Глава двенадцатая. ПРАЗДНИКИ. ЦАРСКИЕ ДНИ. СЕМЕЙНЫЕ СОБЫТИЯ

Запах праздника. — Иллюминации. — Электрические эффекты. — Рождество. — Симоновские монахи. — Ряженые и костюмированные. — Елки. — Новый год. — Крещение. — Масленица. — Блинное обжорство. — Катания. — Прощеное воскресенье. — Чистый понедельник. — Великопостное гурманство. — Благовещенские птички. — «Пост ломается». — Страстная. — Четверговая соль и четверговая свеча. — Куличные волнения. — Великая суббота. — Пасхальная служба. — В Кремле. — Колокола. — Летние праздники. — Визитная каторга. — Именины. — «Машки-вруньи». — Свадьба. — Золотая карета. — «Кондитерские залы». — Гайдуки-великаны и свадебные генералы. — Утро новобрачных. — Похороны. — Факельщики. — Прощание с императором. — Падение колокола «Реут». — Коронации. — Торжественный въезд. — Народные праздники. — Буйство. — Протухшее угощение. — Ходынка

Не только в Москве, но и вообще в России XIX века в числе праздников различали собственно праздники и «царские дни». Под «праздником» понималось всякое воскресенье и в основном церковные праздники — как приходские, так и Великие, двунадесятые. «Царскими» (или «Табельными») днями назывались государственные торжества — коронации, а потом годовщины коронации очередного монарха, его, императрицы и наследника тезоименитство (именины), годовщины особенных событий (отмены крепостного права) и знаменитых побед. Все эти дни (кроме воскресений) были рабочими, но в некоторых особо важных случаях позволялось работать по сокращенному графику — лишь до обеда. По всему городу звонили колокола, а в храмах шли торжественные службы. В табельные дни еще стреляли из пушек с Тайнинской башни Кремля, вывешивались (после 1860-х годов) государственные флаги, а в доме генерал-губернатора вечером происходили торжественные приемы.

Большинство московского населения считало своим долгом в любой праздник рано утром сходить в церковь. Вставали часа в четыре утра и шли к ранней обедне. Особенно этот обычай был распространен в средней и низшей городской среде, преимущественно среди «серых» купцов и мещан.

После обедни выходящие из церкви здоровались друг с другом, поздравляли друг друга с праздником и толковали о новостях. Затем шли домой и садились пить чай часов до девяти утра. После этого деловая часть населения шла на работу, а неделовая просыпалась и отправлялась к поздней обедне. С утра по городским улицам распространялся запах праздника — пекли пироги. Их непременно подавали к обеду и к чаю. После обеда следовал традиционный дневной отдых, часов до четырех. Потом пили чай и если было лето, отправлялись гулять в Нескучное или на Даниловское кладбище, а кто побогаче — в Петровский парк или Сокольники.

Зимой послеобеденное праздничное время посвящали чаще всего карточной игре, особенно преферансу, который был в Москве в большой моде начиная с середины века. Театры долгое время в праздничную программу большинства населения не входили — вообще страсть к зрелищам возникла в Москве ближе к концу столетия. Время от времени ходили в гости к кому-нибудь из родни.

С наступлением темноты в «табельные дни» (также как на Рождество, Пасху и Новый год) на улицах устраивалась иллюминация, а иногда фейерверк.

До появления электричества иллюминация составлялась из плошек (небольших керамических блюдечек) и шкаликов (разноцветных стеклянных бутылочек). В них горели конопляное масло, бараний или тюлений жир, а также скипидар, и они больше воняли и чадили, чем светили. Плошки расставлялись преимущественно по ровной, защищенной от ветра поверхности, а шкалики размещали в ветреных местах, их связывали в гирлянды и развешивали на оградах, решетках и фасадах домов. Такие гирлянды требовали ежедневного ухода и, если праздник был долгий (к примеру, по случаю рождения наследника или во время коронации, а также на Рождество и Пасху, когда праздничные огни жгли по нескольку дней), каждое утро специальные рабочие, нередко верхолазы, очищали шкалики от нагара и заново заправляли их к вечеру. Чтобы зажечь иллюминацию, применяли специальный шнур — стопин, пропитанный воспламеняющимся веществом. Стопины подводили к фитилям, концы собирались в общий пучок и достаточно было поджечь его конец, чтобы огоньки быстро разбежались во все стороны и включили всю гирлянду. Подобным образом зажигались люстры на балах и в храмах на Пасху.

Помимо иллюминации город украшали транспарантами. На деревянный каркас, сколоченный из планок, натягивали холст с каким-нибудь изображением: вензелем, датой, лозунгом, портретом и т. п., а с изнанки в проволочных петлях закрепляли шкалики. Когда они горели, изображение светилось изнутри.

Иллюминацию общественных зданий в Москве обеспечивали учреждения и городская дума, а обывательские дома должны были украшать сами домовладельцы, за чем следили власти. На основной территории города праздничные огни выглядели довольно примитивно: на подоконниках и тротуарных тумбах расставляли плошки с салом, а в окнах и кое-где на фасадах висели несложные транспаранты.

В конце XIX века, когда в Москву пришло электричество, иллюминация стала яркой. Особенно нарядно выглядел в такие дни Кремль. Очевидец вспоминал, как во время коронации Александра III «по архитектурным линиям стен и дворца горела красная электрическая линия, крыша дворца была обведена такой же зеленой линией, и посредине этого один, весь сплошь залитый мягким жемчужно-матовым светом, <стоял> Иван Великий. На темном бесконечном бархате ночи это было и немного таинственно, и великолепно»^[332]. Не хуже выглядела иллюминация и из Кремля: «С террасы кремлевского дворца, на которую двери были отворены настежь, — вспоминал Б. Н. Чичерин, — открывался совершенно фантастический вид: кругом пылающие огнями Кремлевские башни, а внизу отражающая блески река и за нею бесконечная даль Замоскворечья с улицами, домами и колокольнями, освещенными миллионами плошек»^[333].

В коронацию Николая И возможности электричества использовали самым эффектным образом. «В 9 часов вечера, когда Государь с Императрицей вышли на балкон дворца, обращенный на Замоскворечье, Императрице был подан букет цветов на золотом блюде, в котором был скрыт электрический контакт, и, как только Императрица взяла в руку букет, тем самым замкнулся контакт, и был подан сигнал на центральную электрическую станцию. Первой запылала тысячами лампочек колокольня Ивана Великого, и за ней заблистала повсюду в Москве иллюминация», — вспоминала Матильда Кшесинская^[334].

Из годовых Великих (Двунадесятых) праздников к числу наиболее отмечаемых относились, безусловно, Рождество и следующие за ним Святки. В целом праздничные дни длились зимой с 25 декабря (ст. ст.; собственно Рождества) и до Крещения 6 января и включали в себя Новый год. Все эти дни были нерабочими; мастеровые и крестьяне-отходники в большинстве своем уезжали в деревню, закрывались фабрики, не работали государственные учреждения и учебные заведения. Многие иногородние студенты отправлялись по домам, а в Москву зато во множестве наезжали гости из других городов и губерний.

В общих чертах эти праздники проходили по общему праздничному сценарию. На Рождество и Крещение большинство горожан из всех слоев населения посещали церковные службы. Были обильные праздничные застолья с обязательным заливным поросенком, жареным гусем с яблоками и окороком холодной телятины. Во всяком уважающем себя доме на все Святки «ставились столы» и держались целыми днями накрытыми для визитеров. Работать по большим праздникам было грех, и даже дамские рукоделия в эти дни были под запретом. (Также в праздники нельзя было ходить в баню.)

Визиты полагались обязательными на Рождество и Новый год, а на Рождество и Крещение (так же как и на другие большие и приходские церковные праздники) визиты непременно наносили и священнослужители. Придя, «священник надевал епитрахиль, выправлял из-под нее длинные волосы и, становясь перед образом, пел: „Рождество твое, Христе Боже наш…“ Мы прикладывались к кресту вслед за матерью и целовали руку священнику. Он поздравлял нас с праздником, мы отвечали все зараз: „И вас, батюшка“. В это время мать возможно незаметнее вкладывала ему в руку „зелененькую“ (три рубля), которую он ловко подхватывал и опускал в карман», — вспоминала Е. А. Андреева-Бальмонт^[335]. Прибывшему со священником дьячку в семье Андреевых полагалась рублевка.

На Рождество и Пасху кроме приходского духовенства приезжали и священники из других мест, знакомые или так или иначе связанные с хозяевами, а еще монахи из тех обителей, где были похоронены их родственники или куда семья ездила на богомолье. «Беспрестанно из залы доносились праздничные песнопения на разные голоса, — вспоминал Н. П. Вишняков. — Я думаю, что прием многочисленного духовенства входил в условия хорошего тона среди тогдашнего купечества. Мне особенно врезались в память монахи из Симонова <монастыря>. Они приезжали в двух экипажах, человек шесть, большей частью рослые и здоровые. Уже одно появление такого числа духовных особ в длинных черных мантиях и высоких черных клобуках, их важная, степенная осанка, сдержанное откашливание и тяжелые шаги по залу вызывали во мне чувство особого уважения, близкого к робости. Мне очень нравилось их пение. У них был особенный напев вполголоса, каким-то сдержанным полушепотом, не повышая и не понижая голосов. Тихая и однотонная, как бы задумчивая гармония в исполнении одних басов производила глубокое впечатление. В ней было что-то аскетическое, бесстрастное, почти отвлеченное, что стремится к небу, выше и выше, дальше от земли и ее буйных тревог…»^[336]

Оригинальной чертой собственно Святок были устраиваемые в эти дни гулянья с горками и санными катаниями на парах и тройках. Кроме того, на Святки приходилась самая оживленная часть светского сезона, и молодежь без конца плясала на балах, маскарадах и танцевальных вечерах.

Народные традиции святочного ряженья и колядования были в Москве распространены сравнительно мало, в основном в низовой городской среде — среди мещанства и купечества попроще. Здесь молодежь — нередко дети фабриканта вместе с фабричными рядились медведями, солдатами, бабами и козами, надевали вывернутые мехом наружу тулупы, мазали лица сажей и все вместе, погрузившись в санки, разъезжали по знакомым. Мальчишки из мещанских и мастеровых семей иногда сбивались в ватаги и ходили по знакомым «Христа славить». Войдя в дом, шли к образам и пели «Христос рождается», за что и получали от хозяев пироги и пряники.

В образованном обществе на Святки и Масленицу вместо ряженых появлялись замаскированные. Надевали черное домино, сверх него чужую шубу; маска полностью скрывала лицо, даже глаза были закрыты черным тюлем, и в наемной карете, сев в нее для конспирации где-нибудь на углу другой улицы, отправлялись к кому-нибудь в гости, даже к незнакомым. «Впуск осуществлялся так одна из масок вызывала знакомого гостя, находящегося на вечере, тот отправлялся к хозяину дома, и последний по рекомендации гостя впускал маску, причем хозяин ни в коем случае не имел права открыть, по чьей рекомендации вошли маски». Вообще маски пользовались неприкосновенностью: обычай строго-настрого запрещал срывать с них личину, какие бы речи они ни вели. Маске разрешалось все.

«Что разрешалось под маской, покажут примеры, — рассказывал В. А. Нелидов. — Приехавшему великому князю громко говорилось о его кутежах и шашнях с заезжей шансонеткой-француженкой, молодящемуся старцу в парике и со вставными челюстями — о блеске его зубов и красоте прически. Скупому — о его щедрости. Легкомысленной даме — о ее добродетелях. Так, в шутливо-веселой форме высмеивались публично пороки и если московские обеды и вечера были своего рода митингами, где обсуждалась жизнь, то маски были своего рода общественным судом»^[337].

Почти до конца XIX века рождественская елка большинству москвичей была незнакома. Обычай новогоднего дерева вообще издревле был распространен в основном в Германии, а в России был неизвестен. Правда, Петр Великий, которому во время заграничного вояжа очень понравилось это немецкое обыкновение, попытался ввести его в России. Новый 1700 год велено было отмечать, украшая дома еловыми и можжевеловыми ветвями, но обычай тогда так и не привился, — может быть потому, что по древнему русскому обычаю еловыми ветвями «украшали» как раз кабак это было что-то вроде вывески для сплошь неграмотного народа.

После Петра прошло много десятилетий, а новогодней елки в России все не было. В 1817 году женился великий князь Николай Павлович, будущий император Николай I. Его избранница, дочь прусского короля Шарлотта (в православном крещении Александра Федоровна) скучала по родине, и чтобы ее порадовать, молодой супруг устроил для нее на Рождество первую в России настоящую елку с блестящими украшениями, свечами и развешанными на ветвях сластями и подарками. Произошло это как раз в Москве, в Чудовом дворце в Кремле, где первое время жили новобрачные. Потом, когда у царственной четы появились дети, стали устраивать елки уже для них.

Вслед за императорским семейством потянулась сперва петербургская аристократия, потом некоторые представители московской знати, затем кое-кто из купечества и интеллигенции, но все же в целом рождественские елки были распространены мало. Скажем, у купцов Вишняковых елку ставили уже в 1850-х годах, а у других богатых купцов — Андреевых этого обычая не было и в 1870-х годах. Лишь годам к 1880-м елка на Рождество превратилась в действительно массовое явление. Тогда-то и стали ставить елки не только везде в частных домах, но и в школах, учреждениях, на катках, а в игрушечных лавках вошла в обыкновение предпраздничная торговля елочными игрушками. Примерно тогда же атрибутом елки сделались мандарины.

Плод этот был долгое время редкий и дорогой, малоизвестный в Москве, вот и покупали его только в большие праздники, тем более что оранжевые мандаринные шарики, повешенные на елке, так нарядно смотрелись в гуще зеленых ветвей.

Приготовления к елке происходили скрытно от детей, что очень их интриговало, а показывали детям елку впервые в Рождественский сочельник После возвращения со Всенощной под бравурную музыку двери залы распахивали, и дети вбегали в залу, обходили елку кругом, рассматривали развешанные на ней украшения. Внизу под ветвями лежали подарки, завернутые в цветную бумагу и перевязанные лентами. На каждом было написано имя того, кому подарок предназначался.

На другой день, собственно в Рождество, устраивался детский праздник, причем всем приглашенным детям тоже принято было готовить подарки, которые раскладывали под елкой или развешивали на ветвях, и еще в их пользу поступали все сласти, висящие на дереве. В конце праздника, после вождения хороводов, подвижных игр и пения песен, кто-нибудь из взрослых или сами дети, кто повыше ростом, начинали снимать с елки мандарины, конфеты в ярких бумажках, позолоченные орехи, яркие китайские яблочки, а также хлопушки с сюрпризами, и все это раздавалось маленьким гостям.

В отличие от Рождества Новый год долго считался тихим домашним праздником. На него приглашали родственников, молодежь гадала, иногда плясала и играла, пожилые играли в карты. Ровно в 12 часов ночи заканчивался праздничный ужин, все дружно чокались и желали друг другу Нового года, нового счастья. Лишь в самом конце века, в 1890-х годах, появилось обыкновение заказывать новогодние столы в ресторанах и первоклассных трактирах В это время фабриканты и заводчики облюбовали для новогодних вечеринок новый, только что построенный ресторан «Метрополь», в «Большом Московском» стали собираться биржевики, а в «Эрмитаже» живущие в Москве иностранцы. Отправляясь в ресторан, одевались нарядно, но ночь проводили преимущественно в долгом застолье с крепкими напитками.

На Крещение, когда, по Евангелию, Иоанн Креститель крестил Христа в водах реки Иордан, на льду Москвы-реки неподалеку от Москворецкого моста строили «иордань»: крестообразно прорубали лед, рядом с прорубью возводили помост с белой полотняной сенью, со всех сторон для красоты расставляли зеленые елочки. Утром в день Крещения из кремлевских соборов к «иордани» совершался пышный и многолюдный крестный ход. Вокруг места торжества собирались войска московского гарнизона и великое множество зрителей. На морозном солнце сияли облачения духовенства, золотые хоругви, кресты, оклады икон. В день праздника обычно бывал сильный («крещенский») мороз, так что «парило» и от черной воды в проруби, и от собравшейся толпы, а на воротниках — собольих, бобровых, из простой овчины — оседало серебро инея.

После молебствия и освящения воды (в прорубь под пение, звон колоколов и пушечную пальбу погружали крест) публика принималась черпать освященную воду, пила ее и омывала лица, а некоторые, кто посмелее, отваживались окунуться. Вылезали красные, словно сваренные, но счастливые, обновленные. На них поспешно набрасывали шубы и в сторонке подавали по доброй порции водки. Здесь же, у «иордани», в продолжение праздника происходило окропление крещенской водой полковых знамен.

После постройки храма Христа Спасителя возле него была устроена постоянная каменная «иордань», и с той поры обряды крещенского водосвятия происходили в Москве на новом месте.

После Святок следующим по времени был праздник Масленицы. В эти дни, всю неделю, не работало большинство предприятий и контор, не учились школьники, хотя официальный праздник начинался лишь с пятницы. Устраивались праздничные гулянья с балаганами и катаниями, и Москва конечно же объедалась блинами.

Состоятельная публика обязательно посещала Троицкий трактир и трактир Егорова, где блины были особенно замечательны, но вообще блины подавались в эти дни во всех трактирах и харчевнях, их, можно сказать, круглосуточно пекли во всех домах (особенно активно с четверга или пятницы), и кроме блинов со всевозможными добавками — соленой рыбой разных видов, икрой, сметаной и пр. город почти ничего в это время не ел. Обычный семейный обед на Масленой состоял из блинов, ухи, рыбы и чая с лимоном. При этом много пили горячительного, ибо «блин жаждал». Московское блинное обжорство приобретало на Масленицу какие-то фантастические масштабы: съесть за один присест по двадцать штук блинов считалось ни во что, так, «легкой закуской», а знатоки заглатывали блины целиком, не жуя. Собственно, в Москве полагали, что только так, не разжевывая, и надо их есть (кстати, резать блин ножом считалось грехом). В результате Масленица была самым горячим временем для московских врачей: дежурной болезнью в это время был заворот кишок, и кое-кто, особенно из чтущего традиции московского купечества, отдавал от обжорства Богу душу.

На Святках и Масленице строились деревянные горы для катания. Их возводили в первой половине века на Москве-реке напротив Воспитательного дома и на Пресненских прудах, а позднее — на прудах в Зоопарке. Горки строились высокие, с затейливыми башенками, украшенными флагами, а вдоль ската для красоты и вместо барьера ставились зеленые елочки и иногда даже статуи из снега и льда. Здесь же, возле горок, бойко торговали пирожники и сбитенщики.

На протяжении нескольких дней — с четверга до воскресенья — по улицам Москвы устраивались санные катания на тройках с бубенцами, с лошадьми, украшенными лентами и бумажными цветами, с ряжеными и музыкантами, особенно бойкие и ухарские на окраинах города — в Рогожской, Дорогомилове и других. Компании в санях пели, шутили, хохотали, демонстрировали удальство, на ходу выпрыгивая в снег и запрыгивая обратно. В центре города до середины 1840-х годов устраивалось аристократическое катание от Кремля через Маросейку и Покровку, по Старой Басманной и до Разгуляя, а иногда и до Покровского (нынешнего Электрозаводского) моста.

В последний день Масленицы, на Прощеное воскресенье принято было, чтобы к родителям являлись на поклон замужние дочери с мужьями и всеми детьми, кроме грудных.

Вечером в этот день полагалось друг у друга попросить прощения, и в купеческо-мещанской Москве (а кое-где и среди дворянства) совершался своего рода ритуал. Все служащие и хозяева собирались вместе в столовой; приходили прислуга, рабочие, приказчики, конторщики и пр. «Сам» с хозяйкой усаживались в кресла, все остальные — сперва дети, потом женская прислуга, далее остальные — подходили к ним по очереди, кланялись в ноги и просили прощения, затем целовали «самого» в щеку, у хозяйки целовали руку. Когда все проходили, хозяин вставал, делал общий поклон и просил простить и его. Люди хором говорили: «Бог вас простит!» Потом такую же церемонию проделывали уже члены семьи.

Очень характерен для Москвы был контраст между праздничными днями Масленицы и Великим постом. В масленичное воскресенье ровно в полночь заканчивались все увеселения, затихали шум, гиканье лихачей, пьяное пение, и утром в понедельник город было не узнать: на улицах было малолюдно, с колоколен доносился мерный колокольный звон, все дружно принимались говеть и покаянная молитва «Господи и Владыко живота моего…» была на всех устах. Традиция предписывала посещать все без исключения церковные службы на первой, четвертой и Страстной неделях, а также преосвященные обедни по средам и пятницам, хотя следовать этому обыкновению в полной мере могли, конечно, только не работающие.

Открывался пост Чистым понедельником, в который положено было хорошенько убраться в кухне и даже выскоблить ножами деревянные столы, «чтобы снять всю нечисть от Масленицы». Все масленичные кушанья должны были исчезнуть, оставшиеся недоеденными блины отдавали нищим. Правда, позволялось «догрызать то, что на зубах осталось», и уверяли, что кое-кто из московских обжор ухитрялся улечься в Прощеное воскресенье спать, зажав в зубах телячью ногу.

Посту подлежали все, за исключением самых маленьких детей: им полагалось пропустить лишь три поста подряд после своего появления на свет — Великий, Петровский, Успенский или Рождественский, а после этого они уже ели постное, как все, и не пили молока.

С первого дня поста начинал работать грибной рынок, на котором для нужд постящихся продавались и приобретались пуды и пуды всевозможных грибов, капусты и солений.

Все увеселительные заведения в период Великого поста закрывались; театры не работали. Начиная со второй недели дозволены были камерные концерты и — выступления иностранных гастролеров. На них, как на иноверцев, русские традиции не распространялись, поэтому в Великий пост Москву наводняли разного рода большие и малые знаменитости — певцы, трагики, гипнотизеры, чревовещатели и иллюзионисты, отбиравшие хлеб у отечественных актеров. Частичное разрешение спектаклей в театрах (за исключением первой, четвертой и Страстной недель поста) произошло уже в двадцатом веке, после ухода К. П. Победоносцева с поста обер-прокурора Святейшего синода.

При всех произносимых в храмах проповедях о духовном значении поста Москва в великопостные дни была озабочена не только говением, но и… едой. Набожный москвич считал, что более всего важно в пост, чтобы не было на столе скоромного, в постном же себя не ограничивал. Поэтому хотя особо благочестивые горожане питались весь пост без масла, а часто и без горячего, на стол все же ставили обеды в 15 блюд.

Кухарки и хозяйки изощрялись в приготовлении постных кушаний, с ними соревновались бесчисленные трактиры, и Москва ела, ела и ела без конца — квашеную капусту и кислые щи с грибами, гороховую, картофельную и грибную похлебки, грибную ботвинью, соленые грузди и рыжики, картофельные котлеты с черносливом и грибную икру, и тертый горох, и клюквенный кисель, моченые яблоки и пшено с медом, и грибы белые, и грибы серые, и винегрет, и чай с кислым клюквенным морсом или миндальным молоком, с баранками, и с сайками, и с мармеладом, и с мятными пряниками, и с «постным» (фруктовым) сахаром (считалось, что обычный сахар очищается через фильтр из толченых костей, а значит, скоромится), ну и, разумеется, поглощали редьку во всех видах — «редьку териху, редьку ломтиху, редьку с маслом, редьку с квасом и редьку так», как шутили в Москве.

Обильная постная еда вызывала потом ностальгические воспоминания: «Самый тяжелый пост — в среду и пятницу на Страстной неделе. Он действительно тяжел: кислая капуста, похлебка из крупы, вареный картофель — все без масла, взвар из сушеных фруктов. Все остальные дни легче — с маслом, конечно, постным — подсолнечным. Какие вкусные пироги с гречневой кашей и луком, с рисом, сушеными грибами и луком, с морковью! Картофельные котлеты с грибным соусом или мелким зеленым горошком, солянка на сковороде из кислой капусты с грибами, кисели на третье — горячие, сладкие, ягодные, или холодный гороховый кисель с подсолнечным маслом, который подается до супа. Кислая капуста, рубленая или кочанная; пышные пирожки с вареньем. Щи или борщ грибные, грибной бульон с ушками, а ушки — мелкие поджаренные и подсушенные пирожки (похожие на вареники) с начинкой из рубленых грибов с луком — кладутся в тарелку с супом и там наполовину размокают. По праздникам в пост — стол роскошный: прозрачная, янтарного цвета, душистая уха, к ней — пирожки, или жирная солянка из красной рыбы с огурцами, маслинами, лимоном, кулебяка с рыбой, вязигой, рисом. Рыба жареная или разварная. Постные кремы, муссы или сладкие открытые пироги — теплые, рыхлые, с разным вареньем и покрытые решеточкой из теста»^[338].

Первым из праздников в пост было Благовещение (25 марта по старому стилю), когда полагалось печь и есть «жаворонков» — особые булочки-витушки с изюмными глазками (ими были в этот день завалены все булочные), а также обязательно отпускать на волю птичку. С последней целью москвичи устремлялись на Лубянскую площадь или на Трубу на птичий торг, приобретали там синичку или голубя в клетке и там же, на базаре, торжественно их из клетки вытряхивали.

Заморенные заточением птички, как уверяли, отлетали недалеко — до деревьев ближайшего бульвара, где их ловили мальчишки и снова засовывали в клетки, чтобы вновь продать.

В среду на четвертой неделе поста полагалось обязательно сказать кому-нибудь: «Вы слышали, какой треск сегодня был?» — «Нет, а что такое?» — спрашивали в ответ. «Так ведь пост ломается!» И действительно, половина поста оказывалась позади. Вскоре наступала и его последняя, Страстная неделя. Ей предшествовал второй великопостный праздник — Вербное воскресенье (Верба), ознаменованное в Москве обязательным гуляньем и предпасхальным базаром на Красной площади.

На Страстной с понедельника по среду в домах производилась основательнейшая генеральная уборка: мыли окна, двери, стены, выколачивали от пыли мебель, драпировки и ковры, обметали потолки, натирали полы, отмывали до блеска посуду и т. д. Киоты с иконами бережно приводили в порядок все образа обтирали, а оклады ярко начищали; лампады мыли и заправляли свежим маслом. К вечеру среды в доме устанавливалось предпраздничное настроение: пахло свежестью, воском, лампадным маслом, мастикой для пола и цветами — на подоконники составляли горшочки с нежно благоухающими гиацинтами или розами, к которым в последующие два дня добавлялись букеты махровой сирени, тюльпанов и ландышей, и даже в домах попроще старались вырастить к Пасхе хоть молодую травку в цветочном горшке. В эти же дни главы московских семейств старались рассчитаться с мелкими долгами, сведя расчеты с лавочниками, пирожниками, сапожниками, портными, приказчиками и т. д.

Уже в четверг обычная для поста благоговейная тишина нарушалась шумом и оживлением — начинались основные предпраздничные закупки. На улицах возобновлялась суета. Тверскую и Кузнецкий мост, не говоря уже об Охотном ряде, Гостином Дворе и Рядах, заполняла предпраздничная толпа. В лавках Охотного ряда выставлялись куличи, пасхи, красные яйца, туда стекались хозяйки, повара, дворецкие и кухарки. Нужно было пережить Великий пост, чтобы так от души радоваться предстоящему пасхальному изобилию. «Нигде этот праздник праздников столь не заметен, как в благочестивой Москве, — вспоминал современник. — Недаром же не только мы, русские, но и некоторые иностранцы издалека стекаются сюда к этому дню, чтобы только встретить его и насладиться духовно… По мере приближения к празднику уличная жизнь становится шумливее и разнообразнее, усваивая какой-то особый, приличествующий этому дню характер: магазины широко распахивают свои двери, не успевая принимать и выпускать посетителей; в окнах булочных и кондитерских появляются пасхальные атрибуты; Охотный ряд кишит разною живностью, предназначенною для объемистых утроб изнуривших свою плоть москвичей… Все это движется, волнуется, шумит…»^[339]

В четверг полагалось красить пасхальные яйца. Их покупали — смотря по количеству домочадцев — сотню или сразу несколько сотен (по 1 руб. 30 коп. и 1 руб. 50 коп. за сотню) и окрашивали сандалом, луковой шелухой или разноцветными линючими лоскутками в красный или мраморный цвет. К крашеным яйцам должна была быть подана особая, так называемая четверговая соль. Готовили ее так обычную соль заворачивали в тряпочку и бросали в печку, в самый жар. Через некоторое время вынимали черный спекшийся сгусток, толкли в ступке и просеивали. Остатки четверговой соли хранили весь год: она считалась важным оберегом и лечебным средством.

Еще одним непревзойденным оберегом считалась четверговая свеча. После службы в Страстной четверг нужно было донести до дома из церкви горящую свечу. Считалось, что тот, кому это удастся (то есть свеча не потухнет по дороге), счастливо и благополучно проживет потом весь год. Но даже если свечу все-таки задувало ветром, ее можно было вновь зажечь у кого-нибудь из родных или знакомых. Совсем без огонька явиться домой не полагалось, ведь от четверговой свечи зажигались все домашние лампадки перед иконами. Оставшийся огарок также тщательно берегли и зажигали потом, если кто-нибудь из домашних заболевал или случалось еще что-то экстраординарное: родины, например, или пожар — в Москве, впрочем, как и везде в России, были уверены, что четверговая свеча способна спасти и дом от огня, и всех домашних от напастей.

В пятницу готовили пасхи: протирали через решето творог, мешали его с сахаром, яйцами, сметаной или сливками, толченым миндалем, коринкой (мелким изюмом без косточек, черного цвета), ванилью, сиропом и т. п., помещали в четырехгранную разъемную форму с вырезанными углубленными буквами «ХВ» и разными растительными узорами. Получались высокие, в виде четырехгранных пирамид, пасхи: творожные, шоколадные, малиновые, с цукатами, с изюмом. Делали и соленые пасхи — на любителя.

Управиться с пасхами полагалось до полудня. В 2 часа дня шли в церковь на вынос плащаницы. После службы ставили куличи — из лучшей муки, с большим количеством яиц и сахара. У каждой хозяйки был собственный, их фамильный рецепт. Куличи долго вымешивали, иногда до 4–6 часов, привлекая к этой трудоемкой работе по очереди все домашнее народонаселение. Тесто получалось плотное, тяжелое, ярко-желтое от обилия шафрана, подходило долго, трудно, капризно, и все в доме ходили на цыпочках: от малейшего шума или тряски тесто могло опасть, и тогда прощай, праздничное лакомство! За ночь хозяйка несколько раз поднималась и ходила в кухню смотреть, все ли в порядке. Рано утром в субботу — еще затемно — куличи пекли и тогда же, в корке из ржаного теста, запекали в русской печи свиные окорока. Волнений при этом была масса: пропечется ли кулич, не останется ли сырой ветчина… Готовые куличи осторожно раскладывали на пуховые перинки: до полного их остывания оставался риск, что опадут, и снова все осторожно ступали по дому и говорили вполголоса.

Потом верх кулича украшали бумажным розаном и сахарным барашком, добавляли пару красных яиц, все это заворачивали в салфетку, в другую салфетку увертывали пасху и несли святить. Долгое время освящение куличей сопровождалось в Москве старинным обычаем: во время освящения кто-либо из причетников шел с ножом вдоль куличного ряда и над каждым куличом или пасхой заносил свой нож Владелец кулича тут же протягивал «откупное воздаяние» и причетник, приняв его, шел дальше. «Там же, где откупа не давалось, он отхватывал крупную часть кулича, отделял яиц»^[340]. Добытые таким образом снедь и деньги делились потом между всеми церковниками. Во второй половине века обычай постепенно вывелся.

К утру субботы дома и дворы блистали чистотой. К вечеру накрывали стол — клали лучшую скатерть и доставали лучшую посуду. В 9 вечера ставили на стол закуски, запеченный окорок, украшенный зеленью и завернутый в белую бумагу, обязательно масляного барашка на тарелке: рога из разрезанной пополам и загнутой восковой свечки, глаза из корицы, а во «рту» немного зелени, которая свисала вниз, изображая траву. Детей перед заутреней укладывали спать, чтобы разбудить незадолго до службы — часов в одиннадцать.

Ближе к вечеру в магазинах и лавках стихала суета, только в кондитерских и булочных продолжали еще какое-то время выдавать заказанные куличи и пасхи. К 10 часам в городе становилось совсем тихо.

«С наступлением сумерек Страстной субботы… наступает та знаменательная тишина, которая, собственно говоря, и составляет всю чарующую прелесть Священной ночи, — рассказывал бывший московский студент И. А. Свиньин. — Я любил эту ночь и дорожил каждым ее мгновением. Бывало, еще задолго до службы покинешь свой скромный приют и спешишь в университетскую церковь, движимый желанием занять там поудобнее местечко. Передо мной на темном фоне ночи развертывалась величественная картина: длинная полоса огней от фонарей карет, гарцующие жандармы, шум и гром подъезжающих экипажей, раззолоченные мундиры, ленты, ордена… и к довершению всего, блистающий огнями подъезд входа, до тесноты переполненный публикою, которая в благоговейном молчании стояла у притвора храма в ожидании крестного хода»^[341].

На Пасху полагалось надевать все новое или, по меньшей мере, самое нарядное. Собираясь в церковь, брали с собой в узелочке или ридикюле крашеные яйца, чтобы христосоваться со знакомыми, и после одиннадцати отправлялись всей семьей в храм.

В напряженном ожидании и благоговейной тишине ровно в полночь из глубины темно-синего предвесеннего неба раздавался важный бархатный гул Успенского колокола с Ивана Великого, а следом за ним взрывались праздничным звоном все сорок сороков московских церквей… Одновременно вспыхивала уличная иллюминация и начинался фейерверк, так что прыгающие шутихи и рассыпающиеся ракеты видны были сквозь церковные окна молящимся. В храмах светло, празднично, нарядно. Если на Страстной неделе только читали, то всю пасхальную службу непрерывно пели — радостно, бодро, торжественно и весело. Священник с дьяконом ходили по церкви в лучших светлых ризах, в руках у священника крест, украшенный живыми цветами. Кадит, кланяется и поздравляет: «Христос воскресе!», а вся толпа дружно отвечает: «Воистину воскресе!» Многие троекратно целовались — христосовались, и вообще в церкви стояла суета, прихожане переходили с места на место, поздравляли знакомых, обменивались яйцами, так до половины обедни…

На пасхальной заутрене в самом Кремле хотя бы раз в жизни старался побывать всякий москвич.

Уже к 11 часам Кремль заполняли толпы народа. Бывало много иностранцев и иноверцев, специально приезжавших взглянуть на русскую Пасху и именно в Кремль. Как и повсюду в Москве, на Соборной площади стояла торжественная тишина. На темном фоне Замоскворечья там и сям вспыхивали огоньки возле храмов и в воздухе висело ожидание и предвкушение чего-то необычайного. Почти темный Успенский собор слегка мерцал золотом и немногими зажженными свечами. Середина собора была отгорожена решеткой с двух сторон. Посредине возвышалось место для митрополита и духовенства. По сторонам стояли все высшие власти Москвы в мундирах и дамы, нарядно одетые, а вокруг них за решеткой было полно народу — тех счастливчиков, которым повезло попасть в собор.

Остававшиеся на улице тоже напряженно ждали. После одиннадцати начинали освещать шкаликами колокольню Ивана Великого, ограду и стены соборов. «По мере приближения к полуночи окутывающий вас мрак как будто ослабевал, — рассказывал И. А. Свиньин, — на колокольнях церквей показывались огни и сероватая даль уступала влиянию света и, постепенно испаряясь, выставляла на вид контуры отдельных предметов. Вы замечали, как в виду вашем линия огней постепенно росла и удлинялась, принимая самые причудливые очертания, то в виде звезды и креста, то в виде сплошного огненного снопа. То же самое происходило на глазах ваших и на ближайшем участнике предстоящего торжества Иване Великом. Вокруг царила невозмутимая благоговейная тишина. Казалось, как будто эта многотысячная толпа, затаив дыхание, обратилась в слух.

Вот, наконец, на Спасской башне пробило 11 с половиной часов. Вы мысленно считаете минуты, секунды, терции, вперяете ваш взор в амбразуры возвышающейся перед вами колокольни, которые при свете окружающих их огней кажутся еще чернее. Вы все проникнуты желанием услышать поскорее первый торжественный удар, и вам кажется, как будто даже чья-то невидимая рука начинает шевелить язык колокола, но это чаще всего было результатом лишь одного воображения, доведенного продолжительным ожиданием до последней степени напряженности»^[342].

Ровно в 12 часов ночи в полнейшей тишине раздавался цокот копыт и к собору подъезжала карета московского митрополита. В ту же секунду над Кремлем взлетали первые ракеты и раздавался густой и полнозвучный удар колокола на Иване Великом, за который купцы-любители платили звонарям по 25–50 рублей. Тотчас Москву покрывали волна шквального колокольного звона и грохот пальбы орудий с Тайнинской башни. Одновременно вспыхивали все паникадила собора и раздавалось чудное пение Синодального хора.

Народ, собравшийся в Кремле, обнажал головы, зажигал свечи и начинал христосоваться. В это время из Успенского собора выходил крестный ход во главе с митрополитом…

После заутрени часть прихожан уходила из церкви, но большинство традиционно оставались до утра, до конца обедни, и уже на раннем весеннем рассвете расходились по домам. Вообще в Москве чаще соблюдалось правило: опоздать к церковной службе еще можно, но уйти до окончания не положено.

На рассвете возвращались домой, где уже ждал накрытый стол с кипящим самоваром. Праздничное угощение и на Рождество, и на Пасху в основе своей было одинаковым: жареная индейка, запеченный окорок, телятина, но на Пасху еще, разумеется, горы красных яиц, куличи и творожные пасхи, украшенные сахарной глазурью и бумажными цветами. Перецеловавшись, садились за стол, а разговевшись, ложились спать.

Наутро весь город был наполнен колокольным звоном. В церковь в этот день ходили уже немногие. Праздничный стол был вновь накрыт, с добавлением спиртного и различных закусок Весь день принимали визитеров, в первую очередь духовенство «со святом», которое служило в зале короткую службу, кропило всех святой водой и, наскоро закусив и получив праздничный подарок деньгами, шло дальше. В этот же день ездили с визитами родственники и знакомые — мужчины (дамы ездили с визитами в понедельник). Наиболее близкие приезжали вечером и часто оставались ужинать. Вернувшихся визитеров заставляли рассказывать, где какие куличи и пасхи.

Обязательным ритуалом было поздравление прислуги. В этот день вся домашняя челядь собиралась где-нибудь в буфетной. «Все были одеты по-праздничному, женщины расфуфырены и завиты барашками, — вспоминал Ю. А. Бахрушин, — мужчины в новых рубашках, в белоснежных фартуках, с расчесанными маслом волосами. Отец, мать и я шествовали в буфетную, где стояло большое блюдо с покрашенными яйцами, а рядом горой лежали праздничные подарки. Начинался обряд христосования. Отец, мать и я троекратно целовали каждого, одаривая его яйцом и подарком»^[343]. Дарились отрезы на платье или рубаху, платки и шали, незамужним — галантерея и недорогие украшения — перстни, серьги. Подарки прислуге полагалось делать еще перед Рождеством и хозяйскими именинами, а также в день именин самой прислуги.

По пасхальному обычаю всю праздничную неделю любой желающий мог залезть на колокольню и звонить в колокола. Лазили все — и взрослые, и мальчишки, — и бесконечный перезвон: и неумелое «блямканье», и почти профессиональное благозвучие не умолкали в городе с утра до позднего вечера.

После Пасхи Москва постепенно начинала пустеть: обыватели перебирались на дачи и в загородные имения, и может быть, поэтому большинство праздников летнего цикла проходило в городе уже менее заметно. Троицу распознавали по появившимся возле храмов молодым березкам и ажиотажу в цветочных лавках: в этот день в доме обязательно полагалось поставить хотя бы один букет цветов; с цветами же ходили к обедне.

На Яблочный Спас город благоухал яблоками, которые начинали продавать во всех лавках и с бесчисленных уличных лотков. День Усекновения главы Иоанна Предтечи (29 августа по старому стилю) отмечался оригинальным запретом: из уважения к святому нельзя было есть ничего круглого — ни фруктов, ни овощей, ни арбузов, которых как раз в это время было самое изобилие.

А там наступала осень, и, отгуляв Покров, москвичи начинали исподволь готовиться к новому Рождеству.

Неотъемлемой принадлежностью большинства больших праздников и семейных торжеств, как уже говорилось, были визиты. Вообще в девятнадцатом веке обязательная визитная повинность составляла важную часть повседневной жизни москвичей. Визиты делались не только в праздничные дни, но и при приезде, при отъезде из города, и в промежутке между этими событиями — для поддержания дальних родственных и общественных связей (насколько упростило жизнь появление телефона!). Как писал М. Н. Загоскин, «посещают обыкновенно своих родных, друзей и приятелей, а визиты делают всем знакомым; в первом случае нам всегда приятно заставать хозяина дома, во втором — мы желаем совершенно противного. Мы посещаем людей, которых любим, для того, чтоб с ними повидаться; и делаем иногда визиты таким знакомым, с которыми не желали бы часто встречаться и на улице»^[344]. Обычный будничный визит делали наугад, не зная, застанут ли хозяев дома (часто молясь про себя, чтобы не застать), и если те были в отсутствии или не принимали, просто записывались в посетительскую книгу или оставляли в передней свою визитную карточку с загнутым уголком — в знак того, что привезли ее самолично. Если же личной встречи с хозяевами избежать не удавалось, визитер снимал верхнюю одежду и проходил в гостиную, где 15–20 минут (никак не больше) проводил в беседе о погоде и последних новостях, иногда успевая при этом выпить чашку чая.

В праздники принимали все, и потому Рождество, Пасха, Масленица, именины родных, близких знакомых и начальства и некоторые другие дни превращались в настоящую визитную каторгу. В общие праздники полагалось объехать всех, с кем поддерживались отношения, особенно старших по возрасту и положению, а в семейные праздники должны были приехать с поздравлениями все, с кем общались хозяева дома. В каждом доме имелись собственные визитные списки, в которых могло значиться от нескольких десятков до сотни и даже полутора сотен фамилий и адресов. Особенно тяжкий труд предстоял визитерам из купеческого сословия и верхушки мещанства. Н. Вишняков вспоминал: «Обычай требовал, чтобы в первый же день праздника обязательно объехать всех наиболее уважаемых лиц; отсрочка какого-нибудь такого визита на второй или третий день могла влечь за собою политические осложнения. Если какой-нибудь Иван Иванович считал себя стоящим на одинаковой общественной ступени с Иваном Никифоровичем, то обижался, если узнавал, что Иван Никифорович получил визит на первый день, а он, Иван Иванович, удостоился такового лишь на второй. На этих пустяках удивительно изощрялась память и проницательность. Поэтому людям, более или менее зависимым или обладавшим обширным кругом знакомых в деловой сфере, предстояла очень тяжелая задача: проделать несколько десятков визитов от Крестовской заставы до Даниловской слободы в один день, памятуя при этом, что визиты должны приканчиваться к вечерне… Я помню, брат Иван при мне говорил, что у него больше 50 визитов на первый день с Пасхальных праздников» ^[345]. Многие посетители из купеческой среды, особенно из молодежи, начинали свой страдный путь пасхальных или рождественских визитов сразу после окончания ранней обедни и заявлялись к знакомым… часа в три ночи. Тот же Н. Вишняков вспоминал, что дело это было для их среды вполне обыкновенное, но родители, вернувшись из церкви, ложились спать и оставляли «на хозяйстве», то есть принимать визитеров, своих детей-подростков (лет по 13–15), которым прободрствовать значительную часть ночи было легче. «Звонок Бежим в залу. Входит гость. „Христос Воскресе!“ — „Воистину Воскресе! Извините папеньку и маменьку: они легли отдыхать“. — „Ничего-с!“ Следуют слова два о визитах, о погоде, об обедне, о наших учебных занятиях — и гость исчезает»^[346].

Утром пробудившиеся родители отправляли намаявшихся детей спать, а сами заступали на вахту. Отец семейства надевал праздничный костюм (большинство визитеров разъезжали во фраках и белых галстуках, студенты и военные — в парадной форме) и сам отправлялся делать визиты, а мать усаживалась в гостиной принимать посетителей, которые шли уже непрерывным потоком. «Гость входил и здоровался:

— Честь имею поздравить с праздником!

— И вас поздравляю, — отвечала хозяйка…

Гость усаживался на кончик кресла.

— Как здоровье вашей супруги (имярек)? — спрашивает хозяйка.

— Покорно благодарю-с!

— А деток?

— Ничего, все слава Богу-с!

— Вы, наверное, в своем приходе праздник встречали?

— Да-с, у себя!

— Сегодня, кажется, приятная (или неприятная) погода для визитов.

— Совершенно верно-с, очень приятная (или неприятная).

Гость вскакивает и прощается.

— Куда вы так скоро?

— Извините, очень много визитов!

И гость исчезал. Все посещение длилось не более 2–3 минут. На его место тотчас являлись двое, трое, четверо других таких же»^[347].

В дворянской среде днями считались меньше и визитная повинность бывала более равномерно распределена по всему периоду праздника. Зато и визиты были продолжительнее, и гораздо большее число визитеров задерживалось, чтобы выпить и закусить, поэтому все праздничные дни со столов не сходило угощение.

Часов в одиннадцать утра появлялся священник приходской церкви с причтом и служил молебен празднику. Затем до пяти часов приезжали подчиненные, родственники и знакомые, а позднее к вечеру близкие друзья, чтобы можно было немного задержаться и пообщаться не спеша.

Визитеров и здесь провожали в гостиную, где сидела хозяйка дома. Гости подходили к ее руке и говорили: «С праздником», «Позвольте вас поздравить» или «Честь имею поздравить вас…» Затем недолго говорили — в общем, тоже о здоровье, о погоде и том, кто в какой церкви был, и хозяйка приглашала в столовую, где на большом столе были сервированы всевозможные закуски: окорока ветчины и телятины, жареная индейка, рыба, сыр, икра, несколько сортов колбасы. В изобилии было и спиртное: водки, мадера, портвейн, рейнвейн, красные вина и пр. Выпив рюмку-другую и закусив, визитер минут через 15–20 откланивался и ехал дальше, и везде ел и особенно пил. Немудрено, что домой мужчины в этот день попадали поздно вечером, совершенно измученные и крепко навеселе.

Женские визитные списки были значительно короче, и свои объезды знакомых дамы традиционно начинали совершать со второго дня праздника.

Исключение, конечно, составляли семейные события — именины, помолвки, кончины и пр. Тут визит, особенно к родне и светским знакомым, часто наносили семейно, и наиболее близкие визитеры при этом получали приглашение на соответствующее мероприятие — венчание, крестины и пр.

Среди семейных праздников выделялись именины, которые отмечались чаще всего. Дни рождения в старину праздновали редко. Именины считались много важнее и отмечались всеми, а дату своего рождения большинство москвичей вообще не знали, да и в числе прожитых лет нередко путались. Праздник был чисто семейный; поздравляли именинника и приглашались в гости лишь близкие — родня и друзья. В богомольных семьях в этот день заказывали молебен в приходском храме или накануне приглашали на дом причт служить всенощную. «В углу гостиной, — вспоминал Н. П. Вишняков, — на большом ковре ставился стол, покрытый белой скатертью, и устанавливали иконы, теплившиеся лампады и зажженные восковые свечи. Гостиная понемногу наполнялась всеми домочадцами. Священники и дьякон облачались и начинали служение; дьячок, не переставая петь, ходил беспрестанно в переднюю за угольями для кадила; голубой дым ладана вился и, расстилаясь слоями, наполнял весь дом благоуханием»^[348]. Остальное время посвящалось приему визитеров с поздравлениями и праздничному застолью.

Близким людям дарили праздничные подарки — муж жене украшения или деньги на ее личные расходы. Жена мужу могла дарить какие-нибудь вещи своей работы — шитые туфли, подушки, бумажники, кисеты, даже обивку какой-нибудь мебели (в модных магазинах, в частности в пассаже Солодовникова, продавался большой ассортимент рисунков, материалов и образцов различных вышивок для этих целей). Дети дарили родителям и бабке с дедом красиво переписанные стихи, самолично нарисованные картинки, собственные поделки и пр., а родители детям — игрушки и книги, большим девочкам драгоценные безделушки. В эти же дни вручали подарки домашней прислуге — обычно отрезы ткани на платье, рубашку или брюки (такой же подарок каждая горничная или лакей получали и в свои собственные именины).

Чужим людям (кроме самых уж близких друзей) вещевых подарков не делали, но на именины принято было преподносить «именинные пироги», которые присылали или вручали лично всем тем знакомым, дальним родственникам и друзьям, с которыми обменивались визитами по праздникам. Уже к середине века «пироги» были в основном «кондитерские», проще говоря, торты различных видов — бисквитные, шоколадные, миндальные, которые специально заказывали к этому дню, перевязывали коробку нарядной ленточкой и снабжали визитной карточкой. Встречалась и более традиционная выпечка: пироги с вареньем, большие, сделанные на заказ, сдобные крендели. Если именинницей была дама, полагалось также прислать букет или корзину цветов.

В дни наиболее популярных святых — Николая, Ивана, Анны и пр. кондитерские Филиппова, Сиу, Абрикосова и пр. были буквально завалены заказами, а 17 сентября, когда праздновали Вера, Надежда, Любовь и Софья (30 сентября по новому стилю), считался днем общемосковских именин. Тут в орбиту торжества оказывалось вовлечено буквально полгорода, поскольку мало у кого не оказывалось знакомой или родственницы с одним из этих имен. 17 сентября очень любили не только кондитеры, но и торговцы цветами, у которых беспримерно возрастала выручка. «В этот день Москва уже с утра была полна праздничного беспокойства… Мужское население неслось покупать конфекты, торты, фрукты, цветы и пр., даже драгоценные подарки. Носились даже дамы — мамаши для дочерей, дети для родительниц… И затем вечером… начинались пиры, кто где и как мог, вплоть до пьяных песен и топота каблуков в подвалах, что называется, „до вторых петухов“»^[349].

Уже с середины XIX века установилась традиция розыгрышей на 1 апреля — тоже общегородской именинный день. «Первого апреля Марии Египетской бывает, — вспоминала Н. А. Бычкова, — Машки-вруньи именинницы зовутся; в этот день глупый обычай есть: других обманывать». И, как водится, бывали и невинные обманы, дружеские розыгрыши, а встречались и достаточно злобные шутки. «Сидят это за столом, чай с пирогами пьют, — рассказывала Бычкова, — вдруг лакей, Филипп Платоныч, Марье Дмитровне телеграмму подает. Взяла у него из рук не то Надежда Дмитровна, не то Анна Александровна, прочла вслух и обомлели все. В телеграмме-то сказано: „Лидия внезапно скончалась“… Напугались все, кто слова вымолвить не в силах, а кто в слезы ударился. Батюшка, Алексей Дмитриевич, первый в себя пришел, схватил шапку, да бегом к молодым помчался. Только из ворот, а ему навстречу Николай Алексеевич с Лидией Александровной на извозчике едут. Что радости было, что слез! Это, значит, нашлись умные люди, поздравить именинницу с первым апреля решили, пошутили так, что чуть до настоящей смерти всех не довели»^[350].

Ближе к концу столетия перед 1 апреля в магазинах стали продаваться всевозможные, преимущественно немецкие, «штуки» для розыгрышей: открытки со смешными изображениями и надписями, чесательный и чихательный порошок, наборы шоколадных конфет с невозможной начинкой — солью, перцем, горчицей, деревяшками и пр., целлулоидные черные тараканы, которых полагалось незаметно опустить в стакан или тарелку соседа, целлулоидные же искусственные кляксы, которые выкладывались на белоснежную скатерть рядом с опрокинутой чернильницей, пукательные подушки, имитаторы бьющегося зеркала (связка металлических пластинок ронялась на пол, а специальным мыльным карандашиком на поверхности зеркала рисовались трещины), коварные кошельки, из которых при открывании вылетали монеты и рассыпались по всем углам, и многое еще другое в этом же роде.

Наиболее пышным (и затратным) семейным торжеством становилась в Москве свадьба, даже целый свадебный цикл домашних праздников.

Свадебному торжеству предшествовал сговор (помолвка), на который приглашались довольно многочисленные гости. Центральным моментом этого события было благословение молодых образом и хлебом, поэтому заранее заказывали у хорошего булочника — Филиппова, Савостьянова или Сорина, пекарня которого была на Арбате, специальный сдобный каравай — огромный, украшенный замысловатыми узорами из теста (во второй половине века стоило это примерно 50 копеек).

После сговора мать невесты занималась шитьем приданого дочери, причем в высших слоях общества приданое заказывали в хороших белошвейных и пошивочных мастерских, а в средних и низших слоях хотя бы часть приданого (обычно белье) делали дома и в «обшивки» (то есть портнихи) приглашали молоденьких бедных родственниц и знакомых, которые во время многодневного шитья вели бесконечные разговоры, пели песни и лакомились сластями. За пару дней до венчания приданое укладывали в сундуки и переправляли в дом мужа. При упаковке во все углы сундука распихивали баранки и монеты, «чтобы дом был полной чашей».

Свадьбу играли месяца через полтора — два после сговора и очень старались, чтобы венчание не пришлось на май — «всю жизнь будешь маяться» или на сентябрь — «вся жизнь будет сентябрем смотреть». Вообще наиболее интересными были свадьбы в среднем и низшем городских кругах. Образованные сословия соблюдали довольно мало старинных обычаев.

Накануне свадьбы, помимо устройства традиционных «мальчишника» и «девичника», невесту всей семьей возили в Кремль в соборы или в Новодевичий монастырь, иногда к какому-нибудь уважаемому церковному иерарху под благословение, а если девушка была сиротой — на могилы родителей. Кроме того, жених и невеста посещали хорошую баню и, к примеру, в Сандунах, особенно богатым невестам даже шайки подносили из чистого серебра. Накануне и в день свадьбы жениху и невесте полагалось поститься и «вкушать» только просфору и святую воду.

В день свадьбы приглашенные на торжество дамы со стороны невесты сначала присутствовали на ее одевании. По этому случаю на дом приглашали парикмахера, которому доверяли прикалывать на голову невесте флердоранж и фату. Венчались обычно днем, поэтому подвенечное платье шили закрытое, без выреза, но часто с длинным шлейфом, которое во время венчания подхватывал и носил один из шаферов. Вторым браком венчались без фаты и в светлом, но не белом туалете.

Вплоть до начала XX века невесту снабжали какими-нибудь оберегами: вешали на шею ладанку или мешочек с «четверговой» солью, клали в карман кусочек хлеба, уголек или маковую головку, втыкали в шов булавку — от злого глаза. Шафер обувал невесту, кладя в каждую туфельку под пятку по золотой монете, чтобы она «всю жизнь ступала по золоту».

Жених по традиции должен был дожидаться невесту в церкви, куда приезжал заранее со своими шаферами (шаферами по традиции могли быть только холостые мужчины). После одевания невесты все в полном молчании дожидались кареты. Невеста сидела с матерью в своей спальне; женщины втихомолку плакали. Изредка шепотом переговаривались. Наконец являлся присланный женихом шафер и объявлял, что карета подана.

Перед выходом из дома невесту вновь благословляли образом, причем ей полагалось плакать и причитать.

Для свадьбы нанимали в одном из «экипажных заведений» несколько колясок под ближайшую родню и шаферов (приглашенные гости приезжали в своих экипажах) и обязательно золоченую карету, обитую изнутри белым атласом, с зеркальными стеклами, запряженную четверкой лошадей, с кучером в золотых галунах и двумя лакеями на запятках… В эту карету вместе с невестой усаживался только мальчик из числа родни, которому полагалось нести икону, — первым войти в церковь и положить ее на аналой, а по окончании венчания вынести ее перед молодыми. На обратном пути в этой же карете везли обоих новобрачных.

Перед свадебной каретой катили в открытой пролетке с пристяжной шаферы с бутоньерками из флердоранжа в петлицах.

Дальность расстояния от церкви, в которой назначено было венчание, значения не имела. Если церковь находилась рядом, невесту везли окольными путями, объезжая по меньшей мере весь квартал, а то и всю часть (иначе как было продемонстрировать свадебный наряд, да и известить любопытных о начинающемся венчании?), тем более что прокат золотой кареты стоил дорогонько —150, а то и все 200 рубликов за два часа. Когда свадебный поезд появлялся на улицах, проходящие непременно задерживали шаг и рассматривали невесту в окошки кареты. Некоторые снимали шапки и крестились, желая молодоженам совета и любви. Крестилась в ответ и сама невеста — по пути в церковь ей полагалось все время осенять себя крестным знамением.

В церковь на богатых свадьбах пускали «по билетам» — приглашениям, а любопытствующие оставались ждать молодых на улице. Все время венчания старались запоминать хорошие и дурные приметы, предвещающие счастливое или печальное супружество. К однозначно плохим приметам относились: забыть что-нибудь и вернуться с полдороги, а также уронить венчальное кольцо.

После завершения обряда новобрачные выходили из храма рука об руку, неся образки своих святых. Ехали из церкви обязательно другой дорогой, чтобы невесту не сглазили.

Свадебный обед в высшем и наиболее богатом кругу, а также у бедноты устраивался в доме жениха, а в средних слоях — чаще всего в специальных залах, которые держали так называемые «кондитеры» — «подрядчики всяких свадебных и бальных угощений», как объяснял этот термин М. Н. Загоскин^[351]. Таких «кондитерских» залов в Москве всегда имелось множество, на все вкусы и кошельки. В последних десятилетиях века лучшими помещениями «для свадеб и балов» считались залы И. М. Кузмина на Канаве (то есть Водоотводном канале) и Федосеева на 2-й Мещанской улице. Здесь имелись большие мраморно-раззолоченные залы и целая анфилада комнат для бесед, закуски и карточной игры. «Кондитеры» выезжали и по домам и привозили с собой поваров, посуду, лакеев во фраках, а нередко и «музыку».

В конце века — в 1880–1890-х годах — стала рождаться традиция снимать под свадьбу зал ресторана. В высшем кругу часто после обеда давали бал с танцами под оркестр и с ужином на рассвете, причем невеста переодевалась из венчального платья в белое бальное. В купечестве ограничивались обедом, а бал давали позднее, через пару дней. Тротуар возле дома, где праздновали свадьбу, и подъезд освещались иллюминацией.

Н. А. Бычкова вспоминала, как на свадьбе сына ее знакомого священника А. Д. Цветкова, состоявшего настоятелем церкви Иоанна Предтечи в Староконюшенном переулке, «обед свадебный у купца Щипачева подавали. Старостой он был у батюшки Алексея Дмитрича, почитал его сильно и вот хотел молодых уважить. Помещение — дворец. Богач страсть какой. Ему такой обед ни во что не стоил.

Только пошла я после церкви на обед к Щипачевым, меня лакей не пропускает. А со мной купчиха Галкина, Александра Ивановна, та даже в свойстве с Цветковыми была. Я-то прилично одета, — как же, разве оденешься плохо на свадьбу, а та прямо-таки роскошно, вся в шелках-кружевах. „Мы, — говорим, — знакомые ихние“, а он, болван, лакей-то, все свое твердит: „Не велено никого пропущать“. Сам Щипачев на шум вышел. „Что ж, мол, раньше не шли?“ — к нам обращается. „Как, — говорим, — не шли, за всеми и мы пришли“.

— Не могу, так прямо и не могу.

Невеста к нам вышла.

— Я-де очень хорошо их знаю, они-де мои очень хорошие знакомые, а это (на Александру Ивановну показывает) даже дальней родственницей приходится…

Жених сам вышел, начал вместе с невестою Щипачева упрашивать, нет, уперся купчина — ни взад, ни вперед. Никак не уломаешь. Что ж делать? Назад мы с Александрой Ивановной поворотили»^[352].

Взойдя в пиршественный зал, где ждали родители жениха и невесты, которые, по традиции, в церковь на венчание не ездили, новобрачные кланялись им и подходили под благословение (невесте полагалось быть растроганной и со слезами на глазах, а потом по возможности дольше сохранять печальный вид). Затем молодые становились в дверях залы и к ним по очереди подходили все гости с поздравлениями. Если отмечали дома, то перед началом обеда присутствовавшая на купеческих и мещанских свадьбах сваха поочередно подходила к гостям и уводила по нескольку человек в комнату к новобрачным, где можно было подробно осмотреть не только всю новую обстановку, но и приданое, разложенное на сундуках и столах.

В первые десятилетия века на купеческие свадьбы было модно приглашать специально нанимаемых гайдуков в богатых ливреях. Гайдук должен был быть очень высоким, ростом не менее трех аршин (то есть от двух метров), и основная его обязанность заключалась в том, чтобы поправлять восковые свечи в люстрах и стенных бра и кенкетах без помощи лесенки, на удивление гостям. Во время застолья этот гайдук выходил с серебряным подносом, уставленным серебряными вызолоченными бокалами с шампанским, которое гости пили под звуки труб и литавр. Особенно славился ростом и хорошей фигурой гайдук графа Дмитриева-Мамонова, который у купцов был буквально нарасхват и сколотил себе на свадьбах целое состояние.

С середины века и годов до 1880-х в среднекупеческом и мещанском кругу было также широко распространено обыкновение приглашать на свадьбы «генералов» — то есть военных, носителей более или менее махровых эполет, начиная с полковника. Этим ремеслом занимались вполне профессионально, и подрядить свадебного генерала можно было за одну-две четвертных (25–50 рублей), нередко через всё тех же «кондитеров». При этом особенно ценились представительная внешность, зычный голос и число «медалей», то есть орденов. Реальный чин (и даже принадлежность к армии) особого значения не имел: потребители этой услуги ни в наградах, ни в знаках различия не разбирались и требовали лишь побольше внешнего блеска. Свадебный генерал первым, как самый почетный гость, произносил за обедом тост за новобрачных и громогласно заявлял, что шампанское «горько».

Потом произносились другие тосты — за родных, за шаферов, за «его превосходительство» и гостей, причем время от времени «тостующие» били бокалы «на счастье».

В конце вечера (если праздновали дома) молодых супругов разводили по разным комнатам для переодевания. Сперва появлялась облаченная в пеньюар новобрачная. «С нею прощались, как будто она идет на заклание, — вспоминал А. Ф. Кони. — Солидные дамы вытирали себе глаза, молодые переглядывались, а мать, поплакав на плече дочери, затем что-то внушительно и торопливо ей шептала на ухо»^[353]. (Сцена имела продолжение. Как писал далее А Ф. Кони, «вслед за матерью подошла другая родственница с тем же таинственным шепотом, и, наконец, ведомая под руки, приблизилась старуха-бабушка и тоже стала шамкать в ухо новобрачной. Но терпение последней истощилось и, резко сказав: „Да знаю, знаю!“ — она двинулась вперед»^[354].)

Выпив бокал шампанского, новобрачная удалялась в опочивальню. Вслед за тем появлялся молодой супруг, в халате и комнатных туфлях, и под шуточки приятелей тоже выпивал бокал и следовал за женой. При входе в спальню сваха осыпала обоих овсом из заранее заготовленного мешка. Наутро свахе полагалось еще забрать рубашку новобрачной, завязать ее в узел и доставить к родителям молодой.

Поиск по сайту: