ВОЙНА ИКОН

Когда русская девушка Валентина Терешкова, не имевшая никакой летной подготовки, 16 июня 1963 года отправилась на орбиту, ее акция — в реакции прессы и других средств массовой информации — была своего рода вымарыванием образов космонавтов-мужчин, особенно американцев. Держась в стороне от компетентности американских астронавтов, среди которых все были квалифицированными летчиками-испытателями, русские как будто не чувствуют, что космическое путешествие достаточно прочно связано с самолетом, чтобы требовать от пилота «крыльев». Поскольку наша культура запрещает посылать в космос женщину, единственным остроумным ответом для нас был бы запуск на орбиту группы космических детишек с тем, чтобы показать, что все это, в конце концов, не более чем детская игра.

Первый спутник, или «маленький братишка-путешественник», был остроумной насмешкой над капиталистическим миром с помощью нового вида технологического образа, или иконы, для которого группа детей на орбите могла, тем не менее, стать красноречивым ответом. Ясно, что первая женщина-космонавт преподносится Западу как маленькая Валентина, как биение сердца, приспособленное к нашей сентиментальности. Фактически война икон, или подтачивание коллективного самообладания соперников, идет уже давно. На место солдат и танков пришли типографская краска и фотография. Перо день ото дня становится могущественнее, чем шпага.

Французское выражение guerre des nerfs,[436]родившееся двадцать пять лет назад, стало с тех пор обозначать то же самое, что и «холодная война». Это настоящая электрическая битва информации восходит в глубине и одержимости старые горячие войны индустриального железа.

«Горячие» войны прошлого использовали оружие, выводившее врага из строя по очереди, одного за другим. Даже идеологическое противоборство восемнадцатого и девятнадцатого столетий строилось на принуждении индивидов к принятию новых точек зрения — одной точки зрения в один момент. Электрическое убеждение с помощью фотографии, кино и телевидения работает, напротив, за счет того, что окунает все население в новый мир воображения. Полное осознание этого технологического изменения снизошло на Мэдисон Авеню десять лет назад, когда оно поменяло свою тактику и переключилось с продвижения индивидуального продукта на коллективное вовлечение в «корпоративный образ», на смену которому ныне пришла «корпоративная позиция».

Аналогом новой холодной войны информационного обмена служит ситуация, прокомментированная Джеймсом Рестоном в сообщении «Нью-Йорк Таймс» из Вашингтона:

«Политика вышла на международный уровень. Лидер британских лейбористов ведет у нас кампанию за избрание на пост премьер-министра Великобритании, и явно недалек тот день, когда Джон Ф. Кеннеди будет вести борьбу за свое переизбрание в Италии и Германии. Каждый теперь совершает предвыборные турне по чьей-то стране, обычно нашей.

Вашингтон еще не приспособился к этой роли третьего лица. Он начисто забывает, что все, сказанное здесь, может быть использовано той или другой стороной в какой-то избирательной кампании и, по стечению обстоятельств, стать решающим элементом итогового голосования».

Если в 1964 году холодная война ведется с помощью информационной технологии, то это потому, что войны всегда велись с помощью самой передовой технологии, которой располагала соответствующая культура. В одной из своих проповедей Джон Донн[437]с благодарностью комментировал благословенный дар тяжелого огнестрельного оружия:

«И вот, ведомые светом разума, изобрели они нашу Артиллерию, благодаря которой войны стали заканчиваться быстрее, чем прежде…»

Научное знание, необходимое для использования оружейного пороха и просверливания отверстия в пушке, казалось Донну «светом разума». Он не смог разглядеть другого достижения этой же технологии — ускорения и расширения масштабов массового человекоубийства. На него указывает Джон У. Неф в книге «Война и человеческий прогресс»:

«Постепенное упразднение доспехов как части воинского оснащения, происходившее на протяжении семнадцатого века, создало свободный запас металла для производства огнестрельного оружия и метательных снарядов».

Здесь можно легко обнаружить цельносплетенную паутину взаимно связанных друг с другом событий, если обратить взор на психические и социальные последствия технологических расширений человека.

Еще в 20-е годы нашего столетия король Аманулла,[438]казалось, ткнул пальцем в эту паутину, когда сказал, выпустив снаряд из орудия:

— Я уже чувствую полангличанина.

Тот же смысл неумолимо взаимопереплетенной текстуры человеческой судьбы уловил один школьник отказавший:

— Папа, я ненавижу войну.

— Почему, сынок? — спросил отец.

— Потому что война делает историю, а я терпеть не могу историю.

Разрабатываемые на протяжении многих веков технические способы высверливания ружейных стволов дали средства, сделавшие возможным паровой двигатель. Поршневый стержень и ружье ставили одни и те же проблемы, связанные со сверлением прочной стали. Ранее именно линейный акцент перспективы направил восприятие по пути, приведшему к созданию огнестрельного оружия. Задолго до того, как появились ружья, оружейный порох использовали во взрывном, динамитном стиле. Применение оружейного пороха для запуска метательных снарядов по траектории ждало появления перспективы в искусствах. Эта событийная связь между технологией и искусствами может объяснить проблему, над которой долгое время бились антропологи. Они снова и снова пытались объяснить факт, что бесписьменные люди обычно являются скверными стрелками из ружей, опираясь на то, что в случае лука и стрелы важнее была близость к игре, а не отдаленная точность, достичь которой было почти невозможно; отсюда, говорят некоторые антропологи, и проистекает их обычай подражать животным, на которых они охотятся, переодеваясь в шкуры, дабы поближе подкрасться к стаду. Указывается также, что луки беззвучны, и когда выпускается стрела, животные редко убегают.

Если стрела есть расширение руки и кисти, то ружье — это расширение глаза и зубов. Быть может, уместно будет заметить, что именно письменные американские колонисты первыми настоятельно востребовали нарезной ствол и усовершенствовали прицельную мушку. Они улучшили старые мушкеты, создав винтовку «Кентукки». Высокограмотные жители Бостона превосходили в стрельбе солдат британской регулярной армии. Туземцу и лесному жителю не дано метко стрелять; это дар письменного колониста. Таковы аргументы, связывающие огнестрельное оружие как таковое с развитием чувства перспективы и расширением визуальной способности в письменность. В морской пехоте была выявлена вполне очевидная корреляция между уровнем образования и меткостью в стрельбе. Легко дающееся нам выделение обособленной, изолированной мишени в пространстве, да к тому же с помощью винтовки как расширения глаза, — все это не для бесписьменного человека.

Оружейный порох был известен намного раньше, чем нашел применение в ружьях; то же самое можно сказать об использовании магнитного железняка, или магнита. Его применение в компасе для линейной навигации тоже должно было дожидаться открытия линейной перспективы в — искусствах. Прошло много времени, прежде чем штурманы смогли принять возможность того, что пространство единообразно, связно и непрерывно. Сегодня прогресс в физике — так же, как в живописи и скульптуре, — требует отказа от идеи единообразного, непрерывного и связного пространства. Визуальность утратила свой приоритет.

Во Второй мировой войне на смену снайперу пришло автоматическое оружие, вслепую обстреливающее так называемый «периметр огня», или «сектор обстрела». Люди старой закалки боролись за сохранение винтовки «Спрингфилд» затворного действия, поощрявшей прицеливание и точность одиночных выстрелов. Поливание воздуха свинцом на манер осязательного объятия доказало свою эффективность как в ночных, так и в дневных условиях; прицеливание было уже не нужным. На нынешней стадии развития технологии письменный человек находится примерно в таком же положении, что и консерваторы, противопоставлявшие огню по периметру винтовку «Спрингфилд». Именно эта же визуальная привычка сдерживает и парализует письменного человека в современной физике, как объясняет в работе «Философское влияние современной физики» Милич Чапек.[439]В старых устных обществах Центральной Европы люди более приспособлены к пониманию невизуальных скоростей и отношений субатомного мира.

Наши высокоразвитые письменные общества теряются, сталкиваясь с новыми структурами мнений и ощущений, возникающими из мгновенной и глобальной информации. Они все еще в плену «точек зрения» и привычек работать с вещами по одной в каждый момент времени. Такие привычки совершенно парализующи в любой электрической структуре движения информации, и все же их можно бы было поставить под контроль, если бы мы знали, откуда мы их приобрели. Однако письменное общество мыслит о своем искусственном визуальном уклоне как о вещи естественной и врожденной.

Письменность даже сейчас остается основой и образцом всех программ промышленной механизации; но в то же время она запирает умы и чувства своих пользователей в механическую и фрагментарную матрицу, которая так необходима для поддержания механизированного общества. Поэтому переход от механической к электрической технологии и является для всех нас таким травматическим и суровым. На протяжении долгого времени мы пользовались механическими методами с их ограниченными возможностями как оружием. Электрические методы не могут быть использованы агрессивно, кроме как для того, чтобы покончить со всей жизнью сразу на манер выключения света. Жить одновременно с обеими этими технологиями — специфическая драма двадцатого века.

В книге «Автоматизация образования» [440]Р. Бакминстер Фуллер отмечает, что вооружение было источником технологического развития человечества, поскольку требовало постоянного повышения эффективности с помощью все более мелких средств. «Когда мы перешли от морских судов к воздушным, сумма выполняемой работы, приходящейся на фунт оборудования и топлива, приобрела еще большее значение, чем на море».

Именно эта тенденция ко все большей и большей власти при все меньшем и меньшем материальном оснащении характеризует электрическую эпоху информации. По оценке Фуллера, за первые полвека существования самолета мировые нации вложили в развитие самолета как оружия два с половиной триллиона долларов. При этом он добавил, что эта сумма в 62 раза превышает стоимость всего мирового запаса золота. Его подход к этим проблемам более технологичен, чем подход историков, зачастую склонных считать, что война не создает в сфере изобретений ничего нового.

«Этот человек научит нас, как его побить», — заметил, говорят, Петр Великий после того, как его войско проиграло сражение шведскому королю Карлу XII. Сегодня отсталые страны могут научиться у нас, как нанести поражение нам. В новую электрическую эпоху информации отсталые страны обладают рядом специфических преимуществ над высокоразвитыми письменными и индустриализованными культурами. Ибо в отсталых странах есть привычка и понимание устной пропаганды и убеждения, тогда как в индустриальных обществах они давно уже выветрились. Русским достаточно адаптировать свои традиции восточной иконы и построения образа к новым электрическим средствам коммуникации, чтобы быть агрессивно эффективными в современном мире информации. Идея Образа, которую с огромным трудом пришлось осваивать Мэдисон Авеню, была единственной идеей, которой располагала русская пропаганда. Русские не проявили в своей пропаганде никакой изобретательности и работы воображения. Они просто делали то, чему их учили религиозные и культурные традиции, а именно — строили образы.

Сам по себе город традиционно является боевым оружием и, будучи коллективным щитом или коллективной кольчугой, представляет собой расширение наших кожных оболочек. До городского столпотворения была собирательская стадия человека-охотника; сегодня, в электрическую эпоху, люди и психически, и социально возвратились в кочевое состояние. Теперь, однако, это называется сбором информации и обработкой данных. Это глобальное состояние; оно игнорирует и вытесняет форму города, которая, стало быть, все более устаревает. С появлением мгновенной электрической технологии земной шар уже никогда не сможет стать более чем деревней, и сама природа города как формы основных параметров неизбежно должна раствориться в небытии, подобно затемнению в кинокадре. Первое кругосветное путешествие, совершенное в эпоху Возрождения, дало людям чувство, будто они заключили в свои объятья всю землю и овладели ею; это чувство было абсолютно новым, и так же сегодня астронавты вновь изменили отношение человека к своей планете, уменьшив ее до масштабов праздной вечерней прогулки.

Город, как и корабль, есть коллективное расширение замка наших кожных оболочек, также как одежда есть расширение нашей индивидуальной кожи. Оружие же, в собственном смысле слова, является расширением рук, ногтей и зубов и возникает в качестве орудий, необходимых для ускорения обработки материи. Сегодня, когда мы живем в эпоху внезапного перехода от механической к электрической технологии, нам легче увидеть характер всех прежних технологий, так как с течением времени мы от всех них отделились. Поскольку наша новая электрическая технология расширяет уже не наши тела, а наши центральные нервные системы, мы видим теперь во всей технологии, в том числе в языке, средства обработки опыта, средства хранения и ускорения информации. И в такой ситуации всю технологию вполне можно рассматривать как оружие.

Прежние войны могут рассматриваться теперь как обработка трудных и сопротивляющихся материалов с помощью самой последней технологии, как стремительное обрушивание индустриальных продуктов на вражеский рынок вплоть до его полного социального насыщения. Войну, фактически, можно рассматривать как процесс достижения равновесия между неравными технологиями, и этот факт объясняет загадочное замечание Тойнби, что каждое изобретение нового оружия становится для общества катастрофой, а милитаризм как таковой есть обычная причина краха цивилизаций.

Благодаря милитаризму Рим распространил цивилизацию — то есть индивидуализм, письменность и линейность — на многочисленные устные и отсталые племена. Даже сегодня сам факт существования письменного и индустриального Запада совершенно естественно кажется бесписьменным обществам ужасной агрессией, и точно так же само по себе существование атомной бомбы кажется состоянием всеобщей агрессии индустриальным и механизированным обществам.

С одной стороны, новое оружие (или технология) появляется как угроза всем, у кого его нет. С другой стороны, когда каждый располагает одними и теми же технологическими средствами, начинается состязательная лихорадка гомогенизированного и эгалитарного образца; в прошлом против нее часто применялась стратегия социального класса и касты. Ибо каста и класс — это методы социального замедления, тяготеющие к созданию статичного состояния племенных обществ. Сегодня мы словно зависли между двумя эпохами — эпохой детрайбализации и эпохой ретрайбализации.

Меж выполненьем замыслов ужасных

И первым пробужденьем промежуток

Похож на призрак иль на страшный сон:

Наш разум и все члены тела спорят,

Собравшись на совет, и человек

Похож на маленькое государство,

Где вспыхнуло междуусобье.[441]

У. Шекспир. Юлий Цезарь, Брут II, i

Механическая технология как расширение частей человеческого тела оказывала психически и социально фрагментирующее воздействие, и нигде этот факт не проявляется так наглядно, как в механическом вооружении. С расширением же центральной нервной системы посредством электрической технологии даже оружие делает более наглядным факт единства человеческой семьи. Сама инклюзивность информации как оружия становится ежедневным напоминанием о том, что политика и история должны быть переведены в форму «конкретизации человеческого братства».

Эту дилемму вооружения очень ясно понимает Лесли Дьюарт в книге «Христианство и революция»,[442]указывая на устаревание фрагментированных техник равновесия сил. Как инструмент политики, современная война стала означать «существование и конец одного общества ценой исключения другого». В этой точке оружие становится самоликвидирующимся фактом.

Поиск по сайту: