой не разбирая дороги. Он бросился в ноги отцу и заплакал.

– Папа, – проговорил он сквозь рыданья, – папа, я нарушил диету. Я не выдержал, я взял десерт. Прости меня. Пожалуйста, прости, умоляю.

Отец помолчал, а потом спокойно произнес:

– Я приговариваю тебя к смерти.

– Я знал, что ты поймешь, – сказал Ф. Они обнялись и в который раз дали себе слово ходить на городские субботники.

Поиск по сайту: