Почему так важно растождествление Ивана с чертом?

Поздний Платон, создавая свои жестокие «Законы», тем не менее заметил: «Божественное начало, заложенное в человеке, спасает всё, если каждый подобающим обра-

¹ Лютер U. Застольные беседы // Легенда о докторе Фаусте. М.; Л., 1958. С. 21-22.

зом его чтит»¹. Каждый — это сказано как идеал, далеко не каждый способен к такому — чтить Божественный дух в себе. Но на это обречен писатель, заново продумываю­щий все сущности бытия. Тогда он оказывается способен увидеть это Божественное начало у своих героев под самою «грубою корою вещества» (Вл. Соловьев). Именно в этом поиске Божественного центра в человеке — отличие писателей и мыслителей масштаба Достоевского от быто­виков, натуралистов и искателей сиюминутного. Одна из самых поздних его (предсмертных) записей о самом себе звучит так: «При полном реализме найти в человеке человека. Это русская черта по преимуществу, и в этом смысле я ко­нечно народен (ибо направление мое истекает из глубины христианского духа народного), — хотя и неизвестен рус­скому народу теперешнему, но буду известен будущему» (27, 65. Курсив мой. - В.К.).

Утверждение насчет «преимущественно русской черты» сомнительно, ибо само христианство всечеловечно, а не выражает те или иные племенные особенности. Но попыт­ка «найти в человеке человека», причем «при полном реа­лизме», означает лишь одно: видеть зло и несовершенство мира и человека, беспощадно их изображать, однако ос­тавляя шанс ищущему найти, а страждущему утешиться. Более того, писатель «неизвестен (да и не нужен, добавим) теперешнему народу русскому» именно потому, что народ, как и мир, во зле пребывает, одолеваем Смердяковыми, идущими ко власти, что Достоевский в общем-то сознавал. В «Дневнике писателя» за 1876 г. ужасался: «Носится как бы какой-то дурман повсеместно, какой-то зуд разврата. В народе началось какое-то неслыханное извращение идей с повсеместным поклонением материализму. Материализ­мом я называю, в данном случае, преклонение народа перед деньгами, пред властью золотого мешка. В народ как бы вдруг прорвалась мысль, что мешок теперь всё, заклю­чает в себе всякую силу, а что всё, о чем говорили ему и чему учили его доселе отцы, — всё вздор. Беда, если он укрепится в таких мыслях; как ему и не мыслить так? <...> Народ видит и дивится такому могуществу: "Что хотят, то и делают" — и поневоле начинает сомневаться: "Вот она где, значит, настоящая сила, вот она где всегда сидела; стань богат, и все твое, и все можешь". Развратительнее этой мысли не может быть никакой другой. А она носится и проницает всё мало-помалу» (22, 30).

За истовой верой в народ стояло у Достоевского сомне­ние и тайное неверие. А вдруг и в самом деле в России ре­шающей силой станут Смердяковы. Уж они-то на полную катушку используют в своих корыстных целях идеи интел­лигенции, говорящие совсем о другом. Как любил повторять Мераб Мамардашвили, когда философов обвиняли в со­здании предпосылок для чего-либо дурного: «Философ всегда должен говорить своим практическим слушателям:

"Простите, я о другом"».

Именно это присвоение исканий интеллигенции взбун­товавшимися мужиками произошло в Октябре 1917 года. Уже в мае 1918 г. русский историк и философ Г.П.Федотов писал: «Мы целый год с невыразимой болью созерцали, как влачится в грязи красное знамя, как, во имя братства и справедливости, бушуют ненависть, алчность и вожделе­ние. <...> Именем социализма трудящиеся массы отравлены ядом подлинно буржуазной, мещанской жадности»¹ (курсив мой. — В.К.). И, разумеется, никакого даже в помине «православного социализма», о котором мечтал Достоев­ский. Но, что самое страшное, как я уже говорил, боль­шинство российской интеллигенции сочло себя поначалу соучастниками и вдохновителями этого грандиозного мас­сового людодерства, не сумев растождествить себя с дья­вольскими инициациями, сдавалось на милость торжеству­ющего плебса, так и не победив дьяволова искуса.

Сам Достоевский, рисуя и предъявляя нам, читателям, образ Смердякова, преодолевал свое искушение слепого наро-допоклонства. Но писатель искал в человеке человека, а в народе где-то глубоко запрятанный христианский идеал, ибо «без идеалов, то есть без определенных хоть сколько-нибудь желаний лучшего, никогда не может получиться никакой хорошей действительности, — утверждал Достоев­ский. — Даже можно сказать положительно, что ничего не будет, кроме еще пущей мерзости. У меня же, по крайней мере, хоть шанс оставлен: если теперь неприглядно, то, при ясно сознаваемом желании стать лучшими (то есть при идеалах лучшего), можно действительно когда-нибудь собраться и стать лучшими» (22, 75. Курсив мой. — В.К.). К несчастью, на то время шанс этот так и остался только шансом. В своей публицистике и в романах Досто­евский вроде бы призывал идти «русским путем», но он же говорил о непременном условии всякого движения — об умении реалистически смотреть на мир и видеть каждую

¹ Платон. Законы. (Соч. В 4-х т. Т. 4. М., 1994. С. 227).

минуту борьбу Бога и черта, а потому и преодолевать иску­шения любого пути, как только почувствуешь, что черт или Смердяков становятся твоим вторым Я. И Смердяков — это и есть пресловутый русский путь, как Гитлер — немец­кий и т.п. Стоит привести откровения одного из больше­виков с говорящей фамилией — ГМ.Мясникова, убийцы великого князя (а по сути дела последнего русского царя) Михаила Александровича. Написавший хвастливую бро­шюру «Философия убийства, или Почему и как я убил Михаила Романова», Мясников среди прочего призывает: «Надо реабилитировать Смердякова от гнусностей Досто­евского, показав величие Смердяковых, выступающих на историческую сцену битвы свободы с гнетом, попутно рас­сказав всю правду о поработителях-богах»¹.

Характерно, что убийца Смердяков еще и православ­ный — не только крещеный, но с глубокой и проницатель­ной насмешкой изображенный накануне злодейского самоубийства (уже самого-то по себе ведущего в ад, но отягощенного еще тем, что теперь вина за убийство отца точно складывается на Митю с Иваном) читающим книгу знаменитого православного мыслителя «Святого отца на­шего Исаака Сирина слова» (15, 61). Смердяков к тому же и социалист — вполне в духе ленинского призыва «Грабь награбленное!» Он и тот, и другой, но одновременно ни тот, ни другой. Как наши партийные деятели охотно поме­нявшие свои партбилеты на кресты, когда им это стало выгодно.

Достоевский призывал к идеальному пути, но нарисо­вал на самом деле опасность реального. И указал интелли­генции, что несет она ответственность не за слово свое (за историю человечества много разных слов произносилось), а за умение отделить свое слово от чужого поступка, не ос­вящать своим словом чужое зло. Потому так важно ему растождествление Ивана с чертом. Ибо он понимал, что от успеха этого растождествления зависит и судьба России. Если эти духовно высшие (на которых ориентируется входя­щий в историю малообразованный пока смерд) припишут себе зло, то тем самым совратят всю страну, весь народ, который и не будет искать спрятанный где-то идеал и тех праведников, которые хранят его. Тогда народ скажет: раз эти духовно высшие — с чертом, ну тогда, стало быть, и в самом деле всё позволено.

Реалист Достоевский показал, однако, лишь возмож­ность такого растождествления, оставляя читателю малую надежду на благополучный исход. Уже в конце романа бе­седуют Алеша и Митя. Митя говорит: «Слушай, брат Иван всех превзойдет. Ему жить, а не нам. Он выздоровеет» (15, 184). Младший брат (рупор позитивных идей писате­ля) осторожнее: «Брат сложения сильного. И я тоже наде­юсь, что он выздоровеет, — тревожно заметил Алеша» (15, 185. Курсив мой. — В.К.).

Как мы теперь знаем, тревога брата Алеши была не на­прасной. Но роман писался не только к тому конкретному времени, его идеи и образы актуальны и сейчас, и будут актуальны, пока длится история. А следовательно, постав­ленная писателем проблема искушения становится частью духовного и интеллектуального опыта любого мыслящего человека, участвующего своим словом в общественной жизни.

' Цит по: Тополянский В. «Величие Смердяковых»: партийный отчет об убийстве // Континент. 1999. № 2 (№ 100). С. 226.

Поиск по сайту: