Роман искушений

Из всех романов Достоевского «Братья Карамазовы» вызвали наибольший общественный резонанс. Среди про­чего объяснялось это тем, что за два года до публикации романа он обращался к читающей публике с прямым пуб­лицистическим словом. Как вспоминал типографский на­борщик М.А.Александров, «контингент читателей "Днев­ника писателя" составлялся главным образом из интелли гентной части общества. <...> Некоторые говорили Федору Михайловичу, что они читают его "Дневник" с благогове­нием, как Священное писание; на него смотрели одни как на духовного наставника, другие как на оракула и просили его разрешать их сомнения насчет некоторых жгучих во­просов времени»¹. Рефреном шла в публицистике писателя мысль об особом — русском — пути, который приведет к сглаживанию всех мировых и европейских в особенности катаклизмов, установит на земле истинно христианское жизнеустройство, которое он раньше Шпенглера с его «не мецким социализмом» назвал «русским социализмом». Мысль эта не покидала его. Об этом можно судить по пос­леднему выпуску его «Дневника» (1881 г.), уже после вы­хода «Братьев Карамазовых». «Не в коммунизме, не в ме­ханических формах заключается социализм народа русею го: он верит, что спасется лишь в конце концов всесвет ным единением во имя Христово. Вот наш русский социа­лизм!»² — писал он там.

Именно как объяснение «народной правды» и «русо го пути», а также как осуждение русской интеллигенции

¹ Александров М.А. Федор Михайлович Достоевский в воспомШ-
ниях типографского наборщика в 1872—188] годах // Ф.М. Д^0СТ^д
ский в воспоминаниях современников. В 2-х т. Т. 2. М., 1

С. 280-281.

² Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. В 30-ти т. Т. 27. Л.,
С. 19. Далее ссылки на это издание даны в тексте.

прочитан его последний роман. Основания для такого гляда безусловно имелись. В последней книге романа прокурор* как бы подытоживая развернувшуюся на глазах итателя трагедию, резюмирует: «Что такое это семейство Карамазовых, заслужившее вдруг такую печальную извест­ность по всей даже России? <...> Мне кажется, что в кар­мине этой семейки как бы мелькают некоторые общие ос­новные элементы нашего современного интеллигентного об­щества» (15, 125. Курсив мой. — В.К.). И было понято так, что народ — страдалец (вспомним, как Мите голодное крестьянское «дитё» видится), что народ с Христом, он свят, а идеи интеллигенции, к несчастью, несмотря на всё ее благородство, полны дьявольских искусительных прово­каций, приводящих к преступлению. Не забудем, что по психической и умственной возбужденности того времени слова великого писателя казались Словом пророка.

Впрочем, исторический комизм восприятия романа за­ключался в том, что не раз провозглашенная Достоевским вера в русский народ совпадала с народолюбием всей рус­ской интеллигенции, испытывавшей глубокий стыд за свои мнимые преимущества перед народом (скажем, обра­зование, которое вовсе не было ценностью для крестьянст­ва). Забывалось, однако, что пророк — посланец Божий, обличающий грехи нации, бичующий ее пороки, но от­нюдь не сулящий своему народу благоденствие. Желая бла­гословить, он часто проклинает. Не случайно после крова­вой революции стали искать в творчестве Достоевского указание на возможность наступившей катастрофы и бра­нить его за те иллюзии, которыми он напитал сознание образованного общества. В статье «Духи русской револю­ции», опубликованной в знаменитом сборнике «Из глуби­ны», рефлектируя по поводу слома российской судьбы, Бердяев резюмировал новое отношение к творчеству До­стоевского: «Народопоклонство Достоевского потерпело крах в русской революции. Его положительные пророчест­ва не сбылись. Но торжествуют его пророческие прозрения Русских соблазнов»¹.

Итак, «русские соблазны», искушения, пережитые Рос­сией... Что это значит? Как сказано в словаре у Владимира Даля: «Искушать <...> стараться совратить кого с пути лага и истины»². Нации, как и отдельные люди, поддают-

Бердяев Н.А. Духи русской революции // Бердяев Н.А. О русских есиках. М., 1993. С. 96.

ся на искушения — тому пример и судьба России, и судьб_а Германии, соблазненных дьяволом на адский путь, вед! щий к бесконечной череде преступлений. Причем смыс этого соблазна в том, что нация (или человек) отождест вляет себя с дьяволом, а свой путь с дьявольским путей который считает отныне единственно возможным, пуст] не благим, но неизбежным.

И если внимательно вчитаться в роман, то мы (труда поймем, что основной его нерв, основная двигающая действие сила — это бесконечные искушения, которые переживают все герои романа. Разумеется, каждый на своем уровне. Искушаемы Грушенькой — «искусительни­цей» и «инфернальницей», как ее называют в романе — и старик Карамазов, и Митя, и даже Алеша, которому она на колени садится (сцена после смерти старца). Искушаем таинственный посетитель старца Зосимы и сам Зосима (дуэлью). Искушаем Митя Смердяковым и Федором Пав­ловичем, провоцирующими его на убийство (Смердяков -сообщение о приходе Грушеньки к старику-отцу, отец -оскорблением в адрес матери и задержкой наследства). Иван искушает Алешу рассказами о страданиях детей, вы­зывая у послушника «радикальное восклицание»: «Расстре­лять!» Смердяков искушает мальчика Илюшу, уговорив его убить собаку Жучку. Грушеньку искушает ее любовь к «прежнему». Катерина Ивановна испытала дьяволово ис­кушение, когда, думая спасти Ивана, погубила Митю. Ис­пытывает искушение на награбленные деньги открыть в Петербурге лавочку Смердяков. Наконец, главный искушае­мый — это Иван Карамазов, который прежде всего иску­шаем неустройством мира (полагая при этом «мир сей» Божьим, а не дьяволовым), его напрямую искушает Смер­дяков (выпрашивая позволение на убийство отца), к нему является собственной персоной черт. Тот самый, который, как сам он признается, искусил верующих запахом тления, исходящим от мертвого тела старца Зосимы. И именно в поэме Ивана Карамазова великий инквизитор вспоминает, как «могучий и умный дух в пустыне» (14, 230) трижды ис­кушал Иисуса Христа. Эти три искушения Христа создают как бы грундфон всей философской проблематики романа. Но, быть может, основное искушение для всех персо­нажей романа, участвующих в его детективной фабуле, как, впрочем, и для всех читателей — это поиск убийцы старика Карамазова... Кого обвинить в убийстве? Кто ви­новат? Повторю: винят обыкновенно русскую интеллиген­цию — таков прямой публицистический вывод из детек­тивной фабулы романа, не учитывающий сложнейшей

системы художественно-философских сцеплений и отзер-каливаний образов, рожденных «жестоким талантом» До­стоевского.

Прислушаемся к мнению замечательного российского мыслителя Я.Э.Голосовкера, попытавшегося прочесть роман не социально-исторически, а как некую философ­скую теорему, отбрасывая даже религиозно-нравственные оценки персонажей, что так характерно было для русской неорелигиозной философии и ее эпигонов. Вот что он фиксирует: «Смердяков и черт, по замыслу автора, двое подлинных убийц Федора Павловича, <...> Смердяков — фактический, так сказать "материальный", убийца Федора Павловича, — дублирует черта, его символического убий­цу, а черт, в свою очередь, дублирует Смердякова, не при­знавшим себя единственным убийцей и вообще виновни­ком убийства»¹. Иными* словами, по мысли Голосовкера, если без затей и непредвзято подойти к сюжету романа, то становится очевидным, что «единственным виновником убийства Федора Павловича Карамазова является, по за­мыслу автора, не кто иной, как черт»². А стало быть, это именно черт искушает огромное число романных персона­жей и читателей брать на себя функцию Божьего суда — указывать виновника и выносить приговор.

Мы видим, что весь огромный роман строится как сис­тема соподчиненных искушений, переживаемых в разной степени разными героями. Почему же столь важна оказа­лась для Достоевского эта тема — тема соблазна? Одно­сложно ответить на этот вопрос вряд ли удастся. Попробу­ем порассуждать.

Поиск по сайту: