СЕМЕЙНЫЕ ТАЙНЫ. Под каждой крышей - свои мыши

Под каждой крышей - свои мыши. В стране, в которой я прожил почти всю свою жизнь, всеобъемлющей полицейской системе население противопоставляло свою собственную систему сокрытия семейных тайн, раскрытие которых могло поставить под угрозу не только благополучие, но и жизнь домочадцев. В первую очередь это касалось анкет, непременно заполнявшихся советским человеком с детских лет и практически до самой смерти. Особенно – тех анкетных граф, правдивое заполнение которых подчас было равносильно самоубийству. В довоенные времена – «Социальное происхождение», «Владели ли недвижимой собственностью», «Служили ли в белой армии», «Были ли членами других партий», «Проявляли ли колебания в отношении генеральной линии ВКП (б)», «Имеете ли родственников за границей». В послевоенные годы к ним добавились – «Были ли в плену» и «Находились ли на территории, временно оккупированной немецкими захватчиками». Говорят, что на вопрос о колебаниях один старый большевик ответил: «Колебался вместе с линией партии».

***

Мои родители вступили в партию большевиков совсем молодыми людьми. Отец – в 1918 году, когда ему было 22 года, мать – в 1919-ом, будучи двадцатитрехлетней. И до конца 20-х годов на все вопросы анкет они отвечали абсолютно правдиво. Между тем, под крышей нашего дома водились мыши из числа очень и очень зловредных.

До того, как вступить в ленинскую партию, мама два года была эсэркой, то есть членом партии Социалистов-революционеров, объявленной Советской властью вне закона.

Родители мамы владели недвижимостью, а именно двухэтажным кирпичным (тогда говорили – каменным) домом, часть которого сдавали внаем, то есть, по советским понятиям, имели нетрудовые доходы. А в первом этаже дома находилась лавка, от которой мамина мама – моя бабушка Мария Иосифовна тоже имела «нетрудовой доход».

Но и это еще не всё. В 1920 году, после поражения Красной Армии, вторгшейся в Польшу, местечко Воложин, в котором стоял тот дом, оказалось на территории, отошедшей к полякам, и бабушка Мария Иосифовна с жившими с ней маминым младшим братом Элей и маминым племянником Даней стали «родственниками за границей».

Насчет родственников за границей еще гораздо более крупные нелады были у моего отца. В его родном городе Вильно, тоже захваченном Польшей, осталась папина младшая сестра с мужем и двумя детьми. За границей жили и его старшие сестры со своими семьями – одна в Латвии, другая в Америке.

В 30-е годы выставлять все это напоказ стало смертельно опасно, и ответы моих родителей на вопросы анкет сделались, скажем так – более осторожными.

***

Но мыши, жившие под крышей нашего дома, были прямо-таки мелюзгой по сравнению со зверюгами, обитавшими на чердаке родительского дома моей жены Мары Манучаровой.

С фасада все выглядело более чем благопристойно. Отец – видный инженер-строитель, орденоносец, что в довоенные времена было редкостью. Мать – участница организованного в годы пятилеток общественного движения жен ИТР, инженерно-технических работников. Старшие Марины братья – студенты престижнейшего Московского авиационного института. Сама Мара – заместитель секретаря комсомольского комитета школы, в которой училась.

Скрывалось же следующее. И отец, и мать были потомственными дворянами. Дед со стороны матери был городским головой Харькова, бабушка – помещицей. Кроме трехэтажного дома в центре Харькова, они владели большими поместьями – одним на Украине, другим в Крыму, в Алупке. Младший брат отца – Георгий, будучи мобилизован в начале 1920 года и отправлен на польский фронт, при первой же возможности сдался в плен, а в годы Второй Мировой войны жил в Германии и сотрудничал с гитлеровцами. За границей оказался и муж Мариной тети Ксении Александровны, который во время Первой Мировой войны был офицером Русского экспедиционного корпуса во Франции, где и остался жить, когда война закончилась.

***

До седьмого класса включительно самыми близкими моими школьными друзьями были Володя Янчевский и Миша Михайлов. Нашу неразлучную троицу преподаватель истории Николай Григорьевич называл не иначе, как «Третий триумвират» – первый, как известно, составили Красс, Сулла, Лепид, а второй – Цезарь, Помпей, Антоний.

Так вот, в семье триумвира Володи главной тайной было самоубийство его отчима Ютта. Ютт был заместителем народного комиссара земледелия Яковлева, а перед тем заместителем секретаря ЦК ВЛКСМ Косарева. В один из летних дней тридцать седьмого года, узнав об аресте обоих своих патронов и понимая, что ему уготована та же судьба, бывший латышский стрелок симулировал несчастный случай неосторожного обращения со своим личным оружием и тем самым спас свою жену и своего пасынка от неминуемой тюрьмы или, как минимум, ссылки.

Семейные тайны триумвира Миши хранились так глубоко, что остальные триумвиры о них даже не догадывались. Он жил вдвоем с очень пожилой женщиной, которую называл «тетушка», в малюсенькой комнатке двухэтажного флигелька, расположенного в глубине одного из сретенских дворов. На улицу там выходил двухэтажный, старинной постройки, дом, с наполовину осыпавшейся лепниной, в центре которой, судя по сохранившимся остаткам овального картуша, находился раньше какой-то герб. В Мишиной комнатке пола практически не было видно – вся она была заставлена столиками, комодиками, шкафчиками, ширмочками, зеркалами, напольными часами, креслами, вазами, пуфами. Когда мы с Володей приходили к Мише, «тетушка» непременно угощала нас чаем с сушками, хотя мы приходили не из-за сушек, а из-за открыток, которыми были набиты ящики одного из комодов. Все открытки были цветные, заграничные, с потрясающими марками и дореволюционными датами на разноцветных почтовых штемпелях. А изображены были на этих открытках заснеженные вершины гор, отражающиеся в зеркальных водах озер; увитые цветами островерхие дома; заполненные нарядными людьми, экипажами, автомобилями улицы; белые пароходы и белопарусные яхты. И все это не выдуманное художником, а настоящее, натуральное, что подтверждалось звучащими, как музыка, названиями в конце коротеньких посланий на обороте открыток: Марсель, Генуя, Чивитта-Веккиа, Майорка, Женева, Вена… Третий триумвират мог часами погружаться в эту таинственную красоту, не слишком задумываясь о людях, которые посылали и получали ее и которые (но это я понял гораздо позже) помутились бы в разуме, предугадав, какая судьба достанется их внукам и правнукам.

***

Но все эти семейные тайны не годились и в подметки тайне, которую открыла моей маме ее ближайшая подруга Лёля, а полностью – Ольга Васильевна Мамаева. Они подружились в конце 1919 или начале 1920 года в Свердловке – Коммунистическом университете имени Якова Михайловича Свердлова, куда маму направил ее командарм Серго Орджоникидзе, а Лёлю – председатель Шуйского горсовета, в котором она, бывшая ткачиха, работала секретарем. После Свердловки маму направили на работу в Коминтерн, а Лёлю в газету «Правда», в отдел рабкоров, которым вскоре она начала руководить. После Великой Отечественной войны она, разругавшись с главным редактором «Правды» Ильичевым, перешла в «Известия», потом, уже в Хрущевские времена – в более спокойное место – издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». Везде и всюду она конфликтовала с забюрократившимся начальством, но ее терпели из-за безупречного профессионализма, а главное – безупречной биографии, в положенные сроки награждали положенными правительственными наградами, а по праздникам непременно сажали в президиум торжественных собраний.

И вот, что однажды, еще в комнатке общежития, в которой они с мамой жили во время учебы в Свердловке, рассказала ей эта образцово-показательная коммунистка. Оказывается, был у нее сводный брат, который до призыва работал в Шуе механиком, наладчиком ткацких станков. Призвали же его на флот. Дело было еще при царе Александре Третьем. Неведомо как Лёлин брат попал на царскую яхту, на которой будущий царь, а тогда цесаревич Николай Александрович совершал кругосветное плаванье. Во время этого плаванья наследник российского престола обратил свое благосклонное внимание на расторопного, неглупого и вместе с тем скромного парня, запомнил его, и когда через сколько-то лет потребовался дядька для больного сына Алексея, взял матроса во дворец. После отречения Николая Второго Лёлин брат остался при нем. И вместе со всей семьей Романовых, вместе с семейным врачом Боткиным получил свою пулю в подвале Ипатьевского дома. Вот такая жуткая тайна.

Мама рассказала мне об этом, когда Лёли уже не было в живых и самой маме оставалось пожить всего несколько лет. Сначала я в эту историю поверил стопроцентно. Но с течением времени она стала вызывать у меня все больше сомнений. Лёля была натурой романтичной. Трех сыновей своих назвала – старшего Эриком, среднего Германом, младшего Феликсом. Не ладила с партийными бонзами и боссами, зато крепко дружила с автором «Колхиды» и «Золотой розы» Константином Паустовским и патентованной выдумщицей Мариэттой Шагинян, придумавшей первый советский боевик – «Месс Мент».

Под каждой крышей – свои мыши. А когда мышей нет, приходится их изобретать. Потому что какая же это крыша – без мышей!

СИЗИК

В одном из томов так называемого «Полного собрания сочинений В. И. Ленина» как-то мне попалась датированная началом 20-х годов записка, адресованная бывшему латышскому стрелку «товарищу Карлу Бегге». В этой записке Ленин резко отчитывал адресата за грубость, проявленную им по отношению к иностранным коммерсантам. В биографической справке указывались тогдашняя должность Карла Бегге – торговый представитель РСФСР в Германии и следующий его пост – председатель Ружейно-пулеметного треста, из чего следовало, что в Стране Советов грубость карьере не помеха. О дальнейшей судьбе Карла Бегге справка умалчивала.

Осенью 1938 года, когда я познакомился с Сизиком – Сигурдом Карловичем Бегге, его единственным сыном, память о латышских стрелках, большевистских «гвардейцах кардинала», была еще жива в народе. Правда, об их участии в расстреле царской семьи мало кто знал. Но имя героя гражданской войны четырежды кавалера Ордена Красного Знамени командарма Яна Фабрициуса было известно любому мальчишке. А взрослые знали еще имена председателя Осоавиахима – Общества содействия авиации и химической защите комкора Роберта Эйдемана, главы советской военной разведки Яна Берзина и кандидата в члены всемогущего Политбюро правителя Западной Сибири Роберта Эйхе.

Память была еще жива. Но сами «гвардейцы» в списках живых уже не значились. Кто был расстрелян из тех же самых наганов и маузеров, из которых они сами расстреливали «контру». Кто доживал последние дни в подвалах Лубянки и Бутырки. Сталин, как и его учитель Ленин, сентиментальностью не отличался: мавр сделал свое дело – мавра нужно уйти.

В первые недели той осени Сизик еще учился в восьмом классе 272-й средней школы Ростокинского районного отдела народного образования города Москвы вместе с моими друзьями Борей Давыдовым, Марой Манучаровой, Диной Фадеевой. Но отец и мать Сизика были уже арестованы, а сам он, вместе со старушкой-няней, выселен из родительской восьмидесятиметровой квартиры в восьмиметровый чулан. А к Новому году его вообще выселили из Москвы на станцию Поваровка Октябрьской железной дороги и поместили в тамошний детдом.

Надо сказать, что подобные происшествия, несмотря на лавинообразное нарастание их количества, воспринимались тогда большинством окружающих как недоразумение, ошибка. И к оставшимся на воле детям, а иногда и женам «врагов народа» обычно все относились с сочувствием. Так что мы, друзья Сизика, принимали как должное доброе отношение заведующего детдомом к нему и ко второму такому же детдомовцу (см. ЗОРЬКА), которое прежде всего выражалось в том, что он определил их в лучшую в районе десятилетку и практически не ограничивал в еде. Оба они были крупными, рослыми парнями, и аппетит у них был соответствующий.

Не по годам физически развитый, светловолосый, голубоглазый великан, похожий на Варяжского гостя из оперы Римского-Корсакова «Садко», Сизик был улыбчив и добродушен, даже в младших классах никогда не участвовал в мальчишеских разборках. Рожденный в Берлине, он владел немецким языком почти так же, как русским и латышским. Школьные предметы давались ему легко. Но с институтом он, по совету заведующего детдомом, решил повременить – чтоб не высовываться, не искушать судьбу. И после окончания школы остался в детдоме, под рукой у завхоза.

Когда началась война, Сизик не поддался общему патриотическому подъему, которым была воодушевлена вся наша школьная компания, не пошел записываться добровольцем. Нормальным же образом в Красную Армию таких, как он, в начале войны не призывали.

В октябре 1941 года немецкие войска, оседлав Октябрьскую железную дорогу, заняли находящийся менее чем в ста километрах от Москвы Клин, находящийся от нее в двадцати километрах Солнечногорск и совсем уж пригородные Химки. Появились они и в расположенной между Клином и Солнечногорском Поваровке, и связь с Сизиком прервалась. В то время ближайший его друг Зорька Файнбург, как и все остальные наши ребята, был уже в армии. Он вернулся в Москву, демобилизованный после тяжелых ранений и контузий, в начале 1943 года и тут же принялся наводить справки о Сизике.

Поваровский детдом, как ни странно, сохранился, уцелели все здания. Даже старый заведующий оказался на месте. От него Зорька и получил первые и, к сожалению, последние известия о Сизике. По словам заведующего, немецкий язык Сизика сослужил детдому добрую службу. Немцы отнеслись к Сизику как к своему, помогли сохранить от разграбления окрестным населением нехитрый детдомовский скарб, подкинули муки, картошки, шмальца для детдомовской мелюзги. А когда наши начали контрнаступление и немцы покинули Поваровку, то Сизика они забрали с собой. В качестве переводчика. Насильно увели, или он сам вызвался уйти с ними, Зорька так и не понял.

После войны еще лет десять-пятнадцать почти вся наша компания продолжала жить по старым адресам, даже телефонные номера оставались у нас довоенные. Но ни одной весточки о Сизике никто из нас больше не получил. Его старенькая няня умерла во время войны. Мы очень надеялись, что ему удалось на войне выжить, а потом оказаться среди перемещенных лиц где-нибудь за океаном. Но понимали, что и в этом, самом благоприятном для Сизика случае мы вряд ли что-то о нем узнаем. Ни малейшего доверия к советским властям он испытывать не мог и бросать тень на старых друзей, конечно, не стал бы.

Покидая свою московскую каморку и отправляясь в детдом, Сизик попросил Мару Манучарову взять на сохранение две оставшиеся у него семейные реликвии – чашечку из венецианского золотого стекла и роскошное трехтомное издание «Войны и мира», в кожаных переплетах с золотым тиснением, с литографированными акварельными рисунками под прозрачными листками папиросной бумаги. Чашечка сгинула во время эвакуации Мариной семьи в Челябинск. А «Война и мир» долгие годы переезжала вместе с Мариным книжным шкафом с одной квартиры на другую. Сейчас она стоит на книжной полке у нашей младшей дочери Катерины. И наши внуки Костик и Тонечка время от времени снимают с полки один из тяжелых старинных томов, перелистывают плотные, каких теперь не бывает, страницы, сдувают прилипшую к литографиям папиросную бумагу и, вглядываясь в прекрасные лица Ростовых и Болконских, как мы с Марой когда-то, переживают дела давно прошедших эпох.

Дела эпохи, прошедшей сравнительно недавно, моей и друзей моей юности, они, пожалуй, переживают меньше. Настоящее вино выстаивается долго. Да и Толстые рождаются не каждый век.

Поиск по сайту: