ЖУРАВЛИ. БЫЛЬ

Едва закончился очередной артналет и немецкие снаряды понеслись куда-то дальше нас, дежурный разведчик звенящим голосом крикнул:

– Тревога! С севера на батарею девять самолетов противника!

– По местам! – тоже звенящим голосом крикнул комбат. – Доложить о готовности!

– Первое орудие готово! – Гаркнул командир первого орудийного расчета.

– Второе готово!

– Третье готово!

– Прибор готов!

Последним, как всегда, доложил о готовности командир четвертого расчета Тимошкин. А я вообще не знал, что докладывать, у меня не было считывающего – его отправили в лазарет.

– Дальномер?! – крикнул комбат.

– Некому считывать! – крикнул я.

– Гарбусёнка на дальномер! – крикнул комбат.

Из-за бруствера КП выскочила телефонистка Рая Серегина и побежала к стогу, за которым располагалась кухня. Погнали за Гарбусенком. Пока прибежит, улетят! – подумал я. Хотя вроде еще далеко, километров, пожалуй, пятнадцать, не меньше.

– Дальномер, высота?! – крикнул комбат.

Дела! Сам же меряй, сам же считывай!

Впрочем, самолеты двигались медленно. За ту секунду, что нужна мне, чтоб заскочить на ту сторону трубы и считать высоту, далеко от визира они не уйдут, не потеряются.

Я ткнулся в резиновые щеки двадцатичетырехкратного бинокуляра, резина холодила скулы, в поле зрения метнулось что-то странное, я поймал цель и вывел ее в центр круга. И тут самолет взмахнул крыльями.

Я перескочил на десятикратный монокуляр, чтобы увидеть всю эскадрилью.

И увидел: вытянув маленькие головы, прижав к животам длинные ноги, плавно загребая широкими крыльями, летела по военному небу мирная птичья стая.

Это было невероятно. Четырнадцатый месяц гремела и жгла землю война, четырнадцатый месяц умирали дома и деревья, а по невидимой небесной дороге, не зная об этом, а может быть, несмотря на это, как всегда в эту пору, держало свой путь птичье семейство.

На КП, видимо, тоже разобрались, что это не «хейнкели» и не «юнкерсы»: оттуда послышался смех, и комбат весело крикнул:

– Отбой!

Я снова перескочил к бинокуляру и поймал вожака. Это была крупная, спокойная, невероятно красивая птица. Шея и бок ее отливали розовым – от солнца.

Летели они, конечно, не в пятнадцати километрах, а совсем рядом – в двух-трех.

Вожак взмахнул широкими крыльями – и сразу ушел далеко вправо. Я передвинул дальномер за ним, и он снова оказался в поле зрения. Как будто был совсем рядом. Блестел круглый глаз. Поблескивал длинный клюв. Рельефно выделялись крупные перья на концах чуть вогнутых крыльев. Мощная шея легко и гордо несла маленькую голову.

Таких птиц я раньше никогда не видел. Видел уток, гусей, но утки всегда летели низко и беспрестанно махали крыльями. А гуси летели цепочкой, а не клином, и совсем не такие были медленные и большие.

– Журавлики, – тихо прошептал кто-то.

Я оторвался от бинокуляра. Рядом со мной стояла Гарбусёнок.

В горячке я не слышал, как она подошла. Приложив ладонь к правому глазу, левым она прижалась к десятикратному монокуляру.

– А может, аисты? – сказал я. – Или цапли?

– Что вы, товарищ ефрейтор! Курлычут же, слышите?

Я прислушался, но ничего, кроме жестких звуков войны – уханья пушек, гула протыкающих воздух снарядов и доносившихся с пятачка – крошечного нашего плацдарма на южном берегу Невы – яростных очередей, не услышал.

– Не слышу, – сказал я.

– А вы, товарищ ефрейтор, зажмурьтесь!

Совет показался мне странным. Но на всякий случай я зажмурился.

Длинная пулеметная очередь. Короткая автоматная. Еще автоматная. Далекий взрыв, словно хлопушка хлопнула, – мина, а может, граната противотанковая. Еще взрыв, поближе. И все это – низко, все – по земле.

И вдруг высоко-высоко, у самых невидимых сейчас звезд, сильно и нежно пропела серебряная труба. И сразу следом за ней, будто в ответ, другая такая же. Как перекличка ангелов над грешной землей.

И опять взрывы, четыре подряд – как удары бича.

– Слышали? – прошептала Гарбусенок.

– Слышал! Слышал!.. Товарищи! – закричал я. – Это журавли!

– Наши? – спросил Тимошкин.

В котлованах раздался дружный хохот.

Мне хотелось еще хоть раз услышать небесные трубы. Но напрасно я жмурился – ничего, кроме уханья, воя и треска, я уже услышать не сумел. Стая уплывала от батареи. Журавлиные шеи теперь казались короче, а крылья длиннее. Все птицы взмахивали ими одновременно, как по команде. А может, и в самом деле вожак подавал им команду?

В голубовато-сером, затуманенном еще утреннем небе серые тела журавлей словно таяли, словно были это не птицы, а бестелесные призраки чудом сохраняющейся прежней жизни.

Все дальше уходили они от нас, все ближе к немцам. Какого чорта летят они туда? Ведь чуточку на восток, каких-нибудь пятнадцать-двадцать километров, и уже Ладога, и уже безопасная вода, и лети себе на юг в полном покое…

– Товарищ ефрейтор, – прошептала Гарбусёнок. – Высоко они?

– Метров двести.

– Смеряйте, будьте ласковы! – От волнения она перешла на родной украинский.

Не отрываясь от бинокуляра, я нащупал левой рукой ее руку – Господи, какая маленькая и холодная! – и положил ее на маховик вертикальной наводки.

– Крути против часовой стрелки! Поняла?

– Есть, товарищ ефрейтор.

Вожак, висевший в центре поля зрения, дернулся вверх, но потом снова обрел прежнее свое место.

– Так, – сказал я. – Смотри, не упусти!

И стал подгонять метки к птице. Сделал вилку, потом вторую и полез под дальномером к измерительной шкале.

Ошибся я ненамного – глаз был наметанный: напротив индекса стояло 160 и еще два маленьких деления.

– Сто шестьдесят четыре – сказал я. – Плюс-минус двадцать.

Двадцать метров это теоретическая ошибка для таких высот.

– А винтовка на сколько бьет? – Спросила Гарбусёнок.

Тоже мне солдат – не знает, на сколько бьет винтовка.

– Прицельно на двести, снайперская, с оптикой, на четыреста. Не бойся, не тронут, – добавил я.

Гарбусёнок молчала.

Я посмотрел на ее маленькую руку, лежавшую на большом черном маховике, и повторил:

– Не бойся. Сколько уже пролетели, и ни одного выстрела. А немец и вовсе сытый – у него блокады нет.

Гарбусёнок молчала, уткнувшись в монокуляр.

– Хочешь поглядеть в двадцатичетырехкратный? – предложил я. И отодвинулся от бинокуляра. Гарбусёнок молча заняла мое место.

– Видно? – Спросил я.

– Видно, – прошептала она. Значит, расстояние между глазами у нее примерно такое же, как у меня, и зрение – единица.

Стая отлетела уже довольно далеко, и простым глазом уже трудно было разглядеть ее в быстро наливающемся слепящей голубизной небе.

–Дальномер! Как они там? – Послышался голос комбата.

– Порядок! – Крикнул я. – Прошли Пятачок.

И в тот самый миг рядом с клином вспыхнул черный клуб шрапнели.

Сволочи! Сволочи!

Я отстранил Гарбусёнка, ткнулся в бинокуляр и перехватил маховики наводки.

В поле зрения видны были три птицы – вожак и еще две чуть позади. Они продолжали лететь, не меняя направления. Я быстро крутанул маховиками туда-сюда: четвертая, шестая, девятая. Все на месте. Промазали. Повезло.

Я снова поймал первого журавля. Крылья его продолжали равномерно вздыматься: раз-два, раз-два, раз-два…

Новые шрапнельные разрывы не попадали мне в поле зрения, но, очевидно, они были, потому что вожак стал волноваться, то и дело поворачивая голову то направо, то налево. Вероятно, не мог понять, что это за шум, и что за огонь, ведь такого не случалось в его жизни никогда – ни в прошлом году, ни в позапрошлом, ни тогда еще, когда он был юнцом, и стаю вел его отец, и еще раньше – дед.

Он так и не понял, наверно, что случилось, когда черный дым и визжащий металл наполнили воздух, который поддерживал его широкие крылья.

Некоторое время я ничего не мог разобрать, дым заслонил птиц. Я кинулся к шестикратному монокуляру грубой наводки – там поле зрения самое большое.

Клина не было. Призрачный клубок, из которого нелепо торчало только одно крыло, прямое, как парус, падал вниз, к грохочущей, озверевшей земле. Остальные журавли серо-розовым колесом крутились над покидавшим их вожаком. Навстречу птицам неслись дымные трассы пулеметных очередей.

На это невозможно было смотреть.

Я отвернулся, сунул руку в карман, нащупал недокуренную ночью папиросу, закурил, закашлялся и только тогда вспомнил про Гарбусёнка. Она стояла рядом с зажмуренными глазами и таким мокрым лицом, как будто только что вынырнула из воды. Почувствовав мой взгляд, Гарбусёнок вздрогнула, вытерла ладонями щеки, поправила съехавшую набок пилотку и буркнула:

– Товарищ ефрейтор! Рядовой Гарбусёнок прибыла в ваше распоряжение…

ЖУРНАЛ

…И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, –

Такая пустая и глупая шутка…

М. Ю. Лермонтов

Вообще-то, по большому счету, с этим невозможно не согласиться. Но поскольку мир, в котором мы живем, имеет статистически-вероятностный характер, в нем неизбежны флуктуации, они же исключения, они же чудеса.

По-видимому, моя жизнь и представляет собой такое исключение, или, вернее цепочку исключений. А одним из самых больших звеньев этой цепочки, воистину чудом, сделавшим мою жизнь, если и шуткой, то не вполне пустой и глупой, был журнал, в котором я проработал, а лучше сказать – прожил, без малого три десятка лет.

ИЗ ЖУРНАЛЬНОГО АРХИВА

…Когда из всех членов семьи именно мне выпадает счастье первой вытащить журнал из почтового ящика, глядя на бегу на его обложку и рискуя свалиться с лестницы, я предвкушаю встречу с тем бесконечно интересным, что найду внутри. Меня восхищает абсолютное понимание вами функции научно-популярного журнала. Масса информации в сжатом виде, ее широта, мягкий, удивительно добрый юмор, создающий эмоциональную основу для ее восприятия, наука без наукообразия, ненавязчивая подача спорных вопросов, оставляющая читателю возможность принять участие в дискуссии, очень удачный симбиоз пишущего и иллюстрирующего, настоящая любовь к читателю, – все это создает ощущение не только праздника, но и прекрасного к нему подарка, особенно ценного тем, что каждый раз он оказывается сюрпризом.

К. В. Белова, читательница

…Когда академик Н. Н. Семенов замышлял издание этого журнала, многие боялись, что узость профиля помешает ему сделаться массовым. Но тираж его возрастает и уже намного обогнал тиражи других академических собратьев. Здесь предпринимаются серьезные, оригинальные и успешные попытки доходчивой популяризации сложнейших и новых областей химических знаний, увлекательно рассказывается о тонкой работе «молекулярных архитекторов», занимающихся синтезом природных соединений, терпеливо внедряются в сознание принципы квантовой химии, открываются двери в увлекательный мир молекулярной биологии. Редакция приветствует все проявления литературно-художественного поиска, широко ведется эксперимент и в области научно-художественного иллюстрирования. В дополнение к разработанному жанру познавательной иллюстрации здесь пытаются развивать и жанр философского рисунка, возрождающий на новой основе живописные аллегории, которые украшали некогда страницы старинных трактатов…

Владимир Орлов, научный обозреватель газеты «Правда»

…Издание стало заметным явлением в нашей книжно-журнальной графике. Журнал оказал сильное влияние на оформление всей научно-популярной литературы, привлек к себе пристальное внимание художников, искусствоведов и всех, кто интересуется проблемами науки и искусства. Своей популярностью как в научной, так и в художественной среде журнал обязан прежде всего четкой и продуманной концепции, благодаря которой удалось достичь единства текста и иллюстрации, вербального и визуального методов раскрытия темы…

Д. С. Бисти, Вице-президент Академии художеств СССР

…За популяризацию науки наградить Игоря В. Петрянова Премией Калинги.

Амадо Махтар М'Боу,

Генеральный директор ЮНЕСКО

***

…Я бывала у вас в редакции – вот мое впечатление:

а) стены и двери обклеены ироническими репликами, рассчитанными на шок у балбесов;

б) кто-то сидит с собакой;

в) женщины ходят в джинсах, которые являются критерием низкого эстетического вкуса.

Мой личный статистический анализ национального состава авторов показывает, что вы очень пристрастны к авторам-евреям, их процент очень высок. Художественное оформление журнала, мягко говоря, идиотское. Неужели на вас нет управы?..

Юлдашева (Псевдоним. – А. М.)

Секретарю ЦК КПСС товарищу Зимянину М. В.

Глубокоуважаемый Михаил Васильевич!

…Считаю необходимым довести до Вашего сведения, что в журнале опубликована статья Т. Д. Поповой «Попасть в десятку», в которой примитивно и демагогически пропагандируется гомеопатия – антинаучное учение, основанное на порочных принципах «подобия» и «потенцирования», которое остается неизменным с времен его создателя Самуила Ганеманна (1755 – 1843). Непонятно, как редколлегия журнала (главный редактор акад. И. В. Петрянов-Соколов) могла допустить такую непростительную ошибку, опубликовав столь порочную статью…

В. В. Закусов, действительный член Академии медицинских наук СССР

Вице-президенту Академии наук СССР Ю. А. Овчинникову

Глубокоуважаемый Юрий Анатольевич!

…Это не единственная подобного рода политическая ошибка. В том же номере журнала органами Главлита был снят рассказ Р. Брэдбери «Случай на Марсе», где в завуалированной форме пропагандировали образ Христа. Моральный климат в редакции чрезвычайно неустойчив. Имели место случаи приема на работу лиц, осужденных за политические преступления, публиковали статьи идейно нестойких авторов. Долгое время штатным сотрудником редакции являлся художник М. Златковский, рисунки которого вызывают политические возражения. Эти и многие другие факты говорят о ненормальной обстановке, сложившейся в коллективе редакции, возглавляемом зам. главного редактора М. Б. Черненко. Считаю необходимым принятие скорых и радикальных мер…

Г. Д. Комков, директор издательства «Наука»

***

Как и любое необычное общественное явление, журнал «Химия и жизнь» появился на скрещении жизненных интересов нескольких независимо действовавших лиц, которые вполне обоснованно могут быть названы его крестными отцами. А всего было их восемь, вышедших на нашу историческую сцену в следующем порядке: Никита Сергеевич Хрущев, Семен Исаакович Вольфкович, Николай Николаевич Семенов, Макс Исаакович Рохлин, Игорь Васильевич Петрянов, Виктор Николаевич Болховитинов, Михаил Борисович Черненко и ваш покорный слуга, далее для краткости именуемый ВПС.

В начале, как это и полагается, было слово, или, если быть абсолютно точным – два слова. Вознамерившись построить в СССР коммунистическое общество к 1980 году, Первый секретарь ЦК КПСС Хрущев вставил эти два слова в известный ленинский лозунг, который стал выглядеть следующим образом: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация и химизация всей страны». Действительно, в середине ХХ века химизация народного хозяйства позволяла, в принципе, создать изобилие товаров народного потребления – с помощью минеральных удобрений, пестицидов, подкормок, синтетики и пластмасс.

Второй шаг в нужном направлении сделал Председатель Всесоюзного химического общества академик Вольфкович, который тут же обратился к Хрущеву с просьбой разрешить ВХО выпуск нового научно-производственного журнала под названием «Химия и народное хозяйство».

Узнав об этой просьбе, другой академик, Семенов, занимавший еще более высокое положение – вице-президента Академии наук СССР, сделал третий шаг: договорился с властями о перепрофилировании предполагаемого периодического издания из научно-производственного в научно-популярное и переподчинении его Академии наук. Конкретную организацию выпуска этого журнала Семенов поручил своему заместителю в аппарате академии Максу Исааковичу Рохлину.

Рохлин придумал журналу новое название – «Химия и жизнь», по образу и подобию названия самого авторитетного научно-популярного ежемесячника страны – «Наука и жизнь», и обратился к его главному редактору Болховитинову с просьбой подобрать человека, который мог бы возглавить редакцию фактически, будучи в ранге штатного заместителя главного редактора, поскольку по академическому политесу главным редактором, пусть даже внештатным (лучше бы сказать – сверхштатным), полагалось назначать научного генерала – академика либо членкора. Такого человека Рохлин подобрал сам – и необыкновенно удачно. Петрянов, наш будущий главный, в то время еще не академик, а только член-корреспондент академии, был большим любителем и знатоком научно-популярной литературы, автором книжки «Как измерили атом», инициатором выпуска Детской Энциклопедии и членом ее редакционной коллегии. Свое согласие занять новый пост он обусловил согласием Рохлина занять пост внештатного (сверхштатного) заместителя главного редактора, что тоже было для журнала большой удачей.

Что же касается Болховитинова, то обращенная к нему просьба Рохлина попала, можно сказать, в самую десятку. Во-первых, будучи горячим патриотом научной журналистики, он был искренне рад помочь становлению еще одного журнального собрата своей «Науки и жизни». Во-вторых, это укрепляло его отношения с Академией наук и лично Семеновым, одним из самых авторитетных в стране и мире деятелей советской науки. Наконец, в-третьих, это давало Болховитинову возможность исполнить обещание, данное хорошо известным ему популяризаторам науки Черненко и ВПС – устроить их на руководящую работу в научно-популярный журнал. К себе он взять их не мог – ВПС приходился ему родней, а в те времена с этим было строго. Короче говоря, Болховитинов рекомендовал Рохлину, Семенову и Петрянову назначить штатным заместителем главного редактора журнала «Химия и жизнь» Черненко, имея в виду, что, утвердившись в роли фактического руководителя редакции, тот, в свою очередь, возьмет к себе ВПС, и друзья-соавторы смогут, наконец, реализовать свои творческие потенции и – в пределах тогдашних возможностей – свои общественные идеалы.

Подготовительный этап интриги, затеянной ими несколько лет назад, в разгар Хрущевской оттепели, подошел к концу.

***

А ее, интриги этой, необходимость была вызвана ущербностью наших анкет. В анкете Черненко в графе «Партийность» стояло «б/п», в графе «Находился ли на оккупированной территории» стояло «да». Анкета ВПС страдала всего одним пороком – но каким! В графе «Национальность» бесстыдно красовалось сакраментальное слово «еврей». Этот порок мог быть нейтрализован только одним способом – сотрудничеством владельца анкеты с органами государственной безопасности. Однако их предложение о таковом ВПС отклонил (см. ВЕРБОВКА). Что же до анкетных пороков Черненко, то возможность их нейтрализации заключалась в приобретении им партийного билета.

До Хрущевской «оттепели» человеку, который какое-то время находился на территории, занятой гитлеровцами, путь в партию был заказан. А Черненко, к тому же, из оккупированного немцами Харькова был угнан на работу в Германию. Однако в Хрущевские времена и в этом отношении потеплело – право решать вопрос о приеме в партию того или иного трудящегося перешло в руки первичной партийной организации предприятия или учреждения, в котором он трудился.

К сожалению, «Углетехиздат», в котором работали мы с Черненко, относился к числу весьма и весьма сталинистских учреждений. Оно представляло собой в значительной своей части своего рода выгребную яму, в которую Министерство угольной промышленности спускало совсем уж никчемных своих чиновников. Соответствующими были и руководящие чины издательства. Поэтому прежде, чем предпринимать попытку протолкнуть Черненко в партию, надо было устроить в «Углетехиздате» переворот – сменить директора и партийный комитет. Сделать это было трудно, но в принципе возможно, поскольку вся издательская молодежь, вне зависимости от своих политических пристрастий, жаждала оттеснить бывшую министерскую номенклатуру от более высоко оплачиваемых командных высот, и в этом ее интересы совпадали с интересами бывших фронтовиков, пользовавшихся еще в 60-е годы немалым авторитетом.

В целом вся операция, началом которой было согласие ВПС на его кооптацию в партком в качестве заместителя секретаря, заняла около четырех лет. В конце этого срока мой друг и соавтор получил вожделенные корочки, и я мог с чистой совестью уведомить Болховитинова: мы готовы.

Кстати, можно даже сказать – весьма кстати, за последние два года у нас с Черненко вышли в солидных московских издательствах вполне приличные научно-популярные книжки, одна из которых – об истории создания искусственных алмазов тут же была переведена и издана в Японии. Это укрепляло наше моральное право претендовать на руководящее положение в научной журналистике.

Все дальнейшее было, как говорится, делом техники.

***

Первый номер журнала «Химия и жизнь» вышел в апреле 1965 года, когда время, отведенное для подобных флуктуаций, подходило к концу. За полгода до того, 15 октября 1964 года, в стране был совершен государственный переворот, Никита Сергеевич Хрущев потерял все свои партийные и государственные посты. Так что наш журнал проскочил, можно сказать, в последнюю возможную минуту – еще чуть-чуть, и дверь бы захлопнулась.

Несмотря на то, что Никита Сергеевич, как некогда Александр Сергеевич, пребывал теперь в деревенской ссылке, затеянная им оттепель некоторое время по инерции еще продолжалась. Более того, в некоторых областях жизни потеплело еще больше, поскольку были отменены некоторые хозяйственные авантюры Хрущева – с повсеместной посадкой кукурузы, с опережением Америки по производству мяса, с изъятием у колхозников приусадебных участков. Хозяйственному оживлению на первых порах способствовала и так называемая Косыгинская реформа – вторая после НЭПа попытка покушения на святое святых «политэкономии социализма» – уравниловку.

Разумеется, без изменения политических основ государства подобные покушения были обречены на неудачу. Правившая страной бюрократия не могла существовать в условиях реального хозяйственного расчета на предприятиях, без насильственного изъятия производимой на них продукции в общегосударственный котел, из которого затем она забирала себе львиную долю. Остающиеся крохи поневоле приходилось делить между трудящимися практически поровну, иначе значительная часть населения просто вымерла бы.

Однако родившийся на высокой волне оттепельных надежд журнал принял Косыгинскую реформу всерьез, не обременяя себя заботами о житейских нуждах номенклатуры, и сходу принялся пропагандировать на своих страницах хозрасчетные почины наиболее храбрых производственных коллективов, разрывавших Госплановские путы.

Некоторое время это сходило ему с рук: «Ай, да Моська!..»

И впрямь поначалу журнал со скучным названием, издававшийся в первый год своего существования ничтожным по тем временам тиражом – 12500 экземпляров в месяц, не привлекал к себе внимания номенклатурных слонов.

Однако довольно быстро они уловили испускаемый с его страничек запах крамолы, и в ЦК решили цыкнуть (А какой еще звук мог исходить из ЦК?) на зарвавшуюся мелюзгу – дабы не вздумали следовать ее примеру и не сорвались с цековской цепи (А чем еще могло привязывать к себе ЦК?) более крупные псы. И в главной газете СССР, словно в насмешку над народом продолжавшей именовать себя «Правдой», появился окрик по поводу опубликованного в «Химии и жизни» радостного репортажа Михаила Черненко с Рязанского химкомбината.

В этом репортаже заместитель главного редактора журнала осветил замечательный почин трудового коллектива, который осмелился оплачивать труд, сообразуясь с реальным хозяйственным расчетом, а не с утвержденными «наверху» нормативами, в результате чего значительное количество работников высвободилось, а заработная плата оставшихся значительно возросла.

Анонимный автор газетной «реплики» сурово отчитал редакцию академической Моськи, напомнив ей азы политической экономии социализма, курс которой читался во всех советских вузах: при социализме труд любого работника должен оплачиваться так, чтобы «спущенный» предприятию фонд заработной платы не был превышен, а «спущенная» численность работников не была занижена. В общем, чтобы и волки были сыты, и овцы были целы. То, что при таком порядке вещей сытыми могут быть только пастухи, «реплика», естественно, обходила молчанием.

Между тем, давным-давно уже поднаторевшие в начальственных хитростях читатели «Правды» – а главный официоз читала вся страна, – прекрасно поняли, на чьей стороне находился удостоенный властного окрика почти никому еще в ту пору не известный журнальчик, чьи интересы он решился защищать, и тираж «Химии и жизни» стал стремительно расти. Лучшей рекламы невозможно было и вообразить. К концу второго года существования журнала его тираж возрос в 12 раз.

***

Позиция, занятая журналом в вопросах экономики, не была случайной, она соответствовала моральным принципам, которые исповедовали руководители редакции. Принципы эти не были задокументированы – как по деловым причинам, так и по соображениям безопасности, – но в практической работе редакции всегда имелись в виду. Первейшим из них была правдивость, в самом простом, первоначальном смысле этого слова.

Алексей Максимович Горький, словно обязавшись воплотить собой основное правило Вселенной – Закон Сохранения, или Все По Нулям, наряду с гнусностями типа «Если враг не сдается, его уничтожают», изрек и несколько прекрасных мыслей. Лучшая из них, по моему: «Ложь – религия рабов и хозяев, правда – бог свободного человека». Через семь десятков лет суть ее воспроизвел другой великий инженер человеческих душ Александр Исаевич Солженицын, призвавший соотечественников «жить не по лжи». В промежутке же между этими высказываниями само слово «правда» было настолько девальвировано, настолько дискредитировано, что высказывать нечто подобное было совершенно бесполезно. Единственное, что в промежуточные времена оставалось делать порядочному человеку, это не лгать самому.

Именно так и повела себя с первых своих дней «Химия и жизнь».

Начали с малого – с поправок. В те времена ни одно советское печатное издание, кроме сугубо специальных, ни поправок, ни тем более извинений за допущенные ошибки не помещало: «советское – значит, отличное», «я начальник – ты дурак». Так что напечатанная, да еще на видном месте, поправка, к тому же, во многих случаях сопровождаемая словами извинения, в принципе противостояла принятому в государстве хамскому отношению к человеку. Пусть даже допущенная ошибка не слишком сильно меняла смысл напечатанного, как это было в тот раз, когда мы впервые решили извиниться перед читателями: в стихотворении Леонида Мартынова вместо «ноосфера» напечатали «неосфера». Принцип есть принцип. Либо ты видишь в читателе винтик, либо человека, равного тебе.

Но, разумеется, печатая поправки, редакция наступала на любимую мозоль только самой себе, иногда автору, иногда типографии. Куда трудней было осмелиться наступить на любимую мозоль властям – устраняясь от прославления дутых авторитетов, а тем более, разоблачая их научную несостоятельность. Особенно худо приходилось нам после очередного присуждения властями Государственных (бывших Сталинских) и Ленинских премий, которыми, как правило, награждали не за научные открытия, а за верную службу, и не настоящих ученых, а чиновников от науки. Тем не менее, несмотря на все нажимы партийного и академического начальства, «Химия и жизнь» из года в год избегала участия в пропагандистских кампаниях по поводу официозных лауреатств. Между тем, настоящие научные открытия, как отечественные, так и иностранные, освещались на страницах журнала самым подробным образом. В том числе – все, без исключения, работы по физике, химии, биологии, удостоенные очередных Нобелевских премий.

В нескольких, особо вопиющих случаях журнал осмелился с открытым забралом выступить против научных предпочтений властей предержащих, в защиту настоящей науки от псевдонаучных авантюр. Одной из таких авантюр было внесение Государственным Комитетом по изобретениям и открытиям при Совете Министров СССР в Государственный реестр открытий «великого достижения» группы докторов и кандидатов сельскохозяйственных наук, будто бы доказавших способность пшеницы к усвоению азота из воздуха. Разоблачая на своих страницах абсолютную научную несостоятельность прославленного послушной рептильной прессой «открытия», журнал вступал в открытый конфликт не только с самими первооткрывателями, но и с их покровителями из отделов науки и сельскохозяйственных отделов Совета Министров СССР и ЦК КПСС.

Каждый раз после такого удавшегося, по мнению сотрудников и друзей «Химии и жизни», акта противостояния официальной лжи, многомудрый главный редактор журнала Игорь Васильевич Петрянов предупреждал нас, что где-то ведется список наших прегрешений, и когда накопится критическая масса, последует взрыв. В конце концов так все и произошло.

Но до поры до времени конфликт носил тлеющий характер, не приводил к аутодафе. Журнал спасала надежная академическая крыша. В Академии наук были сосредоточены лучшие ученые, работавшие на военно-промышленный комплекс страны. Недаром же в 60-е годы ее возглавлял военный химик Александр Николаевич Несмеянов, в 70-е годы – специалист по сверхзвуковым летательным аппаратам и баллистическим ракетам Мстислав Всеволодович Келдыш, в 80-е – ядерщик Анатолий Петрович Александров. Не последними людьми в советской «оборонке» были непосредственные покровители «Химии и жизни» Николай Николаевич Семенов, один из руководителей Академии, директор Института Химической Физики, в котором, кроме всего прочего, разрабатывалось лазерное оружие, и наш главный редактор, возглавлявший систему радиационной безопасности в атомной промышленности, занимавшийся также продлением сроков службы ядерных боеголовок межконтинентальных ракет. Не считаться с ними не могли даже самые оголтелые политические инквизиторы.

***

Среди множества противоречий, раздиравших Советский Союз и в конце концов приведших к его краху, одним из коренных было противоречие между тоталитарной системой, превращающих его граждан в нерассуждающие винтики государственного механизма, и невозможностью его сохранения в отсутствии творческих индивидуумов. Для того, чтобы успешно противостоять «мировому империализму», «развитой социализм» нуждался в активных творцах все новых и новых средств массового смертоубийства, основанных на новейших достижениях мировой науки. Во второй половине ХХ столетия на ее передний край стали выходить новая научная дисциплина кибернетика и молекулярная биология, выросшая на фундаменте биохимии и генетики. Невежественные советские лидеры с подачи авантюристов из научной среды поначалу объявили их буржуазными лженауками. И научной молодежи приходилось осваивать последние достижения этих дисциплин, а нередко даже их основы чуть ли не подпольно – на домашних семинарах, проводимых недобитыми до конца настоящими учеными.

Человеческая цивилизация находилась на пороге новой технологической революции – переходу от грубых физических и химических методов и процессов преобразования природного сырья в продукты потребления к тонким, высокоэкономичным, подобным тем, что были найдены живой природой в ходе миллионолетней эволюции. И от степени готовности к этой революции, готовности психологической и готовности научно-технической, зависела теперь судьба народов и государств. К СССР это относилось в самой высокой степени. Именно поэтому, а вовсе не только из соображений обороноспособности страны, наиболее образованные и проницательные ученые-патриоты в середине 60-х годов, нередко рискуя собственной карьерой, повели широкое наступление на отечественных научных ретроградов. Николай Николаевич Семенов, высочайший научный рейтинг которого был удостоверен Нобелевской премией, сумел побудить Хрущева расстаться с Лысенко и начать возрождение отечественной биологии.

Именно в эти годы были возвращены из ссылок Тимофеев-Ресовский и другие уцелевшие во времена Лысенковских облав «зубры», созданы Энгельгардтовский Институт молекулярной биологии, Межфакультетская Лаборатория молекулярной лаборатории и генетики в Московском Государственном Университете, возрождены существовавшие до войны и созданы новые научно-исследовательские и прикладные институты и кафедры во многих крупных городах страны.

То же самое произошло и в области кибернетики, информатики, электроники – только в силу их прямой связанности с военной техникой, в обстановке большей закрытости. Широкой пропагандой этих наук занялся специально для этой цели созданный новый академический научно-популярный журнал «Квант».

А «Химия и жизнь» устроила на своих страницах настоящий университет молекулярной биологии, генетики, генной инженерии, из номера в номер доступно и увлекательно рассказывая об их истории и свершениях. Для начала мы перевели на русский язык и опубликовали на страницах журнала документальную повесть «Двойная спираль» Уотсона и Крика – первооткрывателей строения материальной основы наследственности, молекулы ДНК. Затем пошли статьи о работах Лайнуса Полинга и других китов молекулярной биологии, а с первых шагов всемирного научного проекта «Геном человека» – о расшифровке одной за другой сокровеннейших тайн жизни и смерти человеческого индивидуума.

Так «Химия и жизнь» стала одним из первых в стране центров подготовки отечественных кадров для технологий XXI века.

***

Занимаясь этой, в общем-то чисто просветительской работой, мы никогда не ограничивались решением утилитарных задач, никогда не упускали из виду свою антидогматическую сверхзадачу, сознавая, что без освобождения человеческого духа от навязанных ему тоталитарным советским режимом пут, никакие утилитарные знания не могут привести к расцвету ни личности, ни общества. А самым лучшим антидогматическим лекарством мы считали смех, отсюда вел свое происхождение и стиль многих наших публикаций, который в одном из приведенных выше читательских писем в редакцию был определен, как «мягкий, удивительно добрый юмор». Именно добрый юмор, а не злую сатиру мы культивировали в нашем журнале, потому что хотели дать читателям не только положительные знания, но и положительные эмоции, помогающие жить. То, что иногда поданные в этом ключе материалы производили эффект, которого не всякий газетный фельетон мог добиться, зависело не от наших намерений, а от моральной ржавчины, поразившей души немалого числа советских людей, особенно в преуспевавшем тогда слое.

Как и все более или менее молодые персоны – основу редакционного коллектива составляли первоначально мужчины и женщины комсомольского возраста – наши сотоварищи обожали всяческие розыгрыши (на это косвенно указывает автор другого приведенного выше письма), а в апрельский номер материал на обложку готовили, как говорится, всем кагалом. Одна такая первоапрелина называлась «Деликатес растет на грядке».

ДЕЛИКАТЕС РАСТЕТ НА ГРЯДКЕ

Современная генетика, вооруженная знанием молекулярных основ наследственности, сулит человечеству безграничную власть над природой. Как сообщает апрельский номер журнала «Zeitshrift fur Rubenselekzion», методом пересадки генов удалось вывести новый сорт огурцов, обладающих замечательными вкусовыми качествами. С помощью обычной методики (трансдукции через вирус) раннему сорту огурцов был привит комплекс генов, ответственных за молочнокислое брожение. В результате, по мере созревания, в плодах стали происходить соответствующие биохимические процессы. Пересадка гена повлекла за собой также побочный эффект: клеточные мембраны стали значительно более проницаемы для ионов натрия. Только что поспевшие плоды имеют ярко выраженный вкус и аромат малосольных огурчиков. Авторы работы надеются интенсифицировать процесс всасывания ионов натрия – тогда с грядки можно будет снимать огурцы крепкого посола.

«Химия и жизнь», 1972, №4

Такие заметки не только веселили читателей и развивали их проницательность, но и способствовали саморазоблачению дутых авторитетов, ученые труды которым готовили подчиненные им «негры». На «огурчик» клюнул директор Института генетики ВАСХНИЛ – Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина академик Николай Петрович Дубинин, который включил нашу вполне прозрачную для сколько-нибудь мыслящего сапиенса выдумку в свою программную статью «Актуальные проблемы современной генетики». Вероятнее всего, академика вполне сознательно подставили его же собственные сотрудники, использовав исполненный «Химией и жизнью» корнер для нанесения точного удара по воротам овельможившегося начальства.

Столь же скользкой арбузной коркой оказалась шуточная заметка, напечатанная на обложке апрельского номера в 1976 году:

ЗАГАДКА «ИНТЕЛЛЕКТУЛИНА»

Известный биохимик Шарль Атан выделил из липопротеидной фракции неокортекса барана вещество памяти, о существовании которого ведутся жаркие споры в печати. Как сообщает апрельский номер журнала «Brein & Drein», испытания этого вещества на студентах-добровольцах дали поразительные результаты: принимавшие его успешно сдали все экзамены, в то время, как студенты контрольной группы все экзамены завалили. У этого вещества, названного интеллектулином, обнаружилось также интересное побочное действие: некоторые испытуемые проявляли непонятную склонность останавливаться у дверных проемов, разглядывая их с глубокомысленным выражением. Причина этого явления изучается.

Баранью наживку заглотнул некий доктор медицинских наук В. Говалло, повторивший на полном серьезе очередное первоапрельское изобретение «Химии и жизни» в своей книге «Парадоксы иммунологии».

***

Антидогматическая сверхзадача лежала в основе и литературных публикаций журнала, представленных, главным образом, научной фантастикой – единственным жанром, противостоявшим тогда пресловутому соцреализму и вместе с тем, пусть со скрежетом зубовным, но все же время от времени допускаемым в печать. Почти в каждом номере «Химии и жизни» читатель мог найти фантастический рассказ Рэя Брэдбери, Клиффорда Саймака, Станислава Лема, а из отечественных авторов – Кира Булычева (Игоря Можейко), Севера Гансовского, доброго десятка молодых талантов, впервые заявивших о себе именно в нашем журнале. Наибольшую известность из них получил впоследствии Виктор Пелевин.

Чуть ли не каждая публикация фантастики, предлагаемая к печати на страницах «Химии и жизни», встречала ожесточенное сопротивление цензорского начальства, имевшего на этот счет негласное предписание ЦК КПСС. Однако мои многочасовые переговоры с высшими чинами Главлита нередко заканчивались в нашу пользу, задержка очередного номера журнала без прямых и ясных аргументов была чревата неприятностями для цензора, а найти таковые он мог далеко не всегда, хотя в большинстве случаев их поисками себя не слишком утруждал, отделываясь демагогией. Такой, например, как обвинение редакции в религиозной пропаганде, как это произошло при запрете публикации рассказа Рэя Брэдбери «Случай на Марсе».

Непробиваемую стенку каждый раз выставляла цензура против наших попыток «протащить на страницы академического журнала» произведения Михаила Афанасьевича Булгакова.

Несмотря на то, что фактическая реабилитация великого русского писателя вроде бы произошла во время Хрущевской оттепели, его творения и в конце 60-х годов пробивались к массовому читателю с большим трудом. Величайшее из них – роман «Мастер и Маргарита» вышел из небытия самым странным образом. Редакция журнала «Москва», осмелившаяся представить его своим читателям, прибегла к невиданному в истории российской журналистики трюку: первую половину романа напечатала в последнем номере за 1966 год, а вторую – в первом номере следующего, 1967-го. Так под огнем противника короткими перебежками передвигается пехота.

Наряду с явлением народу Солженицынского «Ивана Денисовича» появление Булгаковского «Мастера» было ошеломляющим событием в духовной жизни советского общества. Вся наша повседневная жизнь, все ее нелепости, вся ее чертовщина, оказались накрепко связанными с важнейшими событиями вечной борьбы добра со злом, истины с ложью, самоотверженности с трусостью и подлостью. И все это было доказано не с помощью малопонятных обычному человеку философских и богословских формул, а на уровне самых общедоступных примеров и, главное, на уровне чувств. Ритмы сцен у Пилата гремели прямо-таки колокольным набатом, будящим спящие сердца и дремлющие сознания, проникавшим даже в детские души. Какими «своими» для десятков тысяч москвичей оказались выставленные в Пушкинском музее рисунки четырнадцатилетней школьницы Нади Рушевой! Бегемот. Азазелло. Воланд. Мастер. Маргарита на метле. Последний полет в вечность – с крыши Ленинской библиотеки… Прорезалось с абсолютной, детской ясностью: наш мир порочен, потому что не может быть осетрины второй свежести, она либо пригодна к употреблению, либо непригодна. Булгаков промыл наши окна, снял катаракту с наших глаз, и наше общество лишилось нравственного оправдания, лишились цементного клея все его крепостные кладки, и теперь любое неловкое движение, уж не говоря об ударе снаружи или изнутри, могло разрушить стены государства – тюрьмы. Солженицын с Галичем и Высоцким да афганские моджахеды довершили начатое Булгаковым размывание устоев ленинско-сталинской ереси.

Но до Горбачева оставалось еще почти двадцать лет. И правящая в стране олигархия, чуявшая своим собачьим нюхом в Булгакове своего могильщика, изо всех сил сопротивлялась его посмертному выходу к людям, давая арьергардные бои при каждой новой попытке такого выхода.

Первую попытку напечатать Булгакова наш журнал предпринял на третьем году своей жизни – под видом медицинского очерка дать в рубрике «Болезни и лекарства» что-нибудь из его «Записок юного врача». Вдова писателя, Елена Сергеевна, романная Маргарита, совершавшая в те годы великий подвиг продвижения в печать творений своего мужа, предоставила нам карт-бланш. Мы выбрали «Морфий». Наркомания набирала в мире невиданный ранее размах, позволяя миллионам людей на минутку зажмуриться «над пропастью во ржи», у края которой обнаружила себя в середине ХХ столетия человеческая цивилизация. Травка стала входить в привычный обиход обыкновенных советских ребят – школьников, пэтэушников, студентов, – кучкующихся в подъездах и подворотнях по всей стране. Публикация Булгаковского документального рассказа о том, как он боролся со страшным наркотиком, представлялась нам более, чем своевременной, несмотря на более, чем настороженное, отношение властей к самой личности автора. Однако мы ошиблись. Подписанная в печать главным редактором верстка «Химии и жизни» № 4 за 1967 год с Булгаковским рассказом была задержана бдительным «политредактором» – так теперь стали называться цензоры – и передана им заместителю начальника Главлита Зорину, который потребовал исключить из нее этот рассказ. Мои попытки объяснить идеологическому таможеннику насущную потребность страны в антинаркотической пропаганде наткнулись на железную стену.

О чем речь? Какая такая наркомания? – лживым голосом и с ясными глазами вопрошал меня цензорский генерал. – У нас, слава богу, не Америка!

Второй раз мы попробовали прорваться с Булгаковым через добрую дюжину лет, вскоре после Олимпиады – самого массового прибытия в Москву иностранцев за все годы советской власти, во всяком случае при моей жизни. Вместе с людьми в столицу нашей социалистической родины прибыло невиданное прежде количество бледных спирохет. Поэтому для публикации мы выбрали актуальнейший в данных обстоятельствах рассказ из тех же «Записок юного врача» – «Звездная сыпь». Ставя его в очередной номер «Химии и жизни», мы были убеждены, что обладаем достаточными аргументами в защиту этой публикации. И снова ошиблись. Забота о народном здравии отнюдь не входила в круг приоритетов «слуг народа». Когда мои двухдневные переговоры с Главлитовскими боссами снова зашли в тупик, в цензурный комитет направился заместитель нашего главного редактора Макс Исаакович Рохлин – многоопытный ходок по коридорам власти. Беседа его с все тем же Зориным закончилась, можно сказать, вничью. Мяч был послан от ворот в центр поля – собеседники договорились доверить окончательное решение проблемы нашему академическому начальству, а конкретно заменившему на посту вице-президента АН СССР одряхлевшего Семенова представителю молодого поколения академических бюрократов Юрию Анатольевичу Овчинникову (см. СУПЕРМЕН-АНТИГЕОРГИЙ). Прочитав переданную ему Рохлиным верстку с рассказом Булгакова, Ю. А. на просьбу о поддержке журнала отозвался с изысканным академическим хамством: «Макс Исаакович, на этот раз Вам изменил вкус».

О вкусах не спорят. Тем более со своим непосредственным начальником. После ухода из Президиума АН СССР Николая Николаевича Семенова, его заместителю Рохлину было предоставлено место заместителя директора Института Природных Соединений – вотчины Овчинникова.

***

Наш многомудрый Игорь Васильевич был прав на все сто, предупреждая нас о том, что счет нашим прегрешениям где-то там ведется. В этом где-то лежали и организованные соответствующими инстанциями профессиональные доносы сексотов, и любительские «телеги» наших доброхотов. Например, сочиненная директором нашего издательства «Наука» доктором исторических наук Геннадием Даниловичем Комковым (издательское прозвище – «Давилыч») фантазия о сионистском центре, будто бы действовавшем под видом нашей редакции, в доказательство чего приводились фамилии, имена и отчества ее сотрудников: Рохлин Макс Исаакович, Рабинович Валентин Исаакович, Гуревич Михаил Абрамович, Осокина Дита Наумовна, Либкин Ольгерт Маркович, Верховский Семен Соломонович, Михлин Эдуард Исаевич, Файбусович Геннадий Моисеевич. А так же сообщалось, что руководит «сионистским центром» заместитель главного редактора журнала Черненко Михаил Борисович, у которого мать – еврейка и, следовательно, по израильским законам он тоже еврей. А взятый им на должность научного редактора Файбусович мало того, что еврей, он еще политический преступник, осужденный советским судом за контрреволюционную агитацию. И уж заодно – что художественный редактор Михаил Златковский, хоть и не еврей, но был участником «Бульдозерной выставки». Там же лежал и донос академика Николая Ивановича Дубинина, доложившего куда надо после истории с огурчиками о том, что руководство редакции использует журнал для дискредитации самой передовой в мире советской науки.

Однако до поры до времени эти и подобные им обращения к верхам не обретали действенной силы. Глаза и уши, когти и клыки государства были заняты куда более опасными с точки зрения «органов» проявлениями нонконформизма и прямого диссидентства, связанными с именами Делоне, Солженицына, Сахарова, Синявского и Даниэля, Щаранского, Бродского, с диссидентами-художниками, диссидентами – сектантами, с крымскими татарами, с сотнями «подписантов», атаковавших власти письмами и петициями, содержавшими политические требования, наконец – с валютчиками, цеховиками и другими воротилами теневой экономики. Так что шить дело десятку сотрудников всего-навсего одного из научно-популярных журналов не было у властей ни охоты, ни свободной минутки. Они поступили проще – попытались ограничить слышимость того, о чем мы говорили, сделать нашу информацию малодоступной для широкого круга читателей.

К середине 70-х годов у «Химии и жизни» насчитывалось почти 450 000 подписчиков, то есть нас регулярно читали примерно полтора миллиона человек. Демобилизовать большую часть этой читательской армии, состоявшей в основном из людей молодых и потому не слишком денежных, легче всего было резким повышением цены журнала, которая в те времена устанавливалась решением Секретариата ЦК КПСС. Так и было сделано. Одновременно в директивном порядке был уменьшен объем журнала.

Операция была проделана грамотно. Журнал стал на треть тоньше и наполовину дороже. За одинаковый объем информации читатель «Химии и жизни» должен был теперь платить больше, чем читатели других научно-популярных журналов. И уже на следующий год на наш журнал подписалось вдвое меньше народу – 250 000 человек. Но своей цели верхам достичь не удалось – фактическое число читателей «Химии и жизни» не уменьшилось. На нее теперь подписывались целыми коллективами – кафедрами, лабораториями, бригадами.

Прошло еще несколько лет, в течение которых прессинг властей на строптивую редакцию продолжал усиливаться, пока, наконец, на двадцатом году ее жизни не последовал предсказанный главным редактором журнала взрыв.

ИЗ ЖУРНАЛЬНОГО АРХИВА

Проведенной проверкой установлено, что редакция и редакционная коллегия журнала «Химия и жизнь» (партгруппорг т. Станцо В. В., главный редактор т. Петрянов-Соколов И. В.) допускают серьезные извращения в идейном содержании и художественном оформлении этого издания. Помещаемые в журнале материалы оторваны от жизни страны, не отражают важнейшие события в жизни партии и государства, наводят читателя на мысль, что наука существует вне политики. На страницах журнала не нашли отражения ни одно из решений Пленумов ЦК КПСС, сессий Верховного Совета СССР, ни одно из постановлений ЦК КПСС и Совета Министров СССР.

Самые высокие социалистические идеи и помыслы на страницах журнала нередко облечены в шутовские образы и выглядят злой насмешкой над нашей действительностью.

Журнал ежегодно публикует календари научных открытий и исторических дат. В этих календарях перечисляются какие угодно произвольно подобранные даты, дни рождения королей и церковников, однако не упоминаются величайшие научно-исторические события и даты – 7 ноября, дни рождения великих мыслителей В. И. Ленина, К. Маркса, Ф. Энгельса.

Сложившееся положение стало возможным в результате безответственного отношения к своим служебным обязанностям руководителей журнала. За безответственное отношение к своим служебным обязанностям, отсутствие должного контроля за идейно-художественным уровнем оформления журнала т. Черненко М. Б. – заместителю главного редактора объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку. За необъективную оценку работы редакции и действий сотрудников т. Станцо В. В. – партгруппоргу редакции объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку.

Принять к сведению, что вице-президентом АН СССР т. Овчинниковым Ю. А. издано распоряжение, а директором издательства «Наука» т. Комковым Г. Д. издан приказ об освобождении

т. Черненко М. Б. от занимаемой должности.

«О безыдейных и аполитичных проявлениях в журнале Химия и жизнь».

Постановление Бюро Брежневского РК КПСС г. Москва от 27 июля 1985 г.

Полному разгрому редакции помешало… время. На дворе занималась уже заря Горбачевской перестройки, наступала эра великих надежд на выход страны из тоталитарного тупика на большак мировой истории, и вместе с тем, эра утраты исключительного положения островков свободомыслия, подобных Самиздату, Театру на Таганке, «Химии и жизни», в системе общественных отношений, претерпевавшей кардинальные перемены.

А потом наступила эпоха Ельцина – распад советской сверхдержавы, ликвидация коммунистической тоталитарной системы, крушение ее экономических основ, всего того, что породило феномен нашего журнала.

***

В древности все небесные светила делили на подвижные – планеты и неподвижные – звезды. Позже выяснилось, что и звезды подвижны. Подвижны в пространстве. Подвижны во времени – рождаются, растут, дряхлеют, умирают.

У каждой звезды своя судьба, которая определяется массой светила. Тут все, как у людей. Проще всего живется середнячку – вроде нашего Солнца. Конечно, и у него бывают какие-то волнения. То появится на ослепительной поверхности темное пятно. То из бушующих недр взметнется огненный фонтан протуберанца. Но в основном середнячки ведут себя спокойно. Медленно, в течение многих миллиардов лет самосжигаются в реакциях термоядерного синтеза, превращаясь в конце концов в мертвые каменные шары.

Иная судьба у звезд-великанов, «красных гигантов» по астрономической классификации. Не выдержав собственной тяжести, они взрываются, превращаясь в сверхзвезду, сбрасывающую в окружающее пространство огромную часть своих телес и в конце концов самоуплотняющуюся в сгусток элементарных частиц. На месте «красного гиганта» появляется крошечная нейтронная звездочка – по астрономической классификации «белый карлик».

После Гайдаровской реформы, спасшей страну от полного экономического паралича, но в десятки и сотни раз поднявшей все цены, «Химия и жизнь», как и все периодические издания, стала стремительно терять подписчиков. Жизненный уровень большинства из них так упал, что заработка перестало хватать даже на еду, одежду, жилье.

Вместе с тем острая нужда в свободомыслии того типа, что культивировалось в доперестроечные времена, уменьшалась буквально с каждым днем – пришло время «Московских новостей», «Огонька», «Аргументов и фактов». Еще в 1992 году месячный тираж «Химии и жизни» превышал 100 000 экземпляров. Спустя пять лет он упал до 4 000. «Красный гигант» схлопнулся в «белого карлика».

Suum cuique – как говорили древние римляне: каждому свое. Каждому времени. Каждому обществу. Каждому индивидууму – будь то живое существо или сотня-другая измазанных типографской краской и собранных под одну обложку бумажных листков.

Поиск по сайту: