Истоки правонарушений

Многие психологи считают, что ребенок не рождается хорошим или плохим, но имеет врожденные задатки как добропорядочности, так и криминальности. Я считаю, что никакого криминального инстинкта не существует, равно как нет у ребенка и какой-либо природной склонности к плохому поведению. Криминальность проявляется у ребенка как извращенная форма любви. Это — открытое проявление жестокости, и, так же как и жестокость, криминальность возникает из-за недостатка любви.

Однажды один из моих учеников, девятилетний мальчик, играя, с удовольствием бормотал себе под нос: «Я хочу убить маму». Это было вполне бессознательное поведение, потому что мальчик занимался изготовлением лодки и весь его сознательный интерес был сосредоточен на этом. А дело было в том, что его мать жила своей жизнью и виделась с ним редко. Она не любила его, и он подсознательно знал это.

Но ведь этот мальчик — один из самых симпатичных детей в Саммерхилле — не начинал свой путь в жизни с преступными мыслями. Это старая история: Если я не могу получить любовь, то могу получить ненависть. Каждый случай детской преступности, и это всегда можно проследить, имеет в своей основе недостаток любви.

У другого девятилетнего ученика была фобия: он боялся, что мать отравит его. Когда она поднималась из-за стола, он следил за каждым ее движением и нередко говорил: «Я знаю, ты пошла за ядом, ты хочешь отравить меня». Я заподозрил, что это был случай проекции. Мать, похоже, больше любила другого сына, и возможно, что невро- тичный мальчик в своих фантазиях готов был отравить и брата, и мать. Его страхи, вероятно, были страхами возмездия: «Яхочу отравить ее, а она может в отместку отравить меня».

Преступление — очевидное выражение ненависти. Изучение детской преступности неизбежно превращается в изучение причин, приведших ребенка к ненависти. Это проблема травмированного Я.

Мы не можем игнорировать тот факт, что ребенок в первую очередь эгоист. Все остальное не имеет для него никакого значения. Когда его Я удовлетворено, мы имеем дело с тем, что обычно называем добротой, а когда Я истощено, мы сталкиваемся с преступностью. Преступник мстит за себя обществу, мстит за то, что общество не сумело оценить его Я, не проявило любви к нему.

Если бы люди рождались с преступными склонностями, хорошие семьи из среднего класса давали бы столько же преступников, сколько семьи из трущоб. Но обеспеченные люди имеют больше возможностей для выражения своего Я. Удовольствия, которые можно купить за деньги, изящная обстановка, культура и фамильная гордость — все это льстит Я. У бедняков Я голодает. Очень немногие мальчики из бедных семей достигают каких-либо отличий. Стать преступником, гангстером, просто забиякой — это один из способов отличиться.

Немало людей полагают, что преступниками людей делают плохие фильмы. Такой взгляд представляется мне близоруким. Я очень сомневаюсь в том, что какой-нибудь фильм когда-нибудь кого-нибудь испортил. Конечно, фильм может подсказать подростку способ действия, но только в том случае, если преступный мотив возник еще до появления этой картины. Фильм может сделать преступление более искусным, но он не может внушить преступный замысел никому, кто бы его уже не имел.

Преступление — дело в первую очередь семейное и лишь во вторую — общественное. Большинство из нас, те, кто будут честны, признают, что убивали своих близких в фантазиях. У меня была одна ученица, которая придумывала для членов своей семьи, особенно для матери, самые ужасные способы смерти.

За многими сообщениями об убийствах видны власть и ревность. Власть для любого ребенка нестерпима, и я еще удивляюсь, что в мире так мало убийц, когда думаю о том, скольких детей в возрасте от 4 до 16 лет постоянно бьют.

У ребенка стремление к власти — это желание быть любимым и вызывать восхищение. Ребенок обычно старается вызвать восхищение собой и внимание к себе. Поэтому преступные мысли чаще обнаруживаются у детей-интровертов — робких детей, не имеющих дара общительности. Невзрачная маленькая девочка, чья очаровательная сестренка танцует соло перед гостями, может лелеять ужасные фантазии о внезапной смерти сестры.

У экстраверта нет таких поводов для ненависти, он смеется, танцует и разговаривает, признание аудитории удовлетворяет его потребность в восхищении. А интроверт сидит в углу и мечтает о том, как все должно было бы быть. Самый интровертированный мальчик в моей школе не принимает участия в общих вечеринках. Он никогда не танцует, не поет, не участвует в шутливой возне. Во время личных уроков он рассказывает мне о прекрасном волшебнике, который ему служит. Ему достаточно сказать одно только слово, и волшебник подарит ему роллс-ройс. Однажды я рассказал ему историю, в которой все ребята Саммерхилла оказались заброшенными на необитаемый остров. История, как я понял, ему не понравилась. Я предложил ему попробовать изменить ее к лучшему. «Сделай так, чтобы я был единственным, кто спасся», — сказал он.

Нам всем знаком этот механизм карабкания наверх путем сталкивания другого вниз. Такова, например, психология ябедника. «Извините, сэр, но Томми ругается» означает «Я не ругаюсь, я — хороший мальчик».

Различие между человеком, убивающим соперников в вображении, и преступником, который делает это в действительности, — различие в степени. Поскольку все мы в большей или меньшей степени испытываем голод любви, мы все — потенциальные преступники. Раньше я тешил себя мыслью о том, что излечиваю детей от криминальных фантазий своими психологическими методами. Но теперь я думаю, что первенство должно быть отдано любви. Утверждать, что я люблю всякого нового ученика, было бы глупостью, тем не менее ребенок чувствует, что я люблю его, потому что уважаю его Я.

Предоставить ребенку свободу быть самим собой — настоящее лекарство от криминальности. Я понял это много лет назад, когда познакомился с «Маленьким содружеством» Гомера Лейна. Он предоставлял детям-правонарушителям свободу быть самими собой, и они становились хорошими. В трущобах у таких детей есть один лишь способ удовлетворить свое Я — привлечь к себе внимание асоциальным поведением. Лейн рассказал мне, что видел, как во время судебных разбирательств некоторые подростки-преступники с гордостью поглядывали на суд и зал. В сельскохозяйственной общине у Лейна эти мальчики нашли новые общественно приемлемые ценности, т. е. хорошие ценности. То, что я увидел на этой ферме в Дорсете, убедительно доказывало, что врожденной склонности к преступлению не существует.

Я вспоминаю историю о том, как один из новых подопечных Лейна сбежал. Лейн выследил его и поймал. Мальчик, привыкший к тычкам, поднял руку, защищаясь. Лейн улыбнулся и сунул ему в руку какие-то деньги.

Зачем это? — оторопел мальчишка.

Поезжай домой на поезде, парень, не иди пешком, — сказал Лейн.

Той же ночью мальчик вернулся в «Содружество».

Я думаю об этом способе и о суровых методах большинства исправительных школ. Преступления создает закон. В семье закон, провозглашаемый отцовскими запрещающими приказами, ограничивает Я ребенка и тем самым делает ребенка плохим. Государственный закон лишь оживляет хранящуюся в подсознании память о домашних ограничениях.

Подавление вызывает протест, а протест, естественно, ищет мести. Преступление — это месть. Чтобы уничтожить преступность, мы должны уничтожить то, что делает ребенка ищущим мщения, мы должны проявлять уважение к ребенку.

Воровство

Следует различать два детского вида воровства: воровство нормального ребенка и невротичного ребенка.

Нормальный здоровый ребенок может украсть — он просто хочет удовлетворить свою жажду приобретения или вместе с друзьями ищет приключений. Он еще не провел черты между своим и чужим. Многие дети в Саммерхилле до определенного возраста подвержены такого рода воровству. Им предоставлена свобода изжить эту склонность.

Когда в разговорах с директорами школ речь заходит о школьных фруктовых садах, часто приходится слышать, что ученики растаскивают большую часть урожая. У нас в Саммерхилле сейчас большой сад, полный плодовых деревьев и кустарников. Но наши дети редко воруют плоды. Некоторое время назад двое новеньких были оштрафованы общим собранием школы за кражу фруктов из сада. Когда их тревоги исчезли, у мальчиков пропал и интерес к краже фруктов.

Школьное воровство — дело по большей части групповое. Когда случается групповая кража, всегда есть основания считать, что здесь важную роль сыграла страсть к приключениям. И не только она, но еще и возможность покрасоваться, проявить предприимчивость и лидерские качества.

Мошенник-одиночка встречается очень редко. И всегда им оказывается застенчивый мальчик с ангельской невинностью на лице, которому часто удаются его проделки, потому что в Саммерхилле не найдется стукача, который его выдал бы. Нет, вам никогда не удастся определить юного воришку по лицу. У меня есть мальчик с невинной улыбкой и ясными бесхитростными голубыми глазами, и я сильно сомневаюсь, что он так уж совершенно ничего и не знает о местонахождении некоей банки фруктов, которая исчезла из школьной кладовой прошлой ночью.

Мне, однако, пришлось повидать немало детей, которые в возрасте 13 лет воровали, а выросли честными гражданами. Похоже, правда состоит в том, 4то детям нужно гораздо больше времени, чтобы повзрослеть, чем мы привыкли думать. Когда я говорю «повзрослеть», я имею в виду «стать социально ответственным существом».

Ребенок в первую очередь эгоист — обычно вплоть до начала пубертатного периода. И до этих пор он, как правило, не способен идентифицировать себя как автономную личность. «Мое» и «чужое» — взрослые понятия. У ребенка оно сформируется, когда он для этого созреет.

Если дети любимы и свободны, они в свое время станут хорошими и честными. Звучит просто, но я отдаю себе отчет в том, сколько препятствий возникает на этом пути.

У себя в Саммерхилле я не могу оставлять незапертыми ни холодильник, ни ящик с деньгами. На наших школьных собраниях одни дети обвиняют других во взламывании их чемоданов. Даже один вор способен заставить все сообщество озаботиться замками и ключами, и немного найдется детских сообществ, которые были бы совершенно свободны от этого. Пятьдесят пять лет назад я не решался оставить кошелек в кармане пальто в студенческой раздевалке университета. А недавно мне рассказали, что некоторые члены парламента опасаются оставлять ценные вещи в своих пальто или сумках.

Похоже, что честность — как свойство человека — возникла довольно поздно; ее появление, возможно, было связано с приходом частной собственности. Вполне вероятно, что честность диктуется прежде всего страхом. От мошенничества с налогами меня удерживает не абстрактная честность, а страх, что игра может не стоить свеч и осуждение, которое последует, если этот обман обнаружится, может разрушить и репутацию, и работу, и семью.

Если есть закон, направленный против каких-то конкретных действий, само собой разумеется, что он был создан из-за того, что существуют люди, склонные к их совершению. Если бы в какой-нибудь стране вообще все запретили, то там не было бы нужды в отдельном законе против вождения автомобиля в нетрезвом виде. Множество законов, принятых во всех странах против воровства, грабежа, мошенничества и т. п., объясняется тем, что человек крадет, если может. Это — правда.

В конце концов большинство взрослых более или менее нечестны. Мало найдется людей, которые не протащили что-нибудь через таможню, еще меньше тех, кто не жульничает с подоходным налогом. И тем не менее почти всякий глубоко огорчается, если его сын украдет пенс.

В то же время в обращении друг с другом большинство людей вполне честны. Совсем нетрудно, будучи в гостях, опустить одну из хозяйских серебряных ложек себе в карман, если бы вам это пришло в голову. Подобная мысль не приходит вам в голову, но вполне вероятно, что вы воспользуетесь обратным билетом, который контролер забыл прокомпостировать. Взрослые различают индивидуальную собственность и собственность организации, будь то государственная организация или частная. Надуть страховую компанию — нормально, а надуть бакалейщика — предосудительно. Дети такого различия не делают. Они без разбора тянут вещи у товарищей по комнате, у учителей, из магазинов. Конечно, так поступают не все дети, однако в разделе украденного согласны участвовать многие. Это значит, что у свободных и счастливых детей среднего класса обнаруживается та же нечестность, что и у их менее состоятельных товарищей.

Я думаю, что многие дети готовы украсть, если предоставится такая возможность. Будучи мальчиком, я не крал потому, что был ужасно запуган. Украсть означало бы схлопотать хорошую порку, если бы кража обнаружилась, и вечно гореть в адском огне. Но дети, не столь запуганные, как я, естественно, будут красть. Тем не менее я настаиваю, что со временем и при условии, что ребенок воспитывается в любви, он перерастет эту стадию воровства и превратится в честного человека.

Другой вид воровства — привычное непреодолимое воровство — свидетельство наличия у ребенка невроза. Воровство невротичного ребенка обычно означает, что ему не хватает любви. Мотив этот не осознается. Почти в каждом доказанном случае подросткового воровства ребенок чувствует себя нелюбимым. Его воровство — символическая попытка добыть что-то, имеющее большую ценность. Что бы ни было украдено — деньги, драгоценности или что-то еще, бессознательное желание состоит в том, чтобы украсть любовь. Этот род воровства может быть излечен только любовью к ребенку. Следовательно, когда я даю мальчику деньги за кражу моего табака, я обращаюсь к его неосознанным чувствам, а не к сознательным мыслям. Он может считать меня дураком, но то, что он думает, значения не имеет, важно то, что он чувствует. А чувствует он, что я — его друг, что я его принимаю, что я — человек, дающий ему любовь вместо ненависти. Рано или поздно воровство прекращается, потому что любовь, которую он символически крал в виде денег или вещей, теперь дается ему свободно, поэтому уже нет нужды ее красть.

В связи с этим вспоминается мальчик, все время катавшийся на велосипедах других детей. На общем собрании школы он был обвинен в постоянном нарушении правила личной собственности — использовании чужих велосипедов. Приговор: виновен. Наказание: сообщество просят принять участие в сборе денег на покупку ему велосипеда. Деньги были собраны.

Использование этого приема — вознаграждения за воровство — требует, однако, некоторого уточнения. Если интеллект воришки невысок или, что еще хуже, он эмоционально неразвит, вознаграждение не дает желаемого эффекта. Он не извлечет пользы из символического дара и в том случае, если у него завышенное мнение о себе. В работе с трудными детьми я обнаружил, что почти все юные воры хорошо реагировали на мое вознаграждение за воровство. Немногие неудачи были связаны с теми, кого можно было бы назвать сознательными мошенниками, не доступными терапии, или, во всяком случае, такой скрытой терапии вознаграждением.

Положение, однако, усложняется, когда за воровством скрываются одновременно и недостаток родительской любви, и чрезмерные запреты в отношении секса. К этой категории принадлежит клептомания — неконтролируемое протягивание руки за чем-то запретным (мастурбация). Наилучший прогноз по этому виду воровства существует в том случае, если родители осознают свою ошибку и начинают все сначала, причем начинают с того, что честно говорят ребенку: мы были не правы в своих запретах. Учитель, лишенный помощи родителей, вряд ли может излечить клептоманию[57]. Лучше всего для снятия запрета подходит тот, кто его первоначально и наложил.

Однажды у меня был шестнадцатилетний мальчик, присланный в Саммерхилл из-за злостного воровства. По приезде он отдал мне льготный билет, купленный родителями в Лондоне, — детский билет, который ему уже не полагался. Я хотел бы убедить родителей привычно нечестных детей сначала посмотреть на себя, постараться выяснить, что именно в их обращении с ребенком сделало его нечестным.

Родители сильно ошибаются, когда возлагают вину за привычную нечестность своего ребенка на плохих товарищей, гангстерские фильмы, недостаток родительского контроля (папа служил в армии) и т. п. Сами по себе перечисленные факторы едва ли могли существенно повлиять на ребенка, если бы он воспитывался без подавления в отношении секса и чувствовал себя любимым и принятым.

Я не знаю, скольким юным воришкам идут на пользу ежедневные или еженедельные визиты в детскую социальную клинику. Однако уверен, что методы в таких клиниках не грубые и не злые, а социальные работники очень стараются понять ребенка, не читают ему нотации и не распекают его. Впрочем, усилия детского психолога и инспектора по делам малолетних правонарушителей сводятся на нет семьей, в которой живет психически нездоровый ребенок. Я утверждаю, что успех приходит только тогда, когда психологу или инспектору удается убедить родителей изменить свое обращение с ребенком. Потому что юные воришки подобны юношеским прыщам, внешним признакам болезни тела, больного тела нашего общества. Никакой объем индивидуальной терапии не может компенсировать зло, которое наносят плохая семья, жизнь в трущобах и нищета.

К несчастью, большинство детей от 5 до 15 лет получают образование, адресованное только разуму. При этом их эмоциональной жизни не уделяется практически никакого внимания. Но именно эмоциональные нарушения у невротичного ребенка ответственны за его непреодолимую тягу к кражам. А все знания по школьным предметам или их отсутствие никакого отношения к его воровству не имеют.

Совершенно очевидно, что ни один счастливый человек не ворует непреодолимо и постоянно. В случае привычного воровства надо прежде всего выяснить: в какой семье рос ребенок? Было ли его детство счастливым? Всегда ли его родители говорили ему правду? Испытывал ли он чувство вины по поводу мастурбации? Чувствовал ли он себя виноватым в связи с религией? Почему он вел себя неуважительно по отношению к родителям? Не чувствовал ли он, что они не любят его? Что-то ужасное должно было случиться с его душой, чтобы он превратился в вора. И почти наверняка тот ад, в который его готовы послать некоторые наши судьи, не сможет преодолеть ад, завладевший его душой.

Курс терапии вовсе не обязательно решает проблемы юного вора. Конечно, он мог бы сильно помочь ребенку, возможно, отчасти избавил его от страхов и ненависти, дал немного самоуважения, но, пока в окружении сохраняются изначальные истоки ненависти, воришка в любой момент может скатиться на прежний уровень. Так что терапия его родителей представляется куда более полезной.

У меня однажды был здоровенный парень, чей психологический возраст был года 3 или 4. Он воровал из магазинов. Я решил пойти с ним вместе в магазин и украсть что-нибудь у него на глазах (сговорившись предварительно с хозяином). Для этого мальчика я был Отцом и Богом. Я был склонен думать, что причиной воровства было неодобрительное отношение к сыну его настоящего отца. Мне казалось, что если он увидит своего нового Отца и Бога крадущим, то будет вынужден пересмотреть свои представления о воровстве. Я вполне определенно ожидал, что он резко воспротивится этому.

В лечении невротичного ребенка от воровства я не вижу никакого другого способа, кроме одобрения. Невроз — результат конфликта между тем, что человеку предписано не делать, и тем, что он на самом деле хочет делать. Я неизменно обнаруживаю, что ослабление этого ложного противопоставления делает ребенка счастливее и лучше. Освободите ребенка от угрызений совести — и вы излечите его от воровства.

Правонарушители

В наши дни диких столкновений с применением оружия и кастетов власти не знают, что делать с юношеской преступностью, и, видимо, готовы прибегнуть к любым средствам, чтобы обуздать ее. Об одном новом способе рассказали газеты. Способ суров: подростков приговором суда направляют в исправительные школы, в которых установлена система тяжелых работ со строгими наказаниями. В газете напечатана фотография мальчиков с огромными бревнами на плечах. В репрессивных учреждениях, кажется, не существует никаких послаблений.

Я допускаю, что несколько месяцев в подобном аду могут удержать нескольких потенциальных правонарушителей. Но такое обращение никогда не уничтожает истинные корни правонарушений. И что гораздо хуже, оно убеждает большинство подростков в ненависти общества к ним. Суровость обречена постоянно создавать людей, ненавидящих общество.

Более 30 лет назад Гомер Лейн доказал своей работой в исправительном лагере «Маленькое содружество», что малолетние правонарушители могут быть излечены любовью и такой властью, которая встает на сторону ребенка. Лейн забирал из лондонских судов самых трудных мальчиков и девочек, асоциальных крутых подростков, известных своей репутацией головорезов, воров и бандитов. Эти «неисправимые» приезжали в «Маленькое содружество» и сталкивались с самоуправлением, любовью и принятием. Постепенно молодые люди становились порядочными, честными гражданами, многие из которых давно стали моими друзьями.

Лейн был гением понимания детей-правонарушителей и взаимодействия с ними. Он излечивал их, потому что постоянно давал им любовь и понимание. Убежденный в том, что за каждым преступлением скрывается побуждение, которое изначально было хорошим, он всегда искал в правонарушении скрытый мотив. Он обнаружил, что разговоры с детьми бесполезны, а значение имеют только поступки. Лейн утверждал, что ребенок перестанет вести себя скверно или асоциально, если предоставить ему возможность изжить свои желания. Однажды, когда один из его юных подопечных — Джейбетс, разозлившись, захотел перебить чашки и блюдца на чайном столе, Лейн протянул ему железную кочергу и скомандовал: «Валяй!» Джейбетс сделал то, что хотел, но уже на следующий день он пришел к Лейну и попросил перевести его на более ответственную и лучше оплачиваемую работу, чем та, которую он делал до этого. Лейн спросил, зачем ему нужна лучше оплачиваемая работа. «Потому что я хочу заплатить за те чашки и блюдца», — ответил Джейбетс. Лейн объяснял это так: действие разбивания чашек сбросило груз его запретов и конфликтов. Тот факт, что в первый раз в жизни он был поддержан властью в желании что-то разбить, освободил его от злости и произвел на него благотворное эмоциональное действие.

Правонарушители из «Маленького содружества» Гомера Лейна были выходцами из ужасных городских трущоб. Тем не менее я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из них вернулся в старую компанию. Я называю метод Лейна методом любви. А создание ада-для-правонару- шителей я называю методом ненависти. И поскольку ненависть еще ни разу никого и ни от чего не излечила, я убежден, что этот адский метод никогда не поможет ни одному подростку стать на путь общественно приемлемого поведения.

И все же я очень хорошо представляю себе, что, будь я мировым судьей и мне было бы надо принять решение в отношении грубого и угрюмого правонарушителя, я бы совершенно не знал, что с ним делать. Ибо сегодня в Англии нет исправительной школы, похожей на «Маленькое содружество», куда можно было бы его направить. Я говорю это со стыдом. Лейн умер в 1925 году, и наши английские власти ничему не научились у этого потрясающего человека.

В последние годы, однако, замечательные люди из числа чиновников по надзору за условно осужденными искренне стремятся понять правонарушителей. Психиатры тоже, несмотря на неодобрительное отношение юристов, довольно далеко продвинулись, объясняя общественности, что правонарушение не плод злого умысла, а скорее вид болезни, требующий сочувствия и понимания. Течение повернуло в сторону любви, а не ненависти, понимания, а не нетерпимого морального осуждения. Это — слабое течение, но даже такое уносит хоть немного грязи, а со временем это течение должно набрать силу.

Я не знаю ни одного доказательства в пользу того, что человека можно сделать хорошим при помощи насилия, жестокости или ненависти. За мою долгую карьеру я имел дело со многими трудными детьми, часто правонарушителями. Я видел, как они несчастны и злобны, неполноценны, эмоционально дезориентированы. Они грубят мне и относятся ко мне неуважительно, потому что я — учитель, замена отца, враг. Мне приходилось жить с их напряженной ненавистью и подозрительностью. Но в Саммерхилле потенциальные правонарушители управляют собой сами в самоуправляющемся сообществе. Они свободны учиться и свободны играть. Когда они крадут, их даже могут наградить. Им никогда не читают нотаций, не заставляют бояться власти, земной или небесной.

Через несколько коротких лет эти самые ненавистники уходят в мир счастливыми существами, нормальными членами общества. Насколько мне известно, ни один правонарушитель, проведший 7 лет в Саммерхилле, никогда не попадал в тюрьму, никого не насиловал, не совершал антиобщественных поступков. И это не я их излечил. Их излечила среда, потому что среда Саммерхилла обеспечивает доверие, безопасность, сочувствие, отсутствие обвинителей и судей.

После Саммерхилла дети не возвращаются к правонарушениям, потому что им позволено было изжить свою склонность к преступлению без страха наказаний и моральных поучений. Им позволено было вырасти из одной стадии своего развития и естественно перейти на следующую.

Что касается взрослых преступников, то я просто не знаю, как такой человек реагировал бы на любовь. Я полагаю, что награждение за кражу не излечит вора, но одновременно я вполне уверен, что его не излечивает и тюремное заключение. Лечение дает наибольшую надежду на благоприятный исход только с очень молодыми людьми. Тем не менее, даже будучи примененным к пятнадцатилетнему подростку, что, конечно, очень поздно, лечение свободой часто превращает правонарушителей в хороших граждан.

Однажды у нас в Саммерхилле появился двенадцатилетний мальчик, которого исключили уже из нескольких школ за антиобщественное поведение. В нашей школе он стал счастливым, общительным мальчиком с явными творческими способностями. Авторитарность исправительной школы прикончила бы его. Если свобода спасает педагогически запущенного трудного ребенка, что же она могла бы сделать для миллионов так называемых нормальных детей, которых уродуют авторитарные семьи?

Тринадцатилетний Томми был очень трудным. Он крал и разрушал. Как-то он не мог поехать домой на каникулы и остался с нами в школе. В течение двух месяцев он был единственным ребенком в Саммерхилле. И все это время он был абсолютно нормальным членом общества. Мы не запирали ни еду, ни деньги. Но как только его шайка вернулась, он повел парней в набег на кладовую, что лишь доказывает, что ребенок как отдельное существо и ребенок в группе — два разных человека.

Педагоги исправительных школ рассказывали мне, что асоциальные подростки часто отстают от нормы по интеллекту. Я бы добавил, что они отстают и в эмоциональном развитии. Одно время я считал, что дети-правонарушители — способные, одаренные дети с творческой энергией, которую они выражают асоциальными способами, поскольку не владеют позитивными. Освободите такого ребенка от запретов и принуждения, думал я, и он скорее всего окажется умным, способным к творчеству, даже блестящим. Я был не прав, печально не прав. Годы жизни и взаимодействия с разного рода правонарушителями доказали мне, что они в большинстве своем неполноценны. Я могу вспомнить только об одном мальчике, который как-то отличился в дальнейшей жизни. Несколько человек излечились от асоциального поведения и нечестности и позднее занимались обычной нормальной работой. Однако никто не сумел стать известным ученым, выдающимся художником, умелым инженером или талантливой актрисой. Когда асоциальный порыв уничтожен, большинству из этих сбившихся с пути детей остается, похоже, на долю лишь смертельная скучная жизнь, лишенная амбиций.

Когда подросток вынужден оставаться в скверном окружении и с невежественными родителями, у него нет ни малейшего шанса изжить свою асоциальность. Уничтожение нищеты и трущоб в сочетании с преодолением родительского невежества автоматически уменьшило бы контингент исправительных школ.

Кардинальный способ преодоления подростковой преступности лежит в излечении общества от нравственных отклонений и сопутствующего безнравственного равнодушия. Мы просто обязаны принять ту или другую сторону. Обе они у нас перед глазами: либо мы будем исправлять подростка-нарушителя адскими ненавистническими способами, либо прибегнем к любви.

Позвольте мне вообразить на несколько минут, что я — министр образования с неограниченными полномочиями в этой области. Давайте я набросаю общую программу, ориентировочный «пятилетний план» для школ.

Будучи министром, я уничтожил бы все так называемые исправительные школы и вместо них создал бы колонии совместного обучения по всей стране. Одновременно я сразу организовал бы специальные центры подготовки, чтобы обеспечить колонии педагогами и вспомогательным персоналом. Каждая колония имела бы полное самоуправление. Персоналу не предоставлялись бы никакие особые привилегии. У них были бы те же еда и жилищные условия, что и у учеников. Ученики получали бы плату за выполнение любой общественно полезной работы. Девизом колоний служила бы свобода. Там не допускались бы ни религия, ни морализаторство, ни произвол власти.

Я бы исключил религию, потому что религиозная проповедь, пытаясь возвысить человека, на деле подавляет его. Религия видит грех там, где его нет, она верит в то, что человек волен в своих поступках, тогда как у некоторых детей, порабощенных собственными порывами, нет никакой свободной воли.

В воспитании чувств должна доминировать любовь, а не религиозное принуждение, не оставляя места никакой жестокости или несправедливости. Достижение этого идеала в колонии возможно только одним способом — предоставить молодых людей самим себе, освободив их от внешнего принуждения, ненависти и наказаний. Из опыта я знаю, что это единственный путь.

Педагогов учили бы быть на равных с учениками, не ставить себя выше их. Тогда педагоги избавились бы от ложного чувства собственного превосходства. Они бы исключили из методов воздействия на учеников сарказм, запугивание и были бы мужчинами и женщинами, наделенными бесконечным терпением, способными видеть далеко вперед, готовыми верить в конечный результат.

И даже несмотря на то, что нынешнее общество не позволило бы колонистам иметь полноценную интимную жизнь, совместное обучение юношей и девушек дало бы много ценного: привело бы к мягкости, естественным хорошим манерам, необходимому знанию противоположного пола, уменьшило бы интерес к порнографии и похотливое хихиканье.

Персонал характеризовала бы способность верить в учеников, обращаться с ними как с людьми, достойными уважения, а не как с ворами и разрушителями. В то же время сотрудники обладали бы развитым чувством реальности и не предлагали бы человеку «откусить больше, чем он может проглотить». Например, не назначали бы вора казначеем рождественского фонда колонии. Сотрудники всячески избегали бы соблазна читать нотации, понимая, что поступки значат гораздо больше, чем разговоры. Они обязаны были бы знать историю каждого правонарушителя, все его прошлое.

Интеллектуальному тестированию было бы отведено в колонии скромное место. Тесты не раскрывают жизненно важных возможностей ребенка и не способны правильно оценить его эмоциональность, творческие способности, оригинальность и воображение.

Общая атмосфера скорее напоминала бы лечебное, чем исправительное, учреждение. Подобно тому как ни один медик не морализирует с пациентом, больным сифилисом, так же и наши сотрудники не морализировали бы по поводу недуга, который мы называем правонарушением. Колония отличалась бы от больницы только тем, что в ней, как правило, не раздавали бы лекарств, даже и психотропных. Лечение достигалось бы только присутствием подлинной любви в окружающей среде. Персонал также должен был бы проявлять подлинную веру в человеческую природу. Конечно, там встречались бы и неудачи, и неизлечимые правонарушители, обществу по-прежнему приходилось бы бороться с ними, но они составили бы ничтожное меньшинство, в то время как большинство правонарушителей откликнулись бы на любовь, терпимость и доверие.

Скептикам я бы всегда напоминал рассказ Гомера Лейна о мальчике-правонарушителе, с которым он беседовал в суде по делам несовершеннолетних. Лейн дал ему банкноту в один фунт, из этих денег тот должен был оплатить свой проезд до соседнего городка. Лейн был абсолютно уверен, что мальчик привезет ему сдачу полностью. Так и случилось.

Я бы напомнил и об одном американском начальнике тюрьмы, который отправил заключенного, осужденного за воровство, в Нью-Йорк купить новое оборудование для тюремной обувной мастерской. Тот вернулся с полным отчетом о новых станках, которые он купил. Начальник спросил: «Почему ты не воспользовался возможностью сбежать в Нью-Йорке?» Преступник поскреб затылок: «Не знаю, начальник, наверное, потому, что вы поверили мне».

Тюрьмы и наказания никогда не смогут заменить веру в человека, способную творить чудеса. Для человека, оказавшегося в беде, такая вера означает, что кто-то относится к нему с любовью, а не с ненавистью.

Лечение ребенка

Излечение больше зависит от пациента, чем от терапевта. Среди тех, кто приходит к психотерапевтам, многие не излечиваются потому, что на поход к врачу их подвигли родственники. Если, например, мужу и удается убедить сопротивляющуюся жену обратиться к психоаналитику, она, вполне естественно, отправляется туда с неудовольствием. Мой муж считает, что я недостаточно хороша. Он хочет, чтобы меня изменили, и мне это не нравится.

Аналогичная трудность возникает и с молодыми преступниками, когда под угрозой заключения их заставляют пройти терапию. Пациент должен хотеть вылечиться — это справедливо для всякой терапии, как со взрослыми, так и с подростками.

Большинство отклонений у детей способна излечить одна только свобода, без всякой дополнительной терапии. Но свобода, а не вседозволенность и не сентиментальность. Однако патологические случаи только свободой не излечиваются. Она едва ли поможет и при задержке развития. Но свобода обязательно будет работать в детских школах-интернатах при условии, что она поддерживается там постоянно.

Несколько лет назад ко мне прислали подростка, который был настоящим мошенником, воровавшим очень умно. Через неделю после его приезда мне позвонили из Ливерпуля.

Это говорит мистер X (хорошо известный в Англии человек). У меня в вашей школе племянник. Он написал мне письмо, спрашивая, может ли он на несколько дней приехать в Ливерпуль. Вы не возражаете?

Нисколько, — ответил я, — но у него нет денег. Кто оплатит его дорогу? Вы бы лучше связались с его родителями.

На следующий день мне позвонила мать мальчика и сказала, что ей звонил дядя Дик. Что касается их с мужем, то они не возражают, чтобы Артур поехал в Ливерпуль. Они проверили стоимость билета — она составляет двадцать восемь шиллингов. Не мог ли бы я дать Артуру эти деньги?

Оба звонка Артур сделал из телефонной будки рядом со школой. Ему удалось превосходно сымитировать голоса — и старого дяди, и матери. Он разыграл меня, и я дал ему денег, прежде чем осознал, что меня провели.

Мы с женой обсудили ситуацию и решили, что требовать вернуть деньги назад было бы неправильно, потому что именно к этому обращению парень привык. Жена предложила наградить его. Поздно вечером я вошел к нему в спальню.

Тебе сегодня повезло, — сказал я весело.

Еще бы! — отозвался он.

Да, но тебе повезло даже больше, чем ты думаешь, — продолжал я.

Ты о чем это?

А, твоя мать только что снова звонила, — ответил я непринужденно, — оказывается, она ошиблась насчет билета, он стоит не 28, а 38 шиллингов. Так что она просила добавить тебе десять.

Я беззаботно бросил десятишиллинговую банкноту ему на кровать и вышел прежде, чем он успел что-нибудь сказать.

На следующее утро он отправился в Ливерпуль, оставив письмо, которое мне должны были передать после того, как отойдет его поезд.

Оно начиналось так: «Дорогой Нилл! Ты лучший актер, чем я». А потом много недель он приставал ко мне с вопросом, зачем я дал ему эти десять шиллингов.

Наконец я ему ответил: «Что ты почувствовал, когда я дал их тебе?» На минуту он глубоко задумался, а потом медленно сказал: «Знаешь, это было самое большое потрясение в моей жизни. Я подумал, что ты первый человек в моей жизни, который стал на мою сторону». Я встретился с мальчиком, который понимал, что любовь есть принятие. Обычно такое понимание достигается не скоро. Объект терапии может лишь смутно осознать лечебный эффект и то лишь месяцы спустя.

Раньше, когда мне гораздо чаще приходилось иметь дело с тяжелыми отклонениями, я снова и снова вознаграждал таких детей за кражи. Но должно было пройти несколько лет, и только после того, как ребенок излечивался, он мог в какой-то мере осознать тот факт, что именно мое одобрение ему помогло.

Работая с детьми, приходится проникать в глубины психики, искать скрытые мотивы поведения. Мальчик асоциален. Почему? Естественно, его антиобщественные проявления бросаются в глаза и раздражают. Он вырос задирой, вором или садистом, но почему он стал таким? Раздражение может заставить учителя кричать, мстить и презирать ребенка, однако проблема этим не решается. Сейчас в обществе усиливается тенденция, требующая возврата к строгому дисциплинарному воспитанию, но оно воздействует лишь на симптомы и в конечном счете не дает никакого результата.

Родители привозят в Саммерхилл девочку — лгунью, воровку и злюку. Они вручают мне длинное описание ее прегрешений. Было бы роковой ошибкой с моей стороны дать ребенку понять, что мне все о ней рассказали. Я должен подождать, пока эта информация поступит от самой девочки, выявится из ее поведения по отношению ко мне и другим в школе.

Много лет назад у меня был очень трудный ребенок. Его родители настаивали на обследовании у психиатра, так что я повез его к известному доктору на Харли-стрит. С полчаса я рассказывал специалисту все, что знал об этом случае, а затем мы позвали мальчика. «Мистер Нилл говорит, что ты очень плохой мальчик». Такова была его версия психотерапии.

Тысячи раз приходилось мне встречаться с подобным неправильным и невежественным обращением с детьми. «Что-то ты маловат для своего возраста», — приветствует гость мальчика, испытывающего комплекс неполноценности в связи с ростом.

Другой посетитель спрашивает у девочки: «Твоя сестра очень умная, правда?» Искусство обращения с детьми можно определить как знание того, чего не следует говорить.

В то же время необходимо показывать ребенку, что ему не удалось вас обмануть. Бесполезно просто позволить продолжать красть ваши марки, надо всякий раз давать ребенку понять, что вы знаете об этом. Однако совершенно непозволительно говорить: «Твоя мать предупреждала меня, что ты воруешь марки». Совсем другое дело заметить: «Я знаю, что ты взял мои марки».

Я всегда немного нервничаю, когда пишу родителям, опасаясь, что они могут оставить мое письмо где-нибудь на виду и ребенок наткнется на него, когда приедет домой на каникулы. Более того, я боюсь, что они могут написать своим детям что-нибудь вроде: «Нилл говорит, что ты не ходишь на занятия и вообще в этом семестре от тебя одни неприятности». Если бы такое случилось, ребенок навсегда потерял бы доверие ко мне. Так что обычно я стараюсь рассказывать родителям как можно меньше, если только не уверен, что они заслуживают абсолютного доверия.

Обычно я поступаю с ребенком правильно, потому что мой долгий опыт показал мне верный путь. Тут нет никакого особого ума, никакого особого дара, просто практика... И, возможно, еще способность не замечать несущественное.

Билл, новый ученик, украл деньги у другого ребенка. Жертва кражи спрашивает у меня: «Должен ли я обвинить его на нашем следующем общем собрании?»

Не задумываясь, отвечаю: «Нет, предоставь это мне». Позже я смогу это обосновать. Свобода Биллу в новинку, ему нелегко освоиться в новой среде, он так старался стать популярным и принятым среди новых приятелей, так чванился и выставлялся, что обнародовать его кражу значило бы предать его позору и страху, за которыми, возможно, последовали бы открытое пренебрежение и взрыв антисоциального поведения. Или все сработало бы совершенно иначе, потому что, если, например, в своей последней школе он был предводителем шайки, который гордился тайными разрушительными выходками против педагогов, публичное обвинение позволило бы ему погордиться и покрасоваться в роли крутого парня.

В другой раз кто-то из детей сообщает: «Я собираюсь обвинить Мэри в том, что она украла мои карандаши». И я не проявляю никакого интереса. Я не размышляю — просто знаю, что Мэри в школе уже два года и справится с ситуацией.

Новый ученик, тринадцатилетний мальчик, всю жизнь ненавидевший уроки, поступает в Саммерхилл и бездельничает неделями. Наконец ему становится скучно, он приходит ко мне и спрашивает: «Мне пойти на уроки?» Я отвечаю: «Это меня совершенно не касается». Потому что он должен сам понять свои внутренние побуждения. Но другому ребенку я мог бы ответить: «Конечно, это хорошая идея», если мне известно, что домашняя жизнь и жизнь по расписанию в школе сделали его не способным принимать какие-либо решения и теперь нужно подождать, пока он постепенно научится полагаться на себя. Но, отвечая, я даже не думаю об этих его индивидуальных особенностях.

Любить — значит быть на стороне другого человека. Любить — значит принимать. Я знаю, что дети медленно учатся тому, что свобода — нечто совершенно отличное от вседозволенности. Но они способны научиться и научаются этой истине. В конце концов это срабатывает — почти всегда.

Путь к счастью

Фрейд показал, что всякий невроз основан на сексуальном подавлении. Я сказал себе: я создам школу, в которой не будет сексуального подавления. Фрейд показал, что бессознательное бесконечно более важно и могущественно, чем сознание. Я сказал себе: в моей школе не будет цензуры, наказаний, морализаторства, мы позволим каждому ребенку жить в соответствии с его глубинными импульсами.

Постепенно до меня дошло, что большинство фрейдистов не понимали, что такое свобода для ребенка, или не верили в ее необходимость. Они путали свободу со вседозволенностью. Они имели дело с детьми, которые никогда не обладали свободой быть самими собой, и поэтому у них не было естественного уважения к свободе других. Я убежден, что фрейдисты основывали свою теорию детской психологии на ущербных детях.

Фрейдисты обнаружили много анального эротизма у младенцев, но я не нашел подтверждения этому у саморегулирующихся детей. Не обнаруживается у них, похоже, и найденная фрейдистами детская антиобщественная агрессивность.

Постепенно я начал понимать, что моя территория — профилактика, а не лечение. У меня ушли годы на то, чтобы понять значение этого факта, т. е. осознать: в Саммерхилле трудным детям помогает свобода, а не терапия. Я нахожу, что моя главная работа состоит в том, чтобы сидеть тихо и одобрять все, что ребенок не любит в себе. Иными словами, я пытаюсь разрушить ненависть к себе, навязанную ребенку извне.

Новый ученик сквернословит. Я улыбаюсь и говорю: «Давай, ничего в этом нет плохого». То же с мастурбацией, ложью, воровством и другими общественно осуждаемыми действиями. Некоторое время назад у меня был маленький мальчик, который изводил меня вопросами: «Сколько ты заплатил за эти часы? Сколько сейчас времени? Когда кончается семестр?» Он вечно хотел что-то узнать и никогда не слушал моих ответов. Я понял, что он избегает главного вопроса, на который хотел бы получить ответ.

Однажды он вошел ко мне в комнату и, как всегда, задал кучу вопросов. Я не отвечал и продолжал читать свою книгу. После дюжины вопросов я посмотрел на него рассеянно и спросил: «О чем это ты спрашивал? Откуда дети берутся?» Он вскочил, покраснев. «Я не желаю знать, откуда берутся дети», — отрезал он, вышел, хлопнув дверью.

Десять минут спустя мальчик вернулся. «Где ты взял свою пишущую машинку? А что на этой неделе крутят в кино? Сколько тебе лет? (Пауза.) Ну ладно, черт с ним со всем... откуда берутся дети?»

Я ответил — честно. Больше он никогда не приходил ко мне с вопросами.

Уборка мусора — всегда тяжелый труд, и ничего больше. И только удовольствие видеть, как несчастный ребенок становится счастливым и свободным, позволяет мириться с этим занятием.

У этой медали есть и другая сторона — ты долго и утомительно изучаешь ребенка, а успеха не видно. Можно работать с ребенком год и к концу этого года порадоваться мысли, что мальчик излечился от воровства, но однажды он снова срывается, и педагог впадает в отчаяние. Случалось, что я уже одобрительно похлопывал себя по плечу в связи с конкретным учеником, а через пять минут ко мне врывался учитель и сообщал: «Томми опять украл».

И все же психология чем-то похожа на гольф. Вы можете пройти поле, сделав 200 ударов, выругаться и сломать свои клюшки, но в следующее солнечное утро снова отправитесь к площадке у первой лунки с новой надеждой в сердце[58].

Если вы говорите ребенку какую-то жизненно важную правду или он поверяет вам свои беды, у него формируется перенос, т. е. он вверяет вам все свои чувства. Когда я просвещаю маленького ребенка в отношении деторождения и мастурбации, этот перенос особенно силен. На каком-то этапе он может принять и негативную форму, перенесения ненависти, но у нормального ребенка негативная фаза длится недолго, за ней быстро наступает позитивное, любовное перенесение. Последнее у детей проходит легко, ребенок быстро обо мне забывает, его чувства направляются на других детей и на иные вещи. Поскольку я выступаю заменой отца, девочки, естественно, развивают более сильное перенесение в отношении меня, чем мальчики, но я не могу сказать, что у девочек всегда формируется позитивное перенесение, а у мальчиков непременно негативное. Напротив, у меня бывали девочки, которые в течение какого-то времени проявляли по отношению ко мне довольно свирепую ненависть.

Поначалу в Саммерхилле я был и учителем, и психологом, но постепенно обнаружил, что нельзя играть обе роли одновременно. Мне пришлось отказаться от роли психиатра, потому что большинство детей не могут заниматься повседневными делами с человеком, который для них — отец-исповедник. Они становятся раздражительными и постоянно опасаются критики с моей стороны. Более того, если я хвалю рисунок какого-нибудь ребенка, я вызываю жгучую ревность у других детей. Психотерапевт вообще не должен жить в школе, дети не должны иметь к нему «светского» интереса.

Теперь уже все школы в психологии признают гипотезу о бессознательном, идею о том, что у всех нас есть потаенные желания, привязанности и неприязни, которых мы не осознаем. Характер — сочетание сознательного и бессознательного поведения.

Подросток, забравшийся в чужой дом, осознает, что хочет поживиться деньгами или вещами, однако он не знает глубинного мотива, который заставляет его избрать именно такой способ добывания денег вместо принятого в обществе способа зарабатывать их. Мотив скрыт от сознания, поэтому нравоучения, равно как и наказания, никогда не излечат его. Поучения слышны только его ушам, а наказания чувствительны лишь для его тела, но ни то, ни другое никогда не добирается до бессознательного мотива, управляющего его поведением.

Именно поэтому и религия своими проповедями не может достучаться до бессознательного в ребенке, но, если бы однажды священник отправился вместе с ним воровать, такой поступок мог бы положить начало размыванию в ребенке той ненависти к себе, которая и ответственна за его асоциальное поведение. Сочувственная поддержка помогла бы мальчику взглянуть на вещи по-другому. В моей практике излечение юного вора не раз начиналось с того, что я вместе с ним отправлялся воровать соседских кур или помогал ему ограбить школьный ящик с карманными деньгами. Поступок пробивается к бессознательному там, где словам это не под силу. Вот почему любовь и принятие так часто избавляют ребенка от проблем. Я не говорю, что любовью можно излечить острую клаустрофобию или открытый садизм, но в общем любовь излечивает большинство юных воров, лжецов и разрушителей. Я на практике доказал, что свобода и отсутствие моральной дисциплины излечили многих детей, чье будущее виделось как сплошная тюрьма.

Подлинная свобода, существующая в совместной жизни, похоже, делает в Саммерхилле для многих то, что психоанализ делает для отдельного человека. Она высвобождает скрытое. Она, как дуновение свежего воздуха, проветривает душу, чтобы очистить ее от ненависти к себе и к другим.

Сражение за молодежь — это драка без перчаток. Никто из нас не может оставаться в стороне. Мы должны принять ту или другую сторону: власть или свобода, дисциплина или самоуправление. Никакие половинчатые меры не годятся — положение слишком критическое.

Свободная душа, способность быть счастливым в работе, дружбе и любви или скопище внутренних конфликтов, делающих человека несчастным и заставляющих его ненавидеть и себя, и все человечество: либо то, либо другое наследство оставляют родители и учителя каждому ребенку.

Как можно взрастить счастье? Мой ответ таков: отмените власть. Дайте ребенку быть самим собой. Не подталкивайте его все время. Не учите его. Не читайте ему нотаций. Не пытайтесь его возвысить. Не заставляйте его делать что бы то ни было. Возможно, этот ответ вам не подходит, но, отвергая мой, вы обязаны найти лучший.

Поиск по сайту: