Парадоксы гуманитарного исследования

Но текст, идет ли речь о произведении художественной литературы или о научном тексте, – это нечто крайне таинственное, ибо при чтении он неожиданно открывает нам целый мир образов, мир, где действуют люди или силы Природы, где происходят события часто совсем не в том пространстве и времени, в котором существует сам текст. Есть два прост­ранственно-временных мира: мир текста и мир как бы внутри или за текстом. Роман Л.Н. Толстого «Война и мир» стоит на полке в моей библиотеке, я могу взять его в руки, положить на стол, открыть на любой странице, но, погрузившись в чтение, я попадаю в совсем иной мир, никак не свя­зан­ный с пространством моего кабинета, и неожиданно становлюсь как бы соучастником событий прошлого века. Каков способ бытия этого внутреннего пространства-времени и происходящих в нем событий? Сам текст, лежащий передо мной на столе, совершенно недостаточен для того, чтобы ответить на этот вопрос.

Вдумаемся в ситуацию, ибо она вполне этого заслуживает. С одной стороны, очевидно, что текст обладает удивительной способностью вызывать в нашем сознании некоторые представления, способностью воздействовать на нас интеллектуально и эмоционально. Но, с другой, сколько бы мы ни анализировали материал текста, мы не найдем ничего такого, что могло бы объяснить эту его способность. Более того, материал текста может варьировать в очень широких пределах, от пятен краски на бумаге до звуковых колебаний воздушной среды, ничего не меняя по существу, т.е. полностью сохраняя свою осмысленность, свою диспозицию быть понимаемым. Картина совершенно не похожа на ту, которая нарисована Ульдаллем. Можно смело сказать, что в рамках привычных предметоцентристских представлений она просто парадоксальна. Во всяком случае не менее парадоксальна, чем знаменитая улыбка Чеширского кота, которая остается, когда самого кота уже нет и в помине. Представьте себе стул, на котором вы продолжаете сидеть, хотя сам стул уже исчез, а вы просто висите в воздухе. Чудо! Но вот письменный текст превращается в колебания воздуха, ничего не меняя в нашем его понимании, и это решительно никого не удивляет. Мы все к этому привыкли, а привычное чудо – это уже не чудо.

Но как же нам изучать явления такого рода, если их характеристики вдруг утратили непосредственную связь с материалом и перестали быть свойствами или атрибутами в обычном понимании этих терминов? Можно ли говорить о строении, о структуре этих явлений, об их морфологии и, если да, то какой конкретный смысл в данном случае следует вкладывать в эти представления? Начнем с того, что все попытки реализации более или менее традиционных подходов чреваты парадоксальностью. Возьмем для примера знаменитую книгу В.Я. Проппа «Морфология сказки», которую мы уже упоминали в начале статьи. Само название говорит о том, что речь пойдет о строении, о структуре литературных произведений определенного типа. Именно по аналогии с био­логической морфологией Пропп и пытается подойти к изучению сказки. Что же понимается под морфологией сказки, из каких частей эта последняя состоит? Удивительно, но в качестве таких составных частей выступают у Проппа функции действующих лиц. Сами эти лица меняются от одной сказки к другой, но их функции по отношению друг к другу и последовательность этих функций остаются постоянными, образуя некоторую устойчивую структуру. Мы ни в коей мере не хотим принизить открытие Проппа, но нельзя не обратить внимание на следующее: волшебная сказка, которую я читаю или рас­сказываю, существует здесь и теперь, т.е. как элемент моей сегодняш­ней реальности, а вот происходящие в сказке события, включая и функции действующих лиц, не только не существуют в моем настоящем пространстве и времени, но, вероятно, и вообще никогда реально не существовали. Во всяком случае, они никогда не существовали в том же смысле, в каком можно говорить о существовании сборника русских сказок в моей библиотеке. Получается так, что вполне реальный объект состоит из частей, которым нет места в реальности. Разве это не парадоксально?

Мы сталкиваемся здесь с проблемой, которая, как мы полагаем, является кардинальной для любой области гуманитарного знания. Она в следующем: что мы должны изучать, говоря о морфологии сказки или любого литературного произведения вообще, содержание этого произведения или то «устройство», благодаря которому это содержание существует? Иными словами, должны мы искать эту морфологию в нашем пространстве и времени или во внутреннем пространстве и вре­мени соответствующего произведения? Надо сказать, что традиционно анализ морфологии (состава, строения) всегда был связан с задачами объяснения наблюдаемых свойств. Так, например, обстоит дело при исследовании структуры кристаллов или при изучении анатомии и физиологии животных и растений. Что же нуждается в объяснении, если речь идет о строении литературного произведения? Прежде всего, вероятно, то, что пятна краски на бумаге, именуемые текстом, способны таким удивительным образом воздействовать на наше сознание, порождая там то или иное содержание. В анализе, следовательно, нуждается не это содержание, а нечто другое, что его порождает.

Поясним сказанное с помощью простой аналогии. Представьте себе зеркало, в котором отра­жается ринг и бой боксеров. Возможны различные подходы к изучению этой ситуации. Во-первых, можно изучать зеркало, его свойства, его строение. Это один подход. При этом нам будет безразлично, что именно отражается в зеркале в данный момент. Важно выяснить, что такое зеркало, как оно устроено и как и почему возникает отражение. При этом было бы крайне странно говорить, что отражение в данный момент состоит из боксеров, которые пытаются нокаутировать друг друга. В такой же степени нельзя выразиться и в более общем плане, сказав, что отражение – это набор особых зеркальных объектов, взаимодейст­вующих друг с другом. Зеркало – это стекло, покрытое с одной стороны амальгамой, а изобра­жение возникает за счет отражения световых лучей. Все происходящее подчиняется законам оптики, но никак не правилам проведения боксерских соревнований. Возможен, однако, и другой подход: нас может интересовать, что именно отражено в зеркале. В этом случае, наблюдая отражение, мы его интерпретируем как нечто происходящее за пределами зеркала. Само зеркало нас при этом почти не интересует, нас интересует поединок боксеров. Правда, наблюдаем мы этот поединок именно в зеркале и поэтому должны учитывать возможные искажения. Иными словами, мы должны разли­чать реальные объекты и, если можно так выразиться, «зеркальные конструкты». Можно заменить зеркало изображением на киноэкране или на экране телевизора, и наша аналогия станет еще более полной, ибо объекты в зеркале всегда имеют своих реальных прототипов, чего нельзя сказать о сказочных героях или о героях на экране.

Вообще говоря, парадокс, связанный с «Морфологией сказки» Проппа, легко устранить, если просто изменить форму выраже­ния и говорить не о действующих лицах и их функциях, а об описании этих функций. Составными частями сказки будут тогда содержательные куски текста, следующие друг за другом в определен­ной последователь­ности, устойчивой при переходе от одной сказки к другой. Ничего парадоксаль­ного, казалось бы, здесь уже нет, но суть дела от этого не изменилась. Используя аналогию с зеркалом, нашу акцию можно охарактеризовать следующим образом. Мы теперь не утверждаем, что зеркало состоит из совокупности связанных друг с другом зеркальных объектов, мы гово­рим, что оно состоит из нескольких зеркал, каждое из которых фиксирует свой объект. Если все объекты, включая и наблюдателя, неподвижны, то можно даже расчертить поверхность зеркала соответствующим образом, но очевидно, что это не имеет никакого отношения к тому, что можно назвать устройством зеркала.

Великая магия текста как раз в том и состоит, что мы видим прежде всего мир действующих лиц, а вовсе не то устройство, которое вызывает их к жизни. И поэтому, говоря о строении, о морфологии такого рода произведений, мы постоянно идем по пути В.Я. Проппа, хотя, строго говоря, строение надо искать совсем в другом. Точнее, любой текст имеет далеко не одну морфологию: он имеет морфологию содержания и морфологию «устройства», которое это содержание порождает. Это как и в случае калейдоскопа, где можно описывать и калейдоскоп как таковой, и те узоры, которые в нем возникают. Нельзя только смешивать одно с другим. Но смешение происходит, ибо мы невольно поддаемся магии текста.

Приведем еще один пример, связанный уже с анализом не сказки, а научной теории. Вот что пишет по этому поводу один из ведущих наших специалистов по философии науки В.С. Степин: «Своеобразной клеточкой организации теоретических знаний на каждом из его подуровней является двухслойная конструкция – теоретическая модель и формулируемый относительно нее теоре­тический закон». [7] Как же устроены теоретические модели? «В качестве их элементов, – продол­жает В.С. Степин, – выступают абстрактные объекты (теоретические конструкты) которые находятся в строго определенных связях и отношениях друг с другом». Надо уточнить, что понимается под абстрактными объектами. На одной из предыдущих страниц автор, противопоставляя эмпирическое и теоретическое исследование, дает следующий ответ на этот вопрос. «Но и язык теоретического исследования отличается от языка эмпирических описаний. В качестве его основы выступают теоретические термины, смыслом которых явля­ются теоретические идеальные объекты. Их также называют идеализи­рованными объектами, абстрактными объектами или теоретическими конструктами». [8] Итак, в качестве элементов теоретической модели выступают смыслы теоретических терминов, «которые находятся в строго определенных связях и отношениях друг с другом». Интересно, какие же это связи? И тут мы получаем совершенно неожиданный ответ, правда не в общей форме, а в виде конкретного примера. «Например, если изучаются механические колебания тел (маятник, тело на пружине и т.д.), то чтобы выявить закон их движения, вводят представление о материальной точке, которая пе­риодически отклоня­ется от положения равновесия и вновь возвра­щается в это положение. Само это представ­ление имеет смысл только тогда, когда зафиксиро­вана система отсчета. А это – второй теоретический конст­рукт, фигури­рующий в теории колебаний. Он соответствует идеали­зированному представлению физи­ческой ла­боратории, снабженной часами и линей­ками. На­конец, для выявле­ния закона колеба­ний необходим еще один абстрактный объект – квазиупругая сила, которая вводится по признаку: приводить в движение материальную точку, возвра­щая ее к положению равнове­сия». [9] Но вдумайтесь, что же это такое? Неужели смысл термина «квазиупругая сила» способен приводить в движение смысл термина «материальная точка»?! Не слишком ли это, господа! Неужели смысл термина «мышь» может быть пойман и беспощадно съеден смыслом термина «кошка»? Это, как нетрудно видеть, тот же парадокс, что и у Проппа, что еще раз подчеркивает закономерность подобного рода па­радоксальности.

Нет, речь идет не о случайных ошибках того или иного автора, а об устойчивой традиции, которая постоянно воспроизводится то на одном, то на другом материале, уходя своими корнями в далекое прошлое. Рассмотрим еще один эпизод выявления «морфологии» семиотических образований, который вполне можно считать классическим. После работ Г. Фреге собственные имена принято рассматривать как связку следующих трех элементов: имя как таковое, денотат, и смысл. Традиционная иллюстрация: имя «Вальтер Скотт» обозначает, т.е. имеет в качестве денотата известного шотландского писателя, а плюс к этому выражает определенный смысл, который отличает его от других имен, имеющих тот же денотат, например, от имени «Автор Уэверли». «Грубо говоря, – пишет А. Черч, излагая концепцию Фреге, – смысл – это то, что бывает усвоено, когда понято имя, так что возможно понимать смысл имени, ничего не зная о его денотате, кроме того, что он определяется этим смыслом». [10] В примечаниях он добавляет, что смысл – «это постулированный абстрактный объект с определенными постулированными свойствами». [11] Не очень ясно, но пока нам этого достаточно. Нередко все сказанное изображают графически в виде треугольника, где имя, смысл и денотат выступают в качестве вершин. Все это внешне очень напоминает структурную химическую формулу, но только внешне, ибо ни о какой реальной структуре не может быть и речи. Имя «Вальтер Скотт» постоянно воспроизводится, оно воспроизведено и в настоящей статье, шотландский писатель, выступающий в роли денотата этого имени, давно умер, а смысл, т.е. «постулированный абстрактный объект», – это нечто из сферы нашего сознания. Представьте себе вполне реальный сегодняшний корабль с командой, набранной из матросов Колумба, и с капитаном Немо во главе!

Поиск по сайту: