СОЦИАЛЬНЫЙ ГОРМОН

Беспроволочный телеграф получил в 1910 году эффектную рекламу, когда помог арестовать в море д-ра Хоули X. Криппена, американского врача, практиковавшего в Лондоне, который убил свою жену, закопал ее в подвале собственного дома и бежал из страны вместе со своей секретаршей на пароходе «Монтроуз». Секретарша была переодета мальчиком, и эта парочка выдавала себя за «мистера Робинсона с сыном». У капитана «Монтроуза» Джорджа Кендалла, читавшего о деле Криппена в английских газетах, закрались подозрения насчет Робинсонов.

«Монтроуз» был в то время одним их немногих кораблей, оснащенных беспроволочным аппаратом Маркони.[327]Обязав радиста соблюдать тайну, капитан Кендалл отправил сообщение в Скотланд-Ярд, и оттуда выслали на быстроходном лайнере инспектора Дьюса, дабы он догнал «Монтроуз» в Атлантическом океане. Инспектор Дьюс, переодетый лоцманом, попал на борт «Монтроуза» раньше, чем тот достиг порта, и арестовал Криппена. Спустя восемнадцать месяцев после ареста Криппена в британском парламенте был принят акт, обязывающий оснастить все пассажирские суда беспроволочными радиопередатчиками.

Дело Криппена показывает, что происходит с самыми продуманными планами мышей и людей в любой организации, когда появляется мгновенная скорость движения информации. Происходит катастрофическое крушение делегированной власти и размывание пирамидальных управленческих структур, известных нам по организационным схемам. Обособление функций, разделение стадий, пространств и задач характерны для письменного и визуального общества и западного мира. Под действием мгновенных органических взаимосвязей электричества эти разделения обычно исчезают.

Бывший германский министр вооружения Альберт Шпеер, выступая на Нюрнбергском процессе, привел несколько горьких замечаний по поводу воздействия электрических средств коммуникации на немецкую жизнь: «Телефон, телетайп и радио сделали возможной прямую отдачу приказов с высших уровней на самые низшие, где они, в силу стоящей за ними абсолютной власти, некритично исполнялись…»

Электрические средства коммуникации ведут к созданию своего рода органической взаимозависимости между всеми институтами общества, подчеркивая точку зрения Тейяра де Шардена,[328]считавшего, что открытие электромагнетизма нужно рассматривать как «удивительное биологическое событие». Если политические и коммерческие институты приобретают благодаря электрическим коммуникациям биологический характер, то для таких биологов, как Ганс Селье, стало в наше время обычным делом мыслить физический организм как коммуникационную сеть: «Гормон — это специфический химический мессенджер, вырабатываемый эндокринной железой и посылаемый в кровь для регулирования и координации функций отдаленных органов».

Эта особая черта электрической формы, состоящая в том, что она кладет конец механической эпохе индивидуальных ступеней и специалистских функций, имеет прямое объяснение. Если вся прежняя технология (за исключением, разве что, речи) расширяла какую-то часть наших тел, то электричество, можно сказать, вынесло наружу саму центральную нервную систему, включая мозг. Наша центральная нервная система — это единое поле, не разделенное на сегменты. Как пишет Дж. 3. Янг в книге «Сомнение и достоверность в науке: размышления биолога о мозге»: «Тайна могущества мозга, может быть, во многом и заключается в тех необычайных возможностях, которые он предоставляет для взаимодействия между эффектами стимулирования каждой из частей воспринимающих областей. Именно это предоставление мест взаимодействия, или мест смешения, позволяет нам реагировать на мир как це лое в гораздо большей степени, чем это может делать большинство других животных».[329]

Непонимание органического характера электрической технологии открыто проявляется в нашей неослабевающей озабоченности опасностями механизации мира. Скорее, нам больше угрожает полное прекращение вложения наших сил в доэлектрическую технологию письменного и механического типа вследствие неразборчивого орудования электрической энергией. Что делает механизм? Он отделяет и расширяет вовне отдельные части нашего тела, например, ладонь, руку, ступни в ручку, молоток, колесо. Механизация той или иной задачи осуществляется за счет сегментирования каждой части действия на ряд единообразных, повторяемых и заменяемых частей. Прямо противоположное характерно для кибернетизации (или автоматизации), которая определяется не только как способ действия, но и как способ мышления. Вместо того, чтобы заниматься обособленными машинами, кибернетизация подходит к производственной проблеме как к интегрированной системе обработки информации.

Именно такое обеспечение мест взаимодействия в электрических средствах коммуникации заставляет нас сегодня реагировать на мир как единое целое. Но прежде всего интегральная целостность частного и общественного сознания создается скоростью электрического вовлечения. Сегодня мы живем в Эпоху Информации и Коммуникации, поскольку электрические средства коммуникации мгновенно и непрерывно создают тотальное поле взаимодействующих событий, в котором участвуют все люди. Теперь мир публичного взаимодействия обладает такой же инклюзивной всеохватностью интегральной взаимной игры, которая до сих пор характеризовала только наши частные нервные системы. А все потому, что электричество по своему характеру органично и через свое технологическое применение в телеграфе, телефоне, радио и других формах подтверждает органическую социальную связь. Одновременность электрической коммуникации, характерная также для нашей нервной системы, делает каждого из нас наличным и доступным для любого другого человека в мире. Наше повсеместное одновременное соприсутствие в электрическую эпоху является в огромной степени фактом пассивного, а не активного опыта. Активно мы с большей вероятностью достигаем этого осознания, когда читаем газету или смотрим телевизионное шоу.

Один из способов постигнуть суть перехода от механической эпохи к электрической — обратить внимание на разницу между макетами литературной и телеграфной прессы, скажем, между лондонской «Тайме» и «Дети Экспресс» или между «Нъю Йорк Тайме» и нью-йоркской «Дети Нъюс». Это разница между колонками, представляющими точки зрения, и мозаикой несвязанных врезок в общее поле, объединенных выходными данными. В мозаике одновременных элементов может присутствовать все что угодно, но в ней не может быть никакой точки зрения. Мир импрессионизма, связанный в конце девятнадцатого века с живописью, нашел более крайнюю свою форму в пуантилизме Сёра и в преломлениях света в мире Моне[330]и Ренуара.[331]Штриховое нанесение точек у Сёра близко к нынешней технике передачи изображений по телеграфу и вплотную приближается к форме телевизионного образа, или той мозаике, которая создается разверткой изображения. Все они предвестники позднейших электрических форм, поскольку, как и цифровой компьютер с его множественными точками и тире, обозначающими «да» и «нет», ласкают контуры любого рода бытия множественными прикосновениями этих точек. Электричество, как и мозг, дает средство вхождения в контакт со всеми гранями бытия сразу. Лишь по случайному стечению обстоятельств электричество является визуальным и слуховым; прежде всего оно тактильно.

Когда в конце девятнадцатого века начала утверждаться эпоха электричества, весь мир искусств вновь стал обретать иконические качества осязания и взаимодействия чувств (или синестезии, как это называют) — и в живописи, и в поэзии. Немецкий скульптор Адольф фон Гильдебранд[332]побудил Беренсона[333]заметить, что «художник может выполнить свою задачу, только придав зрительным впечатлениям осязательную значимость». Такая программа предполагает наделение каждой пластической формы своего рода собственной нервной системой.

Электрическая форма всепроникающего впечатления (impression) глубоко тактильна и органична и наделяет каждый объект своего рода единой чувственностью так, как это делала раньше наскальная живопись. В новую электрическую эпоху неосознаваемая задача художника состояла в том, чтобы вывести этот факт на уровень сознательного восприятия. Отныне обычный специалист в любой области был обречен на бесплодие и поверхностность, которые были отзвуком архаической формы уходящей в прошлое механической эпохи. Современное сознание вновь, после многих веков диссоциированной чувственности, должно было стать интегральным и инклюзивным. Одним из крупных центров, где сосредоточились попытки достичь инклюзивности человеческого сознания, стал Баухауз; однако та же задача была воспринята целой плеядой гигантов, выросшей в сфере музыки и поэзии, архитектуры и живописи. Они подарили искусствам нашего века превосходство над искусствами других эпох, сопоставимое разве что с тем преимуществом, которое мы уже давно признали за современной наукой.

На заре своего развития телеграф был подчинен железной дороге и газете, этим непосредственным расширениям промышленного производства и маркетинга. Фактически, как только железные дороги стали пересекать континент, задача их координации во многом легла на телеграф, вследствие чего образы начальника станции и телеграфного оператора в американском сознании легко наложились друг на друга.[334]

В 1844 году Сэмюэл Морзе открыл телеграфную линию, соединившую Вашингтон с Балтимором, получив на это от Конгресса 30.000 долларов. Частное предпринимательство, как водится, поджидало, пока бюрократия прояснит образ и задачи этого нового дела. Как только оно оказалось прибыльным, безумие частных инвестиций и инициатив немедленно приобрело впечатляющие масштабы, приведя к нескольким диким эксцессам. Еще ни одна новая технология, даже железная дорога, не демонстрировала такого быстрого роста, как телеграф. К 1858 году был проложен первый кабель через Атлантический океан, а к 1861 году телеграфные провода уже опутали вдоль и поперек всю Америку. То, что каждому новому способу транспортировки товаров или информации приходится вести суровую борьбу за существование с уже существовавшими до этого средствами, не удивительно. Каждая инновация не только коммерчески разрушительна, но и социально и психологически разъедающа.

Было бы полезно проследить эмбриональные стадии развития каждого новшества, ибо в этот период его почти совсем не понимают, и неважно, идет ли речь о печати, автомобиле или телевидении. Именно потому, что люди имеют привычку поначалу не замечать природу новой формы, она наносит по зомбированному сознанию зрителей несколько отрезвляющих ударов.

Первая телеграфная линия между Балтимором и Вашингтоном дала толчок проведению шахматных матчей между экспертами из этих двух городов. Другие линии использовались для проведения лотерей и всяческих игр, также как и радио на заре своего существования оставалось в стороне от каких-либо коммерческих дел и на протяжении нескольких лет поддерживалось фактически горсткой радиолюбителей, пока не было втянуто в орбиту крупных коммерческих интересов.

Несколько месяцев назад Джон Кросби прислал в «Нью Йорк Геральд Трибюн» сообщение из Парижа, которое ясно показывает, почему одержимость человека книгопечатной культуры «содержанием» мешает ему заметить любые факты, касающиеся формы нового средства коммуникации:

«Телстар, как вам известно, — это напичканный сложной аппаратурой шарик, который вращается в открытом космосе, передавая телепередачи, телефонные сообщения и все что угодно, кроме здравого смысла. Сначала, когда он был запущен, гремели фанфары. Теперь континенты станут делиться друг с другом интеллектуальными удовольствиями! Американцы будут наслаждаться Брижит Бардо! Европейцы приобщатся к головоломной интеллектуальной зажигательности "Бена Кейси"!.. Фундаментальный изъян этого чуда коммуникаций — тот же самый, который вредил каждому чуду коммуникаций с тех пор, как появилось резное иероглифическое письмо на каменных табличках. Ну что тут скажешь? Телстар отправился в путь в августе, когда нигде в Европе не происходило почти ничего важного. Всем информационным сетям было отдано распоряжение сказать что-нибудь, ну хоть что-то, об этом чудесном инструменте. "Это была новая игрушка, и им нужно было хоть как-то ее использовать", — говорят здесь. Си-Би-Эс прочесало в поисках горячих новостей всю Европу и наткнулось на конкурс по поеданию сосисок, который был должным образом передан через волшебный шар, хотя эту конкретную новость можно было привезти хоть на спине верблюда, и при этом она бы нисколько не утратила своей сути».

Любое нововведение ставит под угрозу равновесие существующей организации. В крупной промышленности новые идеи радушно приветствуют, но стоит только им поднять свою голову, как с ними мгновенно расправляются. Отдел разработки идей в крупной фирме — своего рода лаборатория для изоляции опасных вирусов. Как только обнаруживается таковой, немедленно создается группа, чтобы его нейтрализовать и обезвредить. Поэтому выглядит весьма комично, когда кто-то сломя голову несется в крупную корпорацию с новой идеей, которая должна привести к небывалому «росту производства и продаж». Такой рост был бы катастрофой для существующего аппарата управления. Ему пришлось бы уступить дорогу новому менеджменту. Следовательно, ни одна новая идея не созревает изнутри крупного бизнеса. Она должна вторгнуться в организацию извне, через какую-нибудь небольшую, но конкурирующую организацию. Точно таким же образом овнешнение, или расширение наших тел и чувств в «новое изобретение» принуждает все наши тела и чувства перейти на новые позиции, чтобы сохранить равновесие. Следствием каждого нового изобретения становится новое «замыкание» во всех наших органах и чувствах — как частных, так и публичных. Зрение и слух занимают новые позиции, и то же самое делают все другие наши способности. Появление телеграфа революционизировало весь метод сбора и преподнесения новостей. Естественно, это оказало глубочайшее воздействие на язык, а также на стиль и содержание литературы.

В тот же 1844-й год, когда на первой американской телеграфной линии люди играли в шахматы и лотереи, Сёрен Кьеркегор опубликовал «Понятие страха». Началась Эпоха Тревоги. Ибо с появлением телеграфа человек приступил к тому овнешнению, или расширению наружу своей центральной нервной системы, которое приближается ныне к стадии расширения сознания с помощью спутникового вещания. Вынести свои нервы вовне и поместить свои физические органы внутрь нервной системы, или мозга, значит инициировать если уж не понятие, то во всяком случае ситуацию страха.

Бросив беглый взгляд на основную травму, нанесенную телеграфом сознательной жизни, и заметив, что она ведет прямиком в Эпоху Тревоги и Всепронизывающего Страха, мы можем обратиться теперь к конкретным примерам этого беспокойства и нарастающего волнения. Когда бы ни появлялось новое средство коммуникации, или новое человеческое расширение, оно создает для себя новый миф, связанный обычно с какой-нибудь крупной фигурой: Аретино, Бичом Государей и Марионеткой Печати;[335]Наполеоном и травмой индустриального изменения; Чаплином, публичной совестью кино; Гитлером, племенным тотемом радио; и Флоренс Найтингейл, первой телеграфной певицей человеческого горя.

Флоренс Найтингейл (1820–1910) — состоятельная и утонченная представительница влиятельной новой английской группы, рожденной силой индустриализма, — еще будучи молодой девушкой, начала воспринимать сигналы человеческих бедствий. Сначала они никак не поддавались расшифровке. Потом они перевернули всю ее жизнь; ее родителям, друзьям и поклонникам так и не удалось совместить это с тем ее образом, который они имели. Какой-то уникальный дар позволил ей перевести новую рассеянную тревогу и страх перед жизнью в идею глубокого человеческого участия и больничной реформы. Она начала обдумывать и переживать свое время, и ей открылась новая формула электронной эпохи: Бесплатная медицинская помощь. Забота о теле стала бальзамом для нервов в эпоху, когда человечество впервые во всей истории вынесло за пределы себя свою нервную систему. Передать историю Флоренс Найтингейл в терминах новых средств коммуникации проще простого. Она отправлялась в далекие места, где управление из лондонского центра было организовано в соответствии с обычным доэлектрическим иерархическим образцом. Мельчайшее дробление и делегирование функций и разделение полномочий, бывшее тогда и еще долго после того обычным для военной и промышленной организации, создавало тупую систему расточительности и неэффективности, о которой стало впервые ежедневно сообщаться по телеграфу. Наследие письменности и визуальной фрагментации стало находить каждодневное отражение в телеграфных сообщениях:

«В Англии ярость сменялась новой яростью. Великая буря гнева, унижения и отчаяния продолжалась всю страшную зиму 1854–1855 года. Впервые в истории, читая донесения Рассела, публика осознала, "с каким величием сражается британский солдат". И эти герои были мертвы. Солдаты, штурмовавшие высоты у Альмы,[336]шедшие в атаку у Балаклавы[337]… умирали от голода и невнимания. Даже лошади, принимавшие участие в Атаке летучей кавалерии, гибли от истощения».[338]

Ужасы, о которых передавал по телеграфу в «Таймс» Уильям Говард Рассел, были нормой в британской военной жизни. Он был первым военным корреспондентом, потому что телеграф дал новостям непосредственное и инклюзивное измерение «человеческого интереса», не имевшее ничего общего с «точкой зрения». Будет лишь комментарием к нашей рассеянности и общему безразличию то, что по истечении более чем столетия передачи новостей по телеграфу никто так и не увидел, что «человеческий интерес» есть электронное, или глубинное измерение непосредственного вовлечения в новость. С появлением телеграфа настал конец тому обособлению интересов и разделению способностей, которое не лишено собственных величественных памятников тяжелому труду и изобретательности. Однако вместе с телеграфом пришла интегральная настойчивость и цельность Диккенса, Флоренс Найтингейл и Гарриет Бичер-Стоу.[339]Электричество дает мощные голоса слабым и страдающим, отметает в сторону бюрократические специализмы и трудовые расписания разума, привязанного к инструкциям и руководствам. Параметр «человеческого интереса» — это всего лишь параметр непосредственности участия в опыте других, рождающийся с появлением мгновенной передачи информации. Люди тоже становятся мгновенными в своей реакции сожаления или ярости, когда им приходится делить общее расширение центральной нервной системы со всем человечеством. В этих условиях «показное расточительство» или «демонстративное потребление» становятся делом безнадежным, и даже самые упрямые из богатых людей спускаются вниз, на скромные пути робкого служения человечеству.

На этот момент у кого-то еще может остаться вопрос, почему телеграф должен был создать «человеческий интерес» и почему этого не сделала старая пресса. Этим читателям, возможно, поможет глава, посвященная прессе. Но тут может присутствовать еще и скрытое препятствие для восприятия. Мгновенность «всего-сразу» и тотальное вовлечение, присущие телеграфной форме, до сих пор отталкивают некоторых утонченных людей, сформированных письменностью. Визуальная непрерывность и фиксированная «точка зрения» делают для них непосредственное участие, обеспечиваемое средствами мгновенной коммуникации, столь же отвратительным и неприятным, как и массовые виды спорта. Эти люди такие же жертвы средств коммуникации, невольно искалеченные своими исследованиями и трудами, как и дети на викторианской гуталиновой фабрике. Для многих людей, чья чувственность была непоправимо искривлена и заключена в фиксированные позы механического письма и печати, иконические формы электрической эпохи так же непроницаемы или даже невидимы, как невооруженному глазу гормоны. Работа художника состоит в том, чтобы попытаться перевести старые средства коммуникации в такие позы, чтобы это позволило обратить внимание на новые. Для этой цели художник должен все время играть и экспериментировать с новыми средствами упорядочения опыта, даже если большинство его аудитории предпочитает оставаться зафиксированным в своих старых перцептуальных установках. Самое большее, что может сделать литературный критик, — это подловить средства коммуникации в как можно большем числе характерных и разоблачающих поз, какие он только может изловчиться увидеть. Проанализируем ряд таких поз телеграфа, в которых это новое средство сталкивается с другими средствами, такими, как книга и газета. К 1848 году телеграф, которому было тогда всего четыре года от роду, заставил несколько крупных американских газет учредить коллективную организацию для сбора новостей. Из этой попытки родилось агентство Ассошиэйтед Пресс, которое, в свою очередь, стало продавать свои услуги подписчикам. В каком-то смысле реальное значение этой формы электрического, мгновенного освещения событий было спрятано под механическим покрывалом визуальных и индустриальных образцов типографского оттиска и печати. Специфически электрический эффект в этом случае, видимо, предстает в образе централизующей и сжимающей силы. Многие аналитики рассматривали электрическую революцию как продолжение процесса механизации человечества. При ближайшем рассмотрении обнаруживается совершенно иной ее характер. Например, региональная пресса, которой ранее приходилось полагаться на почтовые услуги и политический контроль, осуществляемый через почтовую службу, благодаря новым телеграфным услугам быстро ускользнула от этого типа монополии, построенного по принципу «центр—периферия». Даже в Англии, где короткие расстояния и высокая концентрация населения сделали железную дорогу могущественным фактором централизма, монополия Лондона была упразднена изобретением телеграфа, который стал поощрять провинциальную конкуренцию. Телеграф положил конец зависимости маргинальной провинциальной прессы от крупной столичной прессы. Во всем поле электрической революции проглядывает из-под многочисленных масок этот образец децентрализации. По мнению сэра Льюиса Нэмира,[340]телефон и аэроплан представляют собой крупнейшую и единственную причину проблем в сегодняшнем мире.

Профессиональных дипломатов с делегированными полномочиями вытеснили премьер-министры, президенты и министры иностранных дел, считающие, что они могут провести все важные переговоры лично. С такой же проблемой столкнулся крупный бизнес, где пользование телефоном сделало невозможным осуществление делегированной власти. Сама природа телефона, также как и всех других электрических средств коммуникации, состоит в том, чтобы сжимать и объединять то, что прежде было разделенным и специализированным. Только «авторитет знания» может работать с помощью телефона — благодаря скорости, создающей тотальное и инклюзивное поле отношений. Скорость требует, чтобы принимаемые решения были инклюзивными, а не фрагментарными или частичными, и поэтому книжные люди, как правило, сопротивляются телефону. Между тем, радио и телевидение, как мы увидим, так же способны навязывать инклюзивный порядок, как и устная организация. Полной противоположностью этому является форма «центр—периферия», свойственная визуальным и письменным структурам власти.

Многих аналитиков электрические средства коммуникации ввели в заблуждение своей мнимой способностью расширять пространственные возможности человеческой организации. Однако электрические средства скорее упраздняют пространственное измерение, нежели его расширяют. Благодаря электричеству мы вновь повсеместно обретаем межличностные отношения, как будто живем в маленькой деревне. Это связь глубинная, в ней нет делегирования функций или полномочий. Механическое повсюду вытесняется органическим. Диалог вытесняет лекцию. Величайшие знаменитости водят дружбу с молодежью. Когда группа оксфордских студентов-выпускников прослышала, что Редьярд Киплинг получает за каждое написанное слово десять шиллингов, они во время встречи с ним послали по рядам десять шиллингов: «Будьте любезны, пришлите нам одно из самых лучших Ваших слов». Спустя несколько минут вернулся ответ: «Спасибо».

Гибриды электричества и старой механики были самыми разными. Некоторые из них, например, фонограф и кино, рассматриваются далее в книге. Сегодня, когда кино вытесняется телевидением, а «Телстар» ставит под угрозу существование колеса, брак механической и электрической технологии подходит к концу. Сто лет назад следствием появления телеграфа стало ускорение работы типографских станков, подобно тому, как применение электрической искры сделало возможным двигатель внутреннего сгорания с его мгновенной слаженностью. Развиваясь далее, электрический принцип повсюду упраздняет механический метод визуального разделения и аналитического расчленения функций. Старую линейную последовательность сборочной линии заменяют электронные ленты с четко синхронизированной информацией.

Ускорение есть формула разложения и распада любой организации. С тех пор как вся механическая технология западного мира вступила в брачный союз с электричеством, она разогналась до высочайших скоростей. Все механические аспекты нашего мира, видимо, наощупь движутся к самоликвидации. Опираясь на взаимодействие железной дороги, почтовой службы и газеты, США создали высокую степень центрального политического контроля. В 1848 году Генеральный Почтмейстер писал в докладной записке, что газеты, «будучи лучшим средством сеять разум среди людей, всегда ценились как имеющие настолько большое значение для общественности, что неизменно предоставлялись самые низкие расценки с целью поощрения их распространения». Телеграф быстро ослабил этот паттерн «центр—периферия» и, что еще важнее, значительно ослабил роль редакторских мнений, колоссально увеличив объем новостей. Новости настойчиво вытесняли точки зрения как фактор формирования общественных установок, хотя найдется мало примеров этого изменения, которые могли бы соперничать в своей поразительности с внезапным возвышением образа Флоренс Найтингейл в британском мире. И вместе с тем ничто еще не понимали так превратно, как роль телеграфа в этом деле. Возможно, самый решающий фактор кроется именно здесь. Естественная динамика книги, а также газеты, состоит в создании единого национального воззрения на основе централизованного образца. Все грамотные люди, стало быть, испытывают желание расширить наиболее просвещенные мнения в единообразный горизонтальный и гомогенный образец, охватывающий «самые отсталые районы» и самые неграмотные умы. Телеграф похоронил эту надежду. Он децентрализовал газетный мир настолько основательно, что единообразные национальные воззрения стали совершенно невозможны; и это произошло еще до гражданской войны. Возможно, даже более важным последствием телеграфа стало то, что в Америке литературный талант мигрировал не в такое средство коммуникации, как книга, а в журналистику. По, Твен и Хемингуэй — вот примеры писателей, не сумевших найти никакой другой школы и отдушины, кроме работы в газете. В свою очередь, в Европе многочисленные небольшие национальные группы являли собой прерывную мозаику, которую телеграф просто усилил. Результатом стало то, что в Европе телеграф укрепил позицию книги и даже прессу заставил принять литературный характер.

Не самым последним по значимости новшеством со времен появления телеграфа стал прогноз погоды, который вызывает, пожалуй, самое массовое участие из всех элементов «человеческого интереса» в ежедневной прессе. В ранние дни существования телеграфа дождь создавал проблемы с заземлением проводов. Эти проблемы привлекли внимание к динамике погоды. В 1883 году одно из сообщений в Канаде гласило: «Уже давно открыли, что когда ветер дует на Монреаль с востока или северо-востока, с запада приходят ливневые дожди, и чем сильнее дует ветер на суше, тем быстрее с противоположной стороны приходит дождь». Ясно, что телеграф, обеспечив широкий мгновенный охват информации, мог выявить метеорологические конфигурации силы, никак не обнаруживаемые наблюдениями доэлектрического человека.

Поиск по сайту: