Главное искушение Ивана

Разумеется, искушение это связано с явлением черта.

Но прежде черта Ивана смутил и почти победил Смер-дяков. Уже во втором разговоре он так построил свою речь, что Иван в растерянности обвиняет в убийстве себя, хотя с точки зрения формально-юридической он нисколь­ко не причастен к преступлению. Но Смердяков спекули­рует на «глубокой совести» героя, который ошеломленно

произносит своей невесте: «Если б убил не Дмитрий, а Смердяков, то, конечно, я тогда с ним солидарен, ибо я подбивал его. Подбивал ли я его — еще не знаю. Но если только он убил, а не Дмитрий, то, конечно, убийца и я» (15, 54. Курсив мой. — В.К.). Как видим, Иван еще колеб­лется. Но Смердякову важно сделать Ивана не просто со­участником, а главным субъектом убийства, отождествить его с мировым злом. И в третьем, и последнем, разговоре он бросает Ивану: «С глазу на глаз сидим, чего бы, кажет­ся, друг-то друга морочить, комедь играть? Али всё еще свалить на одного меня хотите, мне же в глаза? Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным, и по слову вашему дело это и совершил». Иван потрясен: «Совершил? Да разве ты убил?» (15, 59. Курсив мой. — В.К.)

Смердяков настаивает: «Самым естественным манером сделано было-с, с ваших тех самых слов...» (15, 61) Но все же проговаривается в какой-то момент:

«— Так неужели, неужели ты всё это тогда же так на месте и обдумал? — воскликнул Иван Федорович вне себя от удивления. Он опять глядел на Смердякова в испуге.

— Помилосердствуйте, да можно ли это всё выдумать в
таких попыхах-с? Заранее всё обдумано было.

— Ну... ну, тебе значит сам черт помогал! — восклик­
нул опять Иван Федорович. — Нет, ты не глуп, ты гораздо
умней, чем я думал...» (15, 66. Курсив мой. — В.К.)

Невольно вспомнишь пословицу, приведенную Вл. Далем: «Где смерд думал, тут Бог не был». И точно, Бога не было, был черт.

Не случайно, говоря о Смердякове, оценивая его дей­ствия, Иван каждый раз поминает черта. Как только Смердяков в качестве действующего персонажа сходит со страниц романа (кончает жизнь самоубийством), Ивану

является черт.

И тут мы сталкиваемся с поразительным парадоксом. Даже те, кто хотел бы обелить Ивана, снять с него вину за убийство (например, С.Н.Булгаков: «И правда, нетрудно видеть, что кровавое событие в романе надвигается с фа­тальной силой, что трагедия неотвратима и все равно ра­зыгралась бы и без всякого участия Ивана. Смотря на дело объективно, можно считать и Алешу таким же попустите­лем, как и Ивана»¹), следуя законам бытового реализма, готовы признать черта порождением болезни Ивана, его

¹ Булгаков С.Н. Иван Карамазов как философский тип // Булга­ков С.Н. Сочинения. В 2-х т. Т. 2. М., 1993. С. 17-18.

галлюцинацией, его вторым Я: «Черт Ивана Федоровича не метафизический Мефистофель, изображающий собою абстрактное начало зла и иронии, это произведение собст­венной больной души Ивана, частица его собственного я Все, что мучает Ивана, что он презирает в себе и ненави­дит, притом не только в настоящем, но и в прошлом, все это получает как бы персонификацию в черте»¹.

Но именно этого убеждения и добивается черт. Имен­но ¹ Булгаков СИ. Сочинения. В 2-х т. Т. 2. М., 1993. С. 18—19.

этой мыслью он заставляет мучаться Ивана: «Я тебя иногда не вижу и голоса твоего даже не слышу, как в про­шлый раз, но всегда угадываю то, что ты мелешь, потому что это я, я сам говорю, а не ты!» (15, 72. Курсив Достоев­ского. — В.К.). Надо отчетливо сказать, что верующий христианин Достоевский, разумеется, был убежден в ре­альном существовании нечистой силы, а потому игра черта с Иваном как кошки с мышкой говорит не только о физи­ческой, но о метафизической болезни Ивана. Достоевский не раз говорил, что состояние физической болезни способ­ствует соприкосновению мирам иным, но это не болезнен­ные образы, а просто обострение сверхчувственных спо­собностей человека в результате болезни. Себя он называл реалистом в высшем смысле слова, то есть не бытовиком и натуралистом, а писателем, способным изображать всю полноту мира, включая силы потусторонние.

Черт издевается над Иваном, то разуверяя его в своем существовании, то словно бы приглашая увериться в своей реальности. «Я нарочно тебе твой же анекдот рассказал, ко­торый ты уже забыл, чтобы ты окончательно во мне разуве­рился» (15, 80), — замечает черт. А через пару минут делает вид, что убеждает Ивана реалистическими деталями, которые на деле приводят к обратному, но желательному для черта результату. Иван восклицает: «Ты хочешь побороть меня ре­ализмом, уверить меня, что ты есь, но я не хочу верить, что ты есть! Не поверю!» (15, 75). Иными словами, он отожде­ствляет себя с чертом, хотя чувствует, что для духовного своего здоровья он должен превратить черта из частицы своего я во внешний посторонний себе объект:

«— По азарту, с каким ты отвергаешь меня, — засмеял­ся джентльмен, — я убеждаюсь, что ты все-таки в меня ве­ришь. <...>

— Ни одной минуты! — яростно вскричал Иван. — Я, впрочем, желал бы в тебя поверить! — странно вдруг при­бавил он» (15, 79. Курсив мой. — В.К.).

¹ Булгаков СИ. Сочинения. В 2-х т. Т. 2. М., 1993. С. 18—19.

д чуть позже жалуется, весь измученный, Алеше: «Зна­ешь, Алеша, знаешь, — ужасно серьезно и как бы конфи­денциально прибавил Иван, — я бы очень желал, чтоб он _в самом деле был он, а не я» (15, 87. Курсив Достоевско-

го. - В.К.).

Дело в том, что не веря в черта, он тем самым лишает­ся возможности с ним бороться. В разговоре с Иваном черт поминает Мефистофеля и лютерову чернильницу, то есть литературный факт и факт исторический, объединен­ные одним обстоятельством: нечистый дух был вне и по­мимо героя, а потому и Фауст, и Лютер могли отстаивать свою правоту, несмотря на тяжесть борьбы. Приведу хотя бы слова родоначальника Реформации: «Не раз уже он хватал меня за глотку, но приходилось ему все-таки отпус­кать меня. Я-то уж по опыту знаю, каково иметь с ним дело. Он так часто донимал меня, что я уже не ведал, жив я или мертв. Бывало, доводил он меня до такого смятения, что я вопрошал себя, есть ли на этом свете Бог, и совсем отчаивался в Господе Боге нашем»¹. Но боролся и побеж­дал. И душа Фауста не досталась Мефистофелю. Как и предсказывал Бог, Фауст сам собой, без посторонней по­мощи, сумел сопротивляться ловушкам и соблазнам дьяво­ла («Ein guter Mensch in seinem dunklen Drange / 1st sich des rechten Weges wohl bewufit»).

Задача Ивана — преодолеть это искушение Смердякова и черта, растождествитъ себя с ними и их делами, а тем самым понять, что мир земной «во зле лежит» и управля­ется отнюдь не Божеским законами, а законами дьявола, с которым и борется Бог. А стало быть, не супротивничать Богу, но помогать ему надо, если хочешь исправления мира. И Иван становится на этот путь, в разговоре с Але­шей, наконец, отказавшись от идеи черта как галлюцина­ции, повторяя все время: «Он говорил» (15, 88). И Алеша понимает брата: "Муки гордого решения, глубокая со­весть!" Бог, которому он не верил, и правда его одолевали сердце, всё еще не хотевшее подчиниться» (15, 89).

Поиск по сайту: