Глава 3. Люди как объект преступления

Безусловно, учение об объекте преступления должно считаться с тем значением, с каким категория «объект» используется в общетеоретической литературе: это то, что противостоит человеку в его деятельности, на что она направлена^[58]. Используемое уже не одно тысячелетие, данное определение в последнее время наполняется новым, более широким содержанием, и если не так давно в объекте виделась лишь некоторого рода вещь, то с некоторых пор возобладало убеждение, что это не совсем правильно, поскольку объектом может выступать не только вещь, но и сам субъект^[59]. Очевидно, однако, что сам по себе учет общих положений, в том числе и о соотношении категорий «объект» и «субъект», еще не гарантирует получения ответов на все вопросы, возникающие в частных науках. Это касается не только, например, проблемы взаимосвязи объекта с предметом в той или иной интересующей исследователя деятельности,.но и существа самого конструктивного признака понятия объекта как такового^[60]. Во всяком случае факт остается фактом: в качестве конструктивного признака понятия объекта преступления обычно усматривается одновременно и то, что нарушается преступлением, и то, что подвергается воздействию в процессе его совершения, и то, что изменяется в результате такого воздействия, и то, что требует своей уголовно-правовой охраны, и, наконец, то, что терпит вред. Конечно, все эти характеристики важны и тесно взаимосвязаны. Но все дело в том и состоит, что каждая из них раскрывает свой аспект понятия преступления, его отдельно значимое свойство. Если нас интересует не сам по себе процесс совершения преступления, а, допустим, механизм уголовно-правового регулирования, то в рамках задач, решаемых законодателем, мы можем и должны дать ответ на вопрос, что именно им ставится под уголовно-правовую охрану. И все же, сколько бы общего ни обнаруживалось в объектах преступления, с одной стороны, и уголовно-правовой охраны – с другой, они в любом случае предполагают разные виды деятельности, и, прежде чем решать вопрос о наличии или отсутствии тождества у данных объектов, необходимо сначала определиться с конструктивными признаками каждого из них. Аналогичным образом обстоит дело и с иными характеристиками преступления, в том числе того, на что именно оказывается воздействие, или того, что видоизменяется в результате такого воздействия. Полагая, что нарушаемое, изменяемое, охраняемое и подвергающееся воздействию лишь связано с понятием объекта преступления, но его конструктивным признаком не является, есть вместе с тем все основания утверждать: в основу разработки понятия объекта преступления должно быть положено решение вопроса о сущности и направленности вреда, который причиняется или может быть причинен в результате совершения уголовно наказуемого деяния.

Тезис о том, что объектом преступление должно признаваться именно то, чему преступлением причиняется или создается угроза причинения вреда, – положение, которое не раз высказывалось в отечественной уголовно-правовой литературе как на уровне общей посылки, так и на уровне разграничения объекта и предмета преступления. Но это еще не означает, что данный тезис реализовывался последовательно. Нужно ли доказывать тот факт, то, связывая разработку понятия объекта преступления причиняемым посягательством вредом (ущербом и т. п.), мы должны сначала определиться с тем, что такое преступный вред, и лишь затем с учетом сделанного вывода конструировать понятие объекта преступления? В силу очевидности решения данного вопроса его постановка кажется излишней. Тем не менее соответствующий акцент здесь не лишен актуальности: «Смысл теоретического анализа объекта преступления, – утверждает В. К. Глистин, – состоит в том, чтобы уяснить сущность вреда, причиняемого конкретным деянием, отделить значимый, определенный рамками конкретного состава вред от того вреда, который стоит за пределами состава, а таковой всегда имеется, поскольку преступление нарушает находящееся во всеобщей связи конкретное отношение, и, очевидно, в частном деянии не только невозможно, но и противозаконно с позиций действующего права обвинять преступника в определенно не исчисленном вреде»^[61]. Данное положение верно выражает фактически сложившийся в отечественной юридической литературе подход к решению проблем объекта преступления и преступного вреда, однако его трудно не назвать нелогичным. Конечно, не может быть двух мнений относительно того, что понятия объекта преступления и преступного вреда связаны. Однако, определяясь с их приоритетом по отношению друг к другу, нельзя не подчеркнуть: не представления о преступном вреде должны ставиться в зависимость от того, как интерпретируется объект преступления, а напротив, представления об объекте преступления должны. быть обусловлены, решением вопроса о сущности преступного вреда.

Думается, что существующие ныне в отечественной юридической литературе взгляды на понятие преступного вреда во многом объясняются именно тем, что их авторы следуют подходу, при котором, как говорится, телега ставится впереди лошади. Не усматривая никаких принципиальных различий между преступным вредом и преступными последствиями, в уголовно-правовой науке применительно к последним нередко можно встретить определения, построенные по принципу: это есть некоторого рода ущерб, наносимый виновным деянием, от причинения которого соответствующие общественные отношения охраняются средствами уголовного права^[62]; «негативные изменения в объекте вследствие преступного деяния»^[63]; «вредные изменения в объекте преступного посягательства»^[64], и т. д. Явно просматривающееся в приведенных формулировках намерение увязать преступные последствия с изменениями в объекте посягательства игнорирует факт, не требующий доказательств: преступные последствия есть причинно связанные с содеянным любые изменения окружающего мира, где бы (в природе, имуществе, документах, здоровье человека и т. д.) они ни происходили и какой бы (физический, химический и т.д.) характер ни носили.

Не отвечающее естественно - научным знаниям толкование преступных последствий как некоторого рода изменений объекта преступления не могло не породить весьма противоречивые представления о месте преступных последствий в составе преступления. Вынужденные ставить под сомнение традиционный взгляд на то, что они относятся к его объективной стороне, некоторые авторы стали говорить о принадлежности последствий одновременно и действию, и объекту^[65]. Еще дальше пошел Ю. И. Ляпунов, который, оспаривая бытующее мнение, пишет: «Суть дела состоит в том, что последствие, будучи качественно явлением, чем породившее его действие, ни одной своей гранью не находится в границах внешних физических форм преступного посягательства. Последствие находится в пределах объективной стороны лишь в потенции, существуя здесь в форме реальной возможности, но не действительности. Последствие же – это объективно и реально существующий факт, это – действительность, объективированная вовне. Превращение возможности наступления последствий в действительность – это тот этап в развитии причинно-следственных связей, на котором последствия навсегда покидают пределы объективной стороны и вредоносно врываются в сферу объекта уголовно-правовой охраны... Отсюда следует вывод: то, что заложено в действии в виде потенции последствий, а также то, что характеризует механизм их возникновения (этапы и звенья развития причинно-следственной зависимости во времени и пространстве), относится к объективной стороне. Однако сущностная определенность последствий как факта социальной действительности, как реализованной возможности их наступления всецело принадлежит сфере объекта уголовно-правовой охраны»^[66].

Нередко в отечественной уголовно-правовой литературе предлагаются несколько иные дефиниции преступных последствий: это «ущерб, от причинения которого соответствующие общественные отношения охраняются средствами уголовного права»^[67]; «вред, причиненный преступной деятельностью человека общественным отношениям, охраняемым уголовным законом»^[68]; «общественно опасный ущерб, отражающий свойства преступного деяния и объекта посягательства, наносимый виновным поведением, от причинения которого соответствующие общественные отношения охраняются средствами уголовного права»^[69], и т. п. Не снимая вопроса о месте преступных последствий в составе преступления, подобного рода дефиниции также небезупречны. Учитывая, что преступный вред есть менее общее понятие, чем понятие преступных последствий, и в соответствии с законами логики нужно не второе определять через первое, а наоборот, преступный вред нужно рассматривать как частный случай преступных последствий. Главное, однако, не в этом, а в том, что отличает одно от другого.

К сожалению, в литературе этот вопрос не только не ставится вообще, но и оба данных понятия обычно используются как синонимы. Чем иным, как не отождествлением понятий, можно объяснить споры, которые возникают, например, при характеристике преступных последствий имущественного преступления, когда они одними авторами сводятся к причиняемому ущербу (лишению возможности собственника распоряжаться вещью по своему усмотрению), другими – дополнительно указывается еще и на получение виновным материального дохода, выгоды (возможности распоряжаться чужим имуществом в своих интересах). Исключать последнее из числа преступных последствий – значит не только не считаться с реальным смыслом термина «последствие», но и вновь оставлять открытым вопрос о месте признака «извлечение дохода» в структуре состава преступления, в частности, применительно к уголовно наказуемой незаконной банковской деятельности (ст. 172 УК РФ).

Та же самая причина – отождествление преступных последствий и преступного вреда – послужила основным источником дискуссии и по поводу возможности существования так называемых беспоследственных преступлений. Отрицая ее, иногда ссылаются на аргумент А. Н. Трайнина, который утверждал, что посягнуть – всегда означает нанести в той или иной форме и мере ущерб объекту: посягательство, не несущее за собой ущерба, перестает быть самим собой: оно уже не «посягает». «Единственное, от чего уголовный закон охраняет и может охранять объект – общественную ценность – это от ущерба»^[70]. Обоснованно посчитав нужным уточнить постановку вопроса, Е. А. Фролов в этой связи заметил, что следует различать два аспекта взаимосвязи понятий «состав преступления», «объект» и «преступные последствия». «С одной стороны, – писал он, – нужно рассматривать соотношение объекта и общественно опасного последствия, ущерба с точки зрения мотивов, точнее, объективных оснований установления уголовной ответственности за те или иные поступки. В этом плане их взаимосвязь действительно представляется абсолютно неразрывной, так как определенные общественные отношения лишь постольку объявляются объектом уголовно-правовой охраны, поскольку они защищаются от причинения им того или иного ущерба, и, наоборот, определенные действия лишь потому признаются преступными, что они причиняют или способны причинить вред...». «Иное дело, – продолжал автор, – соотношение общественно опасного результата и состава преступления. Законодатель в ряде случаев, учитывая важность объекта, тяжесть возможного ущерба и т. п. устанавливает уголовную ответственность уже за одно поставление объекта в опасность причинения вреда, за создание реальной возможности наступления общественно опасных последствий»^[71]. Если бы при этом не упускалось из виду, что поставление в опасность причинения вреда объекту есть не что иное, как разновидность преступных последствий, и к тому же не ставился знак равенства между ними и причиняемым преступлением вредом, то, вполне возможно, Е. А. Фролов не стал бы возражать против того, что всякое преступление неизбежно влечет за собой какие-то преступные последствия. Однако преступные последствия не есть преступный вред, и, стало быть, вывод напрашивается такой: так называемых беспоследственных преступлений не существует в принципе, по определению, но существуют преступления, которые не причинили реального вреда, хотя при определенных условиях могли его причинить.

Именно с позиций нетождественности преступных последствий и преступного вреда необходимо подходить к решению вопроса о взаимосвязи понятий объекта и предмета преступления. Как факт объективной действительности, преступные последствия могут представлять уголовно-правовой интерес двоякого рода: с точки зрения причины, их порождающей, и с точки зрения того, какое они имеют значение. Имея в виду первый ракурс, нужно заметить, что в уголовно-правовой литературе причиной преступных последствий принято называть деяние, точнее, совершение деяния. Подобного рода представления, однако, сильно упрощают реальный механизм причинно-следственных отношений и имеют мало общего с методологическим решением данного вопроса, согласно которому истинной причиной всякого рода изменений является взаимодействие чего-либо с чем-либо. Это положение, казалось бы, прямо не касающееся интересующей нас проблемы, на самом деле чрезвычайно важно в том плане, что позволяет уяснить себе место предмета в механизме преступного посягательства. Когда преступные последствия воспринимаются как результат совершения виновным действия или бездействия, о месте предмета в процессе посягательства трудно сказать что-либо определенное. Решение вопроса проясняется, если преступные последствия характеризуются как результат взаимодействия, ибо во всяком взаимодействии предполагается несколько сторон, одна из которых при совершении преступления – сам действующий виновный, а другая – предмет посягательства, или, точнее, предмет действия (бездействия). Не будет лишним подчеркнуть, что в данном случае речь идет не о социальном, а, скажем так, о физическом (т. е. изучаемом в рамках естествознания) взаимодействии. Думается, что оно как раз и имеется в виду в случаях, когда в юридической литературе при разграничении объекта и предмета с последним увязывается оказание на него непосредственного воздействия. Принимая во внимание то, что в структуре преступного посягательства его предмет должен характеризоваться именно в качестве одной из сторон взаимодействия, вызывающего какие-либо изменения в окружающем мире, можно поддержать положение, согласно которому предмет преступления всегда есть нечто, подвергающееся преступному воздействию со стороны виновного.

Определяясь в связи с этим с причинами дискуссии, возникшей по поводу включения в понятие предмета преступления признака материальности, следует предположить, что они заключены главным образом в разном представлении о содержании термина «воздействие». Не вызывает сомнений, что данным термином охватываются такие действия виновного, в результате которых происходит изменение свойств самого предмета преступления: их утрата (прекращение жизнедеятельности организма, уничтожение или повреждение имущества, загрязнение окружающей среды и т. п.) либо появление (фальшивомонетничество, незаконное изготовление оружия или государственных пробирных клейм и др.). Однако существует немало составов преступлений, в которых изменение в самом предмете может не происходить: похищение чужого имущества, незаконное перемещение товаров через таможенную границу и т. д. Включаются ли такого рода действия с предметом в содержание термина «воздействие»? Думается, что и здесь относительно положительного решения такого вопроса не должно быть двух мнений. Вряд ли есть основания для сомнений в справедливости признания наличия воздействия при совершении преступлений, выражающихся в применении психического насилия, принуждении либо иных способах воздействия (в том числе путем вовлечения несовершеннолетних в преступную деятельность, склонения к потреблению наркотических средств или психотропных веществ) на волю и сознание потерпевшего. Следовательно, под преступным воздействием нужно понимать не только физический контакт, но и все иные формы незаконного обращения виновного с предметом преступления. Возможно, со временем наука сможет каким-то образом систематизировать все такие формы, но главное в другом: в том, что любая человеческая деятельность носит предметный характер, и преступление, как ее разновидность, не есть исключение в этом смысле.

Полагая, что оказание воздействия – необходимый элемент понятия предмета преступления, было бы ошибкой утверждать, что оно исчерпывается только данным признаком. Не так уж важно, чем именно будет назван предмет преступления – благом, ценностью, предметом общественных отношений (тем, по поводу чего они складываются), суть остается одна: основным свойством предмета является его способность удовлетворять различного рода потребности людей. Безусловно, нельзя не согласиться с важностью юридической характеристики предмета преступления, на которой акцентирует внимание В. Я. Таций. Но можно ли в дефинициях предмета преступления ограничиваться лишь ею и тем более противопоставлять его предмету общественных отношений и предмету преступного воздействия? Способность чего-либо служить предметом преступления возникает не в силу предусмотренного законодателем в качестве признака состава преступления, а по объективным причинам, в частности, в силу возможности служить средством удовлетворения потребностей людей и порождать между ними определенные отношения. Думается, что прав В. К. Глистин, подчеркивающий, что вне связи с людьми и общественными отношениями предмет преступления не существует и существовать не может в принципе. Но для определения понятия предмета преступления и этого еще недостаточно, ибо способность чего-либо (блага, ценности и т. п.) быть таковым реализуется в ситуации, когда оно подверглось преступному воздействию, выразившемуся в той или иной форме незаконного обращения с ним со стороны виновного. Иначе говоря, характеризуя понятие предмета преступления, следует не только избегать противопоставления его предмету общественного отношения и предмету преступного воздействия, но, напротив, подчеркивать существующую между ними органическую связь. В качестве предварительного можно предложить определение понятия предмета преступления как различного рода материальных или нематериальных благ (ценностей), способных удовлетворять потребности людей, преступное воздействие на которые (или незаконное обращение с которыми.) причиняет или создает угрозу причинения вреда.

С учетом такого понимания предмета преступления должен, очевидно, соответствующим образом решаться и вопрос об объекте преступления. Как уже отмечалось, принципиальное значение в этой связи приобретает разграничение направленности причиняемого преступлением вреда, с одной стороны, и оказываемого преступного воздействия – с другой. Если исходить из того, что преступный вред и преступные последствия – понятия не тождественные, то вполне логично рассматривать как вред не сами по себе изменения, производимые в результате преступного воздействия, а некоторого рода их оценку, отражающую значимость данных изменений для людей. Действия человека способны уничтожить, повредить, видоизменить какую-либо вещь, однако изменения окружающей действительности, порождаемые деянием, вне связи с их отношением к человеку не являются отрицательными или положительными. Более того, одни и те же изменения окружающего мира могут иметь неодинаковое, даже противоположное значение для разных лиц, причиняя, например, ущерб собственнику и обогащая виновного, незаконно присвоившего чужое имущество. Полагая, что в понятии вреда всегда отражается не просто физическая характеристика последствий преступления, а их социальная оценка, осуществляемая людьми с точки зрения их интересов, есть все основания утверждать: преступление причиняет или создает угрозу причинения вреда не чему-то (благам, нормам права, отношениям и т. п.), а кому-то, и, следовательно, как объект преступления нужно рассматривать не что-то, а кого-то.

Высказываемые автором настоящих строк представления о предмете (как некоторого рода благах, принадлежащих людям) и объекте преступления (тех, кому эти блага принадлежат) некоторыми учеными были восприняты критически. Называя данную позицию «совсем необычной трактовкой объекта преступления», А. В. Пашковская пишет: «Такое понимание объекта преступления противоречит как позиции законодателя, так и обыкновенному здравому смыслу. Подобная трактовка как бы меняет местами понятие объекта и предмета преступления, необоснованно примешивая сюда и категорию потерпевшего; при этом объект – всегда лицо или множество лиц, предмет – определенные материальные или нематериальные ценности этих лиц. Помимо того, что не совсем ясен смысл такой «рокировки», данная позиция не отвечает главному требованию понятия объекта преступления – определению того, чему именно причиняется или может быть причинен вред в результате преступного посягательства. При таком подходе невозможно разграничить отдельные преступления между собой: так, например, и диверсия, и терроризм совершаются против множества лиц, следовательно, разграничить эти преступления можно только по «предмету» (согласно данной трактовке) – тем ценностям, которым причиняется вред. Именно эти ценности, – утверждает А. В. Пашковская, – и должны признаваться объектом преступления. Смешение же объекта и предмета преступления нивелирует сущность и значение как первого, так и второго»^[72],

Не составляет большого труда установить причины, обусловившие возникновение указанных упреков в адрес «совсем необычной трактовки объекта преступления». В первую очередь это касается утверждения А. В. Пашковской, согласно которому критикуемая ею позиция не отвечает главному для понятия объекта преступления: определению того, чему причиняется или может быть причинен вред в результате преступного посягательства. Считая, что сами ценности, а не их владельцы – объект преступления, автор исходит из тезиса: «Общественно опасные последствия – это определенный вред, ущерб, причиняемый или могущий быть причиненным какому-либо социально значимому благу, интересу»^[73]. Но, как отмечалось, последствия преступления и их значение – отнюдь не одно и то же. В сущности, последствия преступления всегда представляют собой лишь некоторого рода изменения окружающего мира, возникающие в результате совершения уголовно наказуемого деяния. Конечно же, следствием преступления может быть видоизменение свойств каких-либо ценностей или социальных благ. Однако, во-первых, далеко не всегда посягательство сопряжено с этим, и, во-вторых, видоизменение ценности не есть причинение ей вреда. Сколь бы тесно ни были связаны последствия преступления и преступный вред, их нельзя отождествлять друг с другом, и если следовать такому представлению о них, то признание объектом преступления тех, кому деянием причиняется или создается угроза причинения вреда, становится логичным в не меньшей мере, чем наделение различного рода материях и нематериальных ценностей (благ) способностью играть в процессе преступления роль его предмета. Справедливости ради нужно заметить, что никто и никогда не ставил под сомнение тот факт, что от преступления страдают люди. Почему в таком случае им отбывалось в статусе объекта преступления? Причины этому разные, но первоначальная и наиболее значимая в методологическом смысле одна – отождествление преступного вреда и преступных последствий. К сожалению, последние всегда мыслились не в своем собственном касте, а одновременно в качестве того, что в результе совершения преступления наносится какой-то конкретный физический, имущественный или иной вред, и в качестве того, что происходит нарушение закона, нормы права, правопорядка и т. п. Именно этим обстоятельством условлено появление мысли о всяком преступлении как о деянии, оказывающем двоякое – непосредственное или опосредованное – воздействие, и, как результат, возникновение сначала точки зрения о наличии преступлении двух соответствующих (непосредственного и опосредованного) объектов, а затем и единой их интерпретации как некоторого рода правового блага. Отдав предпочтение одной из прежде существовавших трактовок объекта преступления как определенного рода отношений между людьми, советская уголовно-правовая наука фактически исходила из двойственного понимания природы преступных последствий, пытаясь доказать, что преступление одновременно оказывает воздействие на что-либо конкретное (людей, имущество и т. п.) и на общественные отношения (правоотношения, правопорядок и т.п.). Логика, при которой с двоякого рода преступным воздействием (непосредственным и опосредованным) увязывается два вида преступных последствий (конкретный вред кому-либо и чему-либо и нарушение общественных отношений), а с каждым из этих последствий ассоциируется существование самостоятельного вида преступного вреда, не могла способствовать уяснению сущности не только преступного вреда, но и преступных последствий.

И действительно, что является конструктивным признаком понятия последствий преступления? Очевидно, то, что они суть некоторого рода изменения окружающего мира, возникающие в результате совершения деяния, объявляемого преступным. В советской юридической литературе оставался открытым вопрос о том, почему лишь изменения в объекте преступления суть преступные последствия, но вместе с тем считалось само собой разумеющимся, что деяние способно каким-то образом нарушить общественные отношения и такое нарушение также есть разновидность преступных последствий. В последующем, при анализе объекта уголовно-правовой охраны будет показано, как и почему произошла подмена понятия правовой нормы понятием общественных отношений. Здесь же достаточно лишь констатировать данный факт с тем, чтобы подчеркнуть главное: нарушение преступными деяниями чего-либо (нормы права, правопорядка и т. д.) означает, что лицо, их совершающее, игнорирует, действует в противоречии, не соблюдает это «чего-либо», и не более того. Изъятие, например, имущества при краже, безусловно, причиняет вред собственнику, но не лишает его права собственности на похищенное, точно так же, как не порождает этого права у виновного. Аналогичное происходит и при совершении иных посягательств, следствием которых могут быть изменения в любой сфере жизнедеятельности людей, за исключением правовой. Существующий в обществе особый порядок вступления или отмены юридической силы норм права в объективном и субъективном смысле исключает возможность их изменения и результате деятельности виновного, если только в его компетенцию не входит издание нормативных актов. Поскольку нарушение закона, нормы права и субъективного права есть не более как их несоблюдение (игнорирование), то ни о каком причинении им вреда не может идти речь. Сущность преступного вреда состоит в лишении какого-либо не юридической, а фактической возможности законного удовлетворения своих потребностей^[74].

Говоря о причинах вторичного характера, нужно отметить, что явно просматривающееся нежелание отечественной уголовно-правовой науки признавать людей объектом посягательства объясняется прежде всего нерешенностью вопроса о разграничении понятий объекта и предмета преступления. Как уже отмечалось, во второй половине XIX в. объект преступления нередко определялся как «человеческое лицо», «совокупный индивид» и т. п., но понимался при этом в весьма специфическом смысле: как некоторого рода единство, конгломерат физического или юридического лица и того, что ему принадлежит, как субъект права и одновременно субъективное право. Осознание в начале XX в. необходимости разграничения объекта и предмета, казалось бы, давало все основания для толкования одного как «человеческого лица», а другого – как некоторого рода блага. Не усматривая какой-либо существенной разницы между понятиями «преступный вред» и «преступные последствия», отечественная уголовно-правовая наука пошла по иному пути, интерпретируя предмет преступления как нечто, подвергающееся непосредственному, а объект – опосредованному преступному воздействию. Следует ли удивляться тому, чти в конечном итоге возникли неувязки в представлениях только о соотношении объекта и предмета преступления, но и о месте, которое занимают те, кому причиняется или может причиняться вред, в структуре преступного посягательства. Не считая обоснованным признание людей объектом преступления, теория одновременно не усматривала и до настоящего времени не усматривает ничего зазорного в том, чтобы отводить им роль предмета преступления. Примечательно, что такое решение вопроса не вызывает возражений не только у тех, кто рассматривает как предмет преступления любые элементы общественных отношений и тем самым отождествляет с их предметом преступного воздействия, но и у тех, кто настаивает на том, что предмет преступления есть предмет общественного отношения вне зависимости от того, какой именно элемент подвергается преступному воздействию. Заметим также, что в рамках традиционного взгляда на объект преступления некоторые категории лиц вообще не рассматриваются как участники общественных отношений, что, однако, не мешает объявлять их предметом посягательств (незаконная подмена ребенка, купля-продажа несовершеннолетнего и т. п.).

Не будем спорить о том, насколько обоснованно видеть в человеке, как часто утверждается, высшую ценность или даже ранжировать людей по аксиологическим признакам (остается не совсем понятным, для кого человек выступает в качестве ценности, о каком принципе равенства людей в таком случае приходится говорить). В то же время в рамках учения о преступлении сама идея признания людей предметом посягательства выглядит абсолютно беспочвенной в случае, если, следуя разграничению объекта и предмета преступления, первый из них понимается в качестве того, кому причиняется вред, а второй – благами, ценностями, призванными удовлетворять потребности людей. Признание людей предметом преступления (или предметом общественных отношений) выглядит весьма спорным не только по этическим, но и логическим соображениям. Конечно, было бы ошибочным утверждать, что при совершении убийства, нанесении вреда здоровью виновный не оказывает какого-либо воздействия на другого человека. Но не следует забывать о том, что всякое воздействие носит конкретный характер и оказывается не на человека вообще, а на то или иное неотъемлемое благо, и поэтому ничто не мешает само благо рассматривать предметом, а лицо – объектом посягательства. Стало быть, даже при посягательствах на то, что не существует в отрыве от их носителя, трансформации объекта в предмет преступления не происходит. Что же касается преступных действий в виде подмены ребенка, его похищения, совершения сделок по купле-продаже несовершеннолетних, то, безусловно, виновный в такого рода деяниях фактически относится к ребенку или несовершеннолетнему как к предмету, вещи и т. п. Вместе с тем разве не за такое отношение устанавливается уголовная ответственность? Разве не приобретает человек с рождения какие-то права, защита которых обязанность государства? Верно, что правоспособность несовершеннолетнего носит ограниченный характер. Однако данное ограничение ни в коей мере не касается его защиты в качестве объекта посягательства, которым, по крайней мере с позиций принципа уголовного права, должно признаваться любое лицо вне зависимости от возраста, гражданства, умственного развития, социального положения и т. д. Напротив, признание предметом преступления социальных благ, строго говоря, должно исключать несовершеннолетних из числа тех, кому преступление может причинить вред или создать угрозу его причинения.

Как уже отмечалось, в отечественной юридической литературе в такой постановке вопрос обсуждается лишь применительно к преступлениям против личности. Тем самым вольно или невольно даются основания считать, что во всех иных преступлениях деяние не обладает свойством причинения вреда людям. Но вряд ли есть необходимость доказывать противоположное. Физические лица страдают не только тогда, когда осуществляется посягательство на принадлежащее им неотчуждаемое личное неимущественное благо, в силу чего они лишаются возможности жить либо возможности трудиться (утрата трудоспособности), но и тогда, когда похищается, уничтожается или повреждается их имущество. Всякий раз, как в уголовном законе говорится о преступных последствиях для человека, гражданина, потребителя и т. п., имеется виду причинение вреда (нанесение ущерба) конкретным индивидам. Решение вопроса не может быть другим и в отношении преступлений, в которых в качестве обязательного их признака предусматривается причинение вреда обществу или отдельным организациям. Особенность такого рода преступлений в том, что ими наносится ущерб или создается угроза его нанесения некоторому множеству лиц, круг которых не всегда возможно установить в каждом отдельном случае как в правоприменительной, так и законотворческой деятельности. Но это, конечно же, вовсе не означает, что здесь никто не страдает или не может пострадать. Наконец, было бы ошибкой считать, что какие-то исключения в понимании преступного вреда должны быть сделаны и для третьей группы деяний, ответственность за которые связывается с реальным или потенциальным нанесением вреда государству. Каких бы определений государства мы ни придерживались, какую бы именно его функцию ни имели в виду, нанесение вреда государству, как некоторого рода организации людей, означает не что иное, как нанесение вреда тем людям, интересам которых оно призвано служить, и нередко дополнительно и тем, через кого осуществляются функции государства, кто является его представителем. Если же, отвлекаясь от деталей, решать вопрос на уровне исходных методологических посылок, то правильнее вести речь не столько о том, что в действительности нет таких преступлений, наказуемость которых допускалась бы вне зависимости от их способности причинить или создать угрозу причинения вреда людям, сколько о том, что без такого рода способности никакое деяние в принципе, по определению, не может быть объявлено преступным. Именно это соображение позволяет утверждать, что объектом любого преступления, а не только направленного против личности, выступают люди, которые в одних случаях выступают в качестве отдельных физических лиц. в других – как некоторого рода множество лиц, имеющих или не имеющих статус юридического лица, в-третьих – как социум (общество).

Думается, что под соответствующим углом зрения нужно воспринимать и мотивы, по которым в юридической литературе были подвергнуты критике взгляды авторов, предпочитающих считать именно личность объектом преступлений против жизни, здоровья, свободы, чести и достоинства. Так, доказывая тезис «общественные отношения суть объект всякого преступления», Б. С. Никифоров делал акцент на том, что «участники общественных отношений, носители соответствующих охраняемых правом интересов, те государственные и общественные установления, которым преступление причиняет вред, ущерб, охватываются понятием охраняемого уголовным законом общественного отношения – понятием объекта преступления; вместе с самими этими интересами они образуют составную часть объекта преступления». Имея в виду преступления против личности, Б. С. Никифоров уточнял: «В отличие от авторов учебников, подчеркивающих, что в этих случаях объектом преступления являются не сами общественные отношения, а их субъекты, мы считаем, что субъекты общественных отношений образуют составную часть этих последних и что поэтому в понятие объекта преступления обязательно включаются и те, и другие»^[75]. Та же самая причина отказа от возможности признания людей объектом преступления в последующем была выдвинута и рядом других авторов, в том числе М. П. Карпушиным и В. И. Курляндским, которые писали: «Отмечая и подчеркивая, что от преступления теряют люди, мы не хотим противопоставить это утверждение тому, что объектом преступления являются общественные отношения. Вообще неправильно противопоставлять людей общественным отношениям, поскольку люди выступают в обществе как участники общественных отношений и поскольку материальными субстратами общественных отношений являются люди. Не может быть признано общественно опасным и преступным деяние, которое не затрагивает интересы людей, которое, следовательно, не нарушает или не разрушает «нормальные» с точки зрения государства общественные отношения, т. е. опять-таки отношения между людьми»^[76].

О том, что общественные отношения и их участники не должны противопоставляться, двух мнений быть не может. Однако, во-первых, о таком противопоставлении речь может идти лишь тогда, когда объектом преступления одновременно объявляются и общественные отношения, и их участники, и, стало быть, признание объектом либо одного, либо другого вполне допустимо. Выступая против противопоставления, нельзя, во-вторых, впадать в крайность иного рода, отождествляя одно с другим. Но как раз это и происходит всякий раз, когда обосновывается положение о том, что причинение вреда участнику есть одновременно причинение вреда самому общественному отношению. Кроме того, уместно заметить, что не люди существуют ради общественных отношений, а общественные отношения возникают для реализации интересов людей, и поэтому неясным остается главное: почему в причинении вреда человеку, членам общества нужно усматривать посягательства на отношения между ними, а не наоборот, в нарушении общественных отношений видеть причинение вреда их участникам? Думается, в данном случае логика авторов продиктована тем, что, не имея возможности указать конкретные признаки и формы выражения вреда, якобы наносимого преступлением общественному отношению, они вынуждены подменять этот вред тем вредом, который реально причиняется или может быть причинен людям, или, как говорят, участникам (субъектам) общественных отношений. Не убеждая в обоснованности занимаемой позиции, взятая авторами на вооружение логика подтверждает лишь одно: никакого иного вреда, кроме вреда людям, преступление причинить не может.

Думается, что к такому же выводу нужно прийти применительно к решению рассматриваемого вопроса В. С. Прохоровым. В его подходе отправным служит положение о необходимости «различать, с одной стороны, ущерб объекту – общественным отношениям, а с другой – вред, причиняемый их участникам и тем социальным ценностям, по поводу которых они складываются». Поставив вопрос, в чем заключается научное и практическое значение положения о том, что каждое общественно опасное деяние – преступление (какой бы ни была его юридическая конструкция) – всегда наносит реальный ущерб своему объекту – общественным отношениям, автор отвечает: «Во-первых, оно устанавливает общее, внутреннее, объективное свойство (качество) всех без каких-либо исключений преступлений, т. е. раскрывает тем самым их единую сущность; во-вторых, оно объясняет их генетическую однородность и, следовательно, общий источник заражения, сферу существования, историческую изменчивость, средства, методы и цели борьбы с преступлениями; в-третьих, оно указывает на тот фундамент, на котором строится вся многокомпонентная конструкция общественной опасности преступления: способы посягательства и его внешние условия, разнообразные вредные последствия, особенности воли и другие субъективные обстоятельства и т. п., – все то, что наслаивается на таким образом понимаемую сущность преступления и характеризует во всей полноте общественную опасность преступления как социального явления»^[77].

Принимая во внимание эти и некоторые другие суждения автора, можно предположить, что основной смысл его концепции «объект преступления есть общественные отношения» заключен в том, что всякое преступление по своей сущности направлено не против отдельных лиц, а против общества в целом. Надо полагать, что сторонники других вариантов интерпретации объекта преступления как некоторого рода общественных отношений в конечном счете имеют целью обоснование того же самого. Основное различие в подходах к реализации данной цели выражается в том, что во многих работах в причинении вреда отдельным членам общества усматривается причинение вреда всему обществу, в то время как по В. С. Прохорову преступление причиняет всегда обществу как таковому «особый» вред, отличающийся от того, который наносится отдельным лицам. Называя вещи своими именами, конечно же, не следует отрицать существование таких преступлений, которые непосредственно направлены против общества в целом. Но вряд ли стоит игнорировать и тот факт, что со времен римского права принято выделять и другую категорию преступлений – против частных лиц. Ныне действующий уголовный закон пошел по пути трехчленного деления преступлений, обособив в качестве самостоятельного вида преступления против государства. Какого бы, однако, варианта решения вопроса мы ни придерживались, нужно прежде всего признать, что в основе всех их лежит мысль о способности преступлений причинять вред различному кругу лиц: индивидам, малым или большим их группам, обществу в целом. Следовательно, и с исторической точки зрения, и с позиции вновь принятого УК РФ нет оснований ставить под сомнение общий принцип рассматриваемой классификации преступлений. Другое дело, что, как и любая иная, она в определенной мере носит условный характер, и при желании в уголовном законе можно найти немало статей, в которых предусматриваются признаки деяний двойной – одновременно против отдельных лиц и общества в целом – направленности; например, убийство лица или его близких и связи с осуществлением данным лицом служебной деятельности или выполнением общественного долга (п. «б» ч. 2 ст. 105 УК РФ), захват заложника (ст. 206 УК РФ), посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля (ст. 277 УК РФ). Но о чем все это говорит?

Отнюдь не о том, что порочен сам принцип интересующей нас классификации, а о том, что: 1) реально существуют предпосылки как для самого деления преступлений по их направленности на определенные виды, так и для вычленения в рамках отдельных преступлений нескольких объектов; 2) не только объектом каждого преступления, но и каждым объектом, многообъектного преступления выступают люди – индивиды или их малые или большие группы (объединения).

Казалось бы, решение этого вопроса нужно связывать с ценностными характеристиками, предполагая, что при прочих равных условиях деяния, направленные на лишение жизни отдельных лиц, менее опасны по сравнению с теми, когда, например, преступником ставится цель уничтожения расы, нации и т. п. Но если следовать подобного рода посылке, то придется признать, что, к примеру, при захвате заложников (описанном в главе «Преступления против общественной безопасности») законодатель первостепенное значение придает интересам не самого заложника, а тех, кому выставляются условия и от кого требуется совершение каких-то действий (предоставить оружие, наркотики, спиртное, транспорт, освободить кого-либо из мест лишения свободы и т. п.). Быть может, в специальном исследовании такой важной проблемы, как принципы конструирования составов преступления, вполне уместно детальное обсуждение вопросов о том, что более значимо при посягательствах на жизнь сотрудника правоохранительного органа, государственного или общественного деятеля: интерес самого пострадавшего или интерес, который он защищает. Но в данном случае достаточно ограничиться тезисом о том, что в большинстве составов многообъектных преступлений при определении основного объекта решающее значение имеет не столько сравнительная ценность причиняемого вреда, сколько то, насколько он дает возможность вычленить четкую юридическую дефиницию данного состава преступления. Введя соответствующий квалифицирующий признак, тот же разбой можно было бы рассматривать как основание ответственности за совершенное с целью завладения имуществом причинение тяжкого, средней тяжести или легкого вреда здоровью. Не сравнительная ценность объектов, а их конструктивная значимость для построения состава обычно служит в качестве решающего соображения для признания того или иного объекта основным или дополнительным.

Ориентируясь на такое представление об объекте преступления, конечно же, нельзя обойти вниманием и решение вопроса о понятии и значении фигуры потерпевшего в уголовном праве и даже не потому, что нашими оппонентами было высказано мнение о том, что «сведение объекта преступления лишь к человеку неизбежно приводит к подмене понятия «объект преступления» категорией «потерпевший», суть которых не однозначна и не тождественна»^[78].

Актуальность проблемы соотношения данных понятий состоит прежде всего в том, что она обычно остается вне поля зрения представителей уголовно-правовой науки, и, думается, во многом это связано с их увлеченностью трактовкой объекта преступления как некоторого рода общественных отношений. Нельзя сказать, что в рамках такого подхода взаимосвязь понятий объекта и потерпевшего не рассматривается вообще^[79]. Другое дело, как именно она при этом раскрывается. Пожалуй, самым спорным является утверждение, согласно которому потерпевший – это понятие преимущественно процессуальное; во многих случаях он ни в какой связи с объектом преступления не состоит; потерпевший и предмет преступления часто совпадают в одном лице и т. д.^[80] Поскольку, как было показано выше, понятие вреда является базовым для определения не только потерпевшего, но и объекта преступления, связь между потерпевшим и объектом при совершении преступления не может не существовать. Вопрос лишь в том, способна ли дать что-нибудь положительное для уяснения признаков объекта и потерпевшего от преступления теория, не усматривающая каких-либо различий между преступным вредом и преступными последствиями, предполагающая причинение вреда не людям, а общественным отношениям, и рассуждающая об их «дезорганизации», «взломе», нарушении общественного правопорядка и т. п. Между тем не уголовно-процессуальная или какая-либо иная наука, а уголовное право должно определиться с тем, что составляет сущность вреда, каковы возможные его виды и разновидности, может ли он причиняться не только физическим, но и юридическим лицам, что именно служит критериями его разграничения по степени тяжести и т. п. Если встать на точку зрения, согласно которой потерпевший рассматривается вне связи с объектом преступления (либо как предмет преступления, либо как участник общественных отношений), то вряд ли на эти вопросы можно дать какой-либо конкретный ответ, поскольку в определенном смысле потерпевший есть всегда лицо, являющееся объектом преступления.

Означает ли это тождественность понятий потерпевшего и объекта преступления? Отвечая на поставленный вопрос, нужно принять во внимание по меньшей мере два обстоятельства. Первое – то, что потерпевший, по определению, это всегда тот, кому преступлением реально причинен какой-либо вред. Иначе обстоит дело с объектом посягательства. Его существование мыслится вне зависимости от того, был ему причинен реальный вред или только создавалась угроза причинения вреда. Стало быть, всякое лицо, являющееся потерпевшим, есть объект преступления, но не всякое лицо, выступающее в качестве объекта, может быть признано потерпевшим от преступления. Есть и другой, не менее важный момент, свидетельствующий о нетождественности данных понятий. Фигура потерпевшего возникает всегда как результат совершения преступления. Объект же – то, что интересует нас с точки зрения роли, выполняемой им не в результате, а в процессе совершения посягательства. Понимание объекта не просто в связи с преступлением, а как его структурной части требует уяснения его соотношения со всеми другими «составляющими» посягательства и преступления в целом. Словом, именно определение объекта преступления как того, против кого совершается преступление, должно лечь в основу понятий потерпевшего и самого преступления.

Поиск по сайту: