Кого обычно искушает дьявол?

Какой смысл искушать закоренелых или тем более прирожденных преступников? По замечательному сообра­жению Сведенборга, злодеи, низвергнутые в царство тьмы и «скрежета зубовного», то есть жители адских глубин, на­слаждаются своим пребыванием в аду и вовсе не хотят спасения. Мучения испытывают только согрешившие пра­ведники. Значит, искушать возможно лишь их, людей, взыскующих высшей, духовной и нравственной жизни. Об этом и черт рассуждает. Иван обращается к своему ночно­му незваному гостю:

¹ Голосовкер Я.Э. Достоевский и Кант. М., 1963. С. 23.

² Там же. С. 24.

«— Шут! А искушал ты когда-нибудь вот этаких-то, во| что акриды-то едят, да по семнадцати лет в голой пустыни! молятся, мохом обросли?» (15, 80). И получает в ответ:

«— Голубчик мой, только это и делал. Весь мир | миры забудешь, а к одному этакому прилепишься, потому! что бриллиант-то уж очень драгоценен; одна ведь такая душа стоит иной раз целого созвездия — у нас ведь свой арифметика. Победа-то драгоценна! А ведь иные из них, I ей-Богу, не ниже тебя по развитию, хоть ты этому и не по-| веришь: такие бездны веры и неверия могут созерцать в один и тот же момент, что, право, иной раз кажется, толь­ко бы еще один волосок — и полетит человек "вверх тор- | машки", как говорит актер Горбунов» (15, 80).

Не буду подробно описывать искушения святых, цер­ковных подвижников и религиозных реформаторов — от св. Антония до Мартина Лютера, которым являлась бес-1 престанно нечистая сила, в том числе и черт. Самому Христу в пустыне являлся Сатана. А если в романе иску- '; шаемы все, то есть взятая в сути своей вся Россия, то вряд ли мы можем даже вообразить, что Достоевский мог по­считать свою обожаемую страну дьявольским отродьем. Россия искушаема потому, что в сути своей она хранит ядро святости, — вот позиция, не раз декларировавшаяся великим русским писателем. А ведь есть и были читатели, которые после чтения романов Достоевского, называли Россию страной, на которой лежит печать проклятия. Вглядимся в наиболее проблемного героя романа.

Рассуждая о творчестве Достоевского, заметил еще в начале прошлого века русский философ С.Н.Булгаков, «естественнее остановиться на том произведении, которое и в философском, и в художественном отношении являет­ся наиболее гениальным у Достоевского, на "Братьях Ка­рамазовых", а в этом романе выбрать самую яркую в фи­лософском отношении точку — образ Ивана Карамазова. Из всей галереи типов этого романа этот образ нам, рус­ской интеллигенции, самый близкий, самый родной; мы сами болеем его страданиями, нам понятны его запросы. Вместе с тем образ этот возносит нас на такую головокру­жительную высоту, на которую философская мысль под­нималась в лице только самых отважных своих служите­лей»¹.

¹ Булгаков С.Н. Иван Карамазов как философский тип // Булга­ков С.Н. Сочинения. В 2-х т. Т. 2. М, 1993. С. 17.

А кто в романе главный подозреваемый в убийстве, главный обвиняемый и, одновременно, главный иску­шаемый? Разумеется, Иван Карамазов. Ведь именно к нему единственному является черт. Если не принять на­шего рассуждения о том, что лишь праведники искушае­мы, то получится, как и получалось до сих пор, что Иван очевидный и единственный носитель зла. Так черт его перед публикой и (добавим, забегая вперед) перед ним самим выставил. А уж критика тем охотнее подхва­тила инвективы черта, что и сам черт числит себя по критической части («без отрицания-де не будет критики, а какой же журнал, если нет «отделения критики»; 15, 77,— иронизирует черт), значит, некоторым образом коллега. Даже Василий Розанов, считавший себя и духов­но, и телесно близким Достоевскому, подпал под влияние дьявольской провокации, заявив: «В Иване в очищенном же виде сосредоточилась мощь отрицания и смерти, мощь зла. Смердяков есть только шелуха его, гниющий отбро­сок»¹.

Но это явная ложь, ибо именно черт чувствует в Иване другую природу: «Тебе оченно, оченно того втайне хочется, акриды кушать будешь, спасаться в пустыню по­тащишься!» (15, 80)

И все же современная исследовательница практичес­ки отождествляет Ивана с чертом, видя в нем одного из представителей бесовского мира, который так ярко умел изображать Достоевский (роман «Бесы»): «Смех Ивана безусловно дьявольской природы...»; «Искушая брата своего, Иван выполняет дьявольскую миссию. Он лиш­ний раз подтверждает этим свою близость с чертом»; «"Неистовый вопль", которым "вопит" Иван, это вопль бесноватого человека, в которого, по старым веровани­ям, вселился бес»; «Итак, Алеша (и читатель), слушая Ивана, слушают самого дьявола»; «Дьявольская, враждеб­ная людям и жизни ложь стоит за кощунственными "шут­ками" Ивана»².

Остается в таком случае все тот же вопрос: а какой смысл дьяволу искушать дьявола?

¹ Розанов В.В. Легенда о великом инквизиторе Ф.М.Достоевско­
го // Розанов В.В. Мысли о литературе. М., 1989. С. 78.

² Ветловская В.Е. Поэтика романа «Братья Карамазовы». Л., 1977.
С 93, 98, 99, 100, 109.

3. Кто же таков Иван?..

Если же Иван не дьявол, то кто он?

Об этом сказал С.Н.Булгаков довольно отчетливо — русский интеллигент. Впрочем, это же говорил и сам писа­тель, и все последующие критики, писавшие о романе. Но помня постоянные публицистические инвективы Достоев­ского в адрес интеллигенции, и в образе Ивана естествен но искали только отрицательные черты. Радикалы воспри няли роман как клевету на русскую интеллигенцию, после первой и второй русской революции российские неорелигиозные мыслители как предупреждение о негатив­ной роли интеллигенции. Нечто похожее высказал Бердя­ев, как-то заметивший, что в отношениях Ивана и Смер-дякова выразились отношения интеллигенции и народа в революции, когда интеллигенция совратила народ. «Досто­евский предвидел, что Смердяков возненавидит Ивана, обучившего его атеизму и нигилизму. И это разыгрывается в наши дни между "народом" и "интеллигенцией". Вся траге­дия между Иваном и Смердяковым была своеобразным символом раскрывающейся трагедии русской революции»¹ (курсив мой. — В.К.).

Между тем даже и в своей публицистике Достоевский отнюдь не однозначен.

Вот что писал он в «Дневнике писателя» за 1876 год: «Мы должны преклониться перед народом и ждать от него всего, и мысли и образа; преклониться перед правдой на­родной. <...> Но, с другой стороны, преклониться мы должны под одним лишь условием, и это sine qua non: чтоб народ и от нас принял многое из того, что мы прине­сли с собой. Не можем же мы совсем перед ним уничто­житься, и даже перед какой бы то ни было его правдой; наше пусть остается при нас и мы не отдадим его ни за что на свете, даже, в крайнем случае, и за счастье соеди­нения с народом. В противном случае пусть уж мы оба по­гибаем врознь» (22, 45). Это словечко «мы» — очень харак­терно, оно говорит нам, что Достоевский вполне отожде­ствляет себя с интеллигенцией.

Не случайно, сам Достоевский в своих записных тетра­дях чрезвычайно высоко оценил своего героя: «Иван Фе­дорович глубок, это не современные атеисты, доказываю­щие в своем неверии лишь узость своего мировоззрения и тупость тупеньких своих способностей» (27, 48). Недаром, видимо, проницательный Степун следом за Мережковским

Бердяев Н.А. Духи русской революции. С. 95.

амого Достоевского относил именно к интеллигенции: «Достоевский, так беспощадно описавший интеллигенцию в Бесах", всё же интеллигент, а Толстой — нет. Причина _том, что в жизни и творчестве Достоевского чувствуется страстная заинтересованность в вопросах социальной жизни; не случайно же примкнул он в молодости к кружку Петрашевского и был приговорен к смертной казни»¹.

Стало быть, и к словам старца Зосимы, указавшего на высокий дух Ивана Федоровича, необходимо отнестись с вниманием. Напомню этот разговор. Иван утверждает в

беседе с Зосимой:

«— Нет добродетели, если нет бессмертия.

— Блаженны вы, коли так веруете, или уже очень не­
счастны!

— Почему несчастен? — улыбнулся Иван Федорович.

— Потому что, по всей вероятности, не веруете сами
ни в бессмертие вашей души, ни даже в то, что написали
о церкви и о церковном вопросе... <...> В вас этот вопрос
не решен, и в этом ваше великое горе, ибо настоятельно

требует разрешения...

— А может ли быть он во мне решен? Решен в сторону
положительную? — продолжал странно спрашивать Иван
Федорович, всё с какою-то необъяснимою улыбкой смотря

на старца.

— Если не может решиться в положительную, то ни­
когда не решится и в отрицательную, сами знаете это
свойство вашего сердца; и в этом вся мука его. Но благо­
дарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное
такою мукой мучиться, "горняя мудрствовати и горних ис-
кати, наше бо жительство на небесах есть". Дай вам Бог,
чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле,
и да благословит Бог пути ваши!» (14, 65—66. Курсив

мой. — В. К.).

Уж во всяком случае его свидетельство не должно быть отвергнуто в пользу слов черта или Смердякова, уверявше­го Ивана: «Умны вы очень-с. Деньги любите, это я знаю-с, почет тоже любите, потому что очень горды, прелесть жен­скую чрезмерно любите, а пуще, всего в покойном доволь­стве жить и чтобы никому не кланяться — это пуще всего-с. <...> Вы как Федор Павлович, наиболее-с, изо всех детей наиболее на него похожи вышли, с одною с ними душой-с» (15, 68).

¹ Степун Ф.А. Пролетарская революция и революционный орден русской интеллигенции // Степун Ф.А. Сочинения. М., 2000. С. 617.

Кому же верить — старцу Зосиме или Смердякову? Во­прос не такой уж нелепый, как может показаться на пер­вый взгляд. Внимательное чтение критических текстов о романе демонстрирует нам, что, как правило, принимают­ся и торжествуют мнения Смердякова. Например, В.Е.Вет-ловская считает, что, слушая Ивана, Алеша слушает само­го дьявола. Могу только сказать, что в таком случае, дья­вол — это славянофил, ибо Иван вполне по-славянофиль­ски говорит о закате Европы, упрекает католицизм в тота­литаризме, боится, что если Бога не будет, то мир охватит антропофагия и пр.

Придется об этом сказать несколько подробнее. Напо­мню часто цитируемые слова Ивана: «Я хочу в Европу съездить, Алеша, отсюда и поеду; и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладби­ще, вот что!» (14, 66). То есть подобно многим славянофи­лам, включая и любимого Достоевским Тютчева, Иван хочет ехать в Европу, но говорит о ней как о кладбище. Характерно, что, следуя славянофильским трактовкам Ивана, и современная английская исследовательница при­писывает Ивану западническую нелюбовь к России: «Не на этом европейском кладбище сохранился камень над мо­гилой давно усопшего праведного русского инока <...>. И в могилах этих лежат люди, не знакомые Ивану, в отличие от тех могил, что навещал Алеша. Ивановы могилы не вы­зывают бурных эмоций, они мертвы, они где-то там, да­леко, и нет никакой живой человеческой связи меж ними и жизнью Ивана. Они принадлежат чужой культуре»¹. Од­нако нельзя забывать и ответную фразу Алеши о вере в Европу: «Надо воскресить твоих мертвецов, которые, может быть, никогда и не умирали» (14, 66). Алеша, как его духовный отец, старец Зосима, воспринимает христи анство как единую европейскую религию. Не случайно Зосима именуется в романе Pater Seraphicus, как Францис: Ассизский, а на стене у старца картины итальянских мас­теров, «католический крест из слоновой кости с обнимаю­щей его Mater dolorosa» (14, 87), более того, именно к нему со всей простодушной ненавистью как к врагу по­чвенного православия относится монах-фундаменталист отец Ферапонт. Я бы сказал наперекор общепринятому мнению, что в образе старца Зосимы изображен русский православный экуменист, а в образе Ивана — крайний и благородный славянофил, наподобие Хомякова или самого

¹ Томпсон Д.Э. Братья Карамазовы и поэтика памяти. СПб.: Акаде­мический проект, 2000. С. 181.

Достоевского, видящий, как на «Дальнем Западе, стране святых чудес» «ложится тьма густая» и надвигается на Ев­ропу смерть, видящий в католичестве измену Христову делу (в сочиненной Иваном поэме нарисован гениальный портрет Великого инквизитора, католика, строящего свое­образное предвестие наступающего на мир тоталитарного социализма). Именно славянофилы боялись, что отказ от веры в Бога приведет к нравственному вырождению, что и выразилось в афоризме Ивана: «если Бога нет, то все по­зволено». Именно Ивану отдает Достоевский, как напоми­нает С.Ломинадзе, отдает свою мысль о невозможности построения счастливого мира на несчастье хотя бы одного человека (на слезинке ребенка)¹.

Не забудем еще и того, что, по словам его дочери, До­стоевский «изобразил себя в Иване Карамазове»². Над этим наблюдением дочери писателя исследователи не раз иронизировали, но, мне кажется, к ее словам стоит при­слушаться, учитывая общую интеллигентскую природу пи­сателя и героя. Надо вспомнить то количество автобиогра­фических черточек, которые сопровождают образ Ивана Карамазова. Скажем то, что Смердяков отправляет Ивана в Чермашню — родовое поместье Достоевских. И то, что Иван Карамазов — единственный из героев романа — самобытный, со своими идеями, писатель и мыслитель. Он пишет статью о церкви и государстве, сочиняет поэму о великом инквизиторе, поэму «Геологический переворот», где сравнивает грядущий социальный переворот с геологи­ческим. Впрочем, именно так понимал грядущую револю­цию Герцен — как геологический катаклизм³. Слова о еду­щем на казнь в разговоре с чертом («Как тысяча вещей припоминаются иногда бессознательно, даже когда каз­нить везут»; 15, 79), а также в главе «Бунт» брошенное Иваном вроде бы мимоходом замечание («Я знал одного

¹ Ломинадзе С. Слезинка ребенка в канун XXI века // Вопросы ли­
тературы. 2000. № 1. С. 334-335.

² Достоевская Л.Ф. Достоевский в изображении его дочери. М.;
Пг., 1922. С. 18.

³ Этот образ возник в любимом Достоевским произведении Герце­
на «С того берега» (русск. изд. — 1855, 1858), прочитанном им после
возвращения с каторги. Ср.: «Или вы не видите <...> новых варваров,
идущих разрушать? — Они готовы, они, как лава, тяжело шевелятся
под землею, внутри гор. Когда настанет их час — Геркуланум и Пом­
пея исчезнут, хорошее и дурное, правый и виноватый погибнут
рядом. Это будет не суд, не расправа, а катаклизм, переворот...» (Гер-
Цен А.И. Собр. соч. в 30-ти т. Т. VI. М., 1955. С. 58). Иными словами,
^в этой поэме Ивана тоже слышится опыт самого писателя.

разбойника в остроге»; 14, 217), говорят нам о событиях которых не было в житейском прошлом героя, но были у писателя Достоевского. Это не просто вложение своего опыта в биографию героя (в биографии двадцатитрехлет­него студента ни казни, ни каторги не было), это проговор-ка писателя, открывающая нам, что устами Ивана он сам говорит.

Слишком много дает Достоевский Ивану своего, чтобы можно было его отчужденно воспринимать. Скажем, Иван собирает «коллекцию» «фактиков», не говоря больше о других чертах сходства, замечу, что факты — это то, что любил и собирал сам писатель. Приведу его известные слова: «Факты. Проходят мимо. Не замечают»¹. Он же го­ворил о фактах, которые содержат в себе сюжеты шекспи­ровских масштабов. Что, собственно, и было им проде­монстрировано — из примитивного уголовного сюжета вырос великий роман, не ниже шекспировского, из уго­ловного «фактика» вырос. В письме Страхову он отстаивал свой метод — возводить факт до обобщений философских и художественных: «У меня свой особенный взгляд на дей­ствительность (в искусстве), и то, что большинство назы­вает почти фантастическим и исключительным, то для меня иногда составляет самую сущность действительного. <...> В каждом нумере газет Вы встречаете отчет о самых действительных фактах и о самых мудреных. Для писате­лей наших они фантастичны; да они и не занимаются ими; а между тем они действительность, потому что они факты. Кто же будет их замечать, их разъяснять и записы­вать?»² (курсив Достоевского. — В.К.). Вот этим и зани­мался писатель — сквозь эмпирический факт старался увидеть структуру мироздания и бытия человеческого. Тем внимательнее мы должны приглядеться к искушениям героя. Это искушения автора.

Но подобная мысль отвергается, как правило, с негодо­ванием: ведь Достоевский — мыслитель с положительным идеалом, а Иван — отрицатель, колеблющийся и сомнева­ющийся, мира Божьего не принимающий. Приведем, од­нако, свидетельство самого писателя в связи с реакцией публики на его роман. В дневнике 1881 г. он писал: «Мер­завцы дразнили меня необразованною и ретроградною верою в Бога (курсив Ф.М.Достоевского. — В.К.). Этим олухам и не снилось такой силы отрицание Бога, какое

¹ Достоевский Ф.М. Поли. собр. соч. Т. 16. Л., 1976. С. 329.

2 Там же. Т. 29. Кн. 1. Л., 1986. С. 19.

положено в Инквизиторе и в предшествовавшей главе, ко­торому ответом служит весь роман. Не как дурак же, фа­натик, я верую в Бога. И эти хотели меня учить и смея­лись над моим неразвитием. Да их глупой природе и не сни­лось такой силы отрицание, которое перешел я» (27, 48; курсив мой. — В.К.)

Так что отрицание Бога и мира Божьего — это тоже опыт самого писателя.

Поэтому решение судьбы Ивана — это, по сути, реше­ние судьбы Достоевского, совладал ли он с мучительней­шей проблемой движения России по праведному пути или нет. То есть в конечном счете от того, каким увидит и поймет себя Иван Карамазов зависит судьба России, ибо образо­ванные сословия в ней недаром возникли, «они всё же ведь интеллигенты, и последнее слово за ними» (27, 25).

Поиск по сайту: