ЦАРЕВНА-НЕСМЕЯНА

Кто бы мне объяснил, почему однажды услышанная песня, будучи услышана нами снова через много лет, способна возвращать нас к тем давним дням, к их, казалось бы, навсегда позабытым радостям и печалям?..

***

Однажды, за несколько месяцев до отъезда из России, выйдя из метро и подходя к подземному переходу через Якиманку, тогда еще улицу Димитрова, я внезапно почувствовал прикосновение чего-то щемящего, а сделав несколько шагов вниз по лесенке, различил слабые звуки аккордеона. Войдя в переход, я увидел музыканта – молодого парня в спортивной курточке и джинсах, стоявшего у стенки, прислонившись к ней спиной, а щекой касаясь своего инструмента. Играл и пел он негромко, но то ли народ в переходе, против обыкновения, не шумел, то ли такова была местная акустика, но можно было различить каждое слово песни:

…Ты скажи-расскажи, разве в нем одном услада?

Может, просто тебе стало холодно одной.

Может, просто тепла твоему сердечку надо,

чтоб не ждать, не страдать, и не плакать под луной…

Замедлив шаг, чтобы подольше не расставаться с песней, я нащупал в кармане металлический рубль и, проходя мимо парня, положил свою денежку в тарелку, которая стояла у его ног. И пока поднимался наверх, и потом, пока шагал проходными двориками к своей редакции, мысленно повторял и повторял – как заклинание:

…Все пройдет, все пройдет. Станет поздно или рано

тихим сном, дальним сном этот месяц голубой.

Ты не плачь, не грусти, как Царевна-Несмеяна –

это глупое детство прощается с тобой…

***

Сорок лет назад мою дочку Галочку, пришедшую первый раз в первый класс, посадили за одну парту с девочкой со странным именем Ниля и не менее странной фамилией – Рамая. Ее семья жила в одном из домов с островерхими черепичными крышами, выходивших фасадами в наш двор, а тыльной стороной в Панкратьевский переулок. Дома эти, резко выделявшиеся своим иноземным видом из невыразительной отечественной застройки, были возведены немецкими строителями в конце 20-х годов для рабочих и инженеров, приехавших из Германии в Россию по приглашению Советского правительства. Установленные ими крупповские и маннесманновские блюминги и слябинги, прессы и камнедробилки, фрезерные и токарные станки я встречал потом на многих заводах России, Украины, Казахстана.

Почти все немцы, населявшие эти дома, вернулись в фатерланд, как только к власти там пришел Гитлер. Остались лишь некоторые их сыновья, женившиеся на москвичках, и некоторые дочери, вышедшие замуж за москвичей. Нилина мать была как раз из их числа. А москвича она выбрала себе особенного – индийского коммуниста, приговоренного британским судом к смертной казни и нашедшего убежище в нашей стране.

Во время войны жившие в Европейской части СССР немцы были высланы в Сибирь и Среднюю Азию. Был пущен слух, что гитлеровцы выбросили воздушный десант в Республику немцев Поволжья, жители которой будто бы встретили фашистов как своих и помогли им спрятаться. Но в армии, где я в то время находился, большинство народу считало, что это были никакие не гитлеровцы, а переодетые в германскую военную форму энкавэдисты.

Когда я возвратился в Москву после войны, единственной немкой в наших немецких домах была Нилина мать – высокая, полуседая, молчаливая женщина, как мне тогда казалось – старуха. Как ей удалось уцелеть в Москве? На этот счет существовала такая дворовая легенда. Когда московских немцев стали забирать, Рамая запретил своей жене, которая была на пятом месяце, выходить на улицу, отпирать дверь и поднимать телефонную трубку. И сам он не покидал квартиру надолго, а когда находился дома, тоже не отвечал на телефонные звонки и не отпирал дверь, кто бы ни звонил и ни стучал. Но как-то, уже в августе, за его женой пришли ночью. Рамая отказался впустить пришедших. А когда они начали взламывать дверь, предупредил, что у него в руках пистолет и что он застрелит любого, кто попытается войти, а потом свою жену, а потом себя, и в знак серьезности своих намерений выстрелил в потолок. Стоявшие на лестничной площадке пытались ему что-то еще втолковать, но он отвечал криками на хинди, которого они, естественно, не понимали. То же самое повторилось еще два-три раза. Но положение на фронте ухудшалось с каждым часом, из чекистов стали срочно формировать диверсионные отряды для операций во вражеском тылу. А вскоре немцы прорвались на ближние подступы к Москве, и властям стало не до семейства Рамая – одни отправились на фронт, другие отбывали в эвакуацию с собственными женами и детьми. Так за всю войну руки у них до Нилиной мамы и до ее родившейся в первую военную осень дочери, старшей Нилиной сестры, и не дошли.

Через два десятка лет после окончания войны я узнал, что в немецких домах сохранилась, по меньшей мере, еще одна немецкая семья. Мальчика из той семьи к тому времени знали уже далеко за пределами нашего двора. Его звали Юра: «Милая моя, солнышко лесное», «Не верь разлукам, старина», – Юра Визбор.

***

Я не согласен с утверждением, что пути Господни неисповедимы. Пути Господни исповедимы – они совпадают с физическими законами Вселенной. С тем же Третьим законом Ньютона. Действие рождает противодействие. В ответ на «Мы все на бой пойдем за Власть Советов, и, как один, умрем в борьбе за это» и родились такие песни, как «Милая моя» или Окуджавские «По Смоленской дороге», «Последний троллейбус», «Виноградную косточку в теплую землю зарою», «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке»…

***

Исповедимость путей Господних прослеживается и в том, что Нилина сестра, сидевшая в материнском животе, когда в их квартиру ночью ломились чекисты, через два десятка лет после того вышла замуж за парня из компании Визбора – за студента со странным именем Ген, именно так – не Гена, не Геннадий, а Ген. Может быть, из-за такого биологического имени он выбрал себе специальность биофизика. Через какое-то время защитил кандидатскую диссертацию, затем докторскую и стал довольно известным в своей стране специалистом. А в конце концов и за рубежом – после публикации своих удивительных экспериментов. Он разбавлял водой растворы разных веществ до такой степени, что в сосуде оставались их считанные молекулы, которые, в соответствии с расчетами, не должны были встречаться одна с другой. Но все равно, во многих отношениях жидкость вела себя не как чистая вода, а как настоящий раствор. Тем самым доктор Шангин-Березовский подводил научную базу под лженаучную, с точки зрения ортодоксальной западной медицины, гомеопатию. Поскольку в те годы никто в мире, а тем более в СССР, логичного механизма, которым можно было бы объяснить результаты экспериментов московского биофизика, предложить не смог, о них поговорили-поговорили, пописали-пописали и забыли. Вспомнили лет через двадцать, когда на подобные же странности спонтанно натолкнулись американские экспериментаторы. Но и на этот раз теории не возникло, и сенсация прожила недолго. И по-настоящему муж Нилиной сестры прославился не своими учеными трудами, а «Несмеяной», которую сочинил для своей дочки Настеньки.

***

Так получилось, что к тому времени, когда у Нили Рамая появилась племянница, моя семья переехала в Лефортово, и впервые я увидел ее, когда ей исполнилось уже 19 лет. Причем, увидел в своей редакции (см. ЖУРНАЛ). Пришел как-то утром на работу, а мой коллега Володя Станцо (см. СТАНЕЦ) вводит ко мне в кабинет высокую, угловатую, цыганистую девчонку:

– Вот, знакомьтесь, просится в помреды, ну что – вольем молодое вино в нашу старую бочку?

Где-то я уже видел эти иссиня-черные патлы, эти жгучие глазищи. Но где?

– Тебя как зовут?

– Рамая Настасья.

Господи, какая еще Настасья – Ниля! – проносится у меня в голове. – Стоп! Ниля же Галина ровесница, а Гале тридцать семь… Прокрутив все это, спрашиваю:

– А Нилю Рамая ты, случайно, не знаешь?

– Случайно знаю – Ниля моя тётка.

Мир тесен, или, как принято теперь говорить, круг узок.

***

В научно-популярном журнале помред – должность тупиковая. Принеси, отнеси, проверь. В «Химии и жизни» все основные сотрудники обладали двумя профессиями – научной и литераторской и работали у нас подолгу. Помреды же, обычно только что окончившие десятилетку, подолгу не задерживались. Одни уходили на журфак, учиться дальше. Другие, наиболее способные, – в газеты либо журналы попроще, где можно выйти в репортеры. В принципе, и у нас последняя из этих возможностей не исключалась, но ею мало кто воспользовался, уж больно это хлопотное дело – популяризация науки.

Единственный материал, который Настасья захотела и смогла подготовить для нашего журнала, была беседа с собственным отцом, которую мы чуть ли не всей редакцией упросили ее подготовить, когда в знаменитом английском научном журнале «Nature» появилась статья об американском повторе давнишних российских экспериментов с предельно разбавленными растворами. Беседа получилась вполне нормальная. Но никакого продолжения Настасьин выход в журналистику не получил. И вообще, все то время, что она у нас числилась, чаще всего я видел ее в коридоре, иногда грустящую, иногда просто пребывавшую в задумчивости. Не раз попадалась она мне и в каком-нибудь из пустовавших редакторских кабинетов, сидящей на столе с прижатой к уху телефонной трубкой.

Последний раз я видел нашу Царевну-Несмеяну в 1992 году. Как-то зимой она зашла ко мне в кабинет попрощаться.

– Уезжаю, – по обыкновению односложно сообщила она.

В начале девяностых годов это слово означало совсем не то, что в предыдущие семьдесят лет, когда под ним подразумевалась командировка или календарный отпуск. От Гали мне было известно, что Ниля Рамая, окончив после школы Московское цирковое училище и поработав в Московской областной филармонии, затем уехала в Дрезден и там организовала антрепризу. Поэтому я спросил:

– К тёте?

– Нет, – Настасья шевельнула вороновым крылом своих роскошных волос, – в Америку.

– А кто у тебя там, если не секрет?

– Друг.

Я пожелал ей счастья.

А через два месяца она улетела.

А вскоре и я сам стал паковать чемоданы.

***

…Все пройдет, все пройдет. Станет поздно или рано

тихим сном, дальним сном этот вечер голубой.

Ты не плачь, не грусти, как Царевна-Несмеяна.

Это глупое детство прощается с тобой.

***

…Если б только детство!..

Поиск по сайту: