Определение двадцать тpeтьe

Экспериментальными признаками достоверности данного свидетельского показания следует считать результаты, полученные от проверки рассказа свидетеля путем искусственного воспроизведения тех условий, в которых свидетель, по его собственному утверждению, наблюдал какое-либо происшествие, что-либо видел или слышал на расстоянии, вообще присутствовал при каком-либо явлении во внешнем мире.

Основания

Такие испытания часто вели к изобличению лжи в свидетельских показаниях, происходила ли эта ложь от иллюзий, внушения или от злого умысла. Главный свидетель по тисса-эсларскому ритуальному делу, мальчик, действовавший под влиянием внушений мракобесов, утверждал, что в замочную щель он видел всю сцену, как евреи точили кровь из девушки-христианки. Опыт был произведен во всех подробностях, как рассказывал свидетель. Оказалось, что в замочную щель никак нельзя было видеть описанной свидетелем сцены. Taкиe эксперименты всегда производились в нужных случаях и, конечно, всегда давали верные результаты, по которым с точностью можно было судить о достоверности рассказа, подвергнутого проверке.

Определение двадцать четвертое

Экспериментально-психологическое обследование свидетеля с целью испытать его способности не противоречит логике уголовного процесса, согласно которой научная проверка доказательства, с точки зрения годности его источника, вполне уместна.

Основания

Свидетель есть некоторым образом психофизический аппарат, доставляющий суду доказательство; понятно, что обследование этого аппарата со стороны его годности вполне целесообразно. По поводу этой идеи возникло в литературе целое движение, на котором мы должны остановиться, во-первых, потому, что из этого движения получается известная доля пользы для учения о доказательствах, и, во-вторых, потому, что этому движению придают значение события, открывающего как бы глаза человечеству на общую негодность свидетельских показаний, которые, однако, играют такую огромную роль в правосудии.

Все новейшее движение в вопросе о достоверности свидетельских показаний в значительной степени обязано Бентаму, тому толчку, который дан был вопросу его знаменитым трактатом о судебных доказательствах. Верный своим двум руководящим тенденциям допрашивать все установившиеся вещи с целью найти их основание и исчерпывать каждый вопрос, истощающим перечислением подробностей, Бентам представил необыкновенно остроумное по наблюдательности и яркое по изложению учение о свидетельских показаниях, которое мы здесь напоминаем, чтобы объяснить таким образом, что многое в новом движении в учении о свидетелях нисколько не ново, а лишь забыто.

Бентаму было хорошо известно, что помимо ложного свидетельства из корыстных мотивов могут быть ошибки добросовестные, ошибки восприятия, ошибки суждения, ошибки памяти, которые могут заключаться не только в забвении каких-либо обстоятельств, но и в ложных воспоминаниях (faux souvenirs). "Без малейшего намерения отклоняться от правды, без искры сознания своей ошибки можно иметь воспоминание подложное, ложное не только в некоторых подробностях, но и в целом", говорит Бентам. Если бы Бентам написал лишь эту одну фразу, удивительную в устах человека не жизни, а кабинета, то и тогда мы имели бы право считать его отцом современного скептицизма относительно свидетельских показаний. Но, выставив свое положение, Бентам как ум большой, снабженный в своих поисках истины свинцовыми подошвами, не позволявшими ему отрываться от земли, тут же прибавляет на основании своих и чужих наблюдений два замечания. Во-первых, подложные воспоминания слабы и неотчетливы; они сопровождаются каким-то сомнением; они отличаются от чистых продуктов воображения тем, что они были выведены из какого-нибудь факта, они связаны с правдою каким-то обстоятельством. Вторая черта этих подложных воспоминаний в том, что когда питающий их встретится с людьми, лучше помнящими факт, то он уступает авторитету этих людей. Авторитет даже подавляет его и может совершенно перетянуть на свою сторону. Происходит таким образом нечто, совершенно обратное случаю, когда мы имеем внутреннее, ясное убеждение, последнее никогда не уступает места убеждениям других. "Есть факты", добавляет Бентам, в утверждении которых мы были бы непоколебимы, хотя бы целый мир старался их ниспровергнуть в наших глазах". Наконец, бывают ошибки в выражении мысли, ошибки, принимаемые за утверждение. Вольтер рассказывает, что в одном случае старец, обвиненный в убийстве, одним свидетелем не был признан. "Нет, это не он, не убийца", сказал свидетель. "Слава Богу, воскликнул подсудимый, вот один, по крайней мере, который меня не признает". Судья это понял так: "Я виновен, а вот один свидетель меня не признает". Старец был осужден, казнен, но его невинность скоро стала очевидною.

Изложив слабые стороны свидетельских показаний, Бентам говорит: "Этот аналитический разбор причин неполности свидетельских показаний ведет к полезным результатам:

1) Мы видим, в каких случаях нужно особенно не доверяться свидетелям и до какой степени ошибки могут или не могут быть избегнуты.

2) Мы находим принцип для различения виновной лжи, сознающей себя, от невиновной, происходящей от какой-нибудь слабости в психических способностях.

3) Чем больше выясняются различные причины неточности в свидетельских показаниях, тем больше дается судье средств для различения случаев, где имеется ложь.

Несмотря на полное и ясное сознание слабостей, которые присущи свидетельствам человеческим, Бентам, однако, верил, что, в общем, правдивость свидетельства человеческого обеспечена естественною гарантией. Эта гарантия присущая человеку любовь к удобству, стремление человека избегать того, что тяжело, что причиняет неприятность. Говорить правду легко, лгать трудно, потому что нужно выдумывать, изобретать. Это положение Бентама хотя и кажется несколько парадоксальным, в сущности, справедливо: лень есть такое качество, которое играет гораздо большую роль, чем это кажется людям невдумчивым. Ларошфуко сказал, что лень, это такое качество, которое господствует над всеми нашими чувствами, всеми нашими удовольствиями; это "препятствие, могущее остановить самое большое судно". Общий вывод, какой можно сделать из учения Бентама о свидетелях, состоит в том, что, несмотря на свои пороки, человеческое свидетельство в большинстве случаев дает довольно точные сведения, словом, что правда преобладает над ложью.

В заключение Бентам выставляет те качества, которыми должно обладать свидетельское показание. Оно должно быть:

1) ответом на вопросы допрашивающего;

2) обстоятельственным;

3) отчетливо выражающим свое содержание;

4) обдуманным, а не спешно данным;

5) не приготовленным наперед, но и не противным п. 4;

6) невнушенным;

7) но полученным при помощи соответствующих вопросов. Во всем учении Бентама сквозит одна и та же черта: умеренность в проведении идеи, отсутствие преувеличения какой-либо одной идеи.

Новейшее экспериментально-психологическое исследование свидетельских показаний, во главе которого стоят Штерн, Лист, Времпер, Борст и др., имеет своею задачею путем накопления научного, верного опыта и эксперимента выяснить точность, правильность и надежность свидетельских показаний. Читатель нам простит длинные выписки из соответствующих работ, так как мы не желаем переиначивать объяснения тех писателей, которые работают на этом поприще, и желаем дать точное, их же словами, изложение их учения.

Штерн говорит: "Свидетельские показания касаются всех мыслимых сторон бесконечно разнообразной действительности: зрительных и слуховых (вкусовых, обонятельных и осязательных) впечатлений, воспринимаемых нами предметов и действий, постигаемых нами логических сочетаний, качественных и количественных, пространственных и временных определений. Мы требуем этих показаний и сами даем их, причем остается неизвестным, насколько наш апперцептивный аппарат и наша память способны воспринимать, удерживать и воспроизводить весь этот разнообразный материал психических переживаний. Вот почему в вопросе о том, что можно и должно ожидать от свидетеля, часто приходится встречаться с совершенно неверными представлениями. Качество нашего восприятия и ощущений зависит от целого ряда моментов, влияние которых на правильность, точность и достоверность апперцепции может учесть только наука. Исследуя остроту и силу зрения или слуха, способность различать цвета, локализировать звук, впечатлительность обоняния, вкуса и осязания, определять пространство и время, наконец, выясняя, какова сфера воспринимаемого одновременно, наука во всем этом устанавливает границы, указывает нормы и отмечает индивидуальные особенности; она регистрирует обманы чувств и ошибки суждений, которые господствуют в различных областях нашей психики и переплетаются с восприятиями, точно соответствующими действительности. Наряду с этим наука должна выяснить, насколько способны мы сохранять, воспроизводить и признавать новые впечатления, полученные от предметов известной группы; она может показать, что память о некоторых явлениях вообще не заслуживает дoверия, если мы только не воспринимаем их с сознательным намерением запомнить, и что, например, известным впечатлениям свойственна тенденция автоматически воскресать в нашей памяти".

По мнению Штерна, выяснение истинности свидетельских показаний может повлечь за собою отрицательные и положительные меры для борьбы с недостатками свидетельских показаний.

"Отрицательные меры сводятся к тому, чтобы ограничить или вовсе парализовать действие условий, могущих явно вредить достоинству свидетельских показаний. Раз будет известно, что наводящие вопросы и перекрестный допрос сбивают свидетеля, техника наша в этой области должна будет измениться. Если на основании точных вычислений будет выяснено, как много теряет показание в зависимости от времени, протекающего с момента первоначального события, эти выводы послужат лишним аргументом в пользу возникающей уже агитации против всякой отсрочки судебных процессов. Вполне вероятно также, что психология свидетельских показаний послужит когда-нибудь толчком к некоторым реформам в области предварительного следствия, в способах приведения к присяге и т. д., вызовет стремление предупредить чрезмерную усталость свидетелей, часами ожидающих очереди и, наконец, разрушить понятие деликта, связанного "с ложным показанием под присягою, допущенным по небрежности". В области положительных мер, касающихся свидетельских показаний, наиболее важными представляются следующие две: 1) чтобы в судебное разбирательство введена была психологическая экспертиза свидетеля и 2) чтобы одною из задач воспитания стала дисциплина памяти". В чем же задача психологической экспертизы свидетелей? Штерн на это дает следующий ответ. "В настоящее время судьи признаются вообще вполне компетентными в оценке того, насколько достоверны показания свидетелей; только, встречаясь со случаями чисто патологического характера, обращаются они за помощью к посторонним экспертам, именно, к психиатрам. Однако еще большой вопрос, окажется ли столь простой порядок достаточным и на будущее время. Несомненно, по крайней мере, следующее. С каждым днем становится очевиднее, что даже нормальное показание является чрезвычайно спорным феноменом, правильно разобраться в котором довольно трудно; для такой задачи необходимо научное знание, которое способно наилучшим образом анализировать всякое явление; напротив, оценка показания, руководствующаяся рутиною и интуитивными догадками, очень часто обнаруживает полную свою несостоятельность. Поэтому вполне возможно, что в некоторых случаях, где возникает сомнение относительно достоверности наиболее важных свидетелей и их показаний, такое колебание будет устраняемо или, по крайней мере, значительно уменьшаемо участием психологической экспертизы. Роль эксперта-психолога должна была бы явиться двоякою. Во-первых, основываясь на данных психологии свидетельских показаний, он выяснил бы, какое влияние на свидетелей оказали те или иные условия; так, например, от него можно было бы требовать сведений о том, какова в среднем достоверность детских показаний; при некоторых сообщениях свидетелей, например при определении времени, ему пришлось бы решить вопрос, не слишком ли продолжителен срок, истекший с момента события, для того, чтобы оно могло сохраниться в памяти; если доказано было бы, что свидетель находится под влиянием известного внушения, эксперт обязан был бы высказаться о том, насколько способно это внушение исказить истину; далее, он должен был бы давать свое заключение о том, не объясняется ли неверное показание свидетеля под присягою невольной ошибкою памяти. Во-вторых, эксперт мог бы подвергать свидетелей экспериментальному исследованию, чтобы определить, что важнейшие из них способны к точному восприятию и потому достойны доверия". В заключение Штерн говорит, что случаи призвания экспертов-психологов для обследования свидетелей уже бывали в действительности. Таковы основные положения Штерна (см. его статью: "Изучение свидетельских показаний" в московском сборнике: "Проблемы психологии", а также его работу Zur Psychologie der Aussage, в Zeitschrift fur die gesammte Strafrecht-wissenschaft).

Мне, всю жизнь работавшему над идеею введения в суд научного элемента на правах особого научного суда, едва ли нужно доказывать, что во многих случаях введение психологической экспертизы и для оценки свидетеля, не только подсудимого *(35), может быть только полезно, благотворно. Так же точно, только блага можно ждать от научного изучения свидетельских показаний по методу экспериментальной психологии. Еще с большею радостью мы встречаем мысль о введении в школе психологических знаний и особенно о воспитывании в человеке с детства сознательного отношения к психической жизни своей и чужой и воспитании в человеке живости, точности и верности восприятия и памяти. Не меньшей важности задачею является в школе и обществе воспитание воли, для чего нужно знакомить детей с механизмом и свойством человеческой воли. Все эти новые приемы в воспитании людей дадут богатые результаты в деле человеческого отношения к ближнему и более объективной критики его и, частнее, в подготовке условий для воспитания людей для потребностей общественной жизни вообще, и правосудия в особенности. Как справедливо говорит, Штерн, пред педагогикой свидетельских показаний стоят четыре задачи: "борьба против лжи, борьба против неверных восприятий и наблюдений, борьба против недостатков памяти и слабости самокритики и, наконец, против впечатлительности ко внушению".

Признавая, таким образом, не только полезным, но и неизбежным переход от рутинного, практического испытания свидетельских показаний по "личному опыту" к научному их обследованию, нельзя, однако, упразднить и старый способ познавания людей в жизни без помощи эксперта. Начиная с раннего утра и до поздней ночи, во всех своих делах, ежечасно и ежеминутно, все мы имеем дело со свидетельскими показаниями, на основании которых мы совершаем и большие, и малые дела в жизни. Вся жизнь человеческая, частная и общественная, движется ежеминутно при помощи двух рычагов: авторитета и свидетельства. Я или доверяю, или проверяю: оказываю кредит или делаю проверку и отправляюсь к медику: он дает мне лекарство; я без проверки помещаю свое доверие в его авторитет и пью это лекарство. Затем целый день действую на основании сообщений людей, показания которых принимаю по известной, быстрой проверке, причем руководствуюсь своим собственным архивом опыта и знания людей. В самом деле, не могу же я постоянно ходить с аппаратом для испытания психических способностей свидетелей или же под руку с экспертом-психологом.

Преувеличенные изображения прирожденных слабостей и пороков свидетельских показаний в настоящее время начинают входить в большую моду. Каждое новое направление представляет прилив, который своевременно, конечно, отхлынет; каждое новое направление в науке наклонно к увлечениям и крайностям. Дело принимает такой вид, как будто только после книг Штерна мы узнали, что люди вообще ошибаются, что свидетель часто, без всякого желания сказать неправду, говорит ее, однако. Мы сами относимся с величайшим уважением и сочувствием к работам Штерна, но все же не можем забыть, что и до Штерна человечество в течение тысячелетий наблюдало ошибки людей в восприятии и передаче впечатлений, в суждениях и вообще в психических отправлениях. Но в настоящее время об этих ошибках стали говорить как о новейшем открытии. Между тем не только известны были человечеству ошибки свидетелей, но даже способы проверки свидетелей не были чужды людям не только в серьезных делах, но и даже в играх и забавах (фанты).

Обращаясь к психологическим экспериментам, мы, не сомневаясь в том, что они с течением времени будут усовершаться и лучше приспособляться к реальным условиям свидетельской функции в действительности, заметим, что, в последнее время, некоторые из них мало нас удовлетворяют.

Оценки, которые делаются в жизни для определения точности свидетельских показаний, также не лишены глубины и целесообразности. Не всегда все делается по расчету: есть быстрые, почти бессознательные оценки, которые часто лучше вполне сознательных. Если мы будем прыгать чрез канаву по совершенно сознательному расчету, то, наверное, попадем в лужу, а если сделаем прыжок по быстрому, рутинному, интуитивному глазомеру, то, наверное, перепрыгнем. Для того, чтобы разъяснить себе значение в уголовном процессе экспериментов над свидетелями, необходимо поставить и разрешить несколько вопросов:

1. Дают ли, в общем, свидетели больше правды или больше неправды? *(36)

2. Требует ли свидетельская функция в уголовном суде такой точности, какая преследуется экспертами в наблюдениях над психическими отправлениями?

3. Может ли эксперимент над свидетелем доказать верность или неверность его показания о каком-либо факте, который он наблюдал совсем в другое время, в другом месте и при других условиях своего личного состояния, здоровья физического, психического, настроения и т. д.?

Рассмотрим эти вопросы:

_ I. Дают ли в общем свидетели больше правды или больше неправды?

На этот вопрос без всяких колебаний можно ответить: "Конечно, больше правды, чем неправды". И в судах то же самое. Судебная ошибка, основанная на ложных показаниях, есть все-таки редкое исключение, а не правило. Жизнь ежедневная была бы совершенно невозможна, если бы неправда в показаниях людей преобладала над правдой.

Ошибки в восприятии, в памяти и в выражениях, конечно, случаются и даже часто, но мы всегда чувствуем, когда наше знание какого-либо факта твердо и когда оно слабо, шатко. Если в настоящее время замечается большая наклонность к ошибкам в восприятии и в памяти, то это объясняется самою организацией современной жизни, к которой человек еще не совсем приспособился. Жизнь личности оторвалась от постоянного места прикрепления; она сделалась подвижною; она полна впечатлений, быстро меняющихся. Мы летим по железным дорогам и по воздуху, глаз наш скользит быстро по разнообразным предметам, ни на чем долго не останавливаясь. Впечатления скользки, летучи и однообразны, и разнообразны. Быстрый темп жизни, к которому мы еще не вполне приспособились, дает нам массу иллюзий, галлюцинаций, вызываемых усталостью. Когда-то мы знали лишь новости своего околотка, города, много своего государства. В настоящее время земной шар имеет нервы, находящиеся в постоянном контакте с нашими нервами. В полчаса, за стаканом утреннего чая, я обозреваю события всего мира, отражающияся не только на моих нервах, но и на моем кошельке, на моей судьбе, на моих близких. Вследствие этого мы нервны, склонны к психическим недомоганиям, во время которых, понятно, наши психические отправления уклоняются в сторону ненормальную. Удивительно ли, что такой человек, который ежеминутно волнуется и, вообще говоря, висит постоянно на волоске и со всею своею судьбою может ежеминутно попасть то под какой-нибудь трамвай или автомобиль, то под какой-нибудь экономический кризис или политический крах, удивительно ли, что такой человек наклонен к психической шаткости.

Итак, сам человек, субъект психических функций, теперь находится в таком состоянии, в каком, конечно, он никогда прежде не был. Неудивительно, что он сравнительно с патриархальными временами несколько иной. Бешеный темп жизни особенно усиливается от беспощадной конкуренции, жестокой борьбы за существование, и потому улучшение современного человека в психическом отношении не столько, быть может, последует от введения в школе психологического воспитания, сколько от ослабления высокого давления жизни, главное содержание которой бессовестная война всех против всех. Однако, несмотря на все это, правда в человеческих свидетельствах, особенно в пунктах, существенных для частной и общественной жизни, далеко перевешивает неизбежную долю лжи. И если человек в наше время больше прежнего наклонен к ошибкам внешних чувств и памяти, то, в то же время, вследствие большей утонченности своего воспитания, большого расширения пределов сознательности и связанной с нею самокритики, он более способен контролировать свою психическую жизнь и разбираться в ее проявлениях, верных и неверных. Понятно, что экспериментально-психологическое изучение может только принести пользу и обогатить наше понимание человека. В этом отношении мы приветствуем завоевания, которые совершаются экспериментальною психологией почти на каждом шагу в современной жизни. Но и житейский опыт, и личный архив каждого человека, перевидавшего в своей жизни несметное число людей, не теряет своей прежней ценности.

_ II. Нуждается ли свидетельская функция в уголовном процессе в такой точности в подробностях, какая требуется научными экспериментами над психическими отправлениями?

Многие факты, играющие важную роль в уголовном процессе, устанавливаются чувственным восприятием судьи: таковы все вообще вещественные остатки преступления, его тело (corpus delicti), его орудия, следы и т. п. данные. Они устанавливаются личным осмотром судьи и не требуют дальнейших доказательств. Субъективный состав преступления, т. е. действие преступника и душевное состояние, устанавливаются, конечно, свидетелями, но, помимо них, еще и другими доказательствами. Конечно, при доказании тождества преступника, его alibi и тому подобных моментов свидетели играют громадную роль. Но каждому опытному следователю и судье вполне понятно, что нельзя основывать на свидетельских показаниях очень спешно и вскользь при неблагоприятных условиях воспринимаемые факты, а потому и непрочно запоминаемые. Так же точно судья будет осторожен в основывании своих выводов на каких-нибудь вычислениях, сделанных свидетелями спешно, предположительно, как то: определение расстояния; протекшего при каком-либо событии, времени и т. п. Никогда опытный судья в таких случаях не будет основываться на одном или даже двух свидетелях. Он постарается проконтролировать этих свидетелей не только другими свидетелями, но также и другими доказательствами по делу. Опытный судья в случаях определения свидетелем расстояния или протекшего времени потребует или эксперимента, если он возможен, или смешанных доказательств: судья добрый и опытный не станет рисковать за счет подсудимого.

При расследовании субъективного состава преступления приходится проявлять посредством свидетелей внутреннюю, душевную жизнь обвиняемого. Таким же способом приходится установлять образ жизни, отношения, характер лица и тому подобные факты. Допрашиваются обыкновенно люди, близко знающие обвиняемого. По этим предметам свидетельские показания основываются на массе наблюдений; свидетели не столько дают отдельные факты, подробности, сколько общие выводы на основании продолжительного знакомства с жизнью, характером и действиями лица. Наиболее трудными являются показания свидетелей, наблюдавших какие-нибудь факты в испуге, гневе и т. п. аффектах. В этих случаях приходится относиться весьма недоверчиво к показаниям свидетелей, и опытный судья, и разумный присяжный решительно не возьмут на свою совесть приговора, основанного на подобных доказательствах.

Чтобы представить дело в более реальном виде, приведу здесь из первого попавшегося дела показание свидетеля, который не может считаться достоверным вследствие того душевного состояния, в котором он находился во время самого происшествия. "Прасковья Юдовна Ломаненкова, 46 лет, жена крестьянина Рубовской волости и слободы, православная, живу на хуторе у Иванова, не судилась, неграмотна, посторонняя. Среди ночи 15 мая я была разбужена лаем собак и каким-то необычайным шумом на дворе. Посмотрев в окно, я заметила, что хутор Иванова горел в нескольких местах, и тотчас же разбудила Бухтина. В это же время раздался стук со двора и голос Передникова, что горит хутор. Вслед за сим я выбежала на двор, а за мною и Бухтин. Со двора я тотчас же вернулась в комнату и начала выносить свое имущество. Я так была напугана пожаром, что мало замечала, что происходило кругом. Я заметила лишь, когда в первый раз выбежала на двор, что по двору прошли какие-то два молодых человека, прилично одетых и непохожих на наших служащих; что это были за люди и каких они были примет, я не могу сказать, так как не обратила на них внимания. Я не слышала, чтобы они разговаривали. Все время я была занята спасением своего имущества и не замечала, что происходило на пожаре и что делали другие. Я лишь заметила около пруда, на плотине, лошадь, запряженную в дрожки; на дрожках неизвестного человека и около лошади другого человека. Сидевший человек выбранил кого-то матерною бранью и кому-то закричал: "Идите скорей". Это я видела, когда в первый раз принесла на плотину свое имущество; когда же явилась с имуществом в другой раз, там уж не было ни лошади, ни людей; куда они уехали, я не видела. Я подумала тогда, что это какие-нибудь рабочие крестьяне едут на поле или с поля и не обратила на них внимания, поэтому я не заметила ни примет этих людей, ни того, на каких дрожках и лошади они ехали. Когда же Передников и Совлов, уже после пожара, рассказывали мне, поджигатели были в конюшне и взяли оттуда лошадей и дрожки Иванова, я подумала, что на плотине были поджигатели. Я помню, как во сне, что во время пожара слышны были два или три выстрела; но когда именно и где именно стреляли, я не помню и также не знаю, кто стрелял, также смутно помню, что во время пожара были слышны свистки; помнится, что свистали те люди, которые были с лошадью на плотине. Вообще я была очень испугана пожаром, и все обстоятельства этого пожара у меня перепутались в памяти и точно я ничего не помню. Так я показывала и полиции. Прочитанного вами мне показания я не делала, он неверно записал мое показание, так как он очень старый и глухой, а я не могу громко говорить. Мне не удалось спасти всего своего имущества; всего у меня погорело рублей на двадцать. От всего хутора Иванова уцелели только амбар, баня и погреб. Больше по этому делу я ничего не знаю. Показание прочитано". Это показание дано на следствии через полтора месяца после пожара и будет дано на судебном следствии года через два. Спрашивается, какой же разумный судья будет основываться на таком показании, в котором свидетель сам заявляет, что он помнит все, как во сне? Изображающие опасности свидетельских показаний забывают одно весьма важное обстоятельство: что честный свидетель всегда сам скажет, что он не помнит хорошенько, что он неясно вспоминает. Это сознание нетвердости памяти, присущее нам в случаях слабого воспоминания, спасает и свидетеля, и суд от больших ошибок. Бентам, тонкий исследователь душевных состояний, обратил, как нами указано было выше, внимание именно на это сознание как на внутренний критерий самого свидетеля. Неужели же суд не обратит внимания на то, что сам свидетель не убежден в правильности или точности своего воспоминания? Все возражения против свидетельских показаний, основанные на экспериментально-психологическом исследовании, имеют чисто лабораторный характер, т. е. совершенно изолированы от тех коррективов, которыми обставлено свидетельское показание в действительной жизни. Этим мы вовсе не желаем сказать, что не бывало и не бывает неверных показаний, а желаем только указать, что в действительности есть много способов обезопаситься от бессознательной лжи в свидетельских показаниях.

Что же касается до сознательной лжи свидетеля, то против такой лжи, собственно, нет действительных способов обезопасить суд. Выбрав себе удобный и недосягаемый для проверки способ солгать, лживый свидетель с открытым лицом, хорошо загримировав его соответствующею обстоятельствам экспрессию, спокойно и твердо излагает свою ложь, не боясь ответственности, которая в случаях, хорошо обдуманных, совершенно призрачна. В современном обществе так восхищаются сценическою ложью, похожею на правду, что способность лгать в обществе и поощряется, и развивается. Ложь, сознательная ложь в нынешнем культурном обществе вовсе не преследуется. Больше всего уважается успех, успех же нуждается во лжи, без которой он редко достигается. Не с бессознательною ложью, невиновною и зависящею от ошибок восприятия и памяти, трудно бороться и справиться, а с сознательною ложью, которая проникает почти всю нашу частную и общественную деятельность, почти завладела всею нашею жизнью. Есть, наконец, целая высокая область деятельности, где ложь составляет почти постоянный способ действования, дипломатия. Оттуда ложь, восхваляемая как ловкое дельчество распространяется на всю жизнь. В деловой жизни соврать значит, лишь применить тактический прием. И мы берем смелость сказать, что бессознательная ложь, с которою трудно было бы бороться, которую трудно было бы разоблачить, есть самая незначительная доля той неправды, которою живет современное общество.

Что же касается до сознательной лжи свидетеля, то против такой лжи, собственно, нет действительных способов обезопасить суд. Выбрав себе удобный и недосягаемый для проверки способ солгать, лживый свидетель с открытым лицом, хорошо загримировав его соответствующею обстоятельствам экспрессию, спокойно и твердо излагает свою ложь, не боясь ответственности, которая в случаях, хорошо обдуманных, совершенно призрачна. В современном обществе так восхищаются сценическою ложью, похожею на правду, что способность лгать в обществе и поощряется, и развивается. Ложь, сознательная ложь в нынешнем культурном обществе вовсе не преследуется. Больше всего уважается успех, успех же нуждается во лжи, без которой он редко достигается. Не с бессознательною ложью, невиновною и зависящею от ошибок восприятия и памяти, трудно бороться и справиться, а с сознательною ложью, которая проникает почти всю нашу частную и общественную деятельность, почти завладела всею нашею жизнью. Есть, наконец, целая высокая область деятельности, где ложь составляет почти постоянный способ действования, дипломатия. Оттуда ложь, восхваляемая как ловкое дельчество распространяется на всю жизнь. В деловой жизни соврать значит, лишь применить тактический прием. И мы берем смелость сказать, что бессознательная ложь, с которою трудно было бы бороться, которую трудно было бы разоблачить, есть самая незначительная доля той неправды, которою живет современное общество.

_ III. Можно ли экспериментом над свидетелем доказать верность или неверность его показания о каком-либо факте, который он наблюдал совсем в другое время, в другом месте и при других условиях своего личного состояния здоровья психического, физического, того или другого настроения и т. д.?

На этот вопрос следует дать ответ отрицательный.

Возьмем ту самую Ломаненкову, которой рассказ о пожаре мы привели. Разве можем мы ее поставить для эксперимента в те самые условия, в которых она находилась во время пожара, когда она спасала свой скарб? С другой стороны, может ли эксперимент поставить человека в такие условия заостренного внимания, какое вызывается у нас каким-нибудь резким, выдающимся происшествием? В своей статье о свидетелях. Кони говорит: "Одно ли и то же показание свидетеля на суде и отчет человека, рассматривавшего в течение 3/4 минуты, показанную ему картину с изображением спокойнобесцветной сцены из ежедневной жизни? Одно ли и то же вглядеться с безразличным чувством и искусственно направленным вниманием в изображение того, как художник переезжает на новую квартиру или мирная бюргерская семья завтракает, выехав из Grume и затем отдаться злобе дня, забыв и про картину, и про Штерна, или быть свидетелем обстоятельства, связанного с необычным деянием, нарушающим мирное течение жизни, и притом не на сцене, а в окружающей действительности и быть призванным вспомнить о нем, зная о возможных последствиях своих слов при дознании у следователя и на суде, идя в который, всякий невольно проверяет себя. Преступление изменяет статику сложившейся жизни: оно перемещает или истребляет предметы обладания, прекращает или искажает то или другое существование, разрушает на время уклад определенных общественных отношений. По большей части для установления этого существуют объективные, фактические признаки, не нуждающиеся в дальнейших доказательствах, свидетельскими показаниями. Но в преступлении есть и динамика действие обвиняемого, занятое им положение, его действие до и по свершении того, что нарушило статику. Здесь свидетели играют, по большой части, огромную роль, и их прикосновенность к обстоятельствам, в которых выразилась динамика преступления, вызывает особую сосредоточенность внимания, запечатлевающую в памяти образы и звуки с особою яркостью. Этого не в силах достичь никакая картина, если она не изображает чего-либо потрясающего и оставляющего глубокий след в душе, вроде "Петра и Алексея" Ге, "Княжны Таракановой" Флавипкого или "Ивана Грозного" Репина. Да и тут отсутствие личного отношения к изображенному и сознание, что это, как говорят дети, "не завсамделе", должны быстро ослаблять интенсивность впечатления и стирать мелкие подробности виденного". На это экспериментаторы могут возразить, что мы ведь ставили на опытах целые происшествия, причем свидетели были вполне убеждены, что пред ними разыгралось настоящее, истинное, драматическое событие, следовательно, они совершенно были поставлены в такие же жизненные условия, как и настоящие свидетели. Посмотрим, однако, на эти опыты, чтобы уяснить себе, чему, собственно, эти опыты нас обучают. Беру известный опыт из интересной статьи О. Гольдовского ("Психология свидетельских показаний", помещенной в московском сборнике "Проблемы психологии"), опыт, проделанный в аудитории профессора Липмана. Вот каким образом г-н Гольдовский передает этот опыт: "Во время лекции Липмана (Бреславль) аудитория состояла из рабочих в 8 3/4 утра; за 1/ часа до окончания лекции кто-то постучался в дверь. Липман ответил: "Войдите." Вошла дама и стала что-то шепотом говорить профессору. Дама была мала ростом, волосы и глаза у нее были темные, на голове черная фетровая шляпка. Туалет дамы был черного цвета: черная кофточка с пуговицами в два ряда, черная юбка, черные башмаки, лайковые перчатки и зонтик. Липман ей ответил громко: "Теперь мне некогда; ты можешь, ведь, меня подождать, я сейчас кончу". "Ну, так я могу здесь обождать", сказала дама. "Пожалуй, садись там; только сиди тихо". Дама взяла с кафедры книжку, села на переднюю скамейку слева, с краю около окна, облокотилась на обе руки и стала читать взятую с кафедры книгу до 8 ч. 55 м. Вдруг она сказала: "Тут ужасно жарко; нельзя ли открыть окно?". Липман возразил: "Оставь, уж не так здесь жарко, и, обращаясь к аудитории, прибавил, неправда ли? Подожди снаружи". "Мне здесь жарко, лучше я подожду на дворе". Дама быстро вышла, сунув книжку в карман юбки. Чрез 3 и 4 дня Липман предложил своим слушателям рассказать, что они заметили. Их рассказы он дополнил листом допроса, в котором добровольно рассказанное отмечалось курсивом. Определенные ответы (сюда относится "не знаю") отмечались, как 1, неопределенные как, 1/2, каждое показание двойное ("или"), половина коего верна, половина неверна, отмечалась как, 1/2 верной и 1/2 неверной. Получился ряд важнейших выводов. На вопрос, взяла ли дама что-либо с кафедры самый важный с точки зрения юридической, получилось 2 "не знаю" и ни одного верного ответа. Степень знания (т. е. верных показаний из общего числа) 67%, степень достоверности памяти (т. е. верных показаний из общего числа определенных) 84%. Этот же опыт показал, насколько достовернее добровольные показания, чем ответы на вопросы.

Теперь спрашивается: что следует из этого опыта? Что никто не заметил взятые дамою книжки с кафедры? Но взятие ничего поразительного не представляло. Мы многого не замечаем, хотя и смотрим глазами в ту сторону. Но то обстоятельство, что никто из свидетелей не заметил взятие книги а по смыслу опыта это именно и должно было иметь юридическое значение, в суде было бы иначе восстановлено, посредством других доказательств. Нашлись бы другие свидетели, которые после аудитории видели у нее книгу; может быть, обыск у нее открыл бы эту книгу и т. д.

Что касается до недочетов в свидетельских показаниях, то они всегда бывают. Свидетельство очевидца не есть фотография и в поле нашего зрения, равно как и внимания, не все попадает, а лишь то, что повелительно призывает внимание. В опыте Липмана не было, должно быть, ни одного свидетеля, который не заметил бы, что в аудиторию, во время лекции вошла дама, что она села у окна, что-то читала и, наконец, вышла. Свидетели упускают весьма часто не существенные подробности, так как их внимание не приковывается к неважным подробностям. Можно годами проходить по высокой лестнице, мимо ряда квартир и все-таки и не знать в точности, что на дощечках напечатано. Вопрос не в том, бывают ли недочеты в восприятии вообще и в памяти людей, а в том, способны ли люди вообще обслуживать жизнь, как следует, своим восприятием и памятью? На это сама жизнь есть лучший ответ.

Между тем результаты экспериментов над психологическими нашими отправлениями вызывают в литературе такие взгляды на свидетельские показания, которые способны преувеличить недостатки этого доказательства в глазах общества, а, следовательно, и суда. Говорить о свидетелях, значит, говорить о человечестве, потому что свидетели ведь не особая порода людей; говорить о человечестве, с точки зрения его способности воспринимать и запоминать воспринятое, значит, говорить о всей культуре, которая представляет величайший памятник человеческих психических способностей, проявлявшихся в могучем и разностороннем творчестве. И тем не менее для нас совершенно ясно, что экспериментально-психологические исследования над свидетелями, которые следует вести строго научно, без желания сейчас же что-то переделывать в процессе, вольют много света в дело уголовного правосудия. Мы даже не можем в точности сказать, какие могут получиться результаты не только для процесса, но даже для материального уголовного права от введения научности вообще в дело уголовного правосудия, где до сих пор больше действовали инстинкты и аффекты, а не разум в выработке руководящих принципов. Возвращаясь к поставленному в начале настоящего параграфа вопросу, мы должны сказать, что психологический эксперимент над свидетелем не может доказать неверность или верность его показания о происшествии, которое он наблюдал в других условиях, хотя и может пролить некоторый свет на его психические отправления вообще. Но массовые наблюдения над категориями людей могут расширить опыт судьи в значительной степени.

Поиск по сайту: