Глава 1. Родовая специфика понятия преступления

Если обратиться к источникам права Х–XVII вв., то в них трудно найти термин, который охватывал бы все наказуемые формы поведения людей. Древнерусское право, важнейшим памятником которого считается Русская Правда (в различных редакциях), нередко использовали слово «обида», но было бы неверным считать, что оно подразумевало любое уголовно наказуемое деяние, т. е. имело значение родового понятия. Аналогичное нужно сказать и о терминах «лихое дело» (Судебник Ивана Грозного), «злое дело» (Соборное Уложение 1649 г.) и т. д. Вместе с тем уже в средневековых уставах и уставных грамотах начинают употребляться словосочетания типа «кто преступит сии правила» (Устав князя Владимира Святославича, Синодальная редакция), «а кто установление мог порушит» (Устав князя Ярослава Мудрого, Краткая редакция), «а кто иметь преступати сия правила» (Устав великого князя Всеволода) и т. д. Надо полагать, что именно на основе такого рода словосочетаний, используемых обычно в заключительной части княжеских уставов, в последующем (во времена Петра I) возникает и широко распространяется обобщающий термин «преступление», с которым стали связывать всякое поведение, объявляемое преступным. Этимология данного термина (сходная, кстати, с происхождением соответствующих слов в английском и французском языках – crime, в немецком – Verbrecher, в испанском – delitos и т. д.), характеризуемая в литературе обычно как выход за какие-либо границы, пределы, обусловила появление взглядов на понятие преступления как на некоторого рода нарушение (волк. закона, права в объективном и субъективном смысле), что и отразилось в одной из первых отечественных законодательных формулировок: «Всякое нарушение закона, через которое посягается на неприкосновенность прав власти верховной и установленных ею властей, или же на права или безопасность общества или частных лиц, есть преступление» (ст. 1 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных в редакции 1845 г.).

Порожденная большей частью этимологическим толкованием и фиксирующая не столько физическую, сколько юридическую природу преступления, такая трактовка просуществовала в нашем законодательстве недолго, и уже в следующей редакции (1885 г.) Уложения о наказаниях при определении понятия преступления с фактом нарушения стала связываться не родовая, а видовая характеристика преступления: «Преступлением или проступком признается как самое противозаконное деяние, так и неисполнение того, что под страхом наказания законом предписано». В Уголовном Уложении 1903 г. преступление идентифицировалось уже только с «деянием, воспрещенным во время его учинения законом под страхом наказания», и при этом в отличие от Уложения о наказаниях предполагалось, что оно (деяние) включает в себя как активные, так и пассивные формы поведения. Если не считать Руководящие начала 1919 г., где преступлением объявлялось «нарушение порядка общественных отношений», то можно утверждать, что смещение акцента с нарушения на деяние было традиционным и для советских уголовных кодексов, в которых первоначально преступление формулировалось как некоторого рода действие и бездействие (Уголовные кодексы РСФСР 1922 и 1926 гг.), а с принятием в 1958 г. Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик было увязано с деянием как таковым. При этом в последнем случае специально пояснялось, что деяние есть совершение лицом действия или бездействия. В принципе сходное решение вопроса нашло свое отражение и в ныне действующем УК РФ с той лишь разницей, что в нем законодатель отказался от такого рода пояснений, но в части решения интересующего нас вопроса сохранил преемственность: деяние есть родовая, а его виновность, общественная опасность и запрещенность под угрозой наказания есть видовая характеристика преступления.

Анализируя существующие ныне определения понятия преступления, мы не можем не задуматься над тем, почему для законодателя и уголовно-правовой науки представления о преступлении как некоторого рода деянии оказались более предпочтительными, чем некогда существовавшая трактовка этого понятия как нарушения закона, права и т. п. Очевидно, что одна из таких причин – желание перенести акцент с юридической стороны преступления на фактическую, т. е. на ту, которая в определенном смысле является первичной. Что же касается другой причины, то она несомненно связана с решением вопроса о возможности наказуемости так называемого голого умысла, т, е. самого намерения, мысли, желания совершить какой-то проступок. Во времена безраздельного господства религиозного мировоззрения, не усматривающего принципиальной разницы между помыслом и проступком как таковым, казалось вполне оправданным, как это предписывалось Соборным Уложением 1649 г., «казнить смертию» в случаях, когда, например, «будет кто каким умышленном учнет мыслить на государьское здоровье злое дело, и про то его злое умышленье кто известит». С развитием общественной мысли, однако, приходит осознание того, что за свои помыслы и мысли человек может отвечать лишь перед божьим, но никак не светским судом. В материалистической философии выдвигается положение о том, что «законы, которые делают главным критерием не действия как таковые, а образ мыслей действующего лица, – это не что иное, как позитивные санкции беззакония... Лишь постольку, поскольку я проявляю себя, постольку я вступаю в область действительности, – я вступаю в сферу, подвластную законодателю. Помимо своих действий я совершенно не существую для закона, совершенно не являюсь его объектом»^[81]. Выраженная в трудах многих представителей просветительской философии XVIII–XIX вв. и получившая свое отражение в «Наказе Комиссии для сочинения нового Уложения» Екатерины II идея наказуемости только за содеянное была воспринята уже в первых отечественных работах по уголовному праву. Однако, руководствуясь не столько религиозными, сколько политическими соображениями, законодатель не спешил к практическому воплощению этой идеи, а потому еще в XIX в. в Уложении о наказаниях уголовных и исправительных счел нужным сохранить статью, устанавливающую ответственность за «всякое умышление и преступное действие против жизни, здравия или чести Государя Императора и всякий умысел свергнуть Его с Престола, лишить свободы и Власти Верховной, или же ограничить права оной, или учинить Священной Особе Его какое либо насилие». Лишь Уголовное Уложение 1903 г. отказалось от подобного рода статей.

В настоящее время положение о том, что без деяния не может быть преступления, стало аксиомой, а потому сама мысль об обоснованности построения соответствующих дефиниций воспринимается как сама собой разумеющаяся. Вместе с тем в отличие от традиционной трактовки, усматривающей в преступлении непосредственно само деяние, в юридической литературе высказывалось мнение о том, что более предпочтительным является определение преступления с использованием терминов «действие» и «бездействие»^[82]. Иногда на роль отправного понятия в литературе выдвигался также термин «посягательство», но с разными, порой противоположными мотивировками. Желая акцентировать в преступлении его способность не только причинять, но и создавать угрозу причинения вреда, В. Д. Спасович, например, полагал, что словом «посягательство» охватываются «и совершенные правонарушения, и покушения на правонарушения, и даже приготовления к правонарушениям». Из иного толкования исходила Н. Ф. Кузнецова, которая, отстаивая мысль, что в действительности нет преступлений, не влекущих за собой нанесения ущерба, отмечала: «Посягательство немыслимо без нанесения ущерба... В этой связи нам представляется более правильным определять преступление не как действие или бездействие, лишь направленное на причинение вреда правоохраняемым объектам (это характеристика лишь преступного действия), а как общественно опасное посягательство на социалистические общественные отношения»^[83]. Неоднозначно был интерпретирован термин «посягательство» и в плане его взаимосвязи внутренней, психической стороной преступления. По мнению Н. С. Таганцева, она остается за пределами содержания данного термина, и потому, как полагал автор, о преступлении правильнее говорить как о некоторого рода деянии. Полагая, что термин «посягательство» охватывает лишь внешнюю сторону преступления, Н. С. Таганцев писал: «Так как нарушение интереса, охраняемого нормами, возможно и со стороны сил природы, и со стороны лица, не обладающего разумом, малолетнего и т. д., а между тем преступное нарушение норм предполагает наличность вины, то... его можно было бы оттенить в самом определении словом «деяние» в противоположность делу, факту»^[84]. В работе М. П. Карпушина и В. И. Курляндского говорится об обратном. Сформулировав свою дефиницию преступления (это – «предусмотренное уголовным законом общественно опасное посягательство на социалистические общественные отношения, виновно совершенное лицом, достигшим возраста уголовной ответственности»), авторы пояснили: «Можно было бы определить преступление как общественно опасное деяние. Однако общественно опасное деяние (объективно опасное) может совершить и невменяемый человек, и малолетний. Термин «посягательство»... более полно подчеркивает и объективную и субъективную общественную опасность»^[85].

Констатируя наличие в юридической литературе некоторых нюансов в трактовке родовой принадлежности понятия преступления, следует обратить внимание и на то, что нередко оно интерпретируется и как некоторого рода отношения между людьми. Особую актуальность такое толкование приобрело в учении о предмете уголовного права в связи с решением вопроса о возможности признания в этом качестве преступления. Еще Н. С. Таганцев считал, что «уголовное право как одна из юридических наук должно, конечно, иметь своим предметом изучение преступных деяний как юридических отношений»^[86]. Позднее аналогичный взгляд был высказан М. Д. Шаргородским: «Предметом уголовного права... являются те общественные отношения, которые мы понимаем под словом «преступление»^[87]. Иную позицию занял В. Г. Смирнов. С его точки зрения, «преступление как антисоциальное общественное отношение является не предметом регулирования советского уголовного законодательства, а юридическим фактом особого свойства, который порождает общественное отношение, нуждающееся в уголовно-правовом регулировании»^[88]. Не разделяя мнения В. Г. Смирнова, М. И. Ковалев сделал акцент на том, что, будучи не просто юридическим фактом, преступление есть общественное и одновременно правовое отношение»^[89]. Можно было бы привести и ряд других суждений, авторы которых, вне зависимости от занимаемых ими позиций в решении вопроса о предмете уголовного права, исходили и ныне исходят из трактовки преступления как некоторого рода общественного отношения.

По поводу обоснованности того или иного понимания предмета уголовно-правового регулирования речь пойдет далее. Здесь же необходимо заметить, что иногда соответствующая трактовка имела и имеет место также и в рамках учения о самом понятии преступления. Довольно часто она подразумевалась еще в работах, изданных в конце XIX – начале XX в. Например, В. Д. Сергиевский, рассматривая вопрос о понятии преступления, различал «отношение человека к самому себе, отношения к существам мира сверхчувственного; отношения к внешней природе; отношения к ближним, то есть к обществу». Заметив, что лишь в последней области отношения будут иметь характер юридических, автор писал: «Таким образом, уголовное право выделяет три области, в которых не может быть речи о преступных деяниях, за отсутствием юридических отношений с предметом посягательства. Только в отношениях человека к другим людям и государству возможны преступные деяния, так как только в этой области посягательство может заключать в себе нарушение правоотношений. Однако и в этой области, по крайней мере для старого права, существовало большое ограничение: юридические отношения гражданина создавались не ко всем людям, не ко всем ближним. Так, раб, поставленный в положение объекта имущественного обладания, был для господина-хозяина не более как геs mеа.

Далее, люди, лишенные покровительства законов, представляли собой такие предметы, посягательство на которые не могло составить собой правонарушения»^[90].

Наибольший интерес в этой связи представляет работа М. П. Карпушина и В. И. Курляндского, которые, не без оснований отмечая, что «авторы определений не считают нужным подчеркивать, что преступление – тоже общественное отношение, запрещенное, неправильное, преступное, но все же отношение человека к другим людям», предприняли попытку «рассмотреть преступление, препарировав его как специфическое общественное отношение с его субъектами, содержанием и т. п.». К сожалению, сделанные в результате проведенного анализа выводы о «строении» преступления оказались малопродуктивными, что, собственно, и дало основание В. С. Прохорову, Н. М. Кропачеву и А. Н. Таргабаеву в их совместной работе связать это с ошибочностью концепции «преступление – общественное отношение». Не возражая против того, что всякое преступление есть отношение индивида к кому-либо, они высказались за недопустимость отождествления общественных отношений и отношений (связей) индивидуальных, межличностных. Подчеркивая, что преступление есть не первое, а второе, данные авторы аргументируют свою позицию тем, что: «1) общественные отношения – результат связи, «сцепления», говоря словами К. Маркса, людей; преступление не создает связи, а разрывает по крайней мере одну из многих связей человека с другими людьми; 2) общественные отношения предполагают организованность и порядок; преступление – это акт, дезорганизующий порядок, акт индивидуального произвола; 3) общественные отношения опосредуются различными социальными институтами и учреждениями; преступление остается «голым» единичным актом «изолированного индивида»; 4) общественные отношения – это отношения целостных систем, результат массовой деятельности людей, и поступок «включается» «в мир общественных отношений» тогда, когда соответствует этой деятельности; преступление – чужеродное образование, внедрившееся в ткань общественных отношений; 5) общественные отношения – результат социальной деятельности; преступление антисоциально..; 6) общественные отношения имеют известные границы (сферы действия) и определенный круг субъектов; ни отдельно взятый преступник, ни сколь угодно большая масса преступников никакой социальной общности не образуют»^[91].

О том, что такое понимание общественных отношений в действительности подразумевает под ними иное (социальное отношение), ранее уже говорилось. В данном случае нас интересуют, однако, не столько мотивы самого факта неприятия концепции «преступление есть общественное отношение» отдельными учеными, сколько причины, по которым проведенный М. П. Карпушиным и В. И. Курляндским анализ понятия преступления под интересующим нас углом зрения оказался малопродуктивным. Правомерно ли вслед за В. С. Прохоровым, Н. М. Кропачевым и А. Н. Таргабаевым объяснять это тем, что данная концепция вообще, в принципе не способна дать ничего нового в характеристике преступления? Если допустить, что причины заключены именно в самой концепции, то неизбежно придется признать: представления о преступлении как разновидности деяний (общественно опасных, противоправных и т. п.) ничем не отличаются от того толкования, при котором оно рассматривается в качестве определенного рода отношений между людьми. Между тем такой вывод был бы обоснован при одном условии: деяние и общественное отношение суть тождественные понятия, Учитывая, что в действительности каждое из них предполагает свой собственный смысл, необходимо согласиться с тем, что определения преступления, усматривающие в нем разновидности деяния, с одной стороны, и отношения между людьми – с другой, не могут не иметь какой-то специфики. К сожалению, в исследовании М. П. Карпушина и В. И. Курляндского она не нашла своего должного отражения. И в этом смысле, безусловно, прав В. С. Прохоров, констатировавший, что в данной работе рассмотрение преступления как особого общественного отношения в итоге свелось к констатации лишь уже известных уголовному праву положений, согласна которым полное определение преступления требует раскрытия субъекта и объекта посягательства, его объективного и субъективного содержания^[92]. Но, думается, такой результат нужно связывать не с ошибочностью самой концепции, а с авторской ее интерпретацией: фактически, желая обосновать наиболее важные теоретические положения о преступлении с позиций понимания его как общественных отношений, М. П. Карпушин и В. И. Курляндский не увидели или не захотели увидеть того, что подобное понимание не доказывает, а скорее ставит под сомнение истинность ряда известных и общепринятых положений. Не ставя перед собой задачу выявления всех возникающих в этой связи проблем, остановимся только на тех из них, которые свидетельствуют об актуальности рассмотрения преступления под таким углом зрения.

В настоящее время уже можно считать общепризнанным положение, в соответствии с которым преступление есть явление в первую очередь социальное. В отечественной уголовно-правовой литературе с таким аспектом рассмотрения нередко увязывается характеристика его сущности и, соответственно, утверждается, что признание общественных отношений объектом посягательства вытекает из социальной (классовой) сущности преступления, отказ же от их рассмотрения как объекта преступления делает невозможным раскрытие социальной (классовой) сущности преступления и т. п. Фактически по этому же пути пошли и авторы интересующей нас работы, констатировав, что «сущность преступления выражается в его посягательстве на общественные отношения»^[93].

Сконструировав дефиницию, усматривающую в преступлении не деяние (как принято) или разновидность отношений между людьми (как следовало бы ожидать), а определенного рода посягательство на общественные отношения, М. П. Карпущин и В. И. Курляндский объяснили свой подход необходимостью учета сущности и содержания преступления. Логично предположить, что в данном случае отказ от использования в качестве ближайшего родового понятия термина «деяние» вызван его неспособностью отразить главное в преступлении: его социальную сущность. Если с мотивами критического восприятия традиционных вариантов построения определения преступления здесь все более или менее ясно, то о причинах, по которым авторы не сочли целесообразным сформулировать понятие преступления в контексте проведенного исследования, т. е. как общественного отношения, остается только догадываться. Может ли это в принципе обусловливаться теми же соображениями? Вопрос риторический, ибо, как обоснованно заметил С. С. Алексеев, «каждое явление в обществе раскрывается как явление социальное тогда, когда оно рассматривается в виде отношения»^[94]. Тезис о том, что социальная сущность преступления выражается в посягательстве на общественные отношения, в этой связи, казалось бы, не должен вызывать каких-либо возражений. В действительности они имеются, поскольку одно дело, когда объект преступления рассматривается как общественные отношения, и другое – когда само преступление характеризуется в этом качестве. Думается, что в общественных отношениях допустимо было бы видеть социальную сущность объекта посягательства, и не более того. Социальная же сущность преступления состоит не в том, что оно посягает на общественные отношения, нарушает их, причиняет им вред и т. п., а в том, что преступление само есть определенный вид отношений между людьми.

Полагая, что обоснование социальной сущности преступления неизбежно приводит нас к пониманию его в качестве некоторого рода общественных отношений, уместно обратить внимание на то, что в настоящее время в отечественной уголовно-правовой науке они воспринимаются одновременно и как объект посягательства, и как само посягательство. В таком же двояком значении понятие «общественные отношения» используется и в работе М. П. Карпушина и В. И. Курляндского. Примечательно, что с точки зрения трактовки преступления в качестве отношений между людьми данные авторы сочли возможным обосновывать также необходимость включения в преступление всех обычно выделяемых в нем элементов, в том числе объекта и субъекта посягательства. Возражая, в частности, против.мнения Н. Ф. Кузнецовой о том, что «объект, который лежит вне преступного деяния, понятно, не может выступать составной частью преступления», они пишут: «В этом утверждении ясно видна исходная позиция рассматривать преступление не как общественное отношение, а как общественно опасное деяние «само по себе», т. е. не как преступное отношение к объекту. Н.Ф. Кузнецова не замечает, что она противоречит сама себе, не относя объект преступления к преступлению и в то же время относя признаки, характеризующие объект, к признакам состава преступления». Отмечая, что подход к преступлению (правонарушению) как к особому общественному отношению не только не исключает, но и предполагает признание объекта (и субъекта) составной частью преступления, авторы в итоге констатируют: «Как видно, попытка изгнать «через дверь» субъекта и объекта правонарушения (преступления) приводит к тому, что они упорно возвращаются в это содержание «через окно». И не могут не возвращаться, если мы не будем забывать, что правонарушение – отношение между людьми, отношение одних людей к другим»^[95].

Аксиомой можно считать положение о том, что, рассуждая о «строении» преступления, его составе, необходимо иметь достаточно четкое представление о самом преступлении. В этом плане по меньшей мере нелогичной выглядит теория, сторонники которой в своих суждениях молчаливо признают за общественными отношениями способность служить не только самим преступлением, но и одним из присущих ему элементов. Поскольку здравый смысл не позволяет признавать одно и то же целым и частью целого, отечественная уголовно-правовая наука обязана определиться с ролью общественных отношений в процессе посягательства; либо они есть само посягательство, либо его объект. Третьего, как говорится, не дано. Если встать на точку зрения, согласно которой преступление понимается как определенного рода общественные отношения, то объектом преступления можно считать что угодно, но только не общественные отношения как таковые. Имея в виду, что в них всегда присутствует две стороны и каждой из них выступают люди, вполне логично утверждать: одна сторона – виновный, другая – объект, против которого совершаются наказуемые действия или бездействие. При таком подходе, однако, можно говорить о том, что преступление совершается в той или иной сфере складывающихся в обществе отношений между людьми (например, в сфере отношений собственности, половых отношений), но никак не о том, что преступление посягает на эти отношения. Как бы именно ни называлось отношение между людьми в процессе посягательства – особым, незаконным, криминальным и т. п., – мы в любом случае подразумеваем, что стороной данного отношения является другой его участник, а не другое общественное отношение. Стало быть, вопреки высказываемому многими учеными мнению о том, что признание общественных отношений объектом преступления вытекает из социальной сущности преступления, нужно заключить: взгляд на преступление как на некоторого рода отношение лица к людям делает невозможным толкование объекта посягательства в качестве общественного отношения.

Иную, весьма проблематичную логику предполагает подход, при котором при характеристике понятия преступления за исходную посылку принимается тезис «объект преступления – общественные отношения». Ранее уже отмечалось, что, помимо всего прочего, такая трактовка объекта преступления сопряжена с явной логической непоследовательностью суждений, при которой он рассматривается в одном случае – в рамках учения о составе преступления – в качестве элемента, вычленяемого помимо субъекта, объективной и субъективной сторон, а в другом – при анализе структуры общественного отношения как объекта посягательства – как то, что охватывает своим содержанием все иные элементы состава преступления. Подобная парадоксальность рассуждений обнаруживается и при характеристике термина «деяние». Предпочитая при определении преступления видеть в нем не столько разновидность отношений между людьми, сколько общественно опасное, противоправное и т, п. деяние, отечественная уголовно-правовая наука фактически придает последнему понятию значение родового, так что в его содержание оказываются включенными все элементы состава преступления. В итоге возникает, если так можно выразиться, предельно широкая трактовка смысла термина «деяние», в которой каждый из отдельных элементов состава преступления воспринимается как структурная, составляющая часть.

Существует, однако, и иная, предельно узкая трактовка содержания данного термина. Она обнаруживается всякий раз, как в литературе идет речь не о самом преступлении, а опять же о его составе. Обособляя в последнем объект, субъект, субъективную и объективную стороны, теория уголовного права с термином «деяние» здесь увязывает уже только один элемент – объективную сторону, и даже не всю ее (помимо деяния она предполагает также место, время, способ посягательства и др.), а только непосредственно касающуюся действия (активного поведения, телодвижения) или бездействия (пассивного поведения, отсутствия должного телодвижения). Сколько бы при этом ни подчеркивалась неразрывность связи деяния либо действия или бездействия со всеми другими элементами состава преступления, в том числе с внутренней стороной посягательства (например, указанием на то, что «шизофреник в уголовно-правовом смысле не действует»), суть интерпретации термина «деяние» остается прежней: им в любом случае охватывается лишь внешнее поведение, которое соотносится с прочими элементами состава преступления (с субъективной стороной, объектом и т, д.) не как целое и часть, а как самостоятельные части некоторого целого, именуемого составом преступления.

Неоднозначность смыслового содержания термина «деяние» – факт, игнорирование которого всегда служило и до сих пор служит источником многих научных дискуссий.

Для примера можно привести дискуссию, возникшую по поводу соотношения термина «деяние» с тем, что принято считать «виновностью». Юридической наукой уже давно был сделан вывод о недопустимости так называемого объективного вменения (хотя в истории отечественного уголовного законодательства имело место применение наказания не только за «голый умысел», но и за деяния, совершенные невиновно). Рассматривая идею ответственности лишь за виновно совершенное общественно опасное Деяние как один из принципов уголовного права (ныне она получила отражение в ст. 5 УК РФ), авторы вместе с тем не могли не обращать внимание на то, что в ранее действовавшем уголовном законодательстве в определении понятия преступления ничего не говорилось о виновном характере деяния. Некоторые ученые увидели в этом несовершенство законодательной формулировки и не более того. Сравнительно чаще, однако, утверждалось, что в выделении признака виновности в определении понятия преступления нет необходимости, поскольку, по мнению одних ученых, общественно опасное деяние может быть совершено лишь виновно, а по мнению других – виновность охватывается признаком уголовной противоправности, и дополнительное упоминание о ней создает неправильное представление о том, что возможно совершение деяний, являющихся уголовно противоправными и невиновными одновременно. В действительности же отсутствие упоминания в законе о виновности было обусловлено другими соображениями. Законодатель явно ориентировался на то, что возложение уголовной ответственности предполагает наличие двух оснований: 1) совершения преступления (так называемого объективного основания ответственности) и 2) субъективного основания, или, другими словами, вины в совершении преступления. То, что в действительности дело обстояло именно так, подтверждается не только конструкцией уголовно-процессуальных норм, но и тем, как законодатель сформулировал понятие преступления. При этом он явно имел в виду только внешнюю сторону посягательства (общественно опасное деяние), а потому ничего не говорил о виновности не в силу того, что общественно опасное деяние всегда совершается лишь виновно, а напротив, потому, что вина, с его точки зрения, не охватывается ни термином «деяние», ни понятием преступления вообще и служит самостоятельным основанием уголовной ответственности. С такой позицией законодателя можно соглашаться или не соглашаться, но несомненным остается одно: вопреки широко распространенному в нашей научной литературе мнению ранее действовавшее законодательство, во-первых, отводило виновности значение составной части оснований уголовной ответственности, но никак не понятия преступления, и, во-вторых, трактовало термин «деяние» в узком смысле, не включая в него виновность^[96].

Не способствует неоднозначность понимания данного термина и достижению единства мнений среди ученых в вопросе о возможности рассмотрения объекта и субъекта как элементов состава преступления. Достаточно показательна в этой связи позиция П. А. Фефелова, считающего, что традиционное четырехэлементное представление о составе преступления уже не отвечает современному уровню развития науки. Выступая против включения объекта и субъекта в число элементов состава преступления и определяя последний как «единство субъективной и объективной сторон (признаков), выраженных в уголовном законе и отражающих содержание общественной опасности преступного деяния и его противоправности», автор обосновывает свою точку зрения, в частности, тем противоречием, которое возникает при ином решении вопроса: «Получается, – пишет он, – что объект одновременно является и тем, на что направлено преступление, и элементом состава того же преступления, которое посягает на этот объект»^[97]. К сожалению, о том, что здесь в интересующем нас ракурсе подразумевается под преступлением, П. А. Фефелов ничего не говорит. Но можно с уверенностью предположить, что и в данном случае под преступлением имеется в виду характеризующееся некоторой совокупностью признаков деяние, ибо лишь при такой трактовке оно (деяние) оказывается в одном (узком) смысле тем, что в составе преступления играет роль отдельного элемента, вне рамок которого располагается объект, подвергающийся воздействию как бы извне, со стороны, в другом (широком) – тем, что охватывает своим содержанием все элементы состава преступления, включая и его объект. Полагая небеспочвенными в этой связи сомнения П. А. Фефелова в обоснованности признания объекта составной частью преступления, следует заметить, что их появление вряд ли оправдано в ситуации, при которой преступление рассматривается в качестве отношения между людьми, ибо становится очевидным, что, выступая в преступлении сторонами криминального отношения, объект и субъект посягательства, безусловно, должны. рассматриваться вне совершаемого лицом деяния (действия или бездействия), но никак не вне криминального отношения, именуемого преступлением^[98].

Вполне вписываясь в концепцию «преступление – отношение индивида к людям», рассмотрение субъекта и объекта в качестве составной части посягательства вполне согласуется и с философской трактовкой этих категорий, требующей их характеристики всегда в рамках какого-то целого. Если на методологическом уровне оно часто именуется субъект-объектным взаимодействием, то в частном научном исследовании, посвященном анализу субъекта и объекта посягательства, роль целого, очевидно, способно играть только само преступление. С этой точки зрения оно также есть некоторого рода субъект-объектное взаимодействие, не исключающее, а, напротив, с необходимостью предполагающее вычленение в нем соответствующих сторон взаимодействия (субъекта и объекта) и определенную связь между ними^[99]. Не видя оснований для отказа от рассмотрения данных сторон и их связи в качестве внутренних частей преступления, уместно вместе с тем выяснить, исчерпываются ли они его содержанием. Сторонники господствующего ныне взгляда на «строение» преступления ориентируются на отрицательное решение такого вопроса, требуя признания объективной и субъективной сторон преступления обязательными его элементами, выделяемыми в одном ряду с субъектом и объектом посягательства. На том же настаивают М. П. Карпушин и В. И. Курляндский. Доказывая обоснованность включения в состав преступления в виде его элементов объективной и субъективной сторон посягательства, они пояснили: «Поскольку преступление – отношение человека к объекту, мы вправе говорить о том, как он объективно и субъективно относится к объекту... Разложение деяния на объективную и субъективную стороны, рассмотрение его с двух сторон вытекает из сущности общественного отношения»^[100].

Ограничившись лишь приведенными соображениями, в итоге применительно к общей дефиниции состава преступления авторами был сделан вывод: в ней "должна быть выражена юридическим языком характеристика всех необходимых элементов общественно опасного посягательства – субъекта преступления (кто посягает), объекта преступления (на что осуществляется посягательство), объективной стороны (в чем объективно выражается посягательство) и субъективной стороны (в чем выражается отношение посягающего к тому, что он делает)»^[101].

Сформулированные М. П. Карпушиным и В. И. Курляндским представления о «строении» преступления примечательны опять же с позиции их соответствия не столько существующему учению о составе преступления, сколько обозначившемуся в настоящее время в юридической. литературе пониманию структуры общественного отношения. И здесь явное желание доказать приемлемость тезиса «преступление есть специфическое общественное отношение» привело исследователей к тому, что они, образно выражаясь, за деревьями не увидели леса. Безусловно, признание преступления общественным отношением дает основание при анализе «составляющих» первого ориентироваться на структуру второго. Но, делая это для обоснования правомерности включения отдельных элементов в состав преступления, вряд ли корректно не замечать, что в целом между учением о составе преступления и высказываемыми в науке суждениями о составе общественного отношения обнаруживается немало различий как в самой интерпретации места и роли элементов, так и в их количестве. Весьма существенные особенности имеет, например, характеристика того, что обозначается субъектом в преступлении и в общественном отношении: в первом случае он мыслится как индивид, который при определенных условиях способен нести уголовную ответственность; во втором – свойствами субъекта обладает каждая из сторон общественного отношения, все его участники. Своя специфика имеется и в решении вопроса об объекте, который применительно к учению о «строении» преступления толкуется как общественное отношение, на которое посягает виновный, а при анализе понятия и структуры общественных отношений – как то, по поводу чего они складываются между участниками. В отличие от теории общественных отношений, вычленяющей дополнительно еще один элемент, именуемый «содержанием общественного отношения» («отношением» как таковым, связью и т. п.), в учении о составе преступление обособляются только два элемента: объективная и субъективная стороны посягательства. Учитывая факт существования столь неодинаковых представлений о «строении» преступления и общественного отношения как таковых вряд ли приходится сомневаться в актуальности рассмотрения преступления в качестве общественного отношение и с позиций дальнейшего осмысления внутреннего содержания того и другого.

Связывая необходимость разработки учения о составе преступления с тем, что в дефинициях самого преступления играет роль родового понятия, было бы большой ошибкой считать наметившуюся в юридической литературе трактовку элементов и структуры общественной отношения истиной в последней инстанции. Вместе с тем и уровень знаний о «составляющих» преступления, его элементах в настоящее время далек от желаемого. Склонная видеть в преступлении именно деяние, а не отношения между людьми, юридическая наука первоначально, с XVI–XVII вв., подразумевала в составе преступление лишь «все те следы, которые оставляет преступное деяние во внешнем мире, как, например, труп убитого, орудие убийства, следы крови и т. п., т. е. совокупность тех признаков, по которым можно было удостовериться в действительном совершении преступления. Только в конце XVIII столетия, – писал Н. С. Таганцев, – в немецкое литературе понятие corpus delicti переносится в уголовное материальное право, причем в определении этого понятия долго проявляется его процессуальное происхождение, почему из учения о составе преступления обыкновенно исключали учение о субъективных признаках виновности»^[102]. Быть может, по этой причине в дальнейшем эволюция представлений о понятии не только преступления, но и его состава базировалась на утверждении Н. Неклюдова, считавшего: «Чтобы приобрести взгляд на общий состав преступления.., следует исходить из того положения, что преступление есть деяние. Все остальное, что говорится о деянии, составляет только предикаты, приписываемые деянию как подлежащему»^[103]. Позволяя в какой-то мере судить о том, почему термин «деяние», изначально означавший внешнюю характеристику посягательства, со временем в определениях преступления стал интерпретироваться еще и как родовое понятие, данный подход оставлял и по сей день оставляет открытыми вопросы о том, что отличает состав преступления от самого преступления, почему в данном составе должны выделяться четыре, а не больше или меньше элементов, как соотносятся между собой элементы и признаки состава преступления, могут ли рассматриваться в качестве элементов или признаков состава преступления его объективная и субъективная стороны, и т. д.

Справедливости ради нужно отметить, что некоторые из этих вопросов уже привлекали внимание исследователей. Так, в свое время весьма специфический смысл предлагал усматривать в элементах состава преступления А. Н. Трайнин, считавший «глубоко ошибочным» именовать ими субъект, объект, объективную и субъективную стороны состава преступления и утверждавший, что в действительности существуют лишь элементы состава, характеризующие объект, субъект, объективную и субъективную стороны^[104]. Напротив, П. А. Фефелов исходит из того, что никакого принципиального различия между элементами и признаками состава преступления не усматривается, в то время как различия между элементами состава и предпосылками уголовной ответственности имеют весьма существенное значение^[105]. Иная точка зрения изложена М. П. Карпушиным и В. И. Курляндским, Заметив, что ни о какой логике не может идти речи, когда говорят о «признаках признаков» или «элементах элементов», и ссылаясь на толковые словари, авторы исходили из того, что элементом следует считать составную часть какого-либо сложного целого, а признаком – примету, черту и т. п., позволяющую узнать что-либо. В результате был сделан вывод: «Когда идет речь о составе преступления, можно и нужно говорить о совокупности определенных, законом установленных признаков. Указывая определенные признаки, законодатель в уголовном законе обрисовывает или определяет тот или иной вид преступления и тем самым соответствующий состав преступления... Применительно к таким понятиям, как объект, субъект, объективная и субъективная стороны преступления, обоснованным представляется употреблять термин элемент, т. е. составная часть целого»^[106]. Несколько ранее близкую позицию на этот счет занял Я. М. Брайнин, назвав элементами состава преступления его определенные части, выполняющие соответствующие функции и обладающие соответствующими признаками^[107].

Разделяя мнение о том, что признаки и элементы состава – понятия не тождественные, приходится все же констатировать, что, руководствуясь вышеназванными критериями, трудно объяснить, почему объект можно, а предмет посягательства нельзя рассматривать как элемент состава преступления, Еще более неясными оказываются причины, по которым объективная и субъективная стороны посягательства с некоторых пор в отечественной юридической литературе стали единодушно наделяться статусом самостоятельных элементов состава преступления.

Раздвоение единого целого (в данном случае преступления) на противоположности – один из методов познания, который предполагает свой собственный ракурс исследований. Отличается ли он от того анализа, который имеет целью определение в чем-либо внутренних элементов и связей между ними? Думается, на этот счет не должно быть двух мнений. Подобно тому, как сущность и явления, содержание и форма предстают перед нами противоположностями целого, но никак не его элементами, объективное и субъективное суть именно стороны целого и не более того. Не оспаривая допустимости их вычленения при характеристике содержания преступления, следует подчеркнуть, что в соответствии с известным принципом диалектики всесторонности изучения предметов, свойств и явлений в преступлении должны обособляться и другие его стороны, внешняя и внутренняя, материальная и идеальная, физическая и психическая и т. д. Безусловно, все они непосредственно раскрывают содержание преступления, однако претендовать на роль его элементов не могут.

Было бы большой ошибкой считать, что определение «статуса» объективной и субъективной сторон в составе преступления – вопрос, решение которого не носит принципиального характера. Наделение их свойствами элементов состава преступления накладывает отпечаток на характеристику как самих этих сторон, так и двух других элементов субъекта и объекта посягательства.

Применительно к объективной и субъективной сторонам преступления это находит свое проявление, например, в отождествлении взаимосвязи объективного и субъективного с взаимосвязью внешнего и внутреннего, вследствие чего не усматривается различий между субъективным и внутренним, а также между объективным и внешним. Между тем, основываясь на неодинаковых критериях вычленения, внешняя и внутренняя стороны подразумевают связь иных признаков по сравнению с теми, которые охватываются терминами «субъективное» и «объективное». Внутреннее (вина, мотив, цель, эмоции) отличается от субъективного тем, что не включает в себя деяние, способ и т. д.; внешнее же (деяние, последствия и др.), напротив, по объему мыслимых признаков является более широким, чем объективное (т. е. свойственное объекту). К тому же есть и еще одно немаловажное различие. Оно заключается в характере взаимосвязи объективного и субъективного, внешнего и внутреннего. Говоря о субъективном и объективном, как свойственных субъекту и объекту посягательства, мы всегда имеем в виду нечто, существующее не только вне, но и независимо от сознания и воли человека. Как раз иное – зависимость, обусловленность, связанность – интересует нас тогда, когда проводится мысль о недопустимости ответственности за так называемый голый умысел (за сами по себе взгляды, убеждения, намерения и т. п.) либо по принципу объективного вменения (т. е. без учета способности лица осознавать или предвидеть факт причинения вреда своим деянием).

Не без оснований наделяя субъект посягательства значением самостоятельного элемента состава преступления, отечественная уголовно-правовая доктрина подразумевает под ним 1) физическое, 2) вменяемое, 3) достигшее указанного в законе возраста лицо. Разумеется, каждый из трех названных признаков является необходимым для понятия субъекта преступления. Ограничившись, однако, указанием только на них, придется сделать вывод, чти всякое физическое, вменяемое и достигшее 16 (а в некоторых случаях и 14) лет лицо (а это большая часть населения страны) должно рассматриваться как субъект преступления. Здравый смысл и категориальное толкование термина «субъект» (а в философской литературе данный термин отражает факт активности людей) не позволяют согласиться с таким выводом. Наличие указанных признаков дает основание утверждать, что лицо лишь может (способно) быть субъектом преступления и не более того. Стало быть, для понятия «субъект преступления» перечисленных признаков явно недостаточно, и только дополнив их другими признаками (виновным совершением общественно опасного, предусмотренного уголовным законом, деяния), мы получим сколько-нибудь приемлемое определение данного элемента состава преступления. Но если о субъекте преступления вне связи с деянием, виновностью и т. д. речь в действительности идти не может, то почему тогда одни из признаков (вменяемость и др.) должны относиться к самому субъекту, а иные (скажем, виновность, деяние) – к субъективной или объективной сторонам преступления?

Существующее ныне учение о составе преступления не дает ответа не только на этот вопрос. Обратившись к основаниям наказуемости за конкретные виды преступлений, можно обнаружить, что нередко при уголовно-правовой квалификации приходится принимать во внимание количественные (убийство двух или более лиц) и качественные признаки того, кому причиняется или создается угроза причинения вреда: возрастные особенности потерпевшего (например, изнасилование несовершеннолетней), его поведение (убийство, совершенное в состоянии эффекта, вызванного действиями потерпевшего), должностное положение (применение насилия в отношение представителя власти) и многое другое. Получается, что не только субъект, но и тот, кто выступает потенциальным или реальным потерпевшим от преступления в процессе посягательства, способен иметь некоторую совокупность различного рода физических и психических, объективных (внешних) и субъективных (внутренних) признаков. Каково их место в составе преступления?

Большинством исследователей данный вопрос не ставится вовсе. Исключением является работа П. С. Дагеля, который связал с фигурой потерпевшего пять групп признаков: 1) характеризующих его личность (пол, возраст, социальное положение); 2) характеризующих поведение потерпевшего (правомерное, неправомерное); 3) характеризующих состояние потерпевшего (беспомощное, болезненное, опасное для жизни); 4) характеризующих взаимоотношения потерпевшего и виновного (родственные, служебные отношения, материальная зависимость и т. д.); 5) характеризующих вред, причиненный потерпевшему. Говоря о месте этих признаков в составе преступления, автор утверждал: «Сам потерпевший и признаки, его характеризующие, не составляют определенного элемента состава преступления. Эти признаки могут характеризовать различные элементы (стороны) состава: объект преступления, объективную сторону преступления (обстановку преступления, преступное последствие). Признаки, характеризующие потерпевшего, должны отражаться (или должна существовать возможность их отражения) в субъективной стороне преступления, в сознании виновного, иначе они не могут иметь уголовно-правового значения и влиять на ответственность субъекта. Таким образом, вопрос о потерпевшем возникает при рассмотрении и объекта, и объективной стороны, и субъективной стороны»^[108].

Не вступая в дискуссию относительно такого рода представлений о месте признаков потерпевшего в составе преступления, следует признать обоснованным мнение Л. В. Франка, который, констатировав недостаточную теоретическую проработку вопроса о роли потерпевшего в структуре преступного посягательства, связал это с тем, Что на протяжении многих лет ученые-криминалисты, интенсивно занимавшиеся проблемами преступности, преступление рассматривали, образно говоря,.как круг, в Центре которого находится преступник, в то время как в действительности в большинстве случаев мы имеем дело скорее с эллипсом, фокусами которого являются преступник и жертва^[109]. Возможно, в какой-то части такого рода ассоциации не совсем удачны. Но, думается, в конечном счете они все же достаточно верно отражают основной недостаток и по сей день господствующих представлений о преступлении как о деянии, характеризующемся некоторой совокупностью признаков. Поскольку существует множество вариантов конструирования определений, то, конечно, было бы неправильным говорить о несостоятельности наиболее часто встречающихся дефиниций понятия преступления. В то же время необходимо иметь в виду, что в дефиниции, претендующей на роль определения, построенного путем указания на род и видовые отличия, исходным должно служить не просто то, без чего преступления не существует, а то, что способно объединить все необходимые его элементы и признаки в единое целое. Обладает ли объективно таким свойством термин «деяние»? Как выясняется, при положительном ответе на этот вопрос вполне закономерно возникают, с одной стороны, два толкования (широкое и узкое) смыслового значения самого этого термина, с другой – сложности в познании преступления, его социальной сущности, составляющих (элементов) и их взаимосвязей. Стало быть, в принципе не исключая возможность определения преступления как деяния, характеризующегося некоторой совокупностью признаков, необходимо признать не менее целесообразным конструирование и наиболее распространенных в науках дефиниций путем указания на род и видовые отличия.

Обращение в этой связи к пониманию преступления в качестве отношения лица к людям можно объяснить не только теми же соображениями, по которым юристы предпочитают рассматривать как предмет правового регулирования не столько поведение, сколько отношение между людьми. Помимо ориентации на переосмысление сущности преступления и его объекта такой подход дает возможность увязать разработку учения о составе преступления с представлениями о структуре общественного отношения. Поскольку они не безупречны, то сама по себе их экстраполяция на состав преступления едва ли существенно обогатит наши знания об отдельных его элементах и структурной характеристике преступления в целом. И все же совершенно очевидно, что теория состава преступления должна иметь свою методологическую основу.

Такой основой должна стать концепция «строения» общественного отношения. Анализ высказанных по данному вопросу точек зрения разумно проводить в контексте решения более общих проблем уголовного права. Начнем с рассмотрения видовой специфики понятия преступления.

Поиск по сайту: