Осетино-ингушский конфликт

Участники конфликта
Комплекс народа-изгоя
Пролог к насилию
Стадия насилия
Уроки конфликта в Северной Осетии
Примечания

Первый этнический конфликт в форме открытого насилия произошел на территории Российской Федерации в конце октября-начале ноября 1992 г. между представителями двух северо-кавказских народов - осетинами и ингушами. По своим пространственно-временным параметрам, интенсивности и последствиям этот конфликт может быть отнесен к категории крупномасштабных1, а его природа может быть охарактеризована как глубоко-укоренившийся конфликт (deep-rooted conflict), к которым специалисты относят межэтнические или любые другие межгрупповые коллизии с трудноразрешимыми и далекозашедшими претензиями и требованиями конфликтующих сторон2. Как правило, это конфликты, в которых задействованы настолько глубокие чувства, ценности и потребности, а степень взаимного отчуждения столь велика, что обычные пути и способы разрешения противоречий через правовые механизмы, посредничество, переговоры или использование вышестоящей или внешней власти не приносят разрешения конфликта. Чаще всего в отношении этих конфликтов применяются методы социально-политического или военного урегулирования, но они не всегда приносят разрешение конфликта и даже могут иметь противоположный эффект.

Менталитет политиков и публицистов склонен к упрощенному восприятию конфликтов: их объяснение ищется или в генетической межгрупповой неприязни (для этого используется структуралистская схема оппозиции "мы-они", вокруг которой, якобы, формируется этническая идентичность), или конфликт объясняется злым умыслом других сил, обычно в лице высших властей. Последние обвиняются или в слабости и попустительстве, или в злоупотреблении силой в пользу одной из конфликтующих сторон. Весь этот набор облегченных интерпретаций обнаруживается и применительно к осетино-ингушскому конфликту3. Более того, обыденное мышление находит для них и свои резоны: разве трудно, например, найти факты слабости или, наоборот, надменности силы в действиях российских центральных властей в связи с конфликтом? Но не все будет выглядеть так просто, если, например, задать вопрос, почему столь сильные и искушенные в управлении власти, как британские или канадские, не могут разрешить конфликты в Ольстере и Квебеке, которые также могут быть отнесены к категории глубоких конфликтов.

Трудноразрешимость этнических конфликтов объясняется мощным присутствием в их природе иррациональных, мифотворческих факторов и эмоциональной коллективной мобилизации, которые трудно поддаются элементарным переговорам и разрешению, как, например, в случае с трудовыми конфликтами. Осетино-ингушский конфликт относится к категории событий, чрезвычайно перегруженных факторами эмоционально-ценностного характера, среди которых "исторические несправедливости", "принадлежность территории", "собственная государственность", "нерушимость границ" и подобные им идеологические конструкции этно-национализма, которые уже неоднократно в прошлом были причиной кровавых конфликтов и даже мировых войн. Однако за причинами "первого порядка", которые обычно обретают манифестный характер, в этническом конфликте почти всегда присутствуют не столь открыто декларируемые факторы социального и политического свойства, связанные с вопросами справедливого распределения ресурсов, доступа к источникам власти, статуса представителей группы в окружающем политическом и культурном пространстве. Этничность в данном случае выступает лишь как "резервуар для волнений в мире, где власть, благосостояние и достоинство распределяются неравным и незаконным образом между- и внутри нации"4.

Наконец, в посттоталитарных обществах в генерировании и исполнении конфликтов огромную роль играют элитные группы, способные манипулировать слабо модернизированными массами и часто опирающиеся на традиционные социальные институты и структуры. В осетино-ингушском конфликте рядовые участники драмы чаще всего следовали вопреки логике коллективного поведения, которая предполагает, что коллективно определяемые и осознаваемые цели, благо или недовольство еще не являются достаточными основаниями для того, чтобы каждый отдельный член группы решился на действия по достижению этого общего блага или на изменение неприемлемого порядка. Для этого нужны так называемые "направленные побуждения" (selective incentives), чтобы индивид начал действовать во имя группового интереса. Эти побуждения могут быть позитивного и негативного характера: от обещания престижной должности до наказания. Так например, уплата налогов делается во имя коллективного блага, но никто не платит налоги добровольно: для этого есть аппарат принуждения. "Налоги неотвратимы, как смерть", - шутят американцы.

Причем, чем больше группа, тем ниже в ней индивидуальный интерес к коллективному действию, так как доля от достигаемого блага для каждого уменьшается, а жертва и риск для всех в равной мере максимальны5. Точно также сецессия, независимость или изгнание этнических "чужаков" кажутся и осознаются группой как коллективное благо, но это не означает, что каждый отдельный индивид готов рационально действовать во имя этого. Побудителями в данном случае выступают те, кто рассчитывает на первоочередное вознаграждение: управленцы, лидеры и этнические активисты. Так, например, ингушская сторона требовала "возврата" ингушам территории, на которой уже в действительности проживала значительная часть ингушского населения, владевшая как земельными участками, так и недвижимостью. В то же время осетины - участники конфликта, изгоняя ингушей из мест их проживания, не могли рассчитывать на индивидуальные вознаграждения, а, скорее, подвергали риску собственные безопасность и будущее благополучие. И все же в обеих случаях коллективное действие состоялось. Кто или что сыграли роль направленного побуждения?

Поиск по сайту: