ПРАГМАТИЗМ И ЕГО КОНЦЕПЦИЯ ИСТИНЫ

Джемс В. ПРАГМАТИЗМ

ЛЕКЦИЯ 6

ПРАГМАТИЗМ И ЕГО КОНЦЕПЦИЯ ИСТИНЫ

О Кларке Максуэлле рассказывают, что, когда он был ребенком, он неотступно приставал с расспросами на счет объяснения различных явлений. Если кто-нибудь пытался отделаться от него ничего незначащими фразами, он нетерпеливо прикрывал его, говоря: “Да; но я желаю узнать, как дело происходит в точности ” (the particular go of it). - Касайся его вопрос проблемы истины, только прагматист мог бы рассказать ему, как дело происходит в точности. Я думаю, что современные прагматисты - в частности Шиллер и Дьюи дали единственное удовлетворительное объяснение этого вопроса. Проблема эта очень щекотлива и сложна; она имеет многочисленные разветвления и пускает тончайшие корни в самых различных направлениях, так что о ней трудно говорить тем общим и схематическим образом, какой полагается для популярной лекции. Но на Дьюи-Шиллеровскую теорию истины было произведено такое жестокое нападение со стороны рационалистов, ее так грубо извратили, что я непременно должен дать здесь ясное и простое изложение ее.

Я вполне убежден, что прагматическая точка зрения на истину пройдет все полагающиеся для всякой теории и оставшиеся, так сказать. классическими этапы развития. На первых порах, как вы знаете, новая теория провозглашается нелепой. Затем ее принимают, но говорят, что она н представляет собой ничего особенного и ясна, как Божий день. Наконец она признается настолько важной, что ее бывшие противники начинают утверждать, будто они сами открыли ее. Учение об истине находится в настоящее время еще в первом периоде, хотя местами еще замечаются признаки второго. Желание мое - чтоб эта лекция содействовала переходу прагматической теории во вторую стадию развития в глазах многих из вас.

Истина, как вам сообщит любой словарь, это особое свойство некоторых наших представлений. Она обозначает их “соответствие” с “действительностью”, подобно тому, как ложность обозначает их несоответствие с ней. Прагматисты и интеллектуалисты одинаково принимают это определение, как нечто само собою разумеющееся. Разногласие между ними начинается лишь тогда, когда поднимается вопрос, что собственно означают в точности слова “соответствие” и “действительность”, - если под действительностью понимают то, чему должны соответствовать наши представления.

Отвечая на этот вопрос, прагматисты не останавливаются перед довольно утомительным анализом, между тем как интеллектуалисты не особенно много задумываются над ним. Согласно ходячему взгляду, истинное представление должно воспроизводить, копировать соответствующую ему действительность. Подобно другим ходячим взглядам, и этот опирается на аналогию, взятую им из повседневного опыта. Наши истинные представления о чувственных вещах, действительно, воспроизводят их. Закройте глаза и постарайтесь представить себе часы, что на стене, и вы получите истинное изображение или копию их циферблата. Но ваше представление о механизме часов (если вы только не часовых дел мастер) уже гораздо менее похоже на копию, однако оно годится, ибо оно не противоречит действительности. Если бы даже это представление до того обеднело содержанием, что от него осталось бы лишь слово “часовой механизм”, то это слово все еще продолжало бы служить вам верную службу. Но когда мы говорим о “времеизмеряющей функции часов”, об “эластичности” их пружины, то уж трудно указать в точности то, что копирует эти понятия.

Вы видите, что здесь перед нами открывается проблема. Что собственно обозначает соответствие с предметом, когда наши представления не в состоянии точно копировать этот предмет? Некоторые идеалисты утверждают, что наши представления истинны тогда, когда они таковы, какими Бог желает видеть наши мысли об этом предмете. Другие последовательно проводят точку зрения копии и утверждают, будто наши идеи постольку истинны, поскольку они являются копиями вечных мыслей Абсолютного.

Эти воззрения, как вы видите, требуют для себя прагматического анализа. Основная предпосылка интеллектуалистов заключается в том, что истина представляет собой по существу пассивное (inert), статическое отношение. Раз мы получили свое истинное представление о чем-нибудь, то дело тем самым покончено. Мы обладаем; мы знаем; мы исполнили свое умственное назначение. Мы умственно там, где должны быть; мы подчинились своему категорическому императиву, мы достигли вершины своего логического назначения, за которой ничего больше не может следовать. В теорико-познавательном отношении мы находимся в состоянии устойчивого равновесия.

Прагматизм, наоборот, задает свой обычный вопрос. “Допустим”, говорит он, “что какая-нибудь идея или какое-нибудь убеждение истинны; какую конкретную разницу внесет этот момент истинности в нашу действительную жизнь? Как осуществится в жизни истина? Какие опыты будут протекать иначе, отлично от того, как бы они происходили, если бы разбираемое убеждение было ложным? Какова, говоря короче наличная стоимость истины, выраженная в терминах опыта?”

Как только прагматизм задает этот вопрос, он уже замечает и ответ: Истинные идеи - это те, которые мы можем усвоить себе, подтвердить, подкрепить и проверить. Ложные же идеи это те, с которыми мы не можем этого проделать. В этом и заключается практическое различие между истинными и ложными представлениями. В этом, значит, и состоит смысл истины, ибо это и есть все то, за что мы принимаем истину.

Таков тот тезис, который я намереваюсь защищать. Истина какой-нибудь идеи - это не какое-нибудь неизменное неподвижное свойство, заключающееся в ней. Истина случается, происходит с идеей (ruth happens to an idea). Идея становится истинной, делается благодаря событиям истинной. Ее истинность - это на самом деле событие, и именно процесс ее самопроверения, ее проверки (veri - fication). Ее ценность и значение это процесс ее подтверждения. (Its validity is the process of its validation).

Но что собственно понимаем мы прагматически под словами “проверка” и “подтверждение”? Они опять-таки означают некоторые практические следствия проверенной и подтвержденной идеи. Трудно найти выражение, которое бы лучше характеризовало эти следствия, чем обычная формула о соответствии - ибо мы как раз и имеем в виду эти следствия, когда говорим, что наши идеи “соответствуют” действительности. Они ведут нас именно через поступки и разные, называемые ими, идеи в другие части опыта, с которыми, как мы это все время чувствуем (подобные чувства заложены в нас), наши первоначальные идеи находятся в соответствии. Эти связи и переходы представляются нам прогрессивными, гармоничными, удовлетворительными. Под проверкой какой-нибудь идеи мы и понимаем этот процесс приятного вождения (this function of agreeable leading). Подобное объяснение кажется довольно туманным и ничего не дающим. Но оно ведет к результатам, изложение которых займет остальную часть моей лекции.

Позвольте мне прежде всего обратить ваше внимание на тот факт, что обладание истинными идеями обозначает всегда так же обладание драгоценнейшими орудиями действия. Наша обязанность добиваться истины отнюдь не есть какая-то взявшаяся неизвестно откуда заповедь или наложенный на себя нашим умом зарок, - наоборот, в основе ее лежат весьма серьезные практические мотивы.

Всякому известно, что для человека очень важно иметь истинные представления о действительных фактах. Мы живем в мире реальностей, которые могут быть как бесконечно полезны, так и бесконечно вредны. Идеи, открывающие нам, чего можно ожидать от этих реальностей, рассматриваются на этой первой ступени проверки, как истинные идея, и достижение подобных идей - это одна из первых человеческих обязанностей. Обладание истинной не есть здесь некоторая самоцель; оно лишь предварительное средство для удовлетворения других жизненных потребностей. Если, заблудившись в лесу и умирая от голода, я встречаю нечто, напоминающие своим видом тропинку, то очень важно, чтоб я представил себе жилище в конце ее, ибо, если я так сделаю и пойду по тропинке, то я спасусь. Истинная мысль здесь полезна, ибо полезен объект ее - дом в конце дорожки. Таким образом практическая ценность истинных идей в начале проистекает от практической ценности для нас их объектов. Дело в том, что эти объекты бывают не всегда важны. В другой раз этот дом может не представлять никакой пользы для меня. В этом случае мое представление о нем - хотя оно и доступно проверке - будет практически безразличным, и было бы лучше, чтоб оно осталось за порогом сознания. Но так как любой объект может в известный момент приобрести на время значение, то ясно, как выгодно иметь запас экстраординарных истин (extra truths), т.е. идей, способных оказаться истинными лишь при возможных стечениях обстоятельств. Мы накопляем эти экстраординарные истины в своей памяти, а излишком их наполняем свои справочники. Когда подобная истина становится при известных обстоятельствах нужной, ее добывают из запасных магазинов и пускают в употребление, и наша вера в нее становится активной. Мы можем тогда сказать о ней, или что “она полезна, ибо она истинны”, или что “она истинна, ибо она полезна”. Обе эти фразы имеют одно и то же значение, именно, что перед нами идея, которая может быть осуществлена и проверена. “Истинной” называют идею, начинающую свой процесс проверки, “полезной” - совершившую свое назначение в опыте. Истинные представления никогда не были бы выделены, как таковые, никогда не получили бы родового имени - и особенно имени, говорящего о ценности - если бы они с самого начала не были таким образом полезны.

Эти элементарные соображения служат для прагматизма руководящей нитью при установлении его общего понятия об истине. По существу своему истина тесно связана с тем путем, по которому мы переходим от одной части нашего опыта к другим частям его, и именно к таким частям, к которым выгодно переходить. На первых порах, в стадии здравого смысла, истина какого-нибудь состояния сознания означает именно этот процесс выгодного вождения (a leading that is worth while). Когда какой-нибудь элемент опыта - какого бы рода он ни был - внушает нам истинную мысль, то это означает лишь, что мы позже или раньше сумеем с помощью этой мысли войти в конкретную обстановку опыта и завязать с ней выгодные связи. Это довольно туманная характеристика, но я попрошу вас запомнить ее, ибо она имеет существенное значение.

Наш опыт пронизан во всех направлениях постоянствами. Одна часть его может предупреждать нас насчет другой части, может “иметь в виду”, “указывать” на этот более далекий предмет. Появление этого предмета представляет проверку этого “указания”. Истина в этих случаях означает лишь возможную проверку и, очевидно, несовместима с капризами с нашей стороны. Горе тому, кто в своих воззрениях не считается с тем порядком, которому следуют реальности в его опыте. Они его или никуда не приведут или же побудят заключить ложные связи.

Под “реальностями” или “предметами” мы понимаем здесь или данные нам чувственно вещи здравого смысла, или же такие отношения, как даты, места нахождения, расстояния, роды, деятельности. Следуя за нашим умственным образом дома по дорожке, мы и в действительности приходим к дому: таким образом здесь сделана полная проверка нашего умственного образа. Подобные вполне и просто проверенные процессы вождения представляют собой, наверное, оригиналы и прототипы процесса истины. Опыт раскрывает перед нами и другие формы процесса истины, но все они могут быть рассматриваемы, как задержанные, потенцированные или подставленные одна вместо другой первичные проверки.

Возьмите, например, вот тот предмет на стене. И вы и я принимаем его за “часы”, хотя никто из нас не видел скрытого механизма, делающего его часами. Мы считаем это наше понятие истинным, не пытаясь проверить его. Если истины представляют собой по существу процессы проверки, то не должны ли мы назвать подобные непроверенные истины неудавшимися, незрелыми? Конечно нет, т.к. они составляют подавляющее большинство тех истин, которыми мы живем. Мы принимаем не только прямые, но и косвенные проверки. Там, где вся совокупность обстоятельств дает нам достаточную гарантию, мы обходимся без того, чтобы увидеть все собственными глазами. Подобно тому, как мы допускаем, что Япония существует, даже и не бывши никогда в ней, потому что полезно (it works) так думать, потому что все, что мы знаем, согласно с этим убеждением и ничто ему не противоречит, - так мы допускаем, что эта вещь есть часы. Мы пользуемся ею, как часами, и регулируем по ней продолжительность лекции. Проверка этого убеждения обозначает здесь то, что оно не ведет ни к какому противоречию, ни к какому заблуждению. Доступность проверки колес, груза, маятника, вполне заменяет проверку их; на один законченный процесс истины мы имеем в своей жизни миллион других, у которых момент проверки находится в зачаточном положении. Они указывают нам направление прямой проверки; они ведут нас в окрестность (surroundings) того предмета, который они имеют в виду. И если все идет гладко, мы настолько убеждаемся в возможности проверки, что опускаем ее. И обыкновенно ход событий оправдывает нашу доверчивость.

Действительно, истины в значительной своей части покоится в кредитной системе. Наши мысли и убеждения “имеют силу”, пока никто не противоречит им, подобно тому, как имеют силу (курс банкового билета), пока никто не отказывает в приеме их. Но все наши мнения имеют где-то за собой прямые непосредственные проверки, без которых все здание истин грозит рухнуть, подобно финансовому предприятию, не имеющему под собой основы в виде наличного капитала. Вы принимаете от меня проверку какой-нибудь вещи, я принимаю вашу о какой-нибудь другой. Мы торгуем друг с другом своими истинами. Но вся эта надстройка покоится на фундаменте из проверенных кем-нибудь конкретно убеждений.

Другое важное соображение, - помимо экономии во времени, - в силу которого мы отказываемся обыкновенно в жизни от полной проверки своих мнений - это то обстоятельство, что все вещи существуют не в виде единичных экземпляров, а группами, родами. Раз и навсегда было найдено, что наш мир обладает этими свойствами. Поэтому, если мы сделали проверку наших представлений об одном экземпляре какого-нибудь рода, мы считаем себя вправе принимать их без дальнейшей проверки и к другим экземплярам. Ум, который обыкновенно различает род находящейся перед ним вещи и поступает немедленно не задумываясь над проверкой, согласно закону рода, в девяносто девяти случаях из ста окажется “истинным” умом. Это видно из того, что его образ действия оказывается пригодным во всех обстоятельствах и нигде не наталкивается на сопротивление.

Таким образом косвенные или лишь потенциальные процессы проверки могут быть столь же истинными, сколь и полные процессы проверки. Они также нам служат (work), как и истинные процессы, дают нам те же выгоды и требуют нашего признания на тех же основаниях. Говоря все это, мы имеем пока в виду лишь область фактов.

Но факты представляют собой не весь наш торговый капитал. Отношения между чисто умственными понятиями образуют другую сферу, в которой можно говорить об истинных и ложных убеждениях, и здесь убеждения носят абсолютный, безусловный характер. Когда они истинны, они носят названия дефиниций или принципов. Что 1 и 1 составляют 2, что 2 и 1 составляют 3 и т.д., что белое меньше отличается от серого, чем от черного, что с наступлением причины начинается и действие, - все это или принципы или определения. Эти утверждения применимы ко всевозможным “единицам”, “белым”, “серым”, “причинам”. Предметы здесь - умственные предметы. Отношения их ясны с первого же взгляда, и поэтому нет необходимости ни в какой чувственной проверке. Кроме того о них можно сказать, что истинное один раз истинно и всегда. Истина здесь носит “вечный” характер. Если только мы встретим где-нибудь конкретную вещь, представляющую собой “единицу”, или “белое”, или “серое”, или “действие”, то наши принципы применимы к ней на веки вечные. Это просто случай распознания рода и дальнейшего затем применение закона рода к отдельному предмету. Вы уверены, что придете к истине, если только правильно распознаете род, ибо наши умственные отношения применимы ко всем без исключения экземплярам этого рода. Если же тем не менее вы в каком-нибудь конкретном случае не сумеете прийти к истине, вы скажете, что плохо классифицировали данные вам предметы.

В сфере этих умственных отношений функция истинным опять-таки та же функция вождения. Мы связываем одно абстрактное понятие с другим, получая под конец грандиозные системы логических и математических истин, соответственно которым классифицируются факты чувственного опыта, так что наши вечные истины оказываются применимыми и к миру действительности. Это сочетание теории и фактов безмерно плодотворно. Если мы правильно классифицировали свои объекты, то все, что мы говорим в этом случае о них, уже верно помимо какой бы то ни было проверки. Из глубин нашего мышления поднимается готовая идеальная форма, пригодная для всех сортов вещей. Мы так же можем не считаться с этими абстрактными отношениями, как можем игнорировать факты нашего чувственного опыта. Они нас связывают, принуждают; мы вынуждены быть относительно них последовательными, нравятся они нам результаты, или нет. Правила сложения применимы так же точно к нашим доходам. Сотый десятичный знак для - (отношение окружности к ее диаметру) предопределен идеальным образом, хотя бы никто его и не вычислил. Если нам нужен будет этот знак для какой-нибудь реальной окружности, он нам нужен будет в точном виде, вычисленный по обыкновенным правилам, ибо он относится к тому роду истин, который и дается этими правилами вычисления.

Наш ум таким образом стиснут между гранями, которые ему полагают явления чувственного мира, с одной стороны, и умственные, идеальные отношения - с другой. Наши идеи должны согласоваться - под угрозой постоянных заблуждений и непоследовательности - с действительностью, будет ли эта действительность конкретной или абстрактной, будет ли она состоять из фактов или из принципов.

Против всего этого интеллектуалисты ничего не могут возразить. Они разве скажут, что мы лишь задели поверхность проблемы.

Итак, под реальностями мы понимаем, с одной стороны, конкретные факты, а с другой, абстрактные вещи и отношения между ними, познаваемые интуитивным путем. В-третьих, сюда же относится вся совокупность находящихся уже в нашем обладании истин, так как новые идеи должны считаться также и с ними. Что же обозначает - пользуясь опять-таки ходячим термином - “соответствие” с подобной троякой реальностью?

Здесь-то и начинают расходиться дороги интеллектуализма и прагматизма. Первоначально, разумеется, “соответствовать” означает то же самое, что “копировать”, но мы видели, что простое слово “часы” способно заменять умственный образ часового механизма и что относительно иных реальностей наши иди могут быть лишь символами их, а не копиями. “Прошедшее”, “могущество”, “спонтанейность” - в состоянии ли наш дух копировать подобные реальности?

“Соответствовать” действительности в широчайшем смысле слова может означать лишь то, что мы движемся (ведомы - guided ) или прямо к ней или в ее окрестность, или же что мы приведены в такое активное ( werking ) соприкосновение с ней, что в состоянии воздействовать на нее или на нечто, связанное с ней, лучше, чем если не было бы этого соответствия. Лучше или в теоретическом или в практическом отношении! И часто “соответствие” означает лишь тот отрицательный факт, что от этой реальности не исходит ничего противоречащего, ничего заграждающего пути, по которому ведут нас куда-нибудь наши идеи. Копирование действительности - это один из важнейших видов соответствия с ней, но он далеко не существеннейший. Существенен процесс движения. Всякая идея, помогающая нам оперировать, теоретически или практически, с известной реальностью ил с тем, что к ней относится, идея, не выводящая нас при нашем движении вперед в заблуждение, но фактически содействующая нам в приспособлении нашей жизни ко всей обстановке действительности - подобная идея в достаточной мере соответствует действительности. Ее можно рассматривать, как истинную по отношению к этой действительности.

Поэтому названия столь же “истинны” или “ложны”, как и ясно определенные умственные образы. Они приводят в движение аналогичные процессы проверки и приводят к вполне эквивалентным практическим результатам.

Все человеческое мышление становится дискурсивным. Мы обмениваемся мыслями, мы в процессе социального общения берем у других и даем им, в свою очередь, проверки. Благодаря этому, все истины облекаются в словесную оболочку, накопляются и становятся пригодными для всякого человека. Поэтому мы должны не только мылить, но и говорить последовательно: как в речи, так и в мышлении, мы оперируем с родовыми понятиями. Названия, конечно, произвольные, но раз они установлены известным образом, то его и следует держаться. Мы не имеем теперь права называть Авеля Каином или Каина Авелем. Если же мы это сделаем, то мы отрываемся от всей книги бытия и от всех тех слов и дел, которые были связаны с ней вплоть до настоящего времени. Мы отрываемся от всех истин, которые могут содержаться во всей этой системе слов и дел.

Подавляющее большинство наших истинных понятий не допускает прямой наглядной проверки. Таковы факты прошлого, как например, история с Каином и Авелем. Подняться вверх по реке времени можно лишь на словах, прошлое можно проверить лишь косвенно, по тем последствиям и продолжениям его, которые мы наблюдаем в настоящее время. Но если наше представление о прошлом соответствует этим словам и последствиям, мы можем считать их истинными. На сколько истинно то, что существовало само прошедшее, настолько истинно и то, что существовал Юлий Цезарь, что существовали допотопные чудовища, каждый в свое особое время и в своей особенной обстановке. А то, что само прошедшее существовало, это доказывается ее связью со всеми фактами настоящего. Насколько истинно то, что существует настоящее, настолько истинно и то, что существовало прошедшее.

Соответствие таким образом сводится к вопросу о движении (вождении - leading), о движении полезном, так как, благодаря ему, мы попадаем в такие области, где находятся важные для нас вещи. Истинные идеи ведут нас не только к полезным чувственным вещам, но и к полезным системам слов и понятий. Они ведут нас к последовательности, к устойчивости к легкости в общественных сношениях. Они ведут нас прочь от одиночества и эксцентричности, от бесплодного и бесполезного мышления. Если этот процесс вождения протекает без преград, если он свободен от противоречий и конфликтов, то это признается нами за косвенную проверку. Но все дороги ведут в Рим, и в конце концов все истинные процессы должны приводить где-нибудь к некоторым непосредственным проверкам путем чувственного опыта, воспроизведенного (копированного) кем-нибудь в его представлениях.

Таково то широкое и свободное толкование слова “соответствие”, которое дают прагматисты. Они рассматривают его вполне практически. Для них оно обозначает любой процесс, ведущий от данной идеи к некоторому событию в будущем, если только этот процесс протекает удачно. Лишь в этом смысле мы и можем говорить, что “научные” идеи, выходящие за пределы здравого смысла, соответствуют своим реальностям. Дело обстоит так (я уже выше сказал это), как если бы действительность состояла из эфира, атомов или электронов. Но мы не должны понимать этого буквально. Понятие “энергия” отнюдь не претендует представлять собой нечто “объективное”. Оно только метод измерять явления с их поверхностной стороны, так чтоб определить одной простой формулой их изменения.

Но в выборе этих созданных нами (man-made) формуле мы так же мало можем руководствоваться своими прихотями, как мы это делали в стадии практического здравого смысла. Мы должны найти теорию, которая в состоянии служить нам, а это вещь крайне трудная, ибо наша теория должна являться посредником между нашими предыдущими истинами и некоторыми новыми опытами. Она должна вносить как можно меньше изменений в концепции здравого смысла и в наши прежние убеждения, и в то же время она должна вести к некоторым фактическим результатам, которые можно точно проверить. Когда мы говорим, что теория “служит”, мы имеем в виду обе эти вещи, и это настолько суживает наш выбор, что для любой гипотезы остается очень мало простору. Но иногда случается так, что различные теоретические формулы одинаково совместимы со всеми известными нам истинами, и тогда мы выбираем одну из них на основании чисто субъективных соображений. Мы выбираем такого рода теории, к которым мы уже заранее имеем предрасположение; мы считаемся здесь с потребностями “изящества” или “экономии”. Клэрк-Максуэлль говорит где-то, что тот, кто из двух одинаково обоснованных теорий выбрал бы более сложную, обнаружил бы “дурной научный вкус”, - и вы, конечно, согласитесь с ним. Истина в науке это то, что дает нам максимальную сумму удовлетворений (включая сюда и требования вкуса), но самым важным и повелительным требованием остается всегда вопрос о совместимости с предыдущими истинами и новыми фактами.

Я вас водил до сих пор по песчаной пустыне. Но теперь, если позволено мне будет употребить вульгарное выражение, мы добрались до молока в кокосовом орехе. Здесь на нас обрушивается со всей своей тяжелой артиллерией рационалистическая критика; ответ ей даст нам возможность перейти от этой сухой темы к рассмотрению очень важной философской дилеммы.

Наша теория истины - это теория истин во множественном числе, т.е. процессов вождение, осуществляющихся на фактах и имеющих между собой общим лишь то, что они окупаются (they pay). Они окупаются, ведя нас в известную часть некоторой системы, имеющей многочисленные пункты соприкосновения с чувственными восприятиями; мы можем мысленно копировать эти восприятия, или нет, - но, во всяком случае, мы находимся с ними в сношениях того рода, которые называются проверками. Истина для нас просто общее имя для процессов проверки, подобно тому, как здоровье, богатство, телесная сила и пр. - это имена для других связанных с жизнью процессов, к которым также стремятся потому. что это стремление окупается. Истина делается, приобретается в ходе опыта, как приобретаются здоровье, богатство, телесная сила.

Но здесь против нас немедленно поднимается рационализм. Я могу представить себе, что какой-нибудь рационалист возразит мне следующее:

Истина не делается”, скажет он, “она царит абсолютно, представляя собой некоторое специфическое отношение, которое не нуждается ни в каких процессах проверки и которые во всякое время, независимо от автора, совпадает с соответствующей действительностью. Наше убеждение, что та вещь на стене это часы, истинно, хотя бы никто в течении всего существования мира и не проверил его. Истинной делает любую мысль лишь тот факт, что она находится в этом трансцендентном отношении; наличность же проверки или отсутствие ее не играют здесь никакой роли. Вы, прагматисты, запрягаете телегу впереди лошади, когда утверждаете, что сущность истины заключается в процессах проверки. Эти последние только признаки того, что истина имеется на лицо, они только несовершенные способы, с помощью которых мы post factum убеждаемся, какие из наших идей уже обладали этим удивительным качеством. Это качество само по себе вне временно, подобно всем сущностям. Оно непосредственно присуще нашим мыслям, подобно тому, как им присущи ложность или безразличие. С истиной нельзя покончить, разложив ее путем анализа на ее прагматические следствия”.

Вся убедительность этой рационалистической тирады зависит от одного факта, на который мы уже не раз обращали внимание. В нашем мире, в котором встречается такое множество вещей, принадлежащих к сходным родам и связанных между собой сходным образом, одна проверка заменяет все другие из ее рода, и огромная выгода от знания вещей заключается не только в том, что это знание ведет нас к ним, сколько в том, что оно ведет нас к связанным с нею вещам, в частности к тому, что люди говорят о них. Поэтому, когда говорят об истине ante rem (существующий до опыта), то с прагматической точки зрения это означает лишь тот факт, что в мире, подобном нашему, бесчисленное множество идей служит лучше путем своей косвенной, потенциальной проверки, чем путем проверки прямой и активной. Истина ante rem обозначает в этом случае лишь доступность проверки. Эта теория трансцендентной истины представляет собой лишний образчик исконной рационалистической манеры рассматривать название известного конкретного явления, как независимо первоначальную сущность, находящуюся сзади этого явления и объясняющую его. Мах где-то цитирует эпиграмму Лессинга:

Sagt Hänschen Schlau zu Vetter Fritz:

“Wie kommt es, Vetter Fritzen,

Dass grad’ die Reichsten in der Welt

Das meiste Geld besitzen?”

(Ганс Хитрец спрашивает у кума Фрица: “Кум Фриц, как происходит то, что как раз самые богатые на свете люди имеют больше всего денег?”)

Ганс Хитрец рассматривает здесь понятие “богатство” как нечто отличное от факта, обозначаемого словами: “быть богатым”. Он антедатирует это понятие, помещает хронологически раньше фактов. Эти последние только случайно совпадают с природой богатого человека.

В случае с “богатством” мы все легко замечаем ошибки. Мы знаем, что богатство это только название для известных конкретных процессов, встречающихся в жизни определенных лиц, а не некоторое природное качество, имеющееся у господ Рокфеллеров и Карнеги, но не у прочих смертных.

Подобно богатству и здоровье также находится in rebus (в фактах). Это название для хорошо протекающих процессов пищеварения, кровообращения, сна и пр. Но в этом случае мы уже более склонны рассматривать его, как некий самостоятельный принцип, и говорить, что человек потому так хорошо спит и переваривает пищу, что он здоров.

Когда мы говорим о “телесной силе”, то рационалистическая тенденция сказывается еще сильнее. Здесь мы решительно склонны рассматривать ее, как некое предсуществующее в человеке свойство, объясняющее все те tours de force, которые он вытворяет с помощью своих мускулов.

Когда же дело касается истины, то большинство уже прямо считает рационалистическую точки зрения самоочевидной. Но в действительности все эти слова на th (“welth”, “health”, “strength”, “truth”) ничем не отличаются друг от друга. Истина так же мало (или так же много) существует ante rem, как и все эти остальные понятия.

Схоластики вслед за Аристотелем сильно подчеркивали различие между предрасположением (habitus) и данным фактическим проявлением его (actus).

Здоровье in actu обозначает, среди прочих вещей, также хороший сон и пищеварение. Но здоровые человек не обязан всегда предаваться сну или пищеварению, Подобно тому как богатый человек не обязан всегда швырять деньгами, а силач - подымать тяжести. Все подобные качества в промежутках между моментами их обнаружения переходят в состояние “предрасположения”. Точно таким же образом и истина в те промежутки покоя, когда не происходит никаких процессов проверки, становится просто предрасположением наших идей и убеждений. Гением наших идей и убеждений. Но эти процессы проверки лежат в основе всего, обуславливая вместе с тем наличность предрасположения в промежутках покоя.

“Истинное, говоря коротко, это просто лишь удобное ( expedient) в образе нашего мышления, подобно тому, как “справедливое” - это лишь удобное в образе нашего поведения. Удобное - надо это иметь в виду - любым образом, но только в целом и a la longue. Ибо то, что оказывается удобным для данного на лицо опыта, может оказаться далеко не столь пригодным для дальнейших опытов. Опыт, как мы знаем, иногда приносит неожиданность и заставляет нас поправлять наши формулы.

“Абсолютно” истинное, т.е. то, чего никакой дальнейший опыт не в состоянии изменить, представляет собой тот идеальный путь схождения, в котором, как мы полагаем, пересекутся когда-нибудь все наши временные истины. Ему в точности соответствует совершенно мудрый человек и абсолютно законченный опыт; если все эти идеальные понятия будут когда-либо осуществлены, то это случится одновременно. До тех же пор мы должны жить той истиной, которую в состоянии достичь сегодня и быть готовыми назвать ее завтра ложью. Птолемеева система, эвклидово пространство, аристотелева логика, схоластическая метафизика, - все они были удобны в течении столетий, но человеческий опыт переступил поставленные ими границы, и мы в настоящее время называем эти вещи лишь относительно истинными, истинными лишь в известных пределах опыта. В “абсолютном” смысле слова они ложны, ибо мы знаем, что пределы были случайными и что они могли быть преодолены мыслителями прошлого, как они преодолены сегодняшними теоретиками.

Когда новый опыт ведет к ретроспективным суждениям, выраженным в прошедшем времени, то мы должны принять, что эти суждения были истинными, хотя бы не один из мыслителей прошлого не знал истины их. Мы живем вперед, сказал какой-то датский мыслитель, но мы понимаем назад. Настоящее отбрасывает свет на прошлые процессы мира. Для участников их эти процессы могли быть истинными. Они не таковы для того, кто знает новые факты, раскрытые дальнейшей историей.

Это регулятивное понятие о некоторой лучшей, потенциальной истине, которая должна быть установлена впоследствии, которая, может быть, будет когда-нибудь установлена абсолютно и которая в то же время имеет обратное действие, - это понятие, подобно всем прагматическим понятиям, обращено к конкретной действительности, обращено к будущему. Как и наши временные полуистины, абсолютная истина должна быть сделана, создана на основе все растущей массы процессов, проверки, которую непрестанно образуют собой наши полуистинные идеи.

Я подчеркнул уже тот факт, что истина в значительной мере делается из предыдущих истин. Убеждения людей представляют собой во всякое время капитализированный опыт. Но сами эти убеждения представляют собой лишь часть всего опыта о мире и становятся поэтому материалом для дальнейших операций капитализированная. Если под действительностью мы понимаем доступную опыту действительность, то она, равно как и те истины, которые человек приобретает относительно нее, находятся в непрерывном процессе изменения. Возможно, что это изменение совершается в направлении к известной цели, но оно все-таки остается изменением.

Математики умеют разрешать задачи с двумя переменными. Так, например, согласно теории Ньютона, ускорение меняется вместе с расстоянием, но и расстояние, в свою очередь, меняется вместе с ускорением. В сфере процессов истины факты появляются независимо от нас и определяют провизорно наши убеждения. Но эти убеждения побуждают нас действовать, а тогда они приводят нас в столкновение с новыми фактами, изменяющими соответствующим образом эти убеждения. Таким образом процесс истины, как он протекает, есть результат двойного влияния. Из фактов выделяются истины; но они обратно погружаются в факты и комбинируются с ними; эти факты сызнова творят или раскрывают перед нами - какое употребить выражение, это безразлично - новые истины, и т.д. без конца. Но сами “факты” при этом не истинны. Они просто суть. Истина - это свойство наших суждений, возникающих среди фактов и кончающихся среди них же.

Мы здесь имеем процесс, похожий на рост кома снега. Рост этот зависит, с одной стороны, от распределения массы снега, а с другой от последовательных толчков со стороны мальчиков, причем оба эти фактора непрерывно определяют друг друга.

Перед нами теперь отчетливо выделяется самый важный пункт разногласия между рационализмом и прагматизмом. Рационализм охотно соглашается с тем, что наш опыт, равно как и наше познание истины с психологической его стороны, находятся в состоянии вечного изменения. Но он никогда не согласится с тем, что сама действительность или сама истины изменчивы. Действительность находится перед нами законченная и готовая от века, настойчиво повторяет рационализм, и соответствие с ней наших идей - это то их своеобразное, неразложимое качество, о котором он выше уже говорил. В качестве такого внутреннего качества истина не имеет никакого отношения к нашему опыту. Она ничего не прибавляет к содержанию опыта; она не вносит никакой разницы в самую действительность; она нечто сверхсметное, инертное, статическое, простое отражение. Она не существует, она признается, она имеется - она принадлежит к совсем иной сфере, чем та, где находятся факты и отношения между фактами. Словом она принадлежит к теоретико-познавательной сфере, - на этом громком слове рационализм закрывает дебаты.

Таким образом, в то время, как прагматизм обращает свой взор к будущему, рационализм глядит назад, на прошедшую вечность. Верный своему исконному обычаю, рационализм обращается к “принципам” и думает, что раз он дал имя какой-нибудь абстракции, то тем самым дал нам настоящий ответ оракула.

Из дальнейших лекций будет видно, какое колоссальное значение имеет это коренное различие точек зрения для практической жизни. Теперь же я закончу эту лекцию, показав, как вся возвышенность рационализма не спасает его от внутренней бессодержательности.

Если вы попросите рационалистов, чтобы они, вместо обвинения прагматизма в профанировании понятия истины, дали сами определение ее и сказали бы точно, что они понимают под ней, то единственные положительные попытки в этом направлении, которые я могу себе представить, это следующие две характеристики:

1. “Истина - это система предложений, обладающих безусловным правом на то, чтобы быть признанными имеющими значение.

2. Истина, - это название для тех суждений, произносить которые мы чувствуем себя обязанными в силу некоторого императивного долга.

Первое, что поражает в подобных определениях, это их невыносимая тривиальности. Они, разумеется, абсолютно истинны, но не имеют абсолютно никакого значения, пока вы не начнете трактовать их прагматически. Что означают здесь слова “право”, “долг”? Если желать дать сжатые названия для тех конкретных оснований, в силу которых правильное, истинное мышление крайне удобно и выгодно для нас смертных, то можно, конечно, говорить о праве действительности на соответствие с ней и о нашем долге стремиться к этому соответствию. Мы чувствуем как этот долг, как и это право и мы чувствуем их в силу именно этих практических соображений.

Но рационалисты, говорящие о праве и о долге, умышленно подчеркивают, что им дела нет до наших практических интересов или личных соображений. Наши соображения в пользу соответствия, говорят они, это психологические факты, различные у разных мыслителей и зависящие от обстоятельств его жизни. Они имеют убедительное значение только для него и не составляют интегрирующей части самой истины. Истина обретается в чисто логической или теоретико-познавательной, но отнюдь не психологической сфере, и ее права предшествуют и превосходят все личные мотивы. Если бы даже ни один человек, ни сам Бог не узнал некоторой истины, все-таки эту истину нужно было бы определить как то, что должно бы быть узнано и признано.

Трудно указать лучший пример того, как абстрагированная от конкретной обстановки опыта идея затем противопоставляется для отрицания этой самой конкретной обстановки.

Философия и обыденная жизнь изобилуют подобными примерами. Ложный сентиментализм любит проливать слезы над абстрактной справедливостью, благородством, красотой и пр., и в то же время никогда не узнают этих качеств, встречая их на улице, ибо обстановка делает их вульгарными. Так я прочел в напечатанной в виде манускрипта биографии одного выдающегося рационалистического мыслителя: “Замечательное дело, что при таком восхищении перед красотой в абстрактном, брат мой не обнаруживал особенного восторга при виде красивых картин, художественных зданий, цветов”. И чуть ли не в последней философской книге, какую я прочел, я встречаю такие места: “Справедливость идеальна, только идеальна. разум понимает, что она должна существовать, но опыт показывает, что это невозможно... Истина, которая должна была бы быть, не может быть... Опыт искажает разум. Как только разум вступает в область опыта, этот последний становится враждебным разуму”.

Ошибка рационализма здесь вполне аналогична ошибке сентиментализма. Оба они извлекают из грязи конкретных фактов опыта некоторое качество и находят его после этого столь чистым, что начинают противопоставлять его, как нечто отличное и высшее, всем его конкретным, но грязным проявлениям. Между тем оно их свойство. Свойством истин, их сущностью является то, что их подтверждают, проверяют. Подтверждение наших идей всегда окупается. Наша обязанность искать истину проистекает из нашей общей обязанности делать то что окупается. То ценное, что приносят с собой истинные идеи, есть единственное основание. почему мы обязаны следовать за ними. Те же точно основания мы встречаем в случае с богатством и здоровьем.

Истина не представляет никаких других прав и не накладывает никаких других обязанностей, чем это делают здоровье и богатство. Все эти права условного характера. Когда мы говорим ос стремлении ко всем этим вещам, как о нашем долге, то мы имеем в виду именно эту конкретную выгоду от них. Возвращаясь к вопросу об истине, мы должны заметить, что ложны убеждения a la longue действуют настолько же гибельно, насколько истинные убеждения действуют благотворно. Рассуждая абстрактно, можно сказать, что качество “истинного” безусловно ценно, а качество “не истинного” безусловно вредно: первое можно назвать хорошим, второе дурным. Мы должны мыслить истинное, мы должны избегать ложного: это для нас императивно.

Но если мы начинаем понимать буквально все эти абстрактные понятия и противопоставлять их конкретным фактам опыта, породившим их, то смотрите, в какое нелепое положение мы попадаем.

В своем реальном мышлении мы не можем сделать теперь и шага вперед. Когда должен я признать эту истину, а когда ту? Должно ли это признание делаться вслух или молча? Если иногда вслух, а иногда молча, то какую из этих возможностей применить на деле теперь? Когда можно отправить истину на хранение в амбары энциклопедий и когда нужно извлекать ее для битвы? должен ли я постоянно твердить истину: “дважды два четыре”, так как она имеет вечное право на признание, или же она в известных случаях не имеет никакого значения? Должен ли я день и ночь думать о своих грехах и недостатках - ведь поистине я их имею - или же я могу не обращать на них внимание для того, чтобы быть вполне благопристойным членом общества, а не каким-то вечно молящим о прощении болезнено-скорбным существом?

Словом вполне очевидно, что наша обязанность признавать истину не только не безусловна, но, наоборот, до крайней степени обусловлена. Разумеется, Истина с прописным И, Истина в единственном числе, требует своего абсолютного признания; но конкретные истины во множественном числе могут быть признаваемы лишь тогда, когда их признание удобно. Истину всегда должно предпочесть лжи, если обе они имеют отношение к известному положению; если же это не так, то истина так же мало обязательна для нас, как и ложь. Если бы вы меня спросили, который теперь час, и я бы вам ответил что я живу на улице Ирвинга в доме № 95, то мой ответ, может быть, и был бы истинным, но для вас оставалось бы непонятным, почему моей обязанностью было дать его вам. Для данного случая точно так же годился бы ложный адрес.

Но раз мы допускаем, что есть условия, ограничивающие применение истины, понимаемой, как абстрактный императив, то прагматическая теория истины встает перед нами во всей своей полноте и значении. Наша обязанность согласоваться с действительностью основывается, как мы видим, на целой сложной сети конкретных выгод.

Когда Беркли объяснил, что понимают люди под материей, то стали думать, будто он отрицает существование материи. Когда теперь Шиллер и Дьюи объясняют, что понимают люди под истиной, то их обвиняют, будто они отрицают ее существование. Эти прагматист, утверждают критики, уничтожают объективные критерии истины и ставят на одну доску мудрость и безумие. Излюбленная формула для моих и Шиллера воззрений гласит, будто для нас человек, высказывающий то, что ему приятно высказывать, и называющий это истинно - тем самым удовлетворяет все прагматические требования.

Я предоставляю вам самим решить, что это за бесстыдная клевета. Прагматист скорее даже, чем кто-либо другой, чувствует себя как-бы между наковальней всех капитализированных истин прошлого и молотом фактов окружающего его чувственного мира. Кто же лучше его способен осознавать колоссальное давление объективного контроля, под которым наш ум совершает свои операции? Если кто-нибудь думает, что закон этот мягок, то пусть он хоть в течении одного дня исполняет его повеления, скажу я словами Эмерсона. За последнее время нам много говорили о пользе фантазии в науке. Теперь самое подходящее время для того, чтобы настаивать на необходимости иметь хоть чуточку фантазии в философии. То упорство, с каким некоторые из наших критиков вычитывают из наших работ невозможные глупости, не делает особенной чести их фантазии. В истории новейшей философии трудно найти нечто подобное. Шиллер говорит, например, что истинное, это то, “что служит” (“works”). На основании этого его обвиняют в том, будто он низводит истину до самых низких материальных выгод. Дьюи говорит, что истина это то, что доставляет “удовлетворение”. Его упрекают в том, будто для него истинно все то, что в случае своей истинности было бы приятно.

Право, нашим критикам не мешало бы иметь побольше фантазии. Я искренно напрягал всю свою фантазию, чтоб истолковать в возможно более благоприятном смысле рационалистическую концепцию, но признаюсь, что мне это совершенно не удалось. Понятие о некоторой реальности, требующей от нас “соответствия” с ней - и это на том только основании, что ее право “безусловно”, “трансцендентно” - это нечто такое, что не делает меня ни на капельку умнее. Я пытаюсь вообразить себе, будто я единственная реальность на свете, и спрашиваю себя затем, на что бы я еще “заявил право”, если бы это мне было дозволено. Вы скажете, что я мог бы заявить желание, чтоб из пустого небытия явился некоторый дух и стал бы копировать меня. Я, конечно, могу представить себе, что означает копирование, но я не могу привести для него никаких мотивов. Я не могу никоим образом понять, что за интерес для меня быть скопированным, или что за интерес представляет для этого духа копирование меня, если - как это вытекает из теории рационалистических мыслителей - все дальнейшие последствия принципиально исключены из числа мотивов для этого заявления. Когда в анекдоте почитателей Ирландца привели его на банкет в носилках без сидения, то он сказал: “Право, если бы дело не шло о почете, то я предпочел бы прийти сюда пешком”. Так и в данном случае: если бы дело не шло о почете, то я предпочел бы остаться нескопированным. Копирование - это один из настоящих способов в познания (от которого, однако, по каким-то странным соображениям, отказываются наши современные трансценденталисты, приписывая его друг другу). Но когда мы оставляем за собой копирование и приходим к каким-то безымянным способам копирования, которые, как это определенно подчеркивается, не представляют собой ни копирование, ни вождение, ни приспособление, ни вообще каких-либо определимых прагматически процессов, тогда сущность требуемого “соответствия” становится столь же непонятной, как и причина его. Нельзя вообразить себе ни содержания его, ни мотивов. Это абстракция, не имеющая абсолютно никакого смысла.

В этом вопросе об истине решительно прагматисты, а не рационалисты, являются настоящими защитниками рациональности мира.

Поиск по сайту: