Глава 2. Метод уголовно-правового регулирования

Долгое время метод уголовного права либо вовсе не рассматривался в учебной литературе, либо раскрывался предельно кратко: «Метод регулирования уголовно-правовых отношений заключается в установлении уголовного наказания за определенные деяния и реальном его применении к лицам, совершившим преступление»^[196]; специфика метода уголовно-правового регулирования состоит в том, что «за нарушение запрета, установленного уголовно-правовой нормой, как правило, следует наказание, применяемое судом от имени государства»^[197]; и т. п. Не лучшим образом обстояло дело и с научными публикациями^[198].

В последние годы ситуация изменилась, но не намного. В частности, стали высказываться мнения о недопустимости сведения метода уголовно-правового регулирования к применению и угрозе применения мер наказаний, необходимости более широкой трактовки данного понятия с включением в него «1) применения санкций уголовно-правовых норм (уголовного наказания); 2) освобождения от уголовной ответственности и наказания (включая и применение принудительных мер воспитательного характера к несовершеннолетним, совершившим преступление; 3) применения принудительных мер медицинского характера»^[199].

Обоснованность такого рода представлений о методах уголовно-правового регулирования вызывает большие сомнения: думается, методы, выступая в качестве приемов, способов регулирования общественных отношений, должны отличаться от различных, скажем так, форм реагирования на совершенное общественно опасное деяние, в том числе применением санкций, назначением наказания, применением мер принудительного характера. Однако в данном случае нас интересует не столько это, сколько то, что уже давно всеми авторами признается одним из методов регулирования: установление уголовным законом запрета на совершение общественно опасных деяний.

Актуальность уяснения существа такого метода обусловлена многими соображениями, два из которых в рамках данной работы требуют особого акцента. Первое в конечном счете связано с представлением об уголовном праве как отрасли, предметом которой служат преступление и наказание. Именно так в свое время она была охарактеризована Н. С. Таганцевым, видевшим в них юридические отношения двоякого рода: «отношение преступника к охраняемому законом юридическому интересу – преступление и отношение государства к преступнику, вызываемое учиненным им преступным деянием, – наказание»^[200]. Позднее та же мысль была высказана М. Д. Шаргородским: «Предметом уголовного права, как будто не вызывающим никаких сомнений, – писал он, – являются те общественные отношения, которые мы понимаем под словом «преступление», и связанное с ними наказание»^[201].

Считая преступление лишь юридическим фактом, но не самим предметом уголовно-правового регулирования, В. Г. Смирнов утверждал: «Для того чтобы раскрыть предмет уголовно-правового регулирования, надо ориентироваться не на юридический факт, порождающий уголовно-правовое отношение, но на специфику общественного отношения, вызывающего необходимость урегулирования его мерами уголовно-правового воздействия»^[202]. Не разделяя такой позиции, М. И. Ковалев сделал вывод, что предметом уголовно-правового регулирования являются также общественно опасные действия, посягающие на различного рода охраняемые ценности. Обосновывая свою позицию, автор подчеркивает: «Если речь идет о содержании предмета уголовно-правового регулирования, то, следовательно, имеются в виду обобщенные признаки тех общественных отношений, которые должны быть урегулированы нормами уголовного права, причем признаки, составляющие сущность общественного, а не правового отношения, В этом смысле и преступление является общественным и одновременно правовым отношением, а не просто юридическим фактом»^[203]. Заметим, что признание преступления предметом уголовно-правового регулирования послужило поводом для критики положения о возможности определения самого преступления как общественного отношения. «Именно соотнесение преступления с предметом правового регулирования – общественными отношениями, а не отождествление преступления и общественных отношений, – считают В. С. Прохоров, Н. М. Кропачев и А. Н. Тарбагаев, – позволяет установить общее, внутреннее, объективное свойство (качество) всех без исключения преступлений, раскрыть их генетическую однородность и, следовательно, историческую изменчивость, средства, методы и цели борьбы с преступностью, т. е. выявить сущность общественной опасности не только как уголовно-правовой, но и социальной категории»^[204].

Что же касается второго соображения, то оно состоит в следующем. Полагая, что объект уголовно-правовой охраны – это различного рода «нормальные» общественные отношения, которые служат объектом преступления, в отечественной юридической литературе часть авторов высказались в пользу того, что осуществление уголовным законом охранительной функции непременно сопряжено с их регулированием, что, собственно, и дает возможность говорить о его творческом, созидательном, воспитательном характере^[205]. Такого решения вопроса придерживается, в частности, М. И. Ковалев, в связи с чем пишет: «Норма уголовного права обращена к конкретному гражданину не только санкцией, но и диспозицией, то есть она угрожает и предписывает, говоря гражданину, как надо и как не надо себя вести в определенной ситуации. Тем самым она всем гражданам или определенной категории их вменяет в обязанность конкретное поведение или, наоборот, запрещает такое при каких-то условиях под угрозой уголовного наказания»^[206].

Аналогичным образом рассуждают и другие сторонники данной позиции. «Каждый уголовно-правовой запрет, – отмечает, например, В. С. Прохоров, – очерчивает рамки поведения людей: это можно делать, а то – нельзя. Деятельность людей, проходя сквозь гребень уголовно-правовых запретов и велений, упорядочивается. Разве это не регулирование общественных отношений?»^[207]. Другая группа авторов настаивает на том, что в данном случае регулирования не происходит, «общественные отношения, которые являются объектом преступления, лишь ставятся под охрану уголовного закона, и последний никакого влияния на них не оказывает. Точнее, не видоизменяет, не регулирует, как и не трансформирует их в уголовно-правовые отношения, поскольку они функционируют независимо от него. Таким образом, общественные отношения, выступающие объектом того или иного преступления, только охраняются уголовным законом (не более того), поэтому они не превращаются в уголовно-правовые отношения»^[208]. «Сказанное, – уточняет В. Я. Таций, – вовсе не означает, что уголовное право как система определенных норм, регулирующих поведение людей, выполняет исключительно охранительную функцию (роль своеобразного сторожа) и не выполняет при этом никакой созидательной функции по отношению к ним. Формулируя запреты человеческих поступков, направляя поведение людей относительно охраняемых им общественных отношений, оно не только создает нормальные условия для их сохранения, но и тем самым способствует их совершенствованию и развитию в соответствии с интересами государства и общества. В этом, в частности, проявляется созидательная, творческая роль уголовного права»^[209].

В чем причина существования противоположных точек зрения по вопросу о регулятивных возможностях уголовно-правового регулирования? В. Г. Смирнов полагал, что она в какой-то мере заключена в недостаточной юридической определенности терминов «регулирование», «охрана», «обеспечение» и т. п., вследствие чего предложил различать правовое регулирование в широком и узком смысле словам в первом случае оно «включает в себя различные способы и цели государственно-правового воздействия на какое-либо определенное общественное отношение (группу определенных общественных отношений). Чаще всего, однако, при доказательстве необоснованности признания объекта уголовно-правовой охраны предметом уголовно-правового регулирования акцентируется внимание на недопустимости отождествления понятий правового регулирования и правового воздействия. «Правовое регулирование, – поясняет П. С. Тоболкин, – естественно, предполагает определенное воздействие на общественные отношения. Однако не всякое воздействие есть правовое регулирование. При правовом регулировании воздействие на общественное отношение осуществляется прежде всего путем его регламентации на основе норм права и носит общий, абстрактный характер без учета индивидуальных особенностей и черт каждого из них. Правовое регулирование, кроме того, состоит в довольно жесткой регламентации общественной жизни, связанной с возникновением субъективных прав и обязанностей»^[210].

Надо полагать, что именно из таких представлений о взаимосвязи данных понятий исходят и многие другие авторы, утверждая, что «сам факт существования запретительных норм уголовного права, карающих за совершение общественно опасного деяния, воздействует на отдельных лиц, склонных к совершению преступления, и удерживает их от совершения преступных действий. Однако здесь нет еще правоотношения и поэтому не может быть также уголовно-правового регулирования»^[211].

Безусловно, правовое воздействие и правовое регулирование – понятия не тождественные. Но суть проблемы в данном случае заключена совсем в ином: в уяснении того, какова природа запретов на совершение наказуемого деяния («не убей», «не укради» и т. п.). Приходится, к сожалению, говорить об общеизвестных вещах: любой правовой запрет есть метод регулирования. Если это так, то ни о какой логике не может идти речи в случаях, когда, с одной стороны, признается факт установления уголовным законом запретов на совершение деяний, объявляемых преступными, а с другой – утверждается, что уголовный закон не регулирует поведение людей, а лишь воздействует на него, причем вне рамок правоотношений. Первое с необходимостью влечет за собой второе: установление запрета означает возложение обязанности не совершать общественно опасных действий, а возложение ее как раз и является регулированием, вне зависимости от того, исполняется ли она индивидом. Можно придерживаться разных мнений о том, какие именно отношения следует считать предметом регулирования – криминальные (преступления), охраняемые либо те и другие одновременно. Однако, придерживаясь бытующих представлений об уголовно-правовой природе нарушаемых преступником запретов, нет оснований ставить под сомнение регулятивное воздействие норм уголовного права на поведение людей. Другое дело, следует ли считать обоснованным сам тезис о запрещенности общественно опасных деяний уголовным законом. Положительное решение этого вопроса обычно воспринимается как само собой разумеющееся: в частности, в ныне действующем УК РФ само понятие преступления формулируется как совершение некоторого рода деяния, запрещенного Кодексом под страхом наказания. Более того, довольно часто можно встретить суждения, согласно которым уголовное право характеризуется как право запретов, а сам запрет обозначается как уголовно-правовой тип, способ, метод регулирования общественных отношений. Понятно, что с точки зрения здравого смысла индивид может наказываться лишь за совершение того, что каким-либо образом запрещено. Но в данном случае нас интересует не столько сам факт запрещенности преступного деяния, сколько другое: вопрос о том, какими именно нормами – уголовно-правовыми или иными – формулируется данный запрет, возлагается обязанность воздержания от общественно опасного поведения.

Определяясь с природой запретов типа «не убей», «не укради», нельзя забывать о том, что в обществе существует не только уголовный закон, но и множество других юридических (конституционных, гражданско-правовых, административно-правовых и т. д.) и неюридических норм (этических, моральных, религиозных и т. п.). В отличие от Уголовного кодекса, где речь идет об отклоняющемся поведении, социальные нормы чаще всего описывают должный, желаемый вариант поведения людей, некий его допустимый стандарт. Выполняя такую функцию, они, безусловно, прямо или косвенно очерчивают границы порицаемых обществом действий, информируя его членов о добре и зле, хорошем и плохом, допуская одно и запрещая другое. Если. это так, то вполне закономерно возникает вопрос: для чего нужно при установлении уголовной ответственности запрещать деяния, которые уже я без того запрещены? По каким соображениям возникает необходимость или, по крайней мере, является оправданным конструирование уголовным законом запрета, к примеру, в статье, предусматривающей ответственность за уклонение от уплаты налогов? Существуют Конституция РФ, налоговое законодательство, где прямо говорится об обязанности каждого платить законно установленные налоги и сборы, и, стало быть, еще до и вне зависимости от принятия уголовно-правовой нормы налогоплательщики были не вправе уклоняться от уплаты налогов. Быть может, повторный запрет имеет своей целью возложение новой, уголовно-правовой обязанности: не уклоняться от выполнения ранее возложенной обязанности? Однако не будет ли это означать декларативность соответствующих статей Конституции и налогового законодательства, а в общем контексте, с учетом всей совокупности статей Особенной части Уголовного кодекса, предусматривающей наказуемость в той или иной форме ранее запрещенных деяний, – системы социальных норм в целом? К сожалению, такой вопрос в юридической литературе не ставится.

Считая, что нормы других отраслей права в ряде случаев имеют вспомогательное значение для правильного понимания и применения норм уголовного права, в советской юридической литературе в доказательство уголовно-правовой природы запретов нередко ссылались на то, что в уголовном законе наказываются и такие деяния, запрет на совершение которых отсутствует в других отраслях права (в том числе убийство, нанесение вреда здоровью, изнасилование и растление малолетних, похищение людей, оскорбление, клевета, укрывательство преступлений, соучастие в преступлении)^[212]. Не касаясь обоснованности тезиса о вспомогательном характере иных юридических норм (представляется, в некотором смысле правильнее было бы говорить о противоположном, т. е. о вспомогательной роли уголовного закона для всей системы социальных норм), заметим, что в ответ на замечание об отсутствии законов, устанавливающих неприкосновенность жизни, здоровья, свободы частных лиц или целостности и независимости государства, Н. С. Таганцев еще более ста лет назад пояснял: «Те приказы и запреты, неисполнение которых описывается в диспозитивной части законов уголовных, могут быть двух порядков: или это будут веления правопроизводящей воли, облеченные в форму закона, или на законе основанного постановления или распоряжения – писаное право, или это будут веления, не облеченные в закон или законное постановление, – право неписаное, коего бытие мы распознаем или из описания его нарушений в законах уголовных, или посредством анализа условий и признаков различных юридических институтов публичного или даже частного права, или даже путем обобщения фактов общественной жизни»^[213].

Разумеется, нет правил без исключений, и, наверное, найдется статья, если не в современном, так в ранее.действовавшем уголовном, законодательстве, предусматривающая ответственность за деяние, которое по каким-либо причинам оказалось вне сферы социального регулирования. Однако с позиций принципа не должно вызывать сомнений положение, согласно которому нельзя объявлять преступным то, что с точки зрения действующей в обществе системы социальных регуляторов (права, морали и т. п.) не получило социального запрета, является правомерным или нейтральным.

Вряд ли убеждает в необходимости признания уголовно-правовой природы интересующего нас запрета соображение о том, что объявление общественно опасных деяний запрещенными Уголовным кодексом обеспечивает наболее эффективное предупредительное воздействие на лиц, склонных к совершению преступления. В данном случае авторы вольно или невольно упускают из виду главное: удерживающее воздействие имеет не сам факт запрета совершения общественно опасного деяния, а предусмотренная в УК возможность применения наказания за его нарушение. Иными словами, не способ возложения обязанностей, но характер реакции общества на их несоблюдение здесь играет решающую роль.

Не свидетельствуют в пользу тезиса об уголовно-правовой природе запрета на совершение преступных деяний и взгляды, которые высказываются в отечественной литературе применительно к пониманию структуры норм уголовного права. Отсутствие в УК статей, в которых бы запрет на наказуемое деяние не предполагался, а прямо формулировался, нередко побуждает авторов, с одной стороны, объяснять данный факт тем, что в уголовном:законе запреты содержатся в скрытом виде, а с другой стороны – идти по пути весьма оригинальной трактовки элементов уголовно-правовой нормы. Учитывая ее конкретное содержание и то, что именно принято понимать под каждым элементом нормы права, следовало бы со всей определенностью констатировать, что описание признаков деяния в статьях Общей и Особенной частей Уголовного кодекса – условия их применения и, стало быть, имеет значение гипотезы, но никак не диспозиции правовой нормы. Однако в юридической литературе многими авторами не воспринимается это, казалось бы, вполне простое и логичное решение вопроса. В качестве альтернативы ему предлагаются положения о том, что «гипотеза в уголовно-правовых нормах носит общий характер», «гипотеза подразумевается в уголовно-правовых нормах», «в уголовно-правовой норме происходит слияние гипотезы с диспозицией», «диспозиция выполняет одновременно роль гипотезы», «гипотеза говорит о наличии юридического факта, но описание его содержится в диспозиции», «в уголовном праве правильнее пользоваться привычной терминологией» и т.п. Встречается, правда, и иной вариант решения вопроса. Так, В. С. Прохоров, Н. М. Кропачев и А. Н. Тарбагаев утверждают, что «в конечном счете схема конструкции уголовно-правовой нормы может быть представлена в таком виде: при условиях, указанных в норме (гипотеза), запрещено совершать следующие действия (диспозиции) во избежание определенных нормой последствий (санкция) – таков позитивный аспект уголовно-правового регулирования; если же требование нормы нарушено (гипотеза), суд должен применить к виновному следующие меры (диспозиция) – таков ретроспективный аспект уголовно-правовой нормы. Уголовно-правовая норма, естественно, едина в функциях: охраняя, она регулирует и, регулируя, – охраняет»^[214].

Подобного рода представления о «строении» нормы права явно не «вписываются» в общее учение о ней. Примечательно, однако, что они находят поддержку и у некоторых правоведов. Так, отмечая своеобразие интерпретации гипотезы и диспозиции в уголовном праве, С. С. Алексеев пишет: «Указанный разнобой в терминологии создает известные неудобства. Но все же в наименованиях, принятых в науке уголовного права, есть определенный резон: здесь отражается связь, существующая между регулятивными и охранительными нормами, обеспечивается широкая (для граждан) информация в едином нормативном положении и о запрещенном поведении, и о санкциях за допущенное нарушение. В самом условии уголовно-правовой нормы, именуемой диспозицией, в скрытом (снятом) виде содержится указание на запрет, нарушение которого приводит данную охранительную норму в действие, т. б. именно то указание, которое в регулятивных нормах действительно называется диспозицией»^[215]. Н. Н. Рыбушкин предпочитает говорить в данном случае о специфике не только уголовно-правовых, но и запрещающих норм в целом, т. е. в более широком плане. Признавая диспозицию и санкцию необходимыми элементами структуры любой, в том числе и запрещающей, нормы, автор полагает, что последние действуют непрерывно («с момента введения их в действие и до их отмены или изменения, независимо от каких-либо конкретных жизненных ситуаций»), вследствие чего утверждает: «Представляется бессмысленным полагать, что для норм, содержащих такие запреты, необходимы гипотезы». Диспозицией запрещающих норм при этом называется элемент, в котором «в негативном виде обозначается идеальная модель вытесняемого общественного отношения, указывается обязанность не вступать в это отношение. Санкция рассматривается той частью запрещающей нормы, в которой указаны меры государственного обеспечения ее диспозиции. В значении элемента запрещающих норм называются также "указания на субъектный состав» и «указания на цель»^[216].

Обстоятельный анализ всех отправных положений проблемы «строения» правовой нормы выходит за рамки настоящей работы. Однако по меньшей мере небесспорной нужно признать идею о том, что одно и то же явление (в данном случае норма права) в каждом конкретном случае может иметь неодинаковую структуру. Понятно, что содержание элементов тех или иных правовых норм не может не иметь специфики. Но если она касается количества выделяемых элементов или выполняемых ими функций, то впору говорить уже об особенностях структуры разных явлений. Во избежание такого рода подмен оставим в стороне вопрос о «строении» запрещающих норм права вообще и обратимся к содержанию лишь уголовно-правовых норм. Е. Я. Мотовиловкер исходит из того, что они всегда лишь предполагают запрет на совершение общественно опасных деяний, но не содержат его. «Запрещающая норма, – обоснованно пишет он, – соответствует охранительной норме, связана с ней, но является внешней (другой) по отношению к последней. Соблюдение запрета связано с поддержанием нормального хода общественных правоотношений. Поэтому запрещающая норма носит регулятивный характер. Применение же охранительной нормы происходит, когда уже факт преступного посягательства налицо, когда общественные отношения удержать в нормальном русле не удалось... Преступление нарушает не уголовно-правовую норму, а, как правило, регулятивную норму из другой отрасли права, будь то обязывающая, управомочивающая или запрещающая норма. Уголовная же правовая норма не нарушается. Она есть охранительная правовая норма, ибо условием, вызывающим ее действие, служит акт преступления»^[217].

Считая такую точку зрения наиболее правильной, следует подчеркнуть, что в той или иной степени она уже давно высказывалась в юридической литературе. В этом плане особый интерес представляют взгляды К. Биндинга, с именем которого связывают возникновение так называемой нормативной теории, особо подчеркивавшего положение о недопустимости отождествления закона, который нарушается преступником, с законом, по которому виновный наказывается. Само по себе данное положение для отечественной науки не было новым, но в концепции К. Биндинга оно впервые было увязано с выводом об отсутствии в уголовном законе того, что именуют правовыми нормами и что подразумевает закрепление в нем критериев положительного (нормального, желаемого для общества) поведения людей. По логике К. Биндинга, преступление не может нарушить уголовного закона, в частности, потому, что в нем не содержится необходимых правил, которыми должны руководствоваться индивиды; он адресуется не им, а тем, кто его применяет.

В том, что идея отказа от нормативного характера положений уголовного закона является несостоятельной, двух мнений быть не может. Вряд ли стоит сомневаться и в другом: ее появление во многом было обусловлено ошибочными представлениями автора о понятии правовой нормы вообще и уголовно-правовой в частности. Но в чем именно состояла эта ошибочность? Безусловно, не в том, что всякая правовая норма есть некоторого рода желаемый стандарт, который «задается» законодателем, а в том, что применительно к уголовному праву установление положительных правил поведения увязывалось с требованиями, которые могут быть сформулированы в так называемой диспозитивной части закона и должны быть непосредственно адресованы лишь индивидам, а не правоприменителю. Поскольку описываемые в диспозиции признаки всегда характеризуют деяние как преступное, то нет ничего удивительного в том, что К. Биндинг сделал вывод об отсутствии в ней указания на правомерное (нормальное) поведение. Столь же логичным следует признать и тезис автора об установлении стандартов поведения для индивидов нормами различных отраслей права: гражданского, государственного и т. д. В этом смысле вполне обоснованной выглядит в конечном счете и мысль о недопустимости отождествления закона, который нарушается преступником, с законом, в соответствии с которым лицо несет уголовную ответственность. Если, однако, все это не вызывает возражений, то почему нельзя поддержать идею К. Биндинга об отсутствии в уголовном законе правовых норм? Да потому, что она не только по сути дела отрицает у него наличие регулятивных свойств, собственного предмета правового регулирования и т. п., но и вступает в явное противоречие с утверждениями автора о том, что уголовный закон адресуется правоприменительным органам, именно они, а не граждане должны его соблюдать в своей деятельности. Если допустить, что в нем действительно не содержится правовых норм, положительных правил поведения, то о соблюдении чего же тогда может идти речь? Во все времена уголовный закон не только объявлял преступным какой-то круг деяний, но и непременно в той или иной форме определял правила, которыми должен руководствоваться правоприменитель, его права и обязанности. Это в полной мере касается и ныне действующего УК РФ, в котором нет и не может быть ни одной статьи, которая бы в какой-либо степени не регулировала деятельность соответствующих государственных органов в решении вопросов преступности и наказуемости деяний. Главная ошибка К. Биндинга состояла, стало быть, не в том, что нормы права им понимались как некоторого рода стандарт общественно полезного, правомерного поведения, но в том, что он рассматривал деятельность правоприменителя вне их рамок.

Не восприняв идею об отсутствии в уголовном законе собственных правовых норм, отечественная юридическая наука стала утверждать, что именно уголовный закон устанавливает запрет на совершение общественно опасного деяния, что давало возможность говорить о наличии в уголовном законе предписаний, непосредственно обращенных к гражданам, а следовательно, и о его нормативности. Такой подход с неизбежностью породил противоречия, которые стали именовать особенностями уголовного права, его парадоксами и т. п. Признание уголовно-правовой природы данного запрета привело, в частности, к тому, что преступления стали восприниматься в качестве деяний, являющихся уголовно противоправными, противозаконными, т. е. непосредственно нарушающих уголовный закон. Если учесть, что для квалификации деяния в качестве преступления должна быть установлена его предусмотренность так называемой диспозицией статьи уголовного закона, то становится неясным, о чем именно нужно говорить: о тождественности или, напротив, не тождественности содеянного признакам состава преступления, о соблюдении или несоблюдении уголовного закона теми, кто совершает посягательство. Некоторые авторы сочли возможным рассматривать положение, при котором преступление и нарушает уголовно-правовую норму, и служит условием ее применения, как один из парадоксов уголовного права^[218].

Между тем причины возникновения такого рода парадокса известны уже давно. Именно они имелись в свое время в виду Н. С. Таганцевым, поддерживавшим К. Биндинга в оценке выражения «нарушение уголовного закона» как «очевидного недоразумения», вызванного тем, что «положение уголовного закона, на основании которого приговаривается преступник, отождествляется с юридическим положением, которое преступник нарушает. Всякий уголовный закон, – писал далее Н. С. Таганцев, – содержит в себе описание преступного деяния (диспозитивная часть) и назначенное за него наказание (санкция); но описание логически не может быть нарушено; напротив того, для применения закона уголовного безусловно необходимо, чтобы учиненное было юридически тождественным с диспозицией закона, с его определением: неисполнение же или, вернее, неприменение санкции возможно, конечно, только со стороны органов судебной власти, а не со стороны правонарушителя»^[219].

Именно признанием уголовно-правовой природы запретов на совершение общественно опасных деяний нужно объяснять и сложности, с которыми столкнулась юридическая наука при решении вопроса о структуре уголовно-правовой нормы. И действительно, что мешает многим авторам признать обоснованной мысль, согласно которой не уголовный закон, а вся система социальных регуляторов призвана провести границу между приемлемым и неприемлемым для общества поведением индивидов и на этой основе рассматривать нарушение уже так или иначе существующих правил поведения в качестве условия применения уголовно-правовых норм, т. е- их гипотезы? Вряд ли решение такого вопроса связано с необходимостью реализации сформулированного ныне в ст. 3 УК РФ принципа законности, в соответствии с которым преступность деяния, а также его наказуемость и иные уголовно-правовые последствия определяются только Кодексом: определение границ приемлемого или неприемлемого поведения, формирование запрета на совершение общественно опасного деяния являются лишь одним из условий для оценки его в качестве преступного, и, стало быть, установление запрета социальными нормами еще не есть установление оснований уголовной ответственности, т. е. состава преступления. Нежелание считать признаки состава преступления во всей их совокупности гипотезой уголовно-правовой нормы может быть продиктовано только тем, что такое представление о гипотезе не оставляет в уголовно-правовой норме никакого места для диспозиции, как она интерпретируется многими авторами, т. е. как установление запрета на совершение общественно опасного деяния и тем более как предписание гражданам правомерного поведения. Опасаясь, что лишение уголовного закона функции установления запрета на совершение общественно опасных деяний неизбежно повлечет за собой вывод об отсутствии в нем собственных юридических норм, многие ученые склонны отстаивать мысль об уголовно-правовой природе данных запретов. В результата получается, что стремление доказать существование в уголовном законе собственных юридических норм побуждает признать наличие в нем собственного запрета на совершение наказуемого деяния, что, в свою очередь, и порождает вывод об особенностях уголовно-правовой нормы, в которой гипотеза, по мнению одних авторов, отсутствует вовсе, других – сливается с диспозицией, третьих – выполняет ее роль, четвертых – носит неопределенный или общий характер и т. п.

Думается, что для обоснования нормативного характера уголовного законодательства нет нужды выдавать нелогичность суждений за якобы присущие ему особенности. Обособление его в отдельную отрасль права, собственно, и есть тот аргумент, который доказывает наличие в нем самостоятельных правовых норм. Естественно, он не только не единственный, но и даже не самый главный. Более убедительным в этом смысле является соответствующая интерпретация содержания уголовно-правовых предписаний, в связи с чем особое значение приобретает решение вопроса о взаимосвязи в уголовном законе его норм и статей. В том, что эти понятия не тождественны, в настоящее время, пожалуй, уже никто не сомневается. Но мало лишь декларировать недопустимость их отождествления; необходимо еще реально считаться с различиями между ними при определении содержания нормы уголовного права как таковой. К сожалению, далеко не всегда отечественная уголовно-правовая наука поступает именно таким образом. Более чем убедительный пример тому – поныне бытующие представления о смысле вычленения Общей и Особенной частей Уголовного кодекса и их взаимосвязи. В юридической литературе обнаруживается немало нюансов в определении каждой их них, но почти всякий раз Общая или Особенная части характеризуются в виде некоторой совокупности норм, а не статей Уголовного кодекса- Нужно ли удивляться тому, что применительно к Особенной части стало общепринятым экстраполировать решение вопроса о структуре правовой нормы на статью уголовного закона, вычленяя в последней диспозицию и санкцию, с одной стороны, и умалчивать о «строении» того, что называют нормами Общей части, – с другой. Между тем совершенно очевидно, что нормы права выступают первичными образованиями, «кирпичиками», «клеточками» и т. п., которые не могут не иметь единой структуры, «строения», а стало быть, и некоторой обособленности друг от друга. С точки зрения стилистических интересов, конечно же, допустимо с некоторой долей условности различать в статьях Особенной части Уголовного кодекса диспозицию и санкцию. Но при выяснении соотношения нормы и статьи нельзя упускать из виду того, что последняя есть внутреннее подразделение нормативного акта, документа, отражающая логически обособленную часть его текста и включающая в себя одно или несколько сложных предложений, членами которых, как известно, служат подлежащее, сказуемое, определение, дополнение и обстоятельство. Эти члены предложения, а также наименование, примечание, вычленяемые части, пункты, абзацы и т. п. и есть структура статей нормативного акта, которые, в свою очередь, выступают структурными образованиями, объединяемыми в ныне действующем законодательстве в главы и, на следующем уровне, в разделы. В аналогичной плоскости осуществляется группировка самих разделов, вследствие чего формируются Общая и Особенная части. Если, однако, они, а также разделы, главы и статьи уголовного закона лежат в одной плоскости систематизации кодифицированного материала, то вывод может быть только один: Общая и Особенная части Уголовного кодекса представляют собой разные совокупности статей, а не различные комплексы уголовно-правовых норм.

Данное положение служит основанием для утверждения о неразрывной, органической связи Общей и Особенной частей Уголовного кодекса. Решая данный вопрос, в юридической литературе обычно ссылаются на принадлежность их к одному и тому же целому, единство решаемых ими задач. С этим, разумеется, нельзя не согласиться. Но ограничиваться лишь такого рода ссылкой – значит не акцентировать внимание на наиболее важном моменте: всякая норма уголовного права устанавливается одновременно статьями как Общей, так и Особенной частей Уголовного кодекса. Именно то, что ни те, ни другие сами по себе полностью не раскрывают содержание уголовно-правовой нормы, исключает возможность толкования и применения ее лишь на основе статей какой-либо одной части Кодекса. Именно по этим соображениям ее определение как некоторой совокупности норм, а не статей уголовного закона, представляется не просто некорректным, но ошибочным с методологической точки зрения. Наконец, именно данное положение служит предпосылкой для правильного уяснения содержания не только уголовно-правовой нормы в целом, но и каждого ее элемента.

В самом деле, что нужно рассматривать в качестве условий применения уголовно-правовой нормы об ответственности, например, за кражу? В ч. 1 ст. 158 УК РФ они сформулированы весьма лаконично, как совершение «тайного похищения чужого имущества». Понятно, что перечень обязательных условий для привлечения индивида к уголовной ответственности за данное преступление не исчерпывается лишь названными признаками. В частности, здесь ничего не сказано о признаках малозначительности деяния, вменяемости, минимальном возрасте привлечения к уголовной ответственности, характере и форме вины, покушении или приготовлении, соучастии в преступлении, возможности осуждения лица за кражу, совершенную при обстоятельствах, исключающих преступность деяния. Имея в виду, что соответствующие положения на этот счет в силу своего универсального значения содержатся в Общей части УК РФ, допустимо ли связывать все их с характеристикой условий применения нормы уголовного закона, устанавливающей основание уголовной ответственности за кражу? Думается, в решении данного вопроса не должно быть двух мнений, ибо весь смысл подразделения кодифицированного материала на Общую и Особенную части как раз в том и состоял, чтобы при изложении отдельных уголовно-правовых норм вывести в первую часть все повторяющееся, единое, оставив во второй лишь отличительное, специфическое. Столь же несомненным представляется и то, что интересующая нас норма может применяться лишь в случаях, когда кража совершена на территории или вне пределов РФ, во время, когда данная норма стала действующей, т. е. вступила в силу. Исходя, из принципа деления законодательного материала, а также нетождественности юридической нормы и статьи закона, сам по себе факт «выведения» положений общего характера за скобки при изложении оснований ответственности нельзя воспринимать как конструирование новой, самостоятельной уголовно-правовой нормы. Точно так же не имеет статуса отдельной уголовно-правовой нормы понятие хищения, сформулированное законодателем в примечании к ст. 158, хотя оно распространяется на все формы хищения. Стало быть, если попытаться полностью воспроизвести основания применения уголовно-правовой нормы об ответственности за кражу, то они должны содержать в себе предписания не только так называемой диспозиции ч. 1 ст. 158, но и примечания к ней, а также положений глав 2–8 Общей части УК РФ. Важно подчеркнуть, что при всей своей многочисленности эти условия укладываются в первую часть формулы «если... то...» и представляют собой гипотезу уголовно-правовой нормы, описываемую законодателем, в отдельных статьях Особенной и целой группе статей Общей части Уголовного кодекса.

Думается, что с соответствующих позиций должен решаться вопрос и о содержании второго элемента уголовно-правовых норм, обычно именуемого санкциями. В юридической литературе их часто понимают как некоторого рода наказание, предусмотренное за совершение деяния, служащего условием применения уголовно-правовой нормы. Более того, иногда даже подчеркивается, что ничего иного в санкции не содержится. Не чем иным, как отождествлением санкции уголовно-правовой нормы и санкции статьи Особенной части, такое решение вопроса объяснить нельзя. Но оно порождает не только не совсем корректные представления о пределах наказуемости деяний^[220], но и неверное понимание санкции уголовно-правовой нормы, ее содержания и роли в рамках единого целого. Ведь одно дело, когда смысл существования санкции мы видим в изложении предписаний законодателя относительно того, что вправе избрать суд в качестве меры наказания при применении, скажем, той же самой нормы об ответственности за кражу, т. е. возможности определить штраф в размере от двухсот до семисот минимальных размеров оплаты труда или заработной платы или иного дохода осужденного от двух до семи месяцев, либо обязательные работы на срок от ста восьмидесяти до двухсот сорока часов, либо исправительные работы на срок от одного года до двух лет, либо арест на срок от четырех до шести месяцев, либо лишение свободы на срок до трех лет (ч. 1 ст. 158 УК РФ). И совсем другое дело, когда санкция данной уголовно-правовой нормы интерпретируется по типу: «наказывается в пределах, установленных статьей Особенной части, с учетом установленных статьями Общей части целей наказания, порядком и условиями назначения отдельных видов наказания, общими началами назначения наказания, перечнем смягчающих и отягчающих обстоятельств, правилами назначения наказания при неоконченной преступной деятельности, соучастии в преступлении, условиями применения условного осуждения и основаниями освобождения от уголовной ответственности и наказания». Не только логически, но и фактически содержание санкции отдельной уголовно-правовой нормы характеризуется совокупностью положений, изложенных в санкции статьи Особенной части и в соответствующих институтах (главы 9–14) Общей части.

Поскольку всякая уголовно-правовая норма не менее объемна в изложении условий (обычно именуемых в литературе диспозицией) и возможных последствий (так называемой санкции) ее применения, то небесспорными представляются утверждения некоторых авторов, считающих, что по общему правилу одна уголовно-правовая норма содержится в одной статье Особенной части^[221].

Если уж говорить о количественном соотношении нормы и статьи уголовного закона, то для этого можно представить себе либо отдельную норму (например, об ответственности за кражу) в кодексе, в котором не используется деление материала на Особенную и Общую части, либо отдельный закон, в котором решаются все без исключения вопросы преступности и наказуемости какого-то одного преступления (кражи). И в том и в другом случае об уголовно-правовой норме можно говорить лишь при условии, что она носит самодостаточный характер в том плане, что обладает способностью к самостоятельному применению. Эта способность обусловливает и соответствующее содержание уголовно-правовой нормы, которое в категориях механизма уголовно-правового регулирования представляет неразрывную связь юридического факта и порождаемых им правовых последствий. Ничего иного в правовой норме нет, что, кстати, лишний раз свидетельствует в пользу сторонников мнения о двухчленном «строении» норм права. Вместе с тем их содержание не может быть сведено и к какому-то одному элементу, в том числе и к правоотношению. Данное положение также требует акцента, поскольку существует мнение, что "структура юридической нормы есть объективированный результат отражения в норме определенного отношения. Фактическое общественное отношение, подлежащее правовому регулированию, объективно требует, чтобы структура правовой нормы логически соответствовала собственному внутреннему строению. Оно достаточно жестко предопределяет характер связи и количество структурных элементов нормы... С известной условностью можно утверждать, что та или иная норма содержит столько структурных логических элементов, сколько этого требует данное отношение. Структура имущественных отношений индивидов обусловливает наличие в правовой норме таких элементов, как гипотеза, диспозиция (одна или две), санкция, мера поощрения, указание на каждого из субъектов. Большинству уголовных отношений соответствует двучленная структура нормы. Для массовых, политических отношений, требующих конституционного оформления, зачастую достаточно констатации в праве их наличия. В структуре многих конституционных норм реально проявляется обычно один элемент»^[222].

Такого рода представления о структуре юридической нормы вызывают возражения, прежде всего потому, что структура всякого целого, в том числе и норм, не может быть непостоянной^[223]. Кроме того, трудно говорить о последовательности суждений, когда по сути дела одно и то же – а именно условия применения правовой нормы – при характеристике ее гипотезы авторами включаются в структуру нормы права, а при анализе юридических фактов – нет. Поскольку описание гипотезы в конечном счете и есть изложение содержания конкретных юридических фактов, с наличием которых связывается применение нормы права, то, думается, нет никаких оснований для отождествления строения правовой нормы и правоотношения и выведения тем самым за ее рамки признаков, непосредственно касающихся юридического факта. Нельзя, однако, не считаться и с тем, что в какой-то части юридическая норма непременно должна раскрывать и содержание самого правоотношения, его элементы и связи между ними. Юридический факт, рассматриваемый в единстве с порождаемым им правоотношением, – это и есть составляющие уголовно-правовой нормы. Какого бы наименования се структурных частей мы ни придерживались. в любом случае реальное содержание уголовно-правовой нормы включает в себя предписания как об условиях, так и о юридических последствиях применения нормы. И если сами условия применения – юридический факт, то порождаемое ими отношение есть не что иное, как предмет уголовно-правового регулирования. Ранее уже отмечалось, что таковым следует считать уголовно-правовое отношение, а точнее, регулируемое уголовным законом отношение общества к лицу, признанному виновным в совершении преступления (в некоторых случаях отношение общества к яйцу, причинившему вред в состоянии невменяемости). Поскольку и само преступление с социальной точки зрения представляет собой отношение лица к людям, то выходит, что всякая уголовно-правовая норма в первой своей части содержит юридические признаки одного отношения (индивида к окружающим), а во второй – другого (общества к индивиду–преступнику).

Ориентируясь на понимание уголовно-правовой нормы как единства юридического факта и предмета регулирования, следует решать и все возникшие в этой связи вопросы, в том числе вопрос о нормативности уголовного закона. Подчеркнем еще раз: отрицая наличие в нем собственных юридических норм, К. Биндинг ошибался не в том, что считал недопустимым подменять закон, который нарушается преступлением, законом, по которому наказывается виновный, но в том, что видел в санкции последнего лишь меру принуждения. К сожалению, таким же образом санкция стала истолковываться и многими представителями отечественной юридической науки, отстаивающими идею об уголовно-правовой природе запрета на совершение общественно -опасного деяния, сопряженную с представлением об особенностях строения нормы уголовного права. Суть же проблемы заключена в другом: санкция есть не мера принуждения как таковая, а то, что в каждом отдельном случае раскрывает предмет уголовно-правового регулирования. Если мы имеем дело с совершением общественно опасного деяния невменяемым, то это служит юридическим основанием для возникновения такого отношения, в рамках которого суду вменяется в обязанность решить вопрос о целесообразности назначения и виде принудительных мер медицинского характера. Когда содеянное квалифицируется в качестве определенного рода преступления, то возникает уголовно-правовое отношение, причем именно предусмотренное санкцией конкретной уголовно-правовой нормы. Специфические его признаки,, непосредственно касающиеся того, в чем оно по общему правилу может находить свое выражение (перечень мер наказаний), законодатель излагает в статье Особенной части Уголовного кодекса. В Общей же его части содержатся предписания, которыми должен руководствоваться правоприменитель по всем категориям уголовных дел. Устанавливаемые в ней правила адресуются именно ему, обязывая совершить одни действия, запрещая другие и дозволяя третьи. Можно спорить о том, какой именно способ регулирования используется законодателем в том или ином случае, но применительно к той части уголовно-правовой нормы, которую именуют санкцией, несомненным представляется следующее.

1. Деятельность правоприменителя нельзя рассматривать вне рамок уголовно-правового регулирования, ибо в Уголовном кодексе нет (и в принципе не может быть) норм, не имеющих целью установление жестких правил, которыми надлежит руководствоваться соответствующим правоохранительным органам при решении вопросов преступности и наказуемости деяния в каждом отдельном случае. Для кого, как не для государственного органа, ч. 1 ст. 13 Уголовного кодекса устанавливает, что «граждане Российской Федерации, совершившие преступление на территории иностранного государства, не подлежат выдаче этому государству»? Кто, как не суд, обязан считаться с тем, что пожизненное лишение свободы не назначается женщинам, а также лицам, совершившим преступление в возрасте до восемнадцати лет, и мужчинам, достигшим к моменту вынесения приговора шестидесятипятилетнего возраста?

2. Всякое правовое регулирование не может осуществляться не только вне правоотношении, но и вне юридических норм, и, стало быть, уголовно-правовая норма должна содержать в себе такую часть, в которой законодателем описываются конкретные признаки предмета уголовно-правового регулирования. В так называемых регулятивных нормах ею выступает диспозиция, устанавливающая признаки правомерного поведения и адресуемая участникам регулируемого общественного отношения. Нормы Уголовного кодекса, предусматривающие правовые последствия совершения общественно опасного деяния (в том числе и преступления), являются нормами охранительного типа. Их специфика состоит не в том, что они не содержат в себе признаков правомерного поведения, а в том, что данные признаки формулируются санкцией охранительной нормы.

3. Как и во всякой иной отрасли, используемые в уголовном праве методы регулирования отношений, возникающих вследствие совершения преступления, не могут не иметь специфики. Однако если иметь в виду, что предметом регулирования данной отрасли выступают лишь эти отношения, нет никаких оснований не только для ее характеристики как отрасли запретов, но и для сведения уголовно-правовых методов к применению или угрозе применения мер наказаний.

4. Общеизвестно, что предмет и метод правового регулирования всегда тесно взаимосвязаны. Если это так, то вряд ли можно считать последовательной позицию авторов, которые признают предметом уголовно-правового регулирования исключительно отношения, возникающий вследствие совершения общественно опасного деяния, и вместе с тем разделяют мнение об уголовно-правовой природе запрета на совершение общественно опасного деяния. Представляется, что эти положения являются взаимоисключающими: допуская, что именно уголовное право формирует такого рода запреты, мы констатируем наличие в предмете и иных отношений, ибо нельзя запрещать какое-либо поведение и тем самым не регулировать его, утверждая же, что предметом уголовно-правового регулирования служат только отношения, возникающие вследствие совершения общественно опасного деяния, мы одновременно отрицаем уголовно-правовую природу запрета на совершение общественно опасного деяния. Как говорится, третьего не дано.

5. Полагая, что обоснованным является второй подход, следует подчеркнуть, что понятием «уголовно-правовое регулирование» охватывается не только его предмет, но и юридический факт, что, однако, не дает оснований для их отождествления. Описывая признаки общественно опасного деяния, с наличием которого связывается возникновение уголовно-правовых отношений, законодатель никакого регулирования самих деяний не производит, а стало быть, и при применении уголовно-правовых норм речь должна идти о деяниях, предусмотренных уголовным законом, но никак не нарушающих его. Если говорить в общем плане, то преступление есть всегда нарушение некоторого рода социальной нормы. Иногда она указывается в числе обязательных признаков состава преступления, что имеет место, например, при вменении преступлений в виде нарушения различного рода правил (безопасности движения, технических правил, правил регистрации и т. п.). В таком случае уголовно-правовая квалификация содеянного требует установления того, в каком нормативном акте сформулирована обязанность, несоблюдение которой виновным служит условием применения уголовно-правовой нормы. Но нередко этого не требуется. но не потому, что преступление не нарушает каких-либо социальных норм, а потому, что подразумевается общеизвестность их предписаний.

6. Помимо установления юридических фактов, определения характера связи между участниками отношения и т. д., регулирование всегда связано с реализацией определенных целей, задач. Безусловно, они, как и юридический факт, предмет регулирования и т. п., также входят в понятие правового регулирования. Но опять же важно заметить: не следует ставить знак равенства между тем, что регулируется, и тем, ради чего осуществляется регулирование. Именно последнее значение имеется в виду, когда речь идет о так называемых обычных отношениях, т. е. о тех, под которыми в юридической литературе подразумевают отношения, урегулированные какой-либо отраслью права, поставленные под охрану уголовным законом и, как утверждается, играющие роль объекта при совершении преступления. Часто высказываемое в отечественной юридической литературе мнение, согласно которому они также выступают в качестве предмета уголовно-правового регулирования, не учитывает не только того, что нет необходимости регулировать уже урегулированное, но и того, что цель и предмет – понятия, отражающие самостоятельные элементы этого механизма. Следовательно, данные отношения должны рассматриваться в рамках учения не столько о предмете, сколько о задачах и целях уголовно-правового регулирования.

Поиск по сайту: