Сладости»

«Мы не могли это всё потратить. Я помню, как однажды встречался с Уизнером и финансовым инспектором. «Боже мой, - сказал я, - как мы сможем это потратить?» Не было никаких ограничений, и никто не должен был отчитываться. Это было удивительно». Гилберт Гринуэй (Gilbert Greenway), агент ЦРУ

Завоевание ниши на конкурентном рынке культуры холодной войны требовало значительных инвестиций. Первоначально Ирвингу Брауну выпала роль выступать в качестве финансового канала для культурных программ ЦРУ.

Том Брейден вспоминал: «Я мог дать пятнадцать, десять, пять тысяч долларов Брауну за один раз, вне бюджета, но я никогда не был на самом деле уверен в том, что он делал с этими деньгами» [223]. Однако это была лишь малая часть того объёма средств, что находились в распоряжении Брауна. Позже Лоуренс де Новилль пояснял: «Суть была во встречном финансировании. Люди не могли сказать в Конгрессе США: посмотрите, что они делают с деньгами налогоплательщиков - потому что это были не наши деньги, а побочный продукт «Плана Маршалла» [224]. Когда «Плана Маршалла» делал первые шаги, было предложено, для того, чтобы выделяемые средства выполняли двойную работу, каждой стране-получателю внести вклад в иностранную помощь, разместив сумму, равную вкладу США, на хранение в своём Центральном банке.

Двустороннее соглашение между этой страной и США позволяло совместно использовать эти фонды, большая часть валютных средств (95%) оставалась законной собственностью правительства страны, в то время как 5% после сдачи на хранение становились собственностью правительства США. Это «встречное финансирование» - секретный фонд в размере около 200 миллионов долларов в год - было выделено для расходов ЦРУ.

В декабре 1950 года заместителем управляющего «Планом Маршалла» был Ричард Бисселл, в 1930-е преподававший экономику в Йельском университете и в Массачусетсом технологическом институте. Однажды Фрэнк Уизнер пригласил Бисселла в свой вашингтонский офис. Бисселл, который лично знал Уизнера по Джорджтауну, описывал его как «очень характерного представителя нашего внутреннего круга людей - государственных служащих верхнего уровня, вовлечённых во многие предприятия правительства, с которыми мы связаны». Бисселл вспоминал: «Он нуждался в деньгах и попросил меня профинансировать тайные операции УКП, выделив скромную сумму от пятипроцентных встречных средств... Ожидал ли кто-либо, что эти средства могут пойти на тайные операции, сказать сложно. Определённо, это была теневая зона. Я был несколько озадачен этой просьбой, так как совсем не имел представления о тайных операциях. Уизнеру пришлось потратить время, чтобы развеять по крайней мере некоторые из моих подозрений, уверяя меня в том, что Гарриман одобрил эти действия. Когда я начал давить на него по поводу того, как будут использованы эти деньги, он объяснил, что мне не могут этого сказать... Осуществляя «План Маршалла», мы прямо или косвенно имели дело с достаточно большим количеством людей, которые получали финансовую поддержку в рамках первых тайных программ ЦРУ» [225].

В тот период, когда «Планом Маршалла» управлял Гарриман, встречные средства были использованы для субсидирования ответного хода УКП в Международный день сопротивления диктатуре и войне в апреле 1949 года. Они также сыграли решающую роль в выборах в Италии в 1948 году. Теперь Ирвинг Браун мог пополнить свой цэрэушный «фонд для взяток» с помощью «сладостей» «Плана Маршалла». Из множества секретных проектов, финансируемых через Брауна, примерно 200 тысяч долларов (эквивалентные 1,5 миллиона в 1999-м) были предназначены для основных административных расходов Конгресса за свободу культуры в 1951 году. Из них платилось жалованье Франсуа Бонди, Дени де Ружмону, Пьеру Боломе (Pierre Bolomey; протеже Альтмана, назначенный казначеем), администратору и нескольким секретарям. Бонди и де Ружмон получали зарплату в долларах, переводимых Брауном через American Express на счёт в Societe de Banque Suisse в Лозанне. Остальные суммы были выплачены во французских франках.

Ежемесячные расходы на содержание Секретариата в это время составляли около пяти миллионов франков. Браун также финансировал «Друзей свободы» (Les Amisde la Liberie) примерно на ту же сумму. На частный счёт в Германии он положил 40 тысяч немецких марок для местного отделения Конгресса - эта сумма покрывала зарплаты и расходы на содержание офиса. Итальянское отделение получало несколько тысяч долларов в месяц через счёт Кодиньолы Тристы (Codignola Trista), редактора журнала «Нуова Италия» (Nuova Italia). Майкл Гудвин (Michael Goodwin), секретарь Британского общества за свободу культуры, имел доступ к ежемесячной субсидии в размере 700 фунтов стерлингов, перечисляемых на его счёт в Вестминстерском банке в отделении парка Сент-Джеймс.

До того как Браун нашёл для Конгресса постоянное помещение на бульваре Хауссмана (Boulevard Haussman), временная штаб-квартира организации размещалась в его номере в отеле «Балтимор» (Hotel Baltimore) на Клебер-авеню (Avenue Kleber). Одна молодая американка, работавшая в отделе труда «Плана Маршалла», как-то вечером зашла без приглашения к Брауну, чтобы чего-нибудь выпить, и заметила список имён с долларовыми суммами напротив, который лежал рядом с телефоном. Браун вышел из комнаты, чтобы приготовить напитки для неожиданной гостьи. Вдруг ей показалось, что в номере есть кто-то ещё. В конце концов, не в силах больше скрываться, из ванной комнаты вышел Майкл Джоссельсон - он спрятался туда, чтобы остаться незамеченным. Диана Додж (Diana Dodge), через два года ставшая женой Джоссельсона, считала эту сцену очень забавной, а сам Джоссельсон был сильно смущён.

Сцена в отеле «Балтимор» демонстрирует наличие множества импровизаций в организации Конгресса за свободу культуры на первых порах его существования. «Вначале все были мотивированы, и мы просто делали то, что считали нужным» [226], - говорил де Новилль. Со временем непредсказуемости стало меньше, поскольку ЦРУ выстроило бюрократический аппарат для контроля над такими операциями и обеспечения руководства. «Проходили различные встречи между несколькими главными фигурами Конгресса, включая Ласки и других, и людьми из Управления, бывшими тогда у власти, - вспоминал Дональд Джеймсон, эксперт ЦРУ по русским делам, который был частично вовлечён в проект QKOPERA. - Обычно в комнате для переговоров находились от десяти до пятнадцати человек. И мы сидели и говорили о том, что должно быть сделано и где; это был очень открытый обмен мнениями. Царил тон, принятый у людей административной вертикали Управления, и я считаю, это было сделано очень мудро. В самом деле, если бы это не было устроено таким образом, люди с другой стороны - со стороны Конгресса - могли бы просто уйти. Полагаю, по крайней мере очень многие из них. Они не были из тех приспособленцев, которые заботятся о сохранении своего положения в Управлении только ради бонусов» [227].

Людьми с другой стороны стола, о которых говорит Джеймсон, были Джоссельсон, Набоков, Ласки, Бонди и время от времени Малкольм Маггеридж, который обеспечивал контакты с британским Департаментом информационных исследований. Это был «аппарат», группа, отобранная для участия в осуществляемом ЦРУ руководстве, несмотря на светский характер своего происхождения, на самом деле предназначенная для проведения той политической линии, которой, как рассчитывал Вашингтон, будет следовать Конгресс. Джеймсон объяснил, как работало их взаимодействие: люди из ЦРУ излагали цели американской внешней политики и, в свою очередь, внимательно выслушивали мнение группы, чей уникальный доступ к интеллектуальным течениям Западной Европы мог облегчить или даже видоизменить методы и аргументы, служащие для формулировки этих целей.

Джоссельсон, несомненно, являлся частью административной вертикали Управления и за свою работу по представлению интересов Конгресса взялся серьёзно. Это было крайне трудное положение, которое требовалось удерживать, и удерживать надёжно. Технически он был подчинён де Новиллю, но тот крайне редко пытался управлять им, если вообще когда-либо пытался.

«Я видел Джоссельсона каждый день или, по крайней мере, каждую неделю, и я ездил в Вашингтон, чтобы выполнить любое его задание, - говорил де Новилль. - Если я был согласен, как обычно и происходило, то старался и помогал. Я видел свою работу в том, чтобы пытаться содействовать развитию Конгресса, слушая таких людей, какДжоссельсон, которые лучше меня знали, как это сделать. Он делал замечательную работу» [228].

«Джоссельсон - один из невоспетых героев мира, - говорил позже Том Брейден. - Он вёл чрезвычайно активную работу со всеми интеллектуалами Европы, которые соглашались отнюдь не со всем, что выходило за пределы их базовых представлений о свободе, и он носился от встречи к встрече, от человека к человеку, от группы к группе, держал их вместе, всё организовывал, всем поручал что-то делать. Он заслуживает место в истории» [229]. Схожим образом и Артур Шлезингер вспоминал Джоссельсона как «необыкновенного человека», который может «играть на любом инструменте в оркестре».

Но в героическом темпераменте Джоссельсона была и тёмная сторона. Его великое дарование слушать не перебивая время от времени сталкивалось с талантом тех, кто говорил не слушая. «Майк иногда раздражался от всей этой болтовни. Порой ему казалось, что эти люди были слишком вычурными, слишком заумными. Тогда он мог просто закрыть уши руками и сказать: «Хватит! Я не могу больше слушать этого. Давайте просто покончим с этим!» - вспоминал один коллега. - Он был весьма прямолинеен и имел низкую точку кипения - очень быстро раздражался» [230]. Другой осведомлённый член Конгресса считал, что Джоссельсон «почти всегда находился на грани эмоционального взрыва» [231]. Джоссельсон, в своё время насмотревшийся на скандалы, которые закатывала его мать, делал всё, чтобы контролировать свой темперамент. Но избегая конфронтации, он часто нагнетал «чрезвычайно тяжёлую атмосферу», полный тихого гнева и время от времени бросавший своими тёмными глазами пронзительные взгляды. Сорок лет спустя Бен Зонненберг (Веn Sonnenberg), писатель, который имел короткий и неудачный роман с ЦРУ в 1950-х годах, содрогался при воспоминании о тёмной душе Джоссельсона. «Имя Майкла Джоссельсона всё ещё приводит меня в дрожь», - отметил он [232].

Джоссельсон не мог терпеть интеллектуальных колебаний, потому что осознавал безотлагательность своей работы. Поэтому, когда Ирвинг Браун сообщил, что Британское общество за свободу культуры погрязло в разногласиях и внутренних распрях и годилось только для «приёмов и вечеринок с хересом» (один член Общества говорил, что его «основной деятельностью было приглашать знаменитых интеллектуалов на обеды в дорогие рестораны в Сохо), Джоссельсон решил показать британскому филиалу свою власть.

Созданный в январе 1951-го филиал с самого начала был непрочным. Его председатель Стивен Спендер вскоре поссорился с почётным секретарём Майклом Гудвином, и к концу 1951 года Исполнительный комитет распался.

Гудвин как редактор журнала «Двадцатый век» (знаменитый ежемесячник, начавший выходить в 1877-м как «Девятнадцатый век и после» - Nineteenth Century and After) имел важные контакты с Парижским отделением, которое спасло журнал от закрытия в начале 1951 года, заплатив недовольному арендодателю и профинансировав переезд в новый офис на улице Генриетты (Henrietta Street), который стал также штаб-квартирой Британского общества. В августе 1951 года «Двадцатому веку» были даны две срочные субсидии в две тысячи долларов и 700 фунтов стерлингов для оплаты огромных счетов за печать и бумагу, плюс ещё ежемесячная субсидия в размере 150 фунтов для «того, чтобы журнал смог покрывать ежемесячный дефицит». Гудвин, который позднее стал директором по фильмам и спектаклям на Би-би-си, не только предоставил Джоссельсону средство для реализации его намерений в Англии в виде «Двадцатого века», но и обеспечил полезную связь с теми, кто пытался вести в Британии тайную культурную пропаганду: он работал по контракту на Департамент информационных исследований.

Джоссельсон субсидировал журнал Гудвина, рассчитывая на то, что «Двадцатый век» займётся опровержением позиций журналов «Нью Стейтсмен» (New Statesman) и «Нейшн» (The Nation). Гудвин подтверждал в письме в январе 1952 года, что кампания наращивала обороты, сообщая, как «Двадцатый век» «обрушивает непрерывный огонь комментариев на различные темы {в «Нью Стейтсмен»), достигая критикой систематического разрушения их положений». Хорошей мерой, добавлял он, была бы подготовка к подрыву позиций «Совьет Стадис» (Soviet Studies), выходящего в Глазго ежеквартальника, «который, вероятно, является главным источником сталинистской апологетики в этой стране» [233].

Но Джоссельсон никогда не был полностью доволен «Двадцатым веком».

«В журнале не было жизни. Он не был верным средством», - отметила жена Майкла Джоссельсона Диана [234]. Атака Гудвина на «Нью Стейтсмен» прошла успешно, но его журнал не сделал всего необходимого для решения проблем, указанных Набоковым в письме от 19 декабря 1951 года, в котором тот сообщал о «сильном недовольстве» Международного исполнительного комитета.

«Мистер Спендер предложит вам и вашему редакционному совету срочные и важные изменения, которые полностью одобрили Ирвинг Браун, де Ружмон и я», - со строгостью писал Набоков [235]. Эти изменения должны быть осуществлены немедленно, добавил он, иначе поддержка Конгресса может прекратиться.

Гудвин резко ответил на это в письме от 31 декабря: «Ни для кого не будет пользы, если журнал перестанет быть независимым... {журналу) должно быть позволено работать свободно, без того, чтобы его «дёргали за верёвочки» [236].

У Гудвина дела шли всё хуже и хуже. В январе 1952 года Спендер, отправивший ему короткое письмо об отставке, находился в самом центре процесса, который выглядел как переворот по свержению Гудвина с поста секретаря Британского общества. Спендер в пику Гудвину сам ушёл в отставку за несколько недель до этого, вместе с Вудро Уайаттом (Woodrow Wyatt) и Джулианом Эймери, и сказал Набокову, что едет в Париж, чтобы там объяснить причины своего поступка. Там он убедил внутренний круг Конгресса в том, что британский филиал не может нормально функционировать под руководством Гудвина, и получил указания о его отставке, которые сейчас же отправил Гудвину. Гудвин, в свою очередь, обвинил Спендера в увольнении Уайатта и призвал Набокова держать Спендера «в пределах допустимого». Но Гудвин всё же вынужден был уйти в отставку. Спендер вернулся в Исполнительный комитет, который теперь находился под контролем Малкольма Маггериджа и Фредрика Уорбурга (Fredric Warburg), с Тоско Файвелом (Tosco Fyvel), «плетущимся в хвосте как составляющая часть троицы». Для человека, который постоянно характеризовался как бесцветная и безобидная личность, Спендер проявил твёрдую решимость получить то, чего он хотел от этой ситуации [237].

У.X. Оден называл его «святым дураком из романов Достоевского» и «пародией на Парсифаля». Ишервуд (Isherwood) отзывался о нём как о «сугубо комичном персонаже», который открыл истину через фарс. Другие находили в нём «судорожную бестолковость» (Йен Гамильтон - Ian Hamilton) или «непрочный ум, смутный, сумеречный, подёрнутый дымкой», в котором «ничто не имеет чётких очертаний» (Вирджиния Вулф - Virjinia Woolf). В жизни, полной противоречий и неопределённости, Спендер выработал в себе талант скрываться за этим сомнительным ореолом.

Отставка Гудвина была ударом для Джоссельсона, который вместе с ним потерял прямой контакт с Департаментом информационных исследований (ДИИ). Но ДИИ вскоре восполнил этот недостаток, введя своего человека - Джона Клюза (John Clews) в состав Британского общества в качестве генерального секретаря. Вскоре Клюз стал использовать своё положение для распространения материалов ДИИ. Он писал Набокову в июне 1952 года, что у него был «долгий разговор с Ханной Арендт (Hannah Arendt), и я познакомил её с одним или двумя нашими экспертами из Министерства иностранных дел, чтобы обеспечить её материалами, необходимыми для новой книги... Если Вам известны ещё какие-либо люди, находящиеся здесь и желающие приобрести такие же знакомства, как и доктор Арендт, просто дайте мне знать, и я устрою это» [238]. Клюз также отправил материалы Джоссельсону, напомнив ему (как будто в этом была необходимость), что документы могут быть свободно использованы, «но их источник не должен стать известным».

С назначением Клюза проблемы Британского общества, казалось, временно разрешились. Тоско Файвел, редактор «Трибьюн» (Tribune), и ключевые члены руководящего комитета Конгресса согласились «поддерживать тщательное наблюдение за положением дел в Лондоне». Но Джоссельсон всё ещё не был удовлетворён. Публичная критика Конгресса Хью Тревором-Роупером после его торжественного открытия в Берлине оставила в наследство подозрения, и многие британские интеллектуалы не желали отождествлять себя с организацией, чьё реальное происхождение виделось им сомнительным.

Проблема была в том, что казалось, будто рука американского правительства протягивается к их пирогу. «Мы шутили об этом, - рассказывал один из сотрудников Британского общества за свободу культуры. - Мы приглашали друзей на обед, а когда они предлагали заплатить, мы говорили: «О, нет, не беспокойтесь, платят американские налогоплательщики!» [239]. Многих нужно было убеждать в привлекательности таких соблазнов.

Поиск по сайту: