Голодная

Стоит мужик –

Колышется,

Идет мужик –

Не дышится!

С коры его

Распучило,

Тоска-беда

Измучила.

Темней лица

Стеклянного

Не видано

У пьяного.

Идет – пыхтит,

Идет – и спит,

Прибрел туда,

Где рожь шумит.

Как идол стал

На полосу,

Стоит, поет

Без голосу:

«Дозрей, дозрей,

Рожь-матушка!

Я пахарь твой,

Панкратушка!

Ковригу съем

Гора горой,

Ватрушку съем

Со стол большой!

Все съем один,

Управлюсь сам.

Хоть мать, хоть сын

Проси – не дам!»

«Ой батюшки, есть хочется!» –

Сказал упалым голосом

Один мужик; из пещура ^[105]

Достал краюху – ест.

«Поют они без голосу,

А слушать – дрожь по волосу!» –

Сказал другой мужик.

И правда, что не голосом –

Нутром – свою «Голодную»

Пропели вахлаки.

Иной во время пения

Стал на ноги, показывал,

Как шел мужик расслабленный,

Как сон долил голодного,

Как ветер колыхал.

И были строги, медленны

Движенья. Спев «Голодную»,

Шатаясь, как разбитые,

Гуськом пошли к ведерочку

И выпили певцы.

«Дерзай!» – за ними слышится

Дьячково слово; сын его

Григорий, крестник старосты,

Подходит к землякам.

«Хошь водки?» – Пил достаточно.

Что тут у вас случилося?

Как в воду вы опущены?.. –

«Мы?.. что ты?..» Насторожились,

Влас положил на крестника

Широкую ладонь.

– Неволя к вам вернулася?

Погонят вас на барщину?

Луга у вас отобраны? –

«Луга-то?.. Шутишь, брат!»

– Так что ж переменилося?..

Закаркали «Голодную»,

Накликать голод хочется? –

– «Никак и впрямь ништо!» –

Клим как из пушки выпалил;

У многих зачесалися

Затылки, шепот слышится:

«Никак и впрямь ништо!»

«Пей, вахлачки, погуливай!

Все ладно, все по-нашему,

Как было ждано-гадано.

Не вешай головы!»

– По-нашему ли, Климушка?

А Глеб-то?.. –

Потолковано

Немало: в рот положено,

Что не они ответчики

За Глеба окаянного,

Всему виною: крепь! ^[106]

– Змея родит змеенышей.

А крепь – грехи помещика,

Грех Якова несчастного,

Грех Глеба родила!

Нет крепи – нет помещика,

До петли доводящего

Усердного раба,

Нет крепи – нет дворового,

Самоубийством мстящего

Злодею своему,

Нет крепи – Глеба нового

Не будет на Руси!

Всех пристальней, всех радостней

Прослушал Гришу Пров:

Осклабился, товарищам

Сказал победным голосом:

«Мотайте-ка на ус!»

Пошло, толпой подхвачено,

О крепи слово верное

Трепаться: «Нет змеи –

Не будет и змеенышей!»

Клим Яковлев Игнатия

Опять ругнул: «Дурак же ты!»

Чуть-чуть не подрались!

Дьячок рыдал над Гришею:

«Создаст же Бог головушку!

Недаром порывается

В Москву, в новорситет!»

А Влас его поглаживал:

«Дай Бог тебе и серебра,

И золотца, дай умную,

Здоровую жену!»

– Не надо мне ни серебра,

Ни золота, а дай Господь,

Чтоб землякам моим

И каждому крестьянину

Жилось вольготно-весело

На всей святой Руси! –

Зардевшись, словно девушка,

Сказал из сердца самого

Григорий – и ушел.

Светает. Снаряжаются

Подводчики. «Эй, Влас Ильич!

Иди сюда, гляди, кто здесь!» –

Сказал Игнатий Прохоров,

Взяв к бревнам приваленную

Дугу. Подходит Влас,

За ним бегом Клим Яковлев;

За Климом – наши странники

(Им дело до всего):

За бревнами, где нищие

Вповалку спали с вечера,

Лежал какой-то смученный,

Избитый человек;

На нем одежа новая,

Да только вся изорвана.

На шее красный шелковый

Платок, рубаха красная,

Жилетка и часы.

Нагнулся Лавин к спящему,

Взглянул и с криком: «Бей его!» –

Пнул в зубы каблуком.

Вскочил детина, мутные

Протер глаза, а Влас его

Тем временем в скулу.

Как крыса прищемленная,

Детина пискнул жалобно –

И к лесу! Ноги длинные,

Бежит – земля дрожит!

Четыре парня бросились

В погоню за детиною.

Народ кричал им: «Бей его!» –

Пока в лесу не скрылися

И парни, и беглец.

«Что за мужчина? – старосту

Допытывали странники. –

За что его тузят?»

– Не знаем, так наказано

Нам из села из Тискова,

Что буде где покажется

Егорка Шутов – бить его!

И бьем. Подъедут тисковцы.

Расскажут. Удоволили? –

Спросил старик вернувшихся

С погони молодцов.

«Догнали, удоволили!

Побег к Кузьмо-Демьянскому,

Там, видно, переправиться

За Волгу норовит».

«Чудной народ! бьют сонного,

За что про что не знаючи…»

– Коли всем миром велено:

«Бей!» – стало, есть за что! –

Прикрикнул Влас на странников. –

Не ветрогоны тисковцы,

Давно ли там десятого

Пороли?.. Не до шуток им.

Гнусь-человек! – Не бить его,

Так уж кого и бить?

Не нам одним наказано:

От Тискова по Волге-то

Тут деревень четырнадцать, –

Чай, через все четырнадцать

Прогнали, как сквозь строй! –

Притихли наши странники.

Узнать-то им желательно,

В чем штука? да прогневался

И так уж дядя Влас.

Совсем светло. Позавтракать

Мужьям хозяйки вынесли:

Ватрушки с творогом,

Гусятина (прогнали тут

Гусей; три затомилися,

Мужик их нес под мышкою:

«Продай! помрут до городу!» –

Купили ни за что).

Как пьет мужик, толковано

Немало, а не всякому

Известно, как он ест.

Жаднее на говядину,

Чем на вино, бросается.

Был тут непьющий каменщик,

Так опьянел с гусятины,

На что твое вино!

Чу! слышен крик: «Кто едет-то!

Кто едет-то!» Наклюнулось

Еще подспорье шумному

Веселью вахлаков.

Воз с сеном приближается,

Высоко на возу

Сидит солдат Овсяников,

Верст на двадцать в окружности

Знакомый мужикам,

И рядом с ним Устиньюшка,

Сироточка-племянница,

Поддержка старика.

Райком кормился дедушка,

Москву да Кремль показывал,

Вдруг инструмент испортился,

А капиталу нет!

Три желтенькие ложечки

Купил – так не приходятся

Заученные натвердо

Присловья к новой музыке,

Народа не смешат!

Хитер солдат! по времени

Слова придумал новые,

И ложки в ход пошли.

Обрадовались старому:

«Здорово, дедко! спрыгни-ка,

Да выпей с нами рюмочку,

Да в ложечки ударь!»

– Забраться-то забрался я,

А как сойду, не ведаю:

Ведет! – «Небось до города

Опять за полной пенцией?

Да город-то сгорел!»

– Сгорел? И поделом ему!

Сгорел? Так я до Питера!

«Чай, по чугунке тронешься?»

Служивый посвистал:

– Недолго послужила ты

Народу православному,

Чугунка бусурманская!

Была ты нам люба,

Как от Москвы до Питера

Возила за три рублика,

А коли семь-то рубликов

Платить, так черт с тобой! –

«А ты ударь-ка в ложечки, –

Сказал солдату староста, –

Народу подгулявшего

Покуда тут достаточно.

Авось дела поправятся.

Орудуй живо, Клим!»

(Влас Клима недолюбливал,

А чуть делишко трудное,

Тотчас к нему: «Орудуй, Клим!» –

А Клим тому и рад.)

Спустили с возу дедушку.

Солдат был хрупок на ноги,

Высок и тощ до крайности;

На нем сюртук с медалями

Висел, как на шесте.

Нельзя сказать, чтоб доброе

Лицо имел, особенно

Когда сводило старого –

Черт чертом! Рот ощерится.

Глаза – что угольки!

Солдат ударил в ложечки,

Что было вплоть до берегу

Народу – все сбегается.

Ударил – и запел:

Тошен свет,

Правды нет,

Жизнь тошна,

Боль сильна.

Пули немецкие,

Пули турецкие,

Пули французские,

Палочки русские!

Тошен свет,

Хлеба нет,

Крова нет,

Смерти нет.

Ну-тка, с редута ^[107]-то с первого номеру,

Ну-тка, с Георгием ^[108] – по́ миру, по́ миру!

У богатого,

У богатины,

Чуть не подняли

На рогатину ^[109].

Весь в гвоздях забор

Ощетинился,

А хозяин-вор,

Оскотинился.

Нет у бедного

Гроша медного:

Не взыщи, солдат!»

– «И не надо, брат!» –

Тошен свет,

Хлеба нет,

Крова нет,

Смерти нет.

Только трех Матрен

Да Луку с Петром

Помяну добром.

У Луки с Петром

Табачку нюхнем,

А у трех Матрен

Провиант найдем.

У первой Матрены

Груздочки ядрены.

Матрена вторая

Несет каравая,

У третьей водицы попью

из ковша:

Вода ключевая, а мера –

душа!

Тошен свет,

Правды нет,

Жизнь тошна,

Боль сильна.

Служивого задергало.

Опершись на Устиньюшку,

Он поднял ногу левую

И стал ее раскачивать,

Как гирю на весу;

Проделал то же с правою,

Ругнулся: «Жизнь проклятая!» –

И вдруг на обе стал.

«Орудуй, Клим!» По-питерски

Клим дело оборудовал:

По блюдцу деревянному

Дал дяде и племяннице.

Поставил их рядком,

А сам вскочил на бревнышко

И громко крикнул: «Слушайте!»

(Служивый не выдерживал

И часто в речь крестьянина

Вставлял словечко меткое

И в ложечки стучал.)

Клим

Колода есть дубовая

У моего двора,

Лежит давно: из младости

Колю на ней дрова,

Так та не столь изранена,

Как господин служивенькой.

Взгляните: в чем душа!

Солдат

Пули немецкие,

Пули турецкие,

Пули французские,

Палочки русские.

Клим

А пенциону полного

Не вышло, забракованы

Все раны старика;

Взглянул помощник лекаря,

Сказал: «Второразрядные!

По ним и пенцион».

Солдат

Полного выдать не велено:

Сердце насквозь не прострелено!

(Служивый всхлипнул; в ложечки

Хотел ударить – скорчило!

Не будь при нем Устиньюшки,

Упал бы старина.)

Клим

Солдат опять с прошением.

Вершками раны смерили

И оценили каждую

Чуть-чуть не в медный грош.

Так мерил пристав следственный

Побои на подравшихся

На рынке мужиках:

«Под правым глазом ссадина

Величиной с двугривенный,

В средине лба пробоина

В целковый. Итого:

На рубль пятнадцать с деньгою

Побоев…» Приравняем ли

К побоищу базарному

Войну под Севастополем,

Где лил солдатик кровь?

Солдат

Только горами не двигали,

А на редуты как прыгали!

Зайцами, белками, дикими кошками,

Там и простился я с ножками,

С адского грохоту, свисту оглох,

С русского голоду чуть не подох!

Клим

Ему бы в Питер надобно

До Комитета раненых.

Пеш до Москвы дотянется,

А дальше как? Чугунка-то

Кусаться начала!

Солдат

Важная барыня! гордая барыня!

Ходит, змеею шипит;

«Пусто вам! пусто вам! пусто вам!» –

Русской деревне кричит;

В рожу крестьянину фыркает,

Давит, увечит, кувыркает,

Скоро весь русский народ

Чище метлы подметет.

Солдат слегка притопывал.

И слышалось, как стукалась

Сухая кость о кость,

А Клим молчал: уж двинулся

К служивому народ.

Все дали: по копеечке,

По грошу, на тарелочках

Рублишко набрался…

Пир кончился, расходится

Народ. Уснув, осталися

Под ивой наши странники,

И тут же спал Ионушка

Да несколько упившихся

Не в меру мужиков.

Качаясь, Савва с Гришею

Вели домой родителя

И пели; в чистом воздухе

Над Волгой, как набатные,

Согласные и сильные

Гремели голоса:

Доля народа,

Счастье его,

Свет и свобода

Прежде всего!

Мы же немного

Просим у Бога:

Честное дело

Делать умело

Силы нам дай!

Жизнь трудовая –

Другу прямая

К сердцу дорога,

Прочь от порога,

Трус и лентяй!

То ли не рай?

Доля народа,

Счастье его,

Свет и свобода

Прежде всего!

ЭПИЛОГ

Поиск по сайту: