ДЕДУШКИНЫ ГЕНЫ

Я вырос в атеистической семье. Ни моя мать, ни мой отец в Бога не верили. Почему не верил отец, я не знаю – его мама (см. БАБУШКА ФРУМА) была не просто набожной, а очень набожной. А моя мама не верила в Бога, исходя из многомерной геометрии, в которой она была специалистом с мировым именем. В обычном трехмерном пространстве Бога нет – это наблюдательный факт, говорила она, а так называемое четвертое измерение нельзя считать реальностью – оно существует лишь умозрительно. Но я думаю, что мама перестала верить в Бога задолго до того, как познакомилась даже не с многомерной геометрией, а с обыкновенной, Эвклидовой, где на все стороны равны Пифагоровы штаны.

Дело в том, что в Бога не верил ее отец Моисей Перельман. Причем, не просто не верил – тихонечко, молчком, про себя, держа свою атеистическую фигу в кармане лапсердака. Нет, Моисей Перельман не верил громко, публично. В своем родном белорусском местечке Воложине, он был единственным евреем, который гнушался синагогой, за что и был проклят ее раввином – своим родным отцом.

А в детстве маленький Мойша подавал большие надежды. В хедере был первым. И его любили не только в собственной семье, но и во многих других. В том числе и в семье Раскиных, владевших одним из четырех Воложинских кирпичных домов, построенным, согласно семейному преданию, князем Гедимином для мудреца-ребе, родоначальника семьи, прибывшего в Литву из Саксонии.

Насчет Гедимина мне верится слабо. Все же четырнадцатый век – феодальные войны. И от замков тех времен камня на камне не осталось – на всю Литву один Тракай. Хотя, с другой стороны, чем это предание хуже других, более известных? О святом Граале, например. О короле Артуре. Или, поближе к нам, о рыцаре революции железном Феликсе и его чистых руках.

Тут важно иное. Старшие сыновья в Раскинском роду всегда были учеными людьми, великими знатоками Торы, Талмуда, книги Зогар. Двое из них значились в Еврейской энциклопедии, изданной в Одессе, гениями. Основанная ими Воложинская ешива пользовалась авторитетом во всем восточноевропейском еврействе.

Но вернемся к смышленому мальчику Мойше Перельману, которого полюбили в этой почтенной семье. Полюбили настолько, что когда он подрос, согласились выдать за него единственную дочь и наследницу красавицу Марию. Что она была действительно красавицей, я могу подтвердить лично, поскольку в феврале 1941 года, когда я впервые увидел бабушку Марию Иосифовну и когда ей никак не могло быть меньше шестидесяти пяти, ее белое, с розовым румянцем, лицо оставалось гладким и чистым, как у молодой матери, только что родившей первенца. В черных волосах не было ни единой проплешинки или сединки. А черные, с золотым отливом глаза лучились молодым блеском.

Так вот, надо полагать, что если молодой Моисей Перельман сумел заполучить такое сокровище, да еще каменный дом в придачу – с квартирантами наверху и лавкой внизу, то это свидетельствует, во всяком случае, о том, что к моменту свадьбы его репутация оставалась безупречной. Такой она и была вплоть до 1905 года, когда в Российской империи вспыхнула невиданная дотоле революционная эпидемия. В самом Воложине, правда, революции не произошло, но в сравнительно недалекой Варшаве и совсем уже близком Вильно беспорядков случилось немало. И после того, как власти навели порядок и принялись ловить зачинщиков, кое-кому пришлось уносить ноги из этих городов. Короче, двум таким беглецам-студентам дали приют в том самом каменном доме. Полгода молодые революционеры в благодарность за гостеприимство учили Моисеевых детишек польским и русским революционным песням, русской грамоте, математике и… атеизму. Впечатлительный отец семейства, наслушавшись смелых, завлекательных речей, перестал посещать синагогу и чтить субботу. А когда молодые постояльцы отправились по домам, исчез из местечка и он.

Тщетно влиятельная родня искала следы отступника-беглеца в ближайших деревнях, местечках, в Минске, Молодечно и Вильно, даже в Варшаве. И месяца через три-четыре после его исчезновения достопочтенный ребе Иосиф взял свою несчастную, на шестом месяце, дочь и поехал с ней в столицу империи, к своему двоюродному брату, кстати, тоже Иосифу.

Петербургский Иосиф Раскин пошел не по ученой линии, как воложинский, а по коммерческой. Он стал большим человеком в российской столице, брал подряды на строительство железных дорог, имел свой банк и страховое общество. Денег у него, как считалось в Воложине, куры не клевали.

По маминым рассказам, встречу двух Иосифов я представляю себе примерно так.

– Видит Бог, – сказал ребе Иосиф воложинский господину Иосифу петербургскому, – видит Бог, мы сделали для розыска все, что могли. И мы ничем не обидели сына ребе Перельмана. – Мы отдали ему самое дорогое, что имели – нашу единственную и не имеющую ни одного изъяна ни на теле, ни в душе дочь. Мы дали за ней приданное, которое позволяет прилично содержать семью. Наша дочь подарила ему троих детей и, даст Бог, через два месяца, вы сами видите, благополучно разрешится четвертым дитятей. Но если это будет, даст Бог, мальчик, то кто будет нести его в синагогу на обрезание? – Не берите близко к сердцу, Ося, – отвечал петербургский Иосиф, – Ваш зять не иголка, а Российская империя не стог сена. Что-нибудь придумаем. Вы пока отдыхайте с дороги, я скоро вернусь.

Он обрядился в английский макинтош с зеленым замшевым воротником, надел замшевую шляпу с широкими полями и, кликнув секретаря, поехал к петербургскому генерал-губернатору, с которым был коротко знаком.

В былые, дореформенные времена, когда Россия была прямо-таки наводнена беглецами, поиски беглого мужа могли продолжаться годами. Но за последние десятилетия количество беглецов сильно поубавилось. К тому же, в конце девятнадцатого столетия даже в России уже существовал телеграф. И на исходе второго месяца по прибытии воложинского ребе Иосифа в Петербург его беглый зять был обнаружен. В городе Самаре, в котором за полгода до того был пущен первый в Поволжье трамвай.

Это сегодня трамвай –«подумаешь, какая невидаль», внутригородская чугунка, без рельсов ни-ни, шаг влево, шаг вправо, и мы лежим на боку, а колеса крутятся просто так. В эпоху дилижансов, карет и конок движимый невидимым электричеством экипаж был гораздо большим чудом, чем в наше привычное к моторам время космический корабль. Потому-то и оказался мой дедушка Моисей Перельман из затерянного в белорусских лесах местечка Воложин не где-нибудь, а в самарском трамвае. Правда, не вагоновожатым, а кондуктором. По нашим меркам, это, примерно, бортпроводник. А может, надо брать выше – штурман. Форменная куртка с золотыми пуговицами. Фуражка с галуном. Огромная черная кожаная сумка. Разноцветные билеты. Протянувшийся через весь вагон к вагоновожатому шнур, за который кондуктор дергал, подавая звонкий сигнал к отправке. А как гордо, с каким достоинством выпевал кондуктор Моисей Перельман своим канторским тенором названия самарских остановок!..

Городовой доставил дедушку Моисея в Петербург прямо пред ястребиные очи – так и хочется сказать «крестного отца», но скажем точнее – главы многолюдного клана Раскиных. Утверждать, что беглец был испуган, было бы не совсем верно, скорее – раздосадован. И потому сходу, прямо в дверях, объявил:

– В лавке сидеть не буду!

– И не надо, – сказал глава клана, сам тридцать лет назад вот так же сбежавший из Воложина. – Я пригласил тебя, Моисей, дабы предложить тебе занятие, достойное твоих мозгов.

– Это называется «пригласил», – криво усмехнулся беглец, дернув головой в сторону застывшего у дверей усатого стража с саблей на боку.

– Конечно, пригласил, а ты что подумал? – Без тени улыбки отозвался важный старик. И выпроводив городового с зажатой в пятерне ассигнацией, продолжал:

– Будешь служащим Всероссийского общества страхования от огня. Моим страховым агентом. Служба непростая, не каждому по силам. Как в трамвае. Надо уметь разговаривать с любым человеком. Шесть дней в дороге, на субботу домой. Суббота – дело святое. И дом – дело святое…

Так оно было или не так, кто теперь скажет? Но в точности известно, что после встречи с господином Иосифом Раскиным в Петербурге и до конца своей жизни дедушка Моисей трудился страховым агентом. Разъезжал по всему Виленскому краю. Помогал погорельцам. Дружил с гоями. А когда подросла последняя, младшая дочка Фанечка, помог ей вырваться из местечковой межпухи (см. МАМА).

До моего появления на свет Дедушка Моисей не дожил. Где-то в дороге подхватил крупозное воспаление легких и отправился к праотцам.

Вообще-то я пошел в кого-то другого. Возможно, что в воложинского Иосифа, моего прадеда с маминой стороны. Больше всего люблю книги, тихие залы библиотек, маленькие города.

Но время от времени во мне просыпаются неугомонные гены дедушки Моисея, срывают с насиженного места сперва душу, а потом и тело. В последний раз это произошло в 1994 году, когда я вдруг расстался с набережными Москва-реки и перемахнул через Атлантический океан на берега озера Онтарио.

***

Во времена, когда меня водили в детский садик, трамваи звенели по всей Москве, по всем улицам, по которым мне приходилось ходить чаще всего – Садовой-Спасской, Мясницкой, Лубянке, Сретенке, Каланчевке.

Когда я кончал школу, трамваи ушли со всех улиц, окружавших мой дом, а кондукторов-мужчин сменили кондуктора-женщины.

Когда кончали школу мои дети, кондукторов не стало вообще, а из всех трамваев в моем районе осталась только «Аннушка», бегавшая, как и раньше, по Бульварному кольцу. По небольшой его части – от Чистых прудов до Яузских ворот – она бегает до сих пор.

В Торонто, самом большом мегаполисе Канады, в котором я живу теперь, трамваи называемые здесь стриткарами, сохранились только в старой части города, примыкающей к озеру Онтарио. Медленно, словно допотопные ящеры, ползут они в образованных небоскребами ущельях.

Гляжу на них и думаю: как быстро проскочило столетие, а с ним и моя жизнь!

И еще думаю: Господи, зачем ты с такой скоростью изменяешь этот мир и почему, изменяя все, оставляешь неизменным человека?

Люди моего племени любят задавать вопросы.

Поиск по сайту: