Глава 3. Юридическая природа понятия преступления

Характеризуя юридическую природу понятия преступления, многие специалисты ограничиваются анализом признака противоправности, фокусируя в нем в качестве основной проблемы его соотношение с общественной опасностью деяния. Если попытаться сгруппировать все известные дефиниции преступления, то с учетом специфики лежащего в их основе представления о соотношении материального и формального можно выделить три типа определений, которые с некоторой долей условности есть смысл обозначить как формальные, материальные и материально-формальные. Отличительной чертой первого типа определений следует считать то, что в них упоминаются лишь юридические (нормативные, правовые, формальные) признаки преступления. Сложилось мнение, что такого рода конструкция свойственна законодательству зарубежных государств, а в России она использовалась лишь в Уложении о наказаниях уголовных и исправительных, усматривавшем в преступлении противозаконное деяние, и в Уголовном Уложении 1903 г., делавшем акцент на воспрещенности деяния уголовным законом под страхом наказания. В качестве примера второго – «чисто» материального – подхода построения определения часто приводят дефиниции, содержавшиеся в Руководящих началах по уголовному праву 1919 г. и УК РСФСР 1922 и 1926 гг. Ограничившись указанием лишь на общественную опасность деяния, признаваемого преступлением, разработчики данных нормативных актов исходили из того, что «ни один Уголовный кодекс не в состоянии объять всего многообразия уголовных деяний, которые могут совершаться и совершаются в действительности, и если мы хотим создать кодекс, с помощью которого можно было бы наиболее успешно бороться с опасными для советского строя явлениями, то мы должны иметь статьи, дающие судье возможность действовать по аналогии, дающей возможность судье руководствоваться социалистическим правосознанием, чтобы найти выход из положения»^[121].

О материально-формальном типе законодательного определения преступления стала идти речь после принятия Основ уголовного законодательства 1958 г., в которых преступлением объявлялось деяние, являющееся предусмотренным уголовным законом и вместе с тем общественно опасным. Определяя первый, формальный признак как «противоправность» («противозаконность»), советская юридическая наука неизменно подчеркивала мысль о приоритете материального (общественной опасности) признака над формальным (противоправностью)^[122]. Критикуя авторов, попытавшихся увязать отказ нашего государства от аналогии с отказом от материального взгляда на понятие преступления, А. А. Пионтковский писал: «Материальное понятие преступления необходимо для того, чтобы раскрыть классовое, политическое содержание уголовного законодательства социалистического государства. Наличие его позволяет сделать важный практический вывод, что не считается преступлением действие, которое хотя формально и подпадает под признаки какой-либо статьи Особенной части Уголовного кодекса, но в силу малозначительности не является общественно опасным. Но дает возможность также признать, что в тех случаях, когда в силу изменившейся социально-политической обстановки деяние перестало носить общественно опасный характер, лицо должно быть освобождено от уголовной ответственности. Материальное понятие преступления служит, наконец, и для правильного понимания и раскрытия содержания конкретных признаков состава преступления, предусмотренных советским уголовным законодательством. Оно представляет собой одно из принципиальных ведущих положений социалистического уголовного права»^[123].

Вопрос о соотношении формального и материального в едином понятии преступления не был оставлен без внимания и при подготовке ныне действующего УК РФ. Предложенный в одном из последних вариантов проект УК определял преступление как «запрещенное уголовным законом деяние (действие, бездействие), причиняющее вред или создающее угрозу причинения вреда личности, обществу или государству». Усматривая в таком решении вопроса продолжение традиций отечественного уголовного законодательства в использовании материального подхода к пониманию преступления, разработчики данного проекта пояснили: «Исходя из принципа законности, сформулированного в ст. 3 Проекта, в качестве главного признака преступления закрепляется противоправность: преступлением является только действие (бездействие), которое прямо предусмотрено уголовным законом. Этот подход соответствует классической формуле «nullum crimen sine lege»^[124]. Окончательная, принятая редакция статьи о понятии преступления, однако, не дает права считать, что идея приоритета формального над материальным нашла поддержку у законодателя. Тем не менее уже после вступления в силу нового УК в юридической литературе вновь ставится вопрос о необходимости изменить традиционное для советской науки уголовного права соотношение материального и формального признаков в определении (понятии) преступления: «Необходимо, – пишет А. В. Наумов, – действительно отказаться от принятой трактовки взаимосвязи этих признаков, когда в основу определения кладется материальный признак (общественная опасность), а формальный признак (уголовная ответственность) объявляется производным от него. Видимо, в правовом государстве первое место должен занять признак противоправности»^[125].

Вряд ли, однако, будет ошибочным полагать, что в настоящее время большинство ученых склонны отдавать предпочтение иным точкам зрения: либо той, которая требует рассмотрения общественной опасности как первичного, а противоправности как вторичного признака, либо той, которая ориентирует на их одинаковую значимость^[126].

Констатируя, что проблема соотношения материального и формального в понятии преступления пока еще не снята с повестки дня, следует заметить: в конечном счете решение вопроса о приоритете того или другого зависит от наших представлений не о виде (тоталитарном, авторитарном, либеральном, демократическом) государства, а, конечно же, о существе материального и формального. Во всяком случае сравнительный анализ показывает, что положения советской юридической литературы в части, непосредственно касающейся трактовки противоправности как признака понятия преступления (юридической природы понятия преступления), по сути дела ничем не отличаются от тех, которые высказываются в настоящее время и которые, например, в курсе МГУ в концентрированном виде сформулированы следующим образом: «а) уголовная противоправность – свойство преступления; б) она равнозначна таким социальным последствиям, как общественная опасность и виновность; в) она прямо проистекает из требования принципа законности; г) уголовная противоправность слагается из запрета совершать (воздерживаться) соответствующее деяние, описанное в диспозиции нормы, и угрозы наказанием, предусмотренным в санкции норм с учетом положений Общей части УК; д) она адекватно отражает общественную опасность деяния; е) уголовная противоправность представляет собой оценку законодателем общественной опасности деяния и как всякая оценка может быть неточной и даже ошибочной по различным причинам, в том числе конъюнктурно уголовно-политическим»^[127].

Разумеется, в отечественной уголовно-правовой литературе можно встретить и суждения, мало согласующиеся с приведенными^[128]. Но как первые, так и вторые и понимании противоправности во главу угла ставят ее соотношение с материальным признаком. Не умаляя важности этого аспекта, в данной работе исходным, отправным признается решение иного вопроса: о взаимосвязи противоправности не с общественной опасностью, а с тем, что именуют признаком «предусмотренности деяния в законе».

Указанное смещение акцента имеет свои причины, которые заключены не столько в логике изложения материала, сколько в самой методологической основе проблемы. В том, что это действительно так, убеждает эволюция взглядов на противоправность наказуемого деяния. В России они изначально были обусловлены представлениями о его направленности, что, как уже отмечалось, породило соответствующее понимание объекта посягательства и возникновение самого термина «преступление», т. е. выход за рамки дозволенного. Усматривая во всяком преступлении нарушение какого-либо – в объективном или (и) субъективном смысле – права, отечественная уголовно-правовая наука на рубеже XIX–XX вв. в лице большинства своих представителей характеризовала противоправность в том смысле, что наказуемое деяние совершается в нарушение (вопреки) существующих в обществе писаных и неписаных норм. Нет нужды вновь возвращаться к вопросу о спорности наделения норм статусом объекта посягательства. Но вряд ли требует особых доказательств и то, что в качестве признака понятия преступления противоправность могла восприниматься именно как несоблюдение каких-то предписаний, несоответствие, противоречие им наказуемого деяния. В рамки такого толкования противоправности вполне укладывались возникшие среди авторов многочисленные споры о конкретном ее содержании, в том числе, кстати, непосредственно касающиеся нормативного характера данного признака преступления^[129], правомерности толкования противоправности как несоблюдения лицом чужого или своего субъективного права^[130].

При этом, однако, нужно обратить внимание и на то, что уже в начальный период формирования представлений о противоправности в ряде работ обозначилась попытка увязать с ней оценку деяния с позиций как норм права вообще, так и уголовно-правовых в частности. Воспринимая противоправность в значении несоответствия, противоречия деяния чему-либо, многие авторы включали в характеристику данного признака преступления так называемый принцип nullum crimen sine lege («нет преступления без указания на то в законе»), и, пожалуй, лишь у Н. С. Таганцева фактически имелось в виду иное решение вопроса. Отмечая, что осознание важности данного принципа обществом и законодателем знаменует собой новый, несомненно прогрессивный этап в развитии уголовно-правовой мысли, автор писал, что 1) предоставление суду права налагать наказание за деяние, прямо не указанное в законе, заключает в себе полное смешение деятельности судебной и законодательной; 2) предоставление суду такого права не только приравнивает судью к законодателю, но ставит его выше последнего, поскольку дает ему право контроля; 3) признавая такое право, мы наносим страстный удар гражданской свободе и спокойствию каждого; 4) предоставление такого права вовсе не требуется, так как законодатель при первом указании практики на подобный недостаток всегда может восполнить допущенный пробел, а потому вред, происшедший от безнаказанности не предусмотренных законодателем деяний, в любом случае представляется ничтожным^[131]. Примечательно, что, определяя преступление как нарушение правовых норм в «реальной жизни», Н. С. Таганцев рассматривал принцип «нет преступления без указания о нем в законе» в рамках учения об уголовном законе, придавая тем самым данному принципу самостоятельное от понятия противоправности значение. К сожалению, в своих суждениях о преступлении как деянии, нарушающем норму права, автор видел решение проблемы объекта преступления и обошел вниманием вопрос о противоправности как обязательном признаке преступления. Между тем принцип «нет преступления без указания на то в законе» требовал осмысления как раз в рамках учения о понятии преступления, и в особенности в ракурсе взаимосвязи с противоправностью деяния. Ведь одно дело, когда нас интересует оценка деяния с позиций существующих норм права вообще, его несоответствие, противоречие им, и совсем другое, когда речь идет об отношении деяния к уголовно-правовым нормам, предусмотренности ими подобного деяния в качестве преступления. В последнем случае ни о чем, кроме как о соответствии, предусмотренности деяния уголовным законом, говорить не приходится, и, стало быть, нельзя объединять в рамках одного и того же понятия противоправности две исключающие друг друга характеристики понятия преступления: несоответствие деяния нормам права (или, как ранее говорилось, правопорядку в целом) и соответствие деяния уголовному закону.

Именно такая позиция имеет преобладание в зарубежной юридической литературе, в которой обычно говорится о необходимости выделения двух самостоятельных признаков понятия преступления: его противоправности и соответствии составу преступления. Наиболее глубоко укоренена такая точка зрения в германской юридической литературе, в которой еще в начале XX в. Е. Белинг настаивал на признании противоправности и соответствия составу самостоятельными признаками преступления, на необходимости их отдельного анализа и рассмотрения^[132]. О том, что понятие «преступление» должно включать в себя не только противоправность в смысле ее противоречия правовым нормам (правопорядку в целом), но и все признаки состава преступления, в последующем писал, в частности, Г. Ешек, по мнению которого преступление есть деяние, соответствующее составу, наказуемое, противоправное и виновное^[133]. За необходимость признания соответствия составу преступления в качестве обязательного признака понятия преступления выступали и многие другие зарубежные авторы, хотя их позиции имели свои особенности. Так, в Швейцарии достаточно определенно за признание самостоятельного значения признаков противоправности и соответствия деяния составу преступления высказался швейцарский криминалист Г. Пфеннингер, считающий: «Для того, чтобы поведение человека было наказуемым, оно должно не только соответствовать составу преступления, но и быть противоправным, то есть должно осуществлять состав преступления при отсутствии оснований, исключающих противоправность такого деяния»^[134]. Поясняя свою мысль, автор заметил: «При этом под «составом преступления» мы понимаем всю совокупность фактических признаков преступления, то есть все признаки его, исключая вину и противоправность»^[135]. Констатируя в целом успех учения Белинга о понятии преступления в австрийской уголовно-правовой науке, Ф. Новаковский допускал возможность двух – формальной и материальной – трактовок противоправности, из которых одна предполагает признак «соответствия деяния составу преступления»^[136]. Идея разграничения противоправности на формальную и материальную нашла поддержку в греческой юридической литературе у Г. Мангакиса. Имея в виду УК Греции 1950 г., автор сделал вывод: «Соответствие составу преступления является только критерием противоправности и, следовательно, не тождественно ей»^[137]. Нюанс в данном случае состоял лишь в том. что, по мнению этого ученого, нет необходимости «рассматривать соответствие деяния составу преступления в качестве самостоятельного элемента уголовно наказуемого деяния и распространять его на другие элементы уголовно наказуемого деяния»^[138].

По иному пути пошло развитие представлений о противоправности в советской юридической литературе. Во времена действия первых уголовно-правовых актов, допускавших аналогию закона, нередко высказывалось мнение о том, что помимо общественной опасности должен выделяться признак противоправности. Его понимание связывалось с тем, что преступление противоречит существующим в обществе правовым нормам. И сама логика решения вопроса, и интерпретация признака противоправности как противоречия деяния нормам советского права позволяют сделать вывод о том. что в этот период противоправность толковалась, можно сказать, традиционно, широко. Соответствующее решение вопроса имело своих сторонников и после того, как законодатель, желая отказаться от использования аналогии, стал рассматривать преступление как деяние, являющееся не только общественно опасным, но и обязательно предусмотренным Особенной частью УК^[139]. Такая трактовка, однако, не получила широкого распространения в советской юридической науке, в которой одни авторы считали, что данное в Основах уголовного законодательства 1958 г. определение понятия преступления содержит лишь указание на общественную опасность совершенного деяния (действия или бездействия); другие, не утруждая себя аргументацией, в определениях противоправности либо ставили знак равенства между ней и предусмотренностью деяния уголовным законом, либо рассматривали последнюю в качестве составной части первого. Обычно умалчивая об оценке деяния с позиций права вообще, авторы предпочитали отождествлять противоправность как признак преступления с уголовной противоправностью^[140]. Надо полагать, что и в настоящее время эта концепция противоправности является если не единственной, то господствующей, ибо, как и в советской юридической литературе, предусмотренность деяния уголовным законом принято рассматривать в рамках признака противоправности деяния, вследствие чего, видимо, последняя и характеризуется в качестве не противоправности вообще, а уголовной противоправности (противозаконности).

Главный недостаток таких представлений о противоправности состоит в том, что они без всяких на то логических и юридических оснований объединяют, а точнее, не различают две самостоятельные оценки наказуемого деяния. Не касаясь пока оснований, по которым должна быть признана небесспорной и точка зрения, ориентирующая на противоположное решение вопроса, т. е. на наделение противоправности и предусмотренности значением самостоятельных, однопорядковых признаков понятия преступления, необходимо отметить, что, говоря о последней, мы по сути дела имеем в виду принцип nullum crimen sine lege. Центральная идея этого принципа состоит в том, что о преступности или непреступности деяния допустимо судить лишь с позиций уголовного, а не какого-либо иного закона. Надлежащее практическое воплощение в жизнь данной идеи требует, чтобы в каждом отдельном случае правоприменитель руководствовался в своей деятельности исключительно уголовным законом, действующим во время и в месте совершения инкриминируемого лицу деяния, вследствие чего многие конкретные положения УК РФ 1996 г., содержащиеся в разделе, именуемом «Уголовный закон», суть в конечном счете предписания, непосредственно раскрывающие принцип «нет преступления без указания на то в законе». Ясно, что в рамках такого принципа надлежит рассматривать и проблемы, возникающие в теории уголовного права в связи с определением того, статьями какой из частей УК (Общей, Особенной или обеих) отдельное деяние предусматривается в качестве преступного, одной или несколькими уголовно-правовыми нормами, чем именно – их гипотезами, диспозициями либо теми и другими одновременно. Не принижая актуальности этих аспектов, важно тем не менее отметить: характеристика предусмотренности действия (бездействия) в уголовном законе предполагает уяснение не только того, где именно в нем указывается на преступность деяния, но и того, какое деяние можно считать предусмотренным действующим уголовным законом.

Несмотря на очевидность, сделанный акцент не лишен актуальности, ибо вне зависимости от того, о чем конкретно идет речь – о принципе «нет преступления без указания на то в законе» или о предусмотренности деяния уголовным законом как признака понятия преступления, в юридической литературе обычно не идут дальше констатации важности положения, согласно которому только уголовный закон способен выполнять функцию объявления деяния преступным. Полагая, что здесь должна идти речь о «двух сторонах медали», нужно обратить внимание на то. что о предусмотренности деяния уголовным законом допустимо говорить лишь при условии, что оно совершено физическим, вменяемым, достигшим соответствующего возраста лицом. Не требует особых доказательств и утверждение, согласно которому не является предусмотренным уголовным законом в качестве преступления деяние, совершенное невиновно, т. е. в ситуации, когда лицо, хотя и предвидело возможность наступления общественно опасных последствий своего действия (бездействия), но не могло предотвратить данные последствия в силу определенных условий (ч. 2 ст. 28 УК РФ) либо не осознавало и по обстоятельствам дела не могло сознавать общественной опасности своих действий (бездействия), не предвидело возможности наступления общественно опасных последствий и по обстоятельствам дела не должно было или не могло их предвидеть. Перечисление признаков, которыми должно обладать деяние, объявляемое преступлением, можно было бы продолжить. Но, думается, и сказанного вполне достаточно для того, чтобы в общем виде констатировать: деянием, предусмотренным в действующем уголовном законе в качестве преступления, нужно рассматривать лишь деяние, содержащее все признаки состава преступления.

Сделанный вывод важен для понимания не столько самого факта предусмотренности деяния уголовным законом, сколько того, что характеризует роль состава преступления. Как известно, весьма широко распространено мнение, в соответствии с которым состав преступления есть некоторого рода законодательная (логическая) конструкция (модель), нормативная категория, закрепляющая типичные признаки какого-либо деяния и отражающая его преступную сущность, в связи с чем специально подчеркивается, что состав преступления – единственное основание уголовной ответственности, в котором фактическое и юридическое неразрывно взаимосвязано^[141]. Исходя по сути дела из аналогичной трактовки понятия состава преступления, некоторые авторы считают более правильным рассматривать как основание уголовной ответственности сам факт совершения преступления, а не его состав, не уточняя, правда, функцию последнего^[142]. Если не считать некогда отвергнутую теорией уголовного права точку зрения о вине как основании уголовной ответственности, то все иные подходы, основанные на соответствующем понимании состава преступления, можно воспринимать в качестве некоторого рода компромисса между двумя указанными взглядами^[143]. Исключение в этом смысле составляет позиция Н. Ф. Кузнецовой, подчеркивающей, что получившая широкое распространение трактовка состава преступления в качестве некоторого рода законодательной конструкции (модели), «научной абстракции» и т. п. не согласуется с его способностью служить основанием уголовной ответственности. Настаивая на том, что состав преступления – «это структурированная по четырем подсистемам система элементов, образующих в своей целостности ту минимально необходимую общественную опасность, которая достаточна для криминализации деяния (объявления его законом преступлением) и привлечения лица к уголовной ответственности», автор отмечает: «Модельный Уголовный кодекс для стран – участниц СНГ 1996 г. точнее, чем УК РФ, определяет основание уголовной ответственности, а отсюда и состава преступления. «Уголовной ответственности, – сказано в ст. 3 модельного УК, – подлежит лишь лицо, совершившее преступление, то есть деяние, содержащее все признаки состава преступления, предусмотренного уголовным законом». Состав, таким образом, понимается как преступление, и именно деяние, содержащее все признаки состава преступления. Иными словами, содержание в деянии всех признаков состава преступления и есть преступление. Тем самым снимается искусственное противопоставление преступления как якобы только явления и его состава, как якобы только юридической «модели», «научной абстракции», «логического суждения» и проч., к которому прибегают... немалое число теоретиков уголовного права. Вследствие этой теоретической дискуссии УК РСФСР 1960 г. и УК РФ 1996 г. по-разному определяют основания уголовной ответственности. Первый считал таковым совершение преступления, второй – состав преступления»^[144],

Безусловно, никакая законодательная (научная, теоретическая, логическая) модель (конструкция, категория и т. п.) служить основанием уголовной ответственности не может. Но точно так же несомненно и то, что при решении вопроса об основании уголовной ответственности не должно упускаться из виду декларируемое, насколько нам известно, всеми учеными положение, согласно которому преступление и состав преступления – понятия, не являющиеся тождеством. Если, однако, это положение не вызывает споров, то несомненным нужно признать и другое: имея самостоятельное по отношению друг к другу смысловое значение, преступление и его состав выполняют собственную, каждому из них присущую функцию. Какое бы содержание мы ни вкладывали в эти понятия, в чем бы именно ни усматривали различие между ними, на что бы ни ссылались в обоснование своей позиции, нам никогда не удастся доказать противоположное. Элементарная логика позволяет утверждать, что, встав на точку зрения не тождественное т и преступления и его состава (как явлений реальной действительности, так и понятий, их отражающих), необходимо определиться: основанием уголовной ответственности служит либо преступление (и тогда роль состава преступления должна заключаться в чем-то ином), либо состав преступления (и тогда преступлению нужно придавать значение, отличное от основания уголовной ответственности). Полагая, что, с одной стороны, компромиссы в данном случае неизбежно вступают в противоречие с требованиями формальной логики, а с другой – нет никаких разумных причин отказываться от рассмотрения преступления в качестве основания уголовной ответственности, в настоящее время пока что нельзя исключать разных взглядов по поводу того, исчерпывает ли полностью содержание основания уголовной ответственности факт совершения преступления или дополнительно требуется установить еще какие-то условия.

Предлагаемое уточнение в характеристике роли состава преступления представляется важным, в частности, для более глубокой разработки проблемы основания уголовной ответственности. Во избежание недоразумений нужно со всей определенностью подчеркнуть, что уголовная ответственность возможна лишь тогда, когда имеет место преступление. Но всякое основание лишь тогда чего-нибудь стоит, когда оно содержит в себе не только необходимые, но и одновременно достаточные условия.

Констатируя, что именно преступление, а не его состав непосредственно служит основанием уголовной ответственности, вполне логично задуматься над тем, исчерпывает ли преступление содержание такого основания? Кажущийся само собой разумеющимся положительный ответ на этот вопрос был бы действительно очевидным в том случае, когда уголовное законодательство требовало бы не только привлекать (в процессуальном смысле), но и в той или иной форме возлагать на виновное лицо уголовную ответственность за совершение любого преступления. Между тем существует так называемый институт освобождения от уголовной ответственности, в рамках которого, к примеру, в примечании к ст. 275 УК РФ устанавливается: «Лицо, совершившее преступление, предусмотренное настоящей статьей, а также статьями 276 и 278 настоящего Кодекса, освобождается от уголовной ответственности, если оно добровольным и своевременным сообщением органам власти или иным образом способствовало предотвращению дальнейшего ущерба интересам Российской Федерации и если в его действиях не содержится иного состава преступления».

Имея в виду сам факт наличия предписаний для суда, обязывающих его или предоставляющих ему право при определенных условиях освобождать виновного от уголовной ответственности, можно утверждать, что, как и теория уголовного права, законодатель исходит из необходимости рассмотрения обстоятельств, служащих основанием для освобождения от уголовной ответственности, вне основания уголовной ответственности. Не подвергая сомнению существо данного подхода, уместно заметить: освободить можно лишь от того, что уже есть или, по крайней мере, должно быть. Если, однако, это так, то нужно предположить, что, говоря об основании самой уголовной ответственности, теория и уголовное законодательство фактически имеют в виду основание несколько иного рода: привлечения к уголовной ответственности, возложения ее и т. п. Дискуссионность высказанных ныне в юридической литературе представлений о понятия уголовной ответственности, ее стадиях и т. н. не позволяет со всей определенностью указать, о чем именно в данном случае следует вести речь, а потому и решение вопроса о преступлении как достаточном основании уголовной ответственности, думается, нуждается в более глубоком осмыслении.

Но в данном случае нет нужды вступать в дискуссию, поскольку, согласившись с тем, что преступление и состав преступления – понятия, не составляющие тождества, необходимо со всей определенностью заключить: признание основанием уголовной ответственности самого факта совершения преступления есть одновременно признание того, что состав преступления имеет какое-то иное значение, и вопрос лишь в том, в чем оно состоит.

Как это ни странно на первый взгляд, решение данного вопроса, но меньшей мере в принципе, не вызывает больших сложностей. Достаточно открыть любую книгу, посвященную составу преступления, и в ней наверняка за всеми рассуждениями автора без труда можно усмотреть его стремление отразить мысль о том, что для законодателя описание состава преступления в уголовно-правовой норме служит средством указания на то, при каких условиях деяние должно квалифицироваться в качестве преступления. Примечательно, что, расходясь во мнениях по поводу понятия состава преступления, интерпретируя его то как законодательную модель, то как реальную структуру, «строение» преступления, соглашаясь или не соглашаясь с наделением состава преступления функцией основания уголовной ответственности, отечественные ученые при всем при этом единодушно декларируют не только нетождественность понятий преступления и состава преступления, но и недопустимость рассмотрения в качестве преступления деяния, не содержащего всех признаков состава преступления. Особенно явственно обнаруживается общность взглядов на действительную роль состава преступления в случаях, когда речь идет о сущности и задачах уголовно-правовой квалификации, под которой чаще всего понимают установление в совершенном деянии признаков соответствующего состава преступления^[145]. Что же из этого следует? А то, что, возникнув изначально как процессуальное понятие, с помощью которого устанавливалось наличие или отсутствие преступления как события, состав преступления в последующем в материальном праве стал выполнять сходную функцию в деятельности законодателя и правоприменителя с той лишь разницей, что первый посредством описания состава преступления стал определять необходимые и достаточные признаки для признания деяния преступлением, второй путем установления наличия указанных законодателем признаков в каждом отдельном случае – решать задачу уголовно-правовой квалификации деяния в качестве преступления^[146]. Выражаясь иначе, эту мысль можно сформулировать и так: декларируя тезис, в соответствии с которым состав преступления есть основание уголовной ответственности, уголовно-правовая наука фактически отводила и отводит факту наличия в деянии всех признаков состава преступления роль основания для оценки совершенного деяния в качестве преступления.

С позиций сделанного вывода следует соответствующим образом воспринимать часто встречающуюся в юридической литературе идею разграничения понятий преступления и его состава исходя из особенностей решаемых с их помощью вопросов. «Назначение общего понятия преступления в законодательстве, – пишет, например, Н. Ф. Кузнецова, – состоит в том, чтобы отличать преступление от непреступных правонарушений, в том числе от малозначительного деяния, а также служить основой категоризации (классификации) преступлений по характеру и степени их общественной опасности. При всем своем существенном значении по своей структуре преступление не очень приспособлено для квалификации преступлений, то есть для установления тождества между составом содеянного и характеристикой состава в диспозиции нормы». Далее, раскрывая функции состава преступления, автор увязывает их со способностью состава преступления служить основанием уголовной ответственности, играть важную роль при квалификации содеянного и конструировании санкций уголовно-правовых норм^[147]. Еще более определенно по поводу специфики понятий преступления и его состава высказался М. И. Ковалев. По его мнению, понятие преступления содержит ответ на вопрос, какие действия из необозримой массы человеческих поступков законодатель может объявить преступными, понятие же состава преступления отвечает на подчиненный, но практически важный вопрос, какими конкретными признаками должно обладать человеческое поведение, чтобы быть преступным: «На первый вопрос следует ответ: преступными могут быть только действия, признанные общественно опасными; на второй: общественно опасными являются действия, содержащие все признаки состава преступления, описанного в соответствующей норме Особенной части уголовного закона». Также говоря об «очень малой практической нагрузке» понятия преступления, М. И. Ковалев в итоге констатирует: «Сейчас в деятельности органов правосудия практическую роль играет конкретный состав преступления, в котором законодатель указывает, какие признаки согласно его властной воле характерны для той или иной группы преступлений... Иными словами, состав и есть то конкретное, что позволяет различать отдельные преступления между собой, взвешивать и определять степень общественной опасности каждого из них, устанавливать их специфические признаки. Если понятие преступления интегрирует преступления, указывая на общий признак, присущий им всем, то состав преступления, напротив, дифференцирует их, разделяя на определенные виды»^[148].

Приведенные высказывания вызывают несколько возражений. Во-первых, придерживаясь разного толкования состава преступления и ориентируясь на признание за ним функции основания уголовной ответственности, оба названных автора тем самым вольно или невольно отрицают такую роль за самим фактом совершения преступления. Между тем, что бы мы ни подразумевали под составом (законодательную модель или структуру, «строение»), он в любом случае интересует нас лишь постольку, поскольку с позиций условного силлогизма позволяет сделать умозаключение: деяние, содержащее все признаки состава, есть преступление, а деяние, не содержащее их, не есть преступление. Во-вторых, говоря о преступлении и его составе, следует иметь в виду, что, выступая как целое и часть, они в равной мере допускают возможность конструирования разных по объему и содержанию понятий. В этой связи, раскрывая значение общего понятия преступления, необходимо сказать и о том, какую функцию выполняют, если так можно выразиться, родовые (охватывающие собой признаки какой-либо – должностные, воинские и т. п. – группы посягательств) и конкретные (фиксирующие особенности каждого отдельно взятого посягательства) понятия преступления. То же нужно заметить и применительно к понятиям состава преступления, которыми также могут отражаться признаки того или иного отдельного состава преступления, однородной группы и всех без исключения составов преступления. И, наконец, третье: подчеркивая различия между преступлением и его составом, важно одновременно не забывать о том, что определение понятия преступления и формулирование состава преступления в уголовно-правовых нормах в конечном счете имеют своей целью решение единой задачи – вычленение и отражение признаков, необходимых и, как обычно добавляют, достаточных для признания деяния преступлением.

Последнее соображение представляет особую актуальность. И не только потому, что, определяя признаки преступления, мы не можем абстрагироваться от признаков состава преступления (как, впрочем, и наоборот), но и потому, что, вопреки бытующему мнению, ныне действующее уголовное законодательство объявляет основанием уголовной ответственности не сам состав преступления, а деяние, содержащее признаки состава преступления. К сожалению, это обстоятельство в юридической литературе обычно упускается из виду, хотя совершенно очевидно, что состав преступления и деяние, содержащее все признаки состава преступления, не суть одно и то же. Можно высказывать разные предположения по поводу того, почему законодатель не счел нужным на звать сам факт совершения преступления основанием уголовной ответственности. Однако не требует особых доказательств то, что между преступлением и деянием, содержащим все признаки состава преступления, нет и в принципе не должно быть существенных различий. Более того, вполне логично предположить, что, определяя основание уголовной ответственности, ст. 8 УК РФ указывает не только на правовые последствия совершенного преступления, но и формулирует его определение по так называемому формальному типу. Разумеется, новым оно является не в том смысле, что ранее данная конструкция вообще не была известна науке и практике (в них она связывалась с квалификацией содеянного, установлением основания уголовной ответственности), а в том, что в ст. 14 УК РФ нашло свое самостоятельное определение понятие преступления. В итоге остается не совсем ясным, какое именно деяние было бы правильнее признавать преступлением: содержащее все признаки состава преступления, предусмотренного Кодексом (ст. 8), виновно совершенное, общественно опасное и запрещенное уголовным законом под страхом наказания (ст. 14) либо, наконец, и то и другое?

Склонная к признанию состава преступления основанием уголовной ответственности и противопоставлению формального и материального подходов к определению понятия преступления, отечественная уголовно-правовая наука или вообще обходит вниманием решение данного вопроса, или исходит из как бы само собой разумеющегося положения о необходимости отдельного анализа признаков понятия преступления и его состава. Небесспорность этого положения становится особенно очевидной, если учесть, что традиционно состав преступления интерпретируется в качестве некоторого рода законодательной модели преступления. Не останавливаясь вновь на ошибочности подобного рода представлений о составе преступления, важно подчеркнуть, что описание в законе признаков состава преступления есть определение понятия конкретного преступления, в то время как общий императив – соответствие деяния составу преступления – есть дефиниция, способная служить соответствующим (общим) определением понятия преступления. Построенное по принципам формального подхода, оно действительно мало отличается от формулировок, усматривающих в преступлении деяние, предусмотренное законом в качестве такового. Вопрос лишь в том, насколько обоснованно негативное отношение к такому типу определения данного понятия? Еще в начале XX в. С. Е. Познышев был вынужден обратить внимание на то, что ввиду крайнего разнообразия тех деяний, которые наказывались и наказываются уголовными наказаниями, законодатель не может не конструировать формального определения преступления. «Его задача, – писал автор, – указать значение данного термина, указать признаки, принадлежащие всем обнимаемым им явлениям. И было бы большой ошибкой полагать, что данное выше определение, как чисто формальное, не имеет значения в науке. Оно дает криминалистам, теоретикам и практикам, внешний и легко распознаваемый признак, по которому они могут безошибочно узнавать подлежащие их ведению объекты и различать их от разных родственных им юридических явлений. В этом отношении оно весьма важно и необходимо»^[149].

Верно подчеркивая практическую значимость формального определения, С. Е. Познышев вместе с тем разделял сложившийся еще на рубеже XIX–XX вв. взгляд на то, что оно «ничуть не подвигает нас в познании преступления, не дает ключа к оценке действия законодателя, к решению вопроса, действительно ли то или иное деяние, занесенное на страницы Уголовного кодекса, преступно». Надо полагать, что именно эти соображения обусловили негативное отношение к формальному понятию преступления и в советской юридической литературе, авторы которой со временем стали ориентироваться на выработку таких конструкций, которые объединяют в себе формальный и материальный подходы. По сути дела аналогичная идея была взята на вооружение и многими представителями зарубежной уголовно-правовой науки. В настоящее время есть немало весьма существенных нюансов в самом толковании формального и материального. Но если абстрагироваться от них, то без особого труда вычленяется нечто общее для всех концепций единого, так называемого формально-материального понимания преступления: подчеркивая недостаточность формального подхода они основываются на необходимости его дополнения, а н. конкретизации, раскрытия и т. п. Как бы при этом ни интерпретировалось в отечественной или зарубежной литературе формальное и неформальное, что бы из них ни выдвигалось на первый план, в любом случае в понятии преступления вольно или невольно формальное в конечном счете ставится в один ряд с другим, неформальным (материальным), рассматривается в одной плоскости, на одном уровне. По этому же принципу построено определение понятия преступления в ст. 14 вновь принятого УК РФ 1996 г., с той лишь разницей, что оно, с одной стороны, не является единственным, а с другой – наделяет статусом формального признака не саму предусмотренность деяния уголовным законом в качестве преступления (как это предполагалось ст. 7 УК РСФСР 1960 г.), не наличие в деянии всех признаков состава преступления (о чем идет речь в ст. 8 УК РФ) и не соответствие деяния составу преступления (о чем нередко пишется в зарубежных работах), а запрещенность деяния уголовным законом под угрозой наказания.

Видимо, было бы наивно ставить перед наукой задачу выработки такой дефиниции понятия преступления, которая удовлетворяла бы практику во всех отношениях. Разумеется, есть свои минусы и у тех определений преступления, которые принято именовать формальными, ибо в них мы действительно фиксируем лишь то, какие деяния надлежит считать преступлением, и оставляем открытым решение другого вопроса: почему законодатель счел необходимым оценить их таким образом? Но можно ли на этом основании утверждать, что формальные определения понятия преступления требуют указания на какие-то дополнительные признаки? Думается, что нельзя. Нужно различать определения, которые не содержат в себе всех достаточных признаков понятия преступления, и определения, которые, фиксируя в нем главное, отправное, исходное, предполагают свою последующую конкретизацию. Если в первом случае есть все основания вести речь о выявлении каких-то новых признаков, позволяющих четко очертить объем определяемого понятия, то во втором задача стоит иная – выяснить, без чего деяние не может квалифицироваться в качестве предусмотренного уголовным законом как преступление (или содержащего все признаки состава преступления).

К сожалению, именно в этом отношении вновь принятый УК РФ занял позицию, которую трудно назвать последовательной. Констатируя, что при изложении оснований уголовной ответственности по существу дается понятие преступления как «совершения деяния, содержащего все признаки состава преступления, предусмотренного настоящим Кодексом», логично предположить: никаких иных признаков, кроме признаков состава преступления, для признания деяния преступлением не требуется, и, следовательно, об общественной опасности действия или бездействия, виновности и т. п. можно и нужно вести речь в данной формуле, но никак не в дополнение к ней и не в одном ряду с ней. Иной вывод применительно к общественной опасности деяния следует сделать из ч. 2. ст. 14 УК РФ, предписывающей: не является преступлением действие (бездействие), хотя формально и содержащее признаки какого-либо деяния, предусмотренного настоящим Кодексом, но в силу малозначительности не представляющее общественной опасности. Учитывая, что наличие признаков деяния, предусмотренного уголовным законом, как раз и есть не что иное, как наличие в деянии всех признаков состава преступления, приходится заключить: по смыслу ч. 2 ст. 14 УК РФ наряду с фактом уголовно-правовой предусмотренности деяния (существования в нем всех признаков состава) понятие преступления характеризуется еще и общественной опасностью, играющей роль его самостоятельного и, как часто добавляют, основного признака. Если же обратиться к ч. 1 данной статьи, то здесь в значении отдельного признака понятия преступления называется также виновность совершенного деяния. Правда, в отличие от ст. 7 УК РСФСР 1960 г., объявлявшей преступлением деяние, предусмотренное уголовным законом, в УК РФ 1996 г. речь идет уже о «запрещенности деяния настоящим Кодексом под угрозой наказания». Это обстоятельство, однако, не только ничего не проясняет, но и расширяет перечень возникающих вопросов (насколько логично ставить запрещенность в один ряд с общественной опасностью и виновностью деяния, допустимо ли считать ее признаком состава преступления и др.) еще одним, пожалуй, самым актуальным: насколько вообще обоснованна произведенная замена ранее использовавшейся формулировки формального признака?

Надо сказать, что целесообразность такой замены в нашей юридической литературе отстаивалась еще авторами модельного уголовного закона. Высказывая аргументы в пользу своей точки зрения, один из его авторов (Н.Ф. Кузнецова) предпочел именовать формальный признак преступления юридическим и, называя его «уголовной противоправностью», пояснил: «В ст. 7 Основ уголовного законодательства этот признак обозначен как «предусмотренное уголовным законом» деяние. В таком изложении акцент делается на описание преступлений в уголовном законе. При этом в законе прямо не говорится, а лишь посредством логического толкования можно сделать вывод о наказуемости как самостоятельном признаке преступления. Поэтому в учебной и монографической литературе теоретическая характеристика преступления, как правило, не совпадает с законодательной, включая наряду с противоправностью и признак наказуемости. Однако и доктринальное толкование ст. 7 Основ оказывается тавтологичным, ибо противоправность, возможная исключительно как уголовная противоправность, т. е. предусмотренность в уголовном законе, несомненно включает в себя наказуемость»^[150]. Положительно восприняв внесение соответствующих изменений в ст. 14 УК РФ 1996 г., тот же автор ныне утверждает, что новая «конструкция противоправности кладет конец долголетним спорам о том, является ли наказание признаком преступления, и неясностям о соотношении признаков уголовной противоправности и наказания». Признавая очевидным определение уголовной противоправности в данной статье как запрещенности под угрозой наказания, автор критически оценивает позицию ученых, которые помимо противоправности называют еще один, четвертый признак преступления – наказуемость. Полагая, что существование этой позиции обусловлено неточным пониманием противоправности, Н. Ф. Кузнецова признает угрозу наказанием другим, существующим наряду с запретом, компонентом уголовной противоправности, уточняя при этом: 1) запрещенность уголовным законом и есть уголовная противоправность; 2) в ст. 14 УК РФ говорится не о наказуемости, а об угрозе наказанием^[151].

В принципе можно лишь приветствовать изменения уголовного закона, которые кладут конец научным дискуссиям. Но вряд ли следует ожидать этого от замены интересующих нас в данном случае формулировок. В настоящее время в позиции законодателя очевидным является только одно: признаком понятия преступления в ч. 1 ст. 14 УК РФ названа не сама по себе наказуемость, а запрещенность деяния под угрозой наказания. Часто встречающееся и по сей день отождествление одного с другим вызвано, однако, не столько бытующими представлениями о противоправности, сколько тем, что упускается различие между признаками понятия преступления и правовыми последствиями факта совершения преступления. Безусловно, предусмотренность в уголовном законе наказания за каждое совершенное преступление – факт, в существовании которого сомневаться не приходится. Дает ли это основание утверждать, что наказуемость является обязательным признаком преступления? О положительном решении данного вопроса могла бы идти речь в том случае, если бы наказуемость выступала одной из обязательных предпосылок признания деяния преступным, В отношении общественной опасности и виновности деяния для подобного утверждения есть все основания. Что же касается наказуемости, то с ней дело обстоит иначе: обусловливать ею возможность оценки деяния в качестве преступления – явная ошибка, ибо вопрос о применении или угрозе применения наказания допустимо ставить лишь в ситуации, когда деяние уже мыслится в качестве преступления. Действие (бездействие) преступно не потому, что его совершение влечет за собой применение или угрозу применения наказания. Как раз наоборот, применение или угроза применения наказания есть результат, правовое последствие признания действия (бездействия) преступным. Поскольку обязательные признаки преступления – то, без чего оно как таковое не существует, то вывод напрашивается сам собой: что бы мы ни имели в виду под наказуемостью (применение наказания или угрозу его применения), она в любом случае, предстает перед нами характеристикой правовых последствий, но никак не правовой природы, преступления.

Те же соображения позволяют считать небесспорной и идею рассмотрения наказуемости или угрозы наказуемости в качестве «компонента» какого-либо признака понятия преступления, в том числе и противоправности. Выше применительно к последней уже отмечалось, что, вопреки часто высказываемым утверждениям, она не может включать в себя предусмотренность деяния чем-либо, поскольку в первом случае нас интересует именно несоответствие, а во втором – соответствие признаков содеянного некоторого рода правовым предписаниям. Считая, что проблема заключается не в том, является ли предусмотренность деяния уголовным законом составной частью противоправности, но в том, допустимо ли в рамках данной предусмотренности говорить о противоправности в качестве обязательного признака понятия преступления, к сделанному выводу можно добавить положение, касающееся необоснованности признания составной частью противоправности деяния и его наказуемости. Естественно, оба данных тезиса ни в коей мере не дают основания для заключения о том, что понятие противоправности вообще лишено реального смысла. Ведь есть еще один возможный вариант его толкования: в значении, близком к тому, что подразумевается под термином «запрещенность деяния». Скорее всего и здесь нельзя ставить знак равенства. Однако вряд ли будет большой ошибкой исходить из того, что, называя деяние противоправным, мы характеризуем его как нарушающее нормы права вообще и содержащиеся в них запреты. В свою очередь несоблюдение запрета есть в определенном смысле и нарушение того, где он изложен: правовой нормы, закона. Имея в виду, что в ст. 14 УК РФ речь идет о запрещенности, а не о противоправности, суть интересующего нас вопроса можно, стало быть, сформулировать и так: обоснованно ли связывать предусмотренность деяния в уголовном законе в качестве преступления не только с общественной опасностью и виновностью совершаемых лицом действий, но и с их запрещенностъю чем-либо?

Безусловно, в данной статье мнение законодателя по этому вопросу выражено вполне определенно. Сопоставив ее со ст. 1 Уголовного Уложения 1903 г., признававшей преступлением «деяние, воспрещенное, во время его учинения, законом под страхом наказания», ныне можно, казалось бы, говорить о возврате законодателя к уже когда-то существовавшим представлениям о формальном признаке. Но это не совсем так, поскольку в отличие от ст. 14 УК РФ 1996 г. ст. 1 Уголовного Уложения упоминала о запрещенности деяния в общей форме и оставляла открытым вопрос о том, каким именно законом оно должно быть запрещено. Примечательно также, что, посчитав целесообразным увязать новое определение понятия преступления.с деянием, запрещенным не любыми, а лишь уголовно-правовыми нормами, разработчики модельного и нового, действующего в настоящее время УК пошли по пути замены признака «предусмотренности деяния уголовным законом» признаком «запрещенности деяния уголовным законом». Оба названных обстоятельства тесно связаны между собой и основаны на тех представлениях о противоправности, которые с некоторых пор стали объединять в ней уголовно-правовую предусмотренность, запрещенность, наказуемость и т. п. признаки (свойства) деяния. Тем самым в концептуальном смысле в настоящее время в нашей стране в учении о противоправности обозначились две важнейшие особенности. Первая из них состоит в фактическом отрицании двуединой юридической природы понятия преступления, т. е. того направления, которое имеет место в концепциях некоторых зарубежных ученых, так или иначе различающих в правовой характеристике преступления оценку деяния с позиций уголовного закона (принцип «нет преступления без указания на то в уголовном законе», соответствие деяния предусмотренному в уголовном законе составу преступления и т. п.) и оценку деяния с точки зрения существующих в обществе правовых норм вообще (правопорядка). Вторая особенность обнаруживается при сравнении бытующего ныне толкования противоправности (а стало быть, и запрещенности) с тем, которое изначально считалось господствующим в отечественной юридической литературе. Почти до конца 50-х гг. XX в. противоправность в ней интерпретировалась в широком смысле слова, и при этом по разным причинам в учении о понятии преступления принцип «нет преступления без указания на то в уголовном законе» либо вообще не упоминался, либо отодвигался как бы на второй план. С момента отказа отечественного законодателя от аналогии уголовного закона в юридической литературе наметилась противоположная тенденция: раскрывая понятие преступления, авторы стали ставить во главу угла уголовно-правовую оценку деяния (так называемую уголовную противоправность, запрещенность Уголовным кодексом, наказуемость и т. п.), оставляя вне своих интересов его анализ с общеправовых позиций.

Было бы большой ошибкой считать, что уяснение юридической природы понятия преступления – проблема, решение который носит частный характер. Не установив, что же в действительности составляет содержание противоправности, нарушение нормы (запрета) вообще или лишь уголовно-правовой нормы (запрета), мы не можем однозначно определиться со многими положениями, в том числе непосредственно касающимися этимологии термина «преступление» (выход за пределы каких именно – уголовно- правовых или любых – норм он подразумевает); осознания характера противоправности в так называемом интеллектуальном признаке вины; сущности юридической ошибки при невиновном причинении вреда; правовой природы обстоятельств, исключающих преступность (или противоправность) деяния и т. п. Ясно, что понимание противоправности не может вступать в противоречие и с определениями отдельных видов преступлений (например, хищений), в которых нередко данный признак используется в качестве обязательного. Полагая, что решение всех этих вопросов в основе своей должно быть единым, следует вместе с тем не упускать из виду необходимость его согласования с положениями, непосредственно касающимися специфики предмета, метода и задач уголовного законодательства. Поскольку относительно такой специфики в юридической литературе уже давно идут дискуссии, данный подход было бы более правильным раскрыть в рамках самостоятельного анализа основных подходов к пониманию особенностей того, что регулируется уголовным законом, какими способами и методами и ради достижения каких именно целей.

В порядке обобщения всего сказанного о юридической природе понятия преступления подчеркнем два методологически важных тезиса: 1) попытки увязать понятие преступления либо с уголовно-правовой, либо с общеправовой оценкой содеянного не способны дать полного представления о предмете исследования; 2) различая уголовно-правовую и общеправовую оценки деяния, их нельзя ставить в один ряд в качестве самостоятельных признаков понятия преступления.

Поиск по сайту: