Глава 1. Досоциалистические концепции объекта преступления

Разработка проблемы объекта преступления началась в юридической науке после того, как в конце XVIII в. понятие "состав преступления", перестав иметь первоначальное, процессуальное значение, получило статус одной из важнейших категорий уголовного права. Это, разумеется, нельзя воспринимать так, что в предшествующие столетия решение вопросов, непосредственно касающихся уяснения направленности преступных деяний, находилось вне сферы внимания исследователей. Еще со времен римского права считалось, что это одна из важнейших характеристик, позволяющая различать среди деяний преступления публичного и частного характера и преследовать первые в порядке уголовного, а вторые – гражданского судопроизводства. Сохранив в последующем в какой-то степени свой исходный смысл, предполагающий обособление группы преступлений, преследуемых только по жалобе потерпевшего (дела частного обвинения), данная классификация получила широкое распространение в научной литературе и в законодательстве ряда государств. Другое дело, что нередко ученые с направленностью преступных посягательств считали возможным связывать вычленение большего числа основных групп преступлений. Так, в известном труде Ч. Беккариа с учетом данного признака они объединялись не в две, а в три разновидности: некоторые преступления, считал он, разрушают само общество или вызывают гибель того, кто является его представителем, другие нарушают личную безопасность граждан, посягая на их жизнь, имущество и честь, третьи противоречат тому, что ввиду общественного спокойствия и блага закон предписывает каждому гражданину делать или не делать^[1]. Сходное, трехчленное деление преступлений позднее получило широкое распространение и в отечественной литературе, в связи с чем вычленялись, например, преступления против интересов государства, преступления против интересов общества и преступления против частногражданских интересов.

Помимо указанных двух наиболее часто встречающихся подходов в истории развития уголовно-правовой мысли можно обнаружить и менее представительные по числу сторонников точки зрения на этот счет, в соответствии с которыми назывались преступления государственные, преступления общественные, преступления семейственные, преступления против прав отдельных лиц, как физических, так и юридических, заключающиеся в преступлениях против личности и имущества^[2]. Упуская из виду требование единства основания деления, иногда преступления делились на пять групп: "преступления против прав отдельных лиц", "преступления против половой нравственности и семейства", "преступления против общества", "преступления против государства", "преступления против религии и церкви"^[3]. Имелись сторонники (Ж.-П. Марат) и восьмиразрядной классификации, которые по целевой направленности предлагали, в частности, выделять преступления, ведущие к гибели государства, наносящие вред законной власти, посягающие на личную безопасность, на нравственность, затрагивающие честь отдельного человека, подрывающие общественное спокойствие, деликты против религии и другие. Укажем также и на позицию отдельных авторов, выступающих за необходимость выделения еще большего числа видов преступных посягательств: по мнению П. П. Пусторослева, преступления и проступки против безопасности государства составляют одну группу; против неприкосновенности законного авторитета или законного господства правительственной власти – другую; против доброкачественности исполнения государственной или общественной службы – третью; против доброкачественности денежных знаков – четвертую; против неприкосновенности веры или религии человека – пятую; против неприкосновенности правового состояния личности – шестую; против жизни – седьмую; против телесной неприкосновенности – восьмую; против половой неприкосновенности – девятую; против свободы – десятую; против чести – одиннадцатую; против имущества – двенадцатую и т. д.^[4]

Существование столь широкого спектра мнений о количестве основных видов преступлений было обусловлено комплексом причин. Прежде всего, безусловно, перед нами свидетельство того, что само основание классификации посягательств – их направленность – понималось в науке по-разному. Со всей определенностью данное обстоятельство подтвердилось тогда, когда перед представителями теории уголовного права встала задача осмысления в рамках учения о составе преступления понятия объекта посягательства. Ее решение требовало уяснения уже не столько специфики, сколько общего в направленности преступных деяний, осознания существования многих видов взаимосвязей (в том числе социального и индивидуального, фактического и юридического) в объекте преступления. Что представляется наиболее примечательным в изначально существовавших представлениях об объекте преступления?

К сожалению, в советской юридической литературе данный период развития учения об объекте преступления всегда воспринимался и анализировался исключительно сквозь призму интересов классовой борьбы, по схеме, в соответствии с которой вычленялись три основных этапа формирования буржуазного общества, а стало быть, и три этапа в развитии концепций объекта преступления: с первым увязывалось возникновение концепции, отражающей интересы борьбы буржуазии с феодализмом и противопоставляющей личность и общество; после прихода к власти буржуазии предполагалось начало второго этапа, характеризующегося появлением у государства потребности в создании теории объекта преступления, способной решать задачи маскировки классового содержания буржуазного уголовного закона; целью третьего этапа разработки проблемы объекта преступления объявлялось теоретическое обоснование применения насилия со стороны господствующего класса^[5].

В соответствии с этим, например, Е. Каиржанов различал теории "субъективного права", "нормы права" и правового блага как объекта преступления. Отмечая, что в основе нормативной теории лежит чисто юридический метод познания, абстрагированность от оценки различных социальных, психологических и исторических интересов, автор счел важным сделать особый акцент на различиях между двумя другими трактовками объекта преступления. Специфика подхода сторонников теории субъективного права, по мнению Е. Каиржанова, состояла в том, что они «все-таки исходили из человеческого лица, из личности, из прав лица, причем прирожденных, а потому естественных, неприкасаемых, неотделимых от человека, и тем самым как бы объективно данных, то есть обращали свое главное внимание на самого человека, на личность и ее волю. Таким образом, в известной мере "материализовав" это понятие, они стояли ближе к содержательной оценке объекта преступления. Такого стремления нет у сторонников теории правового блага. Инициаторы и последователи данного учения, наоборот, стараются подчеркнуть в объекте преступления его формальное начало, формальную, а именно правовую сторону. В то же время теория правового блага – это своеобразная база и сердцевина общей так называемой нормативной школы, этой сугубо идеалистической теории объяснения права вообще, уголовного в особенности»^[6].

Подобного рода представления о существовавших во второй половине XIX – начале XX в. основных концепциях объекта преступления трудно назвать безупречными. И дело даже не столько в идеологических наслоениях, сколько в спорности или, по крайней мере, слишком большой условности объединения всего многообразия взглядов на объект преступления в три указанные группы. В этом смысле, например, показательна характеристика позиции Н. С. Таганцева, причисляемой к нормативной теории, видимо, лишь по тем соображениям, что объектом преступления он называл "норму права в ее реальном бытии". Между тем против такого одностороннего понимания объекта преступления и преступления в целом как раз и предостерегал Н. С. Таганцев: "Если мы, – писал он, – будем в преступлении видеть только посягательство на норму, на веления правопроизводящей авторитетной воли, создающей для одной стороны право требовать подчинения этим велениям, а для другой – обязанность такого подчинения, будем придавать исключительное значение моменту противоправности учиненного, то преступление сделается формальным, жизненепригодным понятием, напоминающим у нас воззрения эпохи Петра Великого, считавшего и мятеж, и убийство, и ношение бороды, и срубку заповедного дерева равно важными деяниями, достойными смертной казни, ибо все это виновный делал, одинаково не страшась царского гнева". Отмечая, что сущностью преступления не может быть и посягательство на интерес, поскольку при таком решении вопроса утратит "всякое значение социальная сторона преступной деятельности, исчезнет возможность надлежащей оценки проявившейся в преступлении личности преступника, оценки видов виновности, сделается невозможной правильная оценка карательных мер", Н. С. Таганцев выступал за "признание одинакового значения обоих моментов преступного деяния". Если, с одной стороны, отмечал автор, "несомненно, что преступное деяние хотя и имеет своим непосредственным объектом конкретное благо, но сущность его не исчерпывается вредом и опасностью, причиняемыми этому благу, а по преимуществу заключается в противодействии, оказываемом им господству права в государстве, то, с другой стороны, также очевидно, что сравнительная тяжесть отдельных преступных деяний для правопорядка определяется не этим противодействием праву, даже не проявленной виновным энергией этого противодействия, а значением правоохраняемого интереса, на который направлялось посягательство"^[7].

Безусловно, с позиций сегодняшнего дня концепцию объекта преступления Н. С. Таганцева трудно назвать удачной, в том числе и потому, что в ней представления о сущности преступления основывались на признании его объектом того, что автор обозначил "нормой права в ее реальном бытии" и подразумевал как "правоохраняемые интересы", вольно или невольно тем самым отождествляя разные понятия. Неудачное употребление Н. С. Таганцевым термина "норма" вызывало вполне объяснимую критику еще со стороны С. Е. Познышева, который в этой связи обоснованно отмечал, что интересы и явления жизни никоим образом не могут рассматриваться как воплощение или "реальное бытие" охраняющих их норм; они существуют совершенно самостоятельно и нередко задолго до того, как получат правовую охрану. С другой стороны, указывал автор, если рассматривать охраняемые правом конкретные факты и интересы как реальное бытие "правовых норм, то существование норм, как общих правил, в виде предписаний или норм объективного права пришлось бы считать не реальным, мнимым их бытием или существованием. Подобного рода представления и терминология, очевидно, в высшей степени неудобны"^[8].

При этом важно отметить, что Н. С. Таганцев, как и подавляющее большинство ученых второй половины XIX – начала XX в., считал ошибочным противопоставление юридического и фактического в направленности преступных посягательств, признание их объектом только того либо другого. Говоря об опосредованном и непосредственном, формальном и содержательном, юридическом и фактическом воздействии, отдаленном (отвлеченном) и ближайшем, ученые этого времени обычно связывали направленность посягательства и с тем, что выражает его отношение к государству или обществу в целом (с нормами права, законом, заповедями, предписаниями и т. п.), и с тем, что характеризует содеянное с позиций интересов или прав отдельных физических и юридических лиц. Уже одно это обстоятельство свидетельствует о значительной доле условности в обособлении нормативной теории объекта преступления от взглядов на него как на некоторого рода субъективное право.

Эта сомнительность становится еще большей, если учесть, что почти в каждой работе опосредованное и непосредственное, фактическое и юридическое, формальное и содержательное, отдаленное и ближайшее именовались и самостоятельными объектами и одновременно разными аспектами анализа отдельно взятого объекта преступления. В этой связи важно заметить, что в отечественной литературе довольно часто в его качестве называлось определенного рода благо. Означает ли, однако, данное обстоятельство, что в употреблении термина "благо" находил свое выражение какой-то специфический, отличный от других подход к пониманию объекта преступления? Думается, что в контексте приведенных выше суждений о трех основных теориях объекта преступления для положительного ответа на поставленный вопрос нет достаточных оснований, поскольку, во-первых, данный термин использовался представителями всех концепций объекта преступления, в том числе, кстати, и Н. С. Таганцевым, во-вторых, интерпретировался криминалистами по-разному, и, наконец, в-третьих, с некоторых пор стал играть роль своеобразного собирательного понятия, дающего возможность, помимо всего прочего, связать воедино в объекте преступления его юридическую (правовую) и фактическую (физическую) стороны. Именно это и упускается из виду всякий раз, когда идет речь о теориях объекта преступления, различающихся между собой тем, что в одних под объектом подразумевается право в субъективном или объективном смысле, а в других – правовое благо.

Критически воспринимая саму идею противопоставления теорий "субъективного права" и "нормы права", а каждой из них – трактовке объекта преступления в качестве правового блага, нельзя обойти вниманием существо взглядов криминалистов, традиционно относимых к представителям первого подхода. Считается, что наиболее рельефно и последовательно он изложен в работах В. Д. Спасовича, который в своих выводах об объекте преступления исходил из понимания самого преступления как "посягательства на чье-либо право, охраняемое государством посредством наказания". "Из этого определения, – утверждал автор, – вытекают два весьма важных последствия: 1) так как право бывает всегда чье-нибудь, а владельцами или субъектами прав могут быть только лица человеческие, единичные или собирательные, то и преступление может быть совершено только противу какого-нибудь лица, следовательно, предметом преступления может быть только лицо; 2) коль скоро по каким-нибудь причинам государство отнимет от известного права свою защиту, то нарушение его перестанет быть бесправием и не подлежит ведению уголовного правосудия". Отмечая в связи с этим, что "лицо, страдающее от преступления, называется технически предметом или объектом преступления", В. Д. Спасович далее разъяснял: "Право может принадлежать как лицам единичным, физическим, так и лицам собирательным, юридическим, то есть целым группам и сочетаниям, состоящим из лиц физических, различной величины, назначения, размеров. Таким образом, предметом преступления может быть частное лицо, семья, сословие, церковь, совокупность лиц, находящихся в известной местности, или публика, государство и его правительство, со всеми органами этого правительства"^[9].

Сходных представлений об объекте преступления придерживались также П. Д. Калмыков^[10], Д. А. Дриль^[11] и др. Общность их подходов находила свое выражение в том, что, не различая объект и предмет преступления, они связывали характеристику направленности наказуемого деяния с целым, объединяющим в себе одушевленное и неодушевленное, человека с созданными им или принадлежащими ему ценностями, субъекта права с правами субъекта. Конечно, далеко не во всем данные авторы были едины и последовательны. Подтверждением тому служат суждения, например, А. Ф. Кистяковского. "Объектом преступления, – считал он, – может быть, вообще говоря, только человек со всеми правами и учреждениями, которые им как существом общественным создаются. Посему кроме жизни, здоровья, свободы, чести, как более или менее основных объектов преступления, так сказать, созданных природою, таковыми являются также вещи, животные, учреждения, даже известный строй мысли"^[12]. Явно вступая в противоречие с общим тезисом, А. Ф. Кистяковский допускал возможность признания объектом преступления имущества и животных по той причине, что они находятся в собственности человека. Аналогичным образом решал вопрос и С. М. Будзинский, хотя и уточнял, что в таком случае предмет преступления – не вещь, а лицо или право этого лица на вещь. Вместе с тем, не соглашаясь с мнением о признании нарушения субъективного права существенным условием всякого преступления, он доказывал: "Если государство имеет право или обязанность наказывать деяния, противные его целям, то нельзя ограничивать его задачей защиты права субъективного. Характеристическая черта преступления состоит скорее в нарушении права в объективном смысле, т. е. закона"^[13].

Указанная непоследовательность в логике суждений сторонников так называемой теории субъективного права – явление, заслуживающее внимания главным образом потому, что в юридической литературе второй половины XIX – начала XX в. получили распространение и такие представления об объекте преступления, которые усматривали в нем не самого человека, людей и даже не субъекта права в единстве с его субъективными правами, а непосредственно то, что принадлежит отдельным членам общества или обществу в целом, способно удовлетворять их потребности и в сохранении чего они заинтересованы. Подобное смещение акцента отнюдь не малозначительно, поскольку оно и раскрывает эволюцию взглядов теоретиков на функции объекта, отводимые ему в процессе посягательства. Ведь одно дело, когда объект преступления предстает перед нами тем, против кого совершается посягательство, чьи интересы оно затрагивает и, в конечном счете, кому именно причиняет или создает угрозу причинения вреда. И другое дело, когда с понятием объекта преступления увязывается не столько вредоносность преступного деяния, сколько его способность посягать на что-либо, нарушать что-либо, оказывать воздействие на что-либо и т. п.

На первый вариант решения вопроса ориентировался, например, Н. Неклюдов. Отправной им признавалась мысль о том, что люди и вещи суть "объекты права", вследствие чего первые назывались личным, а вторые – вещным объектом права. Полагая, что общественные отношения возникают по поводу людей или вещей, те и другие суть предмет таких отношений, автор утверждал, что при гражданской неправде (гражданском правонарушении) имеет место посягательство "на установившиеся между людьми отношения по поводу каких-либо объектов прав, все равно, личных или вещных, но не посягательство на самые объекты непосредственна", в то время как преступление (уголовная неправда) – "посягательство, направленное непосредственно на самый объект права или на самого конкретного представителя его, так сказать, на самый корпус права, все равно, личный или вещный"^[14]. Считая, что для преступления необходима не только "физическая годность объекта", но и воплощение в нем воли ("ибо только воля, входя в неодушевленные предметы, вводит их в сферу личности и оставляет на них отпечаток права"), Н. Неклюдов делал вывод: "Эта-то внутренняя сущность внешнего предмета, воля и право, и есть истинный объект преступления"^[15]. Заметим, что, увязывая первоначально понятие объекта с ключевым словом "посягательство", автор далее высказывался за необходимость выделять в объекте преступления две воли, два права и при этом предпочитал говорить не о посягательстве, а в основном о нарушении, производимом деянием: "Объектом преступления являются: во-первых, "общее право, ибо право нарушается преступлением как таковое; им нарушается всеобщая воля, высказанная в законе, и посредственно наносится вред даже самому государству", и, во-вторых, "частное право, так как право нарушается непосредственно и количественно и качественно только до известной степени, в известных пределах; все право, все общество, все государство только посредственно затронуты преступлением"^[16].

О двоякого рода направленности преступления шла речь и в работе Н. Д. Сергиевского. Называя объектами правовые нормы и конкретные блага, интересы, он придавал в рамках понятия "преступление" вредоносности и нарушению деянием нормы права самостоятельное значение, поясняя, что, "отсекая голову в силу закона преступнику, палач, очевидно, причиняет ему такой же вред, так и всякий убийца: но это лишение жизни не будет преступным". Подчеркивая связь между причинением вреда и нарушением нормы права, автор отмечал, что всякое преступное деяние является по своей природе таким нарушением норм положительного права, которое неизбежно должно заключать в себе момент материального или идеального вреда отдельным лицам или всему обществу. "Таким образом, – писал Н. Д. Сергиевский, – возникает как бы двойной объект преступных деяний: во-первых, в качестве объекта представляется, ближайшим образом, непосредственный предмет посягательства, а затем, во-вторых, отвлеченный интерес всего общежития, нарушаемый неисполнением соответствующего предписания закона. Только соединение обоих моментов образует понятие объекта, вместе с тем обосновывает состав преступного деяния: нарушение нормы закона невозможно без посягательства на конкретные блага или интересы; одно же посягательство на эти последние, если за ними не стоит нарушение нормы закона, не будет преступным"^[17].

Примечательно, что о нарушении деянием правовых норм вели речь не только сторонники, но и противники признания данных норм объектом преступления. Г. В. Колоколов исходил из положения, согласно которому только то, что разрушается или по крайней мере страдает от преступной деятельности, должно считаться объектом преступления. "Но можно ли, – ставил он вопрос, – сказать относительно юридических норм, что они разрушаются от преступной деятельности? Что при совершении преступления нормы эти сами по себе не только не разрушаются, но даже и не страдают, это ясно само по себе. Но, оставляя неприкосновенной самую правовую норму, всякое преступление разрушает то или иное благо, частное или общественное, охраняемое уголовным законом; эти блага или интересы и есть объект преступления"^[18].

Аналогичным образом рассуждали многие авторы, отдавая предпочтение характеристике объекта преступления в качестве определенного рода блага. Не снимая необходимости правового анализа объекта преступления, используемое ими понятие "благо" охватывало собой нечто нарушаемое, изменяемое, подвергающееся воздействию и т. п. в результате преступления. Однако на рубеже XIX – XX вв. сначала в зарубежной, а затем и отечественной литературе был поставлен вопрос о необходимости разграничения того, что именовалось объектом защиты, с одной стороны, и объектом действия – с другой. Обобщив вкладываемый в эти понятия смысл, А. Н. Круглевский выделил несколько подходов. Согласно первому, "объектом юридической охраны... признается тот предмет, на который посягает отдельное преступление, конкретное воплощение правового блага, то фактическое отношение, изменить которое имело в виду лицо действующее, решаясь на преступление, охраняемое правом состояние, которое повреждается или ставится в опасность преступлением..." Второй состоит в том, что "объектом действия признается предмет, относительно которого учинено преступление или который должен быть создан преступлением для того, чтобы возникло характерное для данного деликта посягательство на предмет юридической охраны (Оппенгейм); предмет фактического воздействия субъекта, действующего в предположении, что он посягает на то или иное конкретное благо (Мокрииский), непосредственная цель действий индивида"^[19].

Полагая, что объект преступления (деликта) есть именно объект охраны, автор обращал внимание на то, что объект действия часто бывает сложно отграничить от средств совершения преступлений, а также на то, что на него происходит воздействие, отличающееся от воздействия на объект преступления. Имея в виду последний объект, он писал: "Ошибочно было бы думать, что объектом деликта является все то, что изменяется лежащим в основе его действием. Для деликта вовсе не характерны производимые им химические или механические эффекты. Единственно существенным свойством деликта, наряду с противоправностью его, является его вредоносность, причиняемый им вред и, сообразно с этим, предметом преступления может быть признан только повреждаемый деликтом предмет, т. е. благо"^[20].

Имея в виду приведенную характеристику объекта защиты и объекта действия, можно утверждать, что еще в начале XX в. отечественной уголовно-правовой наукой стала осознаваться необходимость отграничения объекта преступления от того, что позже станут называть предметом преступления и по поводу чего и по сей день в юридической литературе ведутся дискуссии не только относительно характера взаимосвязи объекта и предмета, но и относительно соотношения предмета с используемыми виновным средствами совершения преступления. По-прежнему актуальным остается также уяснение специфики воздействия на объект и предмет преступления, оказываемого деянием, и решение возникающих в этой связи вопросов, касающихся, в частности, соотношения понятий преступного вреда и преступных последствий. Конечно, проводя параллели между эволюцией представлений о взаимосвязи объекта и предмета преступления в дореволюционной и в современной науке, можно обнаружить и некоторого рода особенности (выражающиеся, например, в том, что ныне предпочитают увязывать производимые преступлением изменения как раз с объектом, а не с предметом посягательства). Но это не ставит под сомнение то, что соотношение объекта защиты и объекта действия в рассматриваемой работе интерпретировалось как соотношение не разных видов объектов преступления, а объекта и предмета преступления. Другое дело, как в ней была решена данная проблема. Не будет лишним, прежде всего, заметить, что благу здесь отводилась роль именно объекта, а не предмета преступления. Для начала XX в. ничего специфического в таком толковании объекта не было, как раз наоборот: "Это воззрение, – писал автор, – нашло себе признание и в современной литературе – его придерживаются implicite все ученые, анализирующие составы отдельных преступлений, не занимаясь специально вопросом о существе объекта деликтов. Ввиду того, что криминалистов интересуют только те блага, нарушение которых запрещается (под угрозой наказания) правом, в науке установился обычай называть объекты преступления правовыми благами..."^[21] Давая основание полагать, что уже в то время наметилось расхождение в положениях, формулируемых применительно к объекту преступления в рамках Общей и Особенной частей уголовного закона, А. Н. Круглевский оставлял открытым возникающий вопрос: если благо есть объект преступления, то что выступает в качестве его предмета (объекта действия)? Руководствуясь вышеуказанными отличительными признаками, какие-то определенные выводы на этот счет сделать довольно сложно.

Нет ничего необычного и в том, что в рассматриваемой работе в объекте преступления усматривается объект уголовно-правовой охраны (защиты), а не что-либо иное. Но вряд ли будет правильным ограничиться лишь констатацией данного факта. Как уже отмечалось, в определениях объекта посягательства, высказывавшихся в отечественной юридической литературе второй половины XIX в., этот элемент состава преступления обычно воспринимался многозначно, в частности, как то, что нарушается совершенным деянием, терпит какой-либо вред, подвергается воздействию со стороны виновного. Обнаруживаемое в начале XX в. стремление некоторых авторов отделить объект преступления от объекта действия – первый шаг на пути уточнения в структуре преступления Смысла термина "объект": следуя логике приведенного выше разграничения, объект преступления есть нечто, не столько изменяющееся, сколько нарушаемое и терпящее вред. Поскольку защита чего-либо и посягательство на что-либо – понятия, не составляющие тождества, то уже одно это могло служить достаточным поводом к осмыслению признаков, отличающих объект преступления от объекта защиты. Между тем в рассматриваемый период соответствующий вопрос даже не ставился. Более того, какой бы точки зрения ни придерживался автор в трактовке направленности преступных деяний, он всегда исходил из посылки, согласно которой объект преступления есть то, что уголовный закон ставит под защиту. Пользуясь современной терминологией и несколько упрощая ситуацию, можно констатировать, что в досоциалистических концепциях в рамках учения об объекте преступления отечественная наука решала вопросы, непосредственно касающиеся проблемы не столько объекта посягательства, сколько объекта уголовно-правовой охраны. В связи с тем, что и в настоящее время подобный подход не встречает каких-либо серьезных возражений среди правоведов, вопрос об обоснованности и причинах подмены одного объекта другим далее будет рассмотрен особо. Здесь же следует ограничиться лишь положением о том, что, раскрывая понятие объекта преступления путем уяснения того, что именно призван охранять уголовный закон, отечественная уголовно-правовая наука второй половины XIX – начала XX в. при решении вопроса о взаимосвязи юридического и фактического, формального и материального, опосредованного и непосредственного в направленности преступных посягательств стремилась в действительности найти решение вопроса о том, что именно охраняет уголовный закон: собственно правовую норму, содержащееся в ней субъективное право, отношение, интересы его участников и т. п.

Не ставя перед собой задачи изложения всех имевшихся в рассматриваемый период нюансов в характеристике объекта преступления, следует заметить, что их наличие во многом было обусловлено как раз различиями в представлениях авторов об объекте уголовно-правовой охраны. Свой отпечаток это накладывало, в частности, и на решение вопросов, которые в настоящее время связывают с так называемым делением объектов преступления по горизонтали, то есть на основной, дополнительный и факультативный. Относительно целесообразности и критериев обособления такого рода объектов преступления весьма обстоятельно писал А. Н. Круглевский, придерживавшийся мнения о существовании двух самостоятельно значимых объектов посягательства – юридического (нормы) и фактического (блага). Утверждая, что деление благ на основные и дополнительные (вспомогательные) нашло признание как в уголовном законодательстве, так и в правовой доктрине, автор исходил из того, что специфической чертой последних является их способность служить условием или средством приобретения других – самостоятельных или основных – благ. Поставив в этой связи вопрос о том, какой из этих двух видов благ должен признаваться объектом деяний, посягающих одновременно и на вспомогательные и основные блага, автор пришел к заключению, "что, по общему правилу, объектом посягательства подобных преступлений должно быть признаваемо основное, а не вспомогательное благо, а лица, их учинившие, должны быть квалифицированы как виновники нарушения основной, а не вспомогательной нормы. Ставя наказуемость нарушения вспомогательного блага в зависимость от факта создания им (нарушением. – Г. Н.) известных отрицательных результатов для блага основного, от желания виновного произвести соответственное воздействие на последнее, законодатель тем самым показывает, что вспомогательные нормы и блага не признаются им в данном случае заслуживающими уголовно-юридической охраны сами по себе. Нарушение вспомогательного блага играет здесь роль средства посягательства на основное благо, и характерным признаком деликта следует считать именно последний элемент". "Юридическая природа вспомогательных норм и благ, – считает А. Н. Круглевский, – определяется правовыми свойствами основных благ и норм. Если основные блага носят характер благ публичных, то и вспомогательные блага становятся благами публичными и нарушение соответствующих норм приобретает характер публичного правонарушения. И наоборот, нарушение норм и благ, являющихся вспомогательными по отношению к частным основным нормам и благам, имеет характер частного нарушения"^[22].

По истечении почти ста лет нет необходимости в оценке обоснованности аргументов, которые в начале XX в, приводились в пользу того или иного взгляда на решение вопроса учения об объекте преступления. Означает ли это, что все вышеизложенные представления в настоящее время уже потеряли свою актуальность? Думается, что нет. Как бы мы ни воспринимали уровень знаний об объекте преступления, имевших место в тот период, нельзя не считаться с тем, что всякая теория в своем развитии проходит какие-то этапы, каждый из которых основывается на предшествующем. Конечно, научное осмысление действительности способно развиваться как эволюционным, так и революционным путем. Но в любом случае никакая концепция не возникает вдруг. К сожалению, с некоторых пор досоциалистический период развития отечественного уголовного права для правоведов был предметом критики, осуществляемой не по научным, а исключительно по идеологическим соображениям, в силу чего создавалось обманчивое впечатление, что со сменой политических ориентиров понятие объекта можно создать с чистого листа. Между тем так ли уж существенно отличаются высказанные в советской и постсоветской юридической литературе воззрения на объект преступления от тех, которые были изложены выше? Нашла ли уголовно-правовая наука ответы на вопросы, которые возникли еще в начале XX в., в том числе по поводу того, какова в процессе совершения посягательства роль общественных отношений и тех, кому причиняется или создается угроза причинения вреда; должны ли сообразовываться представления об объекте с понятием преступления, либо, наоборот, понятие преступления должно основываться на такого рода представлениях; сколько – один или несколько – объектов должно выделяться в отдельном преступлении; как соотносится объект преступления с предметом преступления, с одной стороны, и объектом уголовно-правовой охраны – с другой, и т. д.?

Поиск по сайту: