ОТРЫВКИ, ИЗВЛЕЧЕННЫЕ И ПЕРЕВЕДЕННЫЕ ИЗ СБОРНИКА, ОЗАГЛАВЛЕННОГО ДИВАН ЛЮБВИ, СОСТАВЛЕННОГО ЭБН-АБИ-ХАДГЛАТОМ

(Рукописи Королевской библиотеки, No№ 1461 и 1462)

Мухаммед, сын Джафара Элауазади, рассказывает, что, когда Джамиль заболел тем недугом, от которого умер, Элабас, сын Сохайля, посетил его и нашел его уже умирающим. "О сын Сохайля! – сказал ему Джамиль. – Что думаешь ты о человеке, который никогда не пил вина, никогда не получал незаконного барыша, никогда не умерщвлял безвинно ни одного живого творения, чью жизнь заповедал щадить аллах, и который ныне свидетельствует, что нет бога, кроме бога, и Мухаммед – пророк его?" "Я думаю, – ответил бен-Сохайль, – что человек этот спасется и попадет в рай. Но кто же этот человек, о котором ты говоришь?" "Это я", – ответил Джамиль. "Я не знал, что ты исповедуешь ислам, – сказал тогда бен-Сохайль, – и к тому, же ты вот уже двадцать лет как любишь Ботайну и прославляешь ее в своих стихах". "Для меня, – ответил Джамиль, – сегодня первый день той жизни и последний день этой жизни, и пусть милость господина нашего Мухаммеда не будет надо мной в день суда, если я когда-либо простер руку к Ботайне для чего-либо достойного порицания".

Этот Джамиль и Ботайна, его возлюбленная, принадлежали оба к Бени-Азра – племени, прославившемуся любовью среди всех арабских племен. Поэтому сила любви их вошла в пословицу. Никогда еще бог не создавал существ, столь нежных в любви.

Сайд, сын Агбы, спросил однажды у одного араба: "Из какого ты народа?" "Я из народа тех, которые умирают, когда любят", – ответил араб. "Значит, ты из племени Азра?" – сказал Сайд. "Да, клянусь владыкою Каабы", – ответил араб. "От чего происходит, что вы любите так сильно?" – спросил опять Сайд. "Наши женщины прекрасны, а юноши наши чисты", – ответил араб.

Некто спросил однажды у Аруа-бен-Хезама^[194]: "Правду ли говорят про вас, будто из всех людей у вас самое нежное сердце в любви?" "Да, поистине это правда, – ответил Аруа. – Я знал тридцать юношей моего племени, которых смерть похитила, и у них не было иного недуга, кроме любви".

Некий араб из племени Бени-Фазарат сказал однажды другому арабу из племени Бени-Азра: "Вы, Бени-Азра, думаете, что смерть от любви – прекрасная и благородная смерть, но это лишь явная слабость и глупость, и те, кого вы считаете людьми, высокими духом, в действительности лишь безрассудные и слабые создания". "Ты не говорил бы так, – ответил араб из племени Азра, – если бы видел большие черные глаза наших женщин, прикрытые сверху длинными ресницами, а снизу мечущие стрелы, или если бы видел их улыбку и зубы, блестящие между смуглыми губами".

Абу-эль-Хассан-Али, сын Абдаллы Эльзагуни, рассказывает следующее. Некий мусульманин полюбил до безумия одну христианскую девушку. Ему пришлось предпринять путешествие в чужие края в сопровождении друга, который был его наперсником в любви. Дела его там затянулись, он заболел смертельным недугом, и тогда он сказал своему другу:

"Конец мой приближается. Я не увижу больше в этом мире той, которую люблю, и боюсь, что если я умру мусульманином, то не встречу ее и в будущей жизни". Он принял христианство и умер. Его друг отправился к молодой христианке и застал ее больною. Она сказала ему: "Я не увижу больше моего друга в этом мире, но я хочу быть вместе с ним в другом мире. Поэтому свидетельствую, что нет бога, кроме бога, и Мухаммед – пророк его". С этими словами она умерла, и да будет над ней милость божья.

Эльтемими рассказывает, что в арабском племени Таглеб была очень богатая христианская девушка, которая любила молодого мусульманина. Она предложила ему все свое состояние и все, что у нее было драгоценного, но не могла добиться его любви. Когда она утратила всякую надежду, она дала сто динаров художнику, чтобы он сделал изображение юноши, которого она любила. Художник сделал изображение, и молодая девушка, получив его, поставила в одном месте, куда приходила ежедневно. Прежде всего она целовала изображение, затем садилась около него и проводила в слезах остаток дня. Когда наступал вечер, она кланялась изображению и удалялась. Так делала она в течение долгого времени. Когда юноша умер, она пожелала увидеть и поцеловать его мертвого, после чего вернулась к изображению, поклонилась ему и, поцеловав, как обычно, легла с ним рядом. Когда наступило утро, ее нашли мертвой, и рука ее была протянута к нескольким строчкам, которые она начертала перед смертью.

Уэдда, из Йемена, славился среди арабов своей красотой. Он и Ом-эль-Бонайн, дочь Абдель-Азиса, сына Меруана, были еще детьми, когда полюбили друг друга столь сильно, что не могли ни на одно мгновение разлучиться. Когда Ом-эль-Бонайн стала женой Уалида-бен-Абд-эль-Малека, Уэдда потерял рассудок. Долгое время пробыв в тоске и душевном смятении, он отправился в Сирию и начал бродить каждый день вокруг дома Уалида, сына Малека, но сперва не находил способа добиться того, чего желал. Наконец он встретился с одной девушкой, которую расположил к себе своими стараниями и настойчивостью. Когда он решил, что может довериться ей, он спросил, знает ли она Ом-эль-Бонайн. "Разумеется, потому что это моя госпожа", – ответила девушка. "Хорошо, – продолжал Уэдда, – твоя госпожа – моя двоюродная сестра, и если ты принесешь ей весть обо мне, то, конечно, доставишь ей радость". "Я охотно сообщу ей эту весть", – ответила девушка и побежала тотчас же рассказать Ом-эль-Бонайн об Уэдде. "Что ты говоришь! – вскричала та. – Как, Уэдда жив?" "Несомненно", – сказала девушка. "Ступай, – продолжала Ом-эль-Бонайн, – скажи ему, чтобы он не уходил отсюда, пока не придет к нему вестник от меня". Затем она устроила так, что Уэдда проник к ней, и она держала его у себя, скрыв в сундуке. Когда она считала себя в безопасности, она выпускала его оттуда и проводила с ним время, а когда приходил кто-нибудь, кто ног бы его увидеть, она прятала его обратно в сундук.

Случилось однажды, что Уалиду принесли жемчужину, и он сказал одному из своих слуг: "Возьми эту жемчужину и отнеси ее Ом-эль-Бонайн". Слуга взял жемчужину и отнес ее Ом-эль-Бонайн. Не доложив о себе, он вошел к ней в ту минуту, когда она была с Уэддой, и ему удалось заглянуть в комнату Ом-эль-Бонайн, которая от этого не остереглась. Исполнив поручение, слуга Уалида попросил у Ом-эль-Бонайн чего-нибудь в награду за драгоценность, которую он принес. Она сурово отказала и сделала ему выговор. Слуга вышел, разозленный на нее, отправился к Уалиду и рассказал ему все, что видел, описав при этом сундук, куда на его глазах спрятался Уэдда. "Ты лжешь, раб, не знающий матери, ты лжешь!" – воскликнул Уалид и сразу устремился к Ом-эль-Бонайн. В комнате ее стояло несколько сундуков. Он сел на тот, в котором был заперт Уэдда и который ему описал раб, и сказал Ом-эль-Бонайн: "Подари мне один из этих сундуков". "Они все принадлежат тебе, как и я сама", – отвечала Ом-эль-Бонайн. "Хорошо, – продолжал Уалид, – я хочу получить тот, на котором сижу". "В нем находятся вещи, необходимые для женщины", – сказала Ом-эль-Бонайн. "Мне нужны не эти вещи, а самый сундук", – сказал Уалид. "Он твой", – отвечала она. Уалид тотчас же велел унести сундук и, призвав двух рабов, приказал им рыть в земле яму до тех пор, пока не покажется вода. Затем, наклонившись к сундуку, он крикнул: "Мне рассказали кое-что про тебя. Если это правда, да погибнет весь род твой и память о тебе пусть будет погребена. А если это неправда, нет зла в том, что я зарываю сундук: я только хороню дерево". Затем он приказал бросить сундук в яму и засыпать ее камнями и землей, которые были вынуты из нее. После этого Ом-эль-Бонайн постоянно приходила на это место и плакала там, пока однажды ее не нашли там мертвою, прильнувшей лицом к земле^[195].

ГЛАВА LIV
О ЖЕНСКОМ ОБРАЗОВАНИИ

При нынешнем способе воспитания молодых девушек, который есть плод случайности и глупейшего высокомерия, мы оставляем в них неразвитыми самые блестящие способности, наиболее пригодные к тому, чтобы доставить и им самим и нам счастье. Но какой благоразумный мужчина не воскликнул хоть раз в жизни:

…Резонно говорят,

что образованна достаточно хозяйка,

Коль различает, где штаны и где фуфайка.

"Ученые женщины" д. II,явл. 7.

В Париже величайшей похвалой молодой девушке, которую можно уже выдать замуж, является следующая фраза: "У нее очень кроткий характер", – и таковы наши бараньи привычки, что это сильнее всего действует на глупых женихов. Посмотрите на них через два года, когда молодой муж завтракает с глазу на глаз со своей женой в пасмурный день с шапочкой на голове, в то время как им прислуживают три рослых лакея.

В 1818 году в Соединенных Штатах был предложен закон, присуждавший к тридцати четырем ударам плетью всякого, кто научит читать виргинского негра^[196]. Нет ничего разумнее и последовательнее этого закона.

Когда сами Американские Соединенные Штаты были полезнее своей матери-родине: тогда ли, когда были ее рабами, или впоследствии, когда стали равными ей? Если труд свободного человека дает вдвое или втрое больше, чем труд того же человека, обращенного в рабство, почему не допустить того же самого и относительно мысли этого человека?

Если бы у нас хватило смелости, мы давали бы молодым девушкам такое же воспитание, как рабыням. Доказательством этого служит, что из числа полезных вещей они узнают только то, чему мы не желаем их обучать.

Но те крохи воспитания, которые им, к несчастью, удается подхватить, они обращают против нас, скажут иные мужья. Без всякого сомнения; и Наполеон тоже был прав, не доверяя оружия национальной гвардии, и крайние консерваторы были тоже правы, запрещая взаимное обучение. Вооружите человека и затем продолжайте угнетать его, и вы увидите: он будет достаточно развращен, чтобы обратить оружие против вас, если только сможет.

Если бы даже нам было позволено воспитывать молодых девушек идиотками при помощи молитв в честь богоматери и похотливых песенок, как в монастырях 1770 года, против этого нашлось бы несколько небольших возражений:

1. В случае смерти мужа они призваны руководить молодой семьей.

2. В качестве матерей они дают детям мужского пола, будущим молодым тиранам, первоначальное воспитание, то, которое образует характер и склоняет душу искать счастья на одном пути скорее, чем на другом, что в четыре или пять лет вещь уже совершившаяся.

3. Несмотря на всю нашу гордость в мелких домашних делах, то есть в тех именно, от которых преимущественно зависит счастье, – ибо при отсутствии страстей счастье основано на отсутствии ежедневных мелких неприятностей, – советы неразлучной спутницы нашей жизни имеют огромное влияние; хотим мы или не хотим предоставить ей хотя бы малейшее влияние, но она повторяет одни и те же вещи двадцать лет подряд, а где найдется душа, наделенная римскою твердостью, чтобы противостоять одной и той же мысли, повторяемой в течение целой жизни? Свет полон мужей, которые позволяют руководить собою, но они делают это по слабости, а не из чувства справедливости и равенства. Так как мужчины уступают только по необходимости, женщины всегда испытывают искушение злоупотреблять этим, а порою даже вынуждены бывают злоупотреблять, дабы сохранить свое влияние.

4. Наконец, в период любви, который в южных странах часто охватывает двенадцать или пятнадцать лет – лучших лет нашей жизни, – все наше счастье находится в руках женщины, которую мы любим. Один миг неуместной гордости может сделать нас навсегда несчастными. А может ли раб, посаженный на трон, устоять перед соблазном злоупотребить своей властью? Отсюда женская ложная чувствительность и гордость. Нет ничего бесполезнее всех этих доводов. Мужчины – деспоты, а поглядите, ценят ли другие деспоты самые, благоразумные советы. Человек, который все может, прислушивается к внушениям лишь одного рода: к тем, которые учат его умножать свою власть. Где бедные молодые девушки найдут Кирогу или Риего, которые могли бы преподать деспотам, угнетающим и унижающим их, чтобы еще сильнее угнетать, спасительные советы, вознаграждаемые милостями и орденскими лентами, а не виселицей, как случилось с Порльером?

Если подобная революция требует нескольких столетий, то лишь потому, что в силу роковой случайности все первые опыты должны неизбежно противоречить истине. Просветите ум молодой девушки, образуйте ее характер, дайте ей, наконец, хорошее образование в истинном смысле этого слова, и она заметит рано или поздно свое превосходство над другими женщинами и. сделается педанткой, иначе говоря, самым неприятным и самым жалким существом на свете. Каждый из нас скорее предпочтет прожить свою жизнь со служанкой, чем с ученой женщиной.

Посадите молодое деревцо посреди густого леса; лишенное по вине соседей воздуха и солнца, оно покроется чахлой листвой и вытянется, приняв нелепую форму, не соответствующую его природе. Надо насадить разом целый лес. Какая женщина гордится тем, что умеет читать?

Уже два тысячелетия педанты твердят нам, что женщины одарены более живым, а мужчины более основательным умом, что у женщин более тонкие мысли, а у мужчин больше силы внимания. Точно так же парижский зевака, прогуливаясь в былые времена в садах Версаля, из всего, что видел, заключал, что деревья родятся подстриженными.

Я готов признать, что у девочек меньше физических сил, чем у мальчиков. Это позволяет сделать соответственный вывод относительно ума, ибо, как известно, Вольтер и д'Аламбер были первыми кулачными бойцами своего века. Все согласны, что девочка десяти лет в двадцать раз сообразительнее" мальчика того же возраста. Почему же в двадцать лет она должна стать большой дурехой, неловкой, застенчивой, боящейся пауков, а мальчуган – умным человеком?

Женщины знают только то, чему мы не хотим их учить, то, что они извлекают из жизненного опыта. Поэтому для них большая неудача – родиться в богатой семье: вместо того, чтобы постоянно соприкасаться с существами, которые держат себя с ними естественно, они окружены горничными и компаньонками, уже развращенными и обезличенными богатством^[197]. Ничто не может быть глупее принца.

Молодые девушки, чувствуя себя рабынями, рано приучаются на все глядеть открытыми глазами. Они видят все, но они слишком невежественны, чтобы видеть хорошо. Во Франции тридцатилетние женщины не имеют тех знаний, которыми обладают пятнадцатилетние мальчики. У женщины пятидесяти лет ум соответствует уму мужчины двадцати пяти лет. Поглядите, как г-жа де Севинье восхищается самыми нелепыми поступками Людовика XIV. Поглядите, с какой ребячливостью рассуждает г-жа д'Эпине^[198].

Женщины должны кормить нас и заботиться о детях. Я отвергаю первый пункт и принимаю второй. Они должны, кроме тою, проверять счета своих кухарок. Поэтому им не хватает времени, чтобы сравняться познаниями с пятнадцатилетним мальчиком. Мужчинам приходится быть судьями, банкирами, адвокатами, негоциантами, врачами, священниками и т. д. И все же они находят время читать речи Фокса и "Лузиады" Камоэнса.

В Пекине судья, спешащий рано утром во дворец правосудия, чтобы постараться засадить в тюрьму и разорить ни за что ни про что беднягу журналиста, не угодившего помощнику статс-секретаря, у которого судья имел честь обедать накануне, несомненно, менее занят, чем его жена, которая проверяет счета кухарки, заставляет свою внучку штопать чулки, смотрит, как та берет уроки танцев и музыки, принимает у себя приходского священника, принесшего ей "Quotidienne", и затем отправляется покупать новую шляпу на улицу Ришелье и прогуляться в Тюильрийском саду.

В промежутках между своими благородными занятиями наш судья находит еще время подумать о прогулке своей жены в Тюильри, и, если бы он был в таких же хороших отношениях с властью, которая управляет вселенной, как с той, которая царит в государстве, он выспросил бы у неба для женщин ради их блага восемь или десять добавочных часов сна. При нынешнем состоянии общества досуг, являющийся для мужчин источником счастья и богатства, для женщин не только не благо, но одна из тех пагубных свобод, от которых достойный судья хотел бы помочь нам избавиться.

ГЛАВА LV
ДОВОДЫ ПРОТИВ ЖЕНСКОГО ОБРАЗОВАНИЯ

Но женщины должны исполнять мелкие домашние роботы. У моего полковника г-на С. четыре дочери, воспитанные в лучших правилах; иначе говоря, они трудятся целый день. Когда я прихожу к ним, они поют арии Россини по нотам, которые я привез им из Неаполя; кроме того, они читают библию Руайомона; заучивают наизусть самую глупую часть истории, иначе говоря, хронологические таблицы, а также стихи Лерагуа; они много знают из географии, делают замечательные вышивки, и я считаю, что каждая из этих хорошеньких девушек может заработать трудом рук своих восемь су в день. Если они будут работать триста дней в году, это составит четыреста восемьдесят франков, то есть меньше того, что получает один из их учителей. Ради этих четырехсот восьмидесяти франков в год они безвозвратно тратят время, назначенное людям для приобретения мыслей.

Если женщины будут прочитывать с удовольствием десять или двенадцать хороших книг, ежегодно выходящих в свет в Европе, они вскоре перестанут заботиться о своих детях. Это все равно, как если бы, засаживая деревьями берег океана, мы боялись, что остановим движение его волн. Воспитание всемогуще, но отнюдь не в этом смысле. Однако вот уже, четыреста лет, как пользуются этим доводом против всяческого образования. Не только парижанка 1820 года богаче добродетелью, чем парижанка 1720 года, то есть времен Регентства и системы Лоу, но и дочь самого богатого из тогдашних откупщиков получала худшее образование, чем дочь самого жалкого нынешнего адвоката. Но разве от этого хозяйство ведется теперь женщинами хуже? Конечно, нет! А почему? Да потому, что нужда, болезнь, стыд, инстинкт принуждают их к этому. Это то же самое, как если бы сказали, что офицер, сделавшись слишком любезным, разучится ездить верхом. Забывают, что в первый же раз, когда он разрешит себе эту вольность, он сломает руку.

Приобретение новых мыслей имеет одинаковые хорошие и дурные последствия у обоих полов. Тщеславие всегда у нас будет, даже при полнейшем отсутствии оснований для того, чтобы его иметь; посмотрите на мещан какого-нибудь маленького городка. Но, по крайней мере, заставим тщеславие опираться на какие-нибудь истинные достоинства, полезные или приятные для общества.

За последние двадцать лет полуидиотики, увлеченные революцией, которая все меняет во Франции, начинают признавать, что женщины могут кое-что делать, но они должны предаваться занятиям, приличествующим их полу: ухаживать за цветами, составлять гербарии, разводить чижиков; это называется невинными удовольствиями.

1. Эти невинные удовольствия все же лучше, чем полная праздность. Предоставим их дурам, подобно тому как мы предоставляем дуракам славу сочинения куплетов по случаю дня рождения хозяина дома. Но добросовестно ли с нашей стороны предлагать г-же Ролан или миссис Хетчинсон^[199] тратить время на разведение маленького кустика бенгальских роз?

Все это рассуждение сводится к следующему: хотят иметь возможность сказать о своем рабе: "Он слишком глуп, чтобы быть злым".

Но в силу некоего закона, именуемого симпатией, закона природы, которого поистине пошлые глаза никогда не замечают, недостатки спутницы вашей жизни портят ваше счастье отнюдь не пропорционально тому прямому вреду, который они могут вам причинить. Я почти готов предпочесть, чтобы жена моя в порыве гнева раз в год пыталась ударить меня ножом, тому, чтобы она каждый вечер хмуро смотрела на меня.

Наконец, среди людей, которые живут вместе, счастье заразительно.

Пока вы были на Марсовом поле или в нижней палате, подруга ваша могла провести утро, раскрашивая розу по образцу прекрасной работы Редуте или читая том Шекспира. В обоих случаях удовольствия ее были одинаково невинны, но только с мыслями, почерпнутыми из ее работы над розой, она после вашего возвращения домой надоест вам скорей и сверх того захочет отправиться вечером в свет в поисках немного более ярких впечатлений. Напротив, если она внимательно читала Шекспира, то она так же устала, как и вы, испытала столько же удовольствия и будет более рада уединенной прогулке с вами под руку в Венсенском лесу, нежели появлению на самом модном из званых вечеров. Удовольствия большого света не для счастливых женщин.

Невежды – прирожденные враги женского образования. Теперь они проводят все свое время с женщинами, волочатся за ними и встречают хороший прием, но что будет с ними, если женщины разлюбят игру в бостон? Когда мы возвращаемся из Америки или из Ост-Индии, загорелые, с грубоватым голосом, который сохраняется потом еще полгода, что могли бы эти молодые люди ответить на наши рассказы, если бы у них не было наготове следующей фразы: "Что до нас, то женщины на нашей стороне. Пока вы были в Нью-Йорке, окраска тильбюри изменилась; теперь в моде цвет, называемый головой негра". И мы слушаем их внимательно, ибо знания такого рода полезны. Хорошенькая женщина даже не взглянет на нас, если наша коляска не будет отвечать требованиям хорошего вкуса.

Эти глупцы, в силу превосходства мужского пола считающие себя обязанными знать больше, чем женщины, совершенно погибли бы, если бы женщины сочли нужным учиться чему-нибудь. Тридцатилетний дурак, увидев в замке одного из своих друзей двенадцатилетних девочек, говорит себе: "Я буду проводить с ними свою жизнь через десять лет". Можно представить себе его негодующие крики и ужас, если бы он увидел их изучающими что-нибудь полезное.

Вместо общества и беседы баб мужского пола женщина образованная, если только ей удалось приобрести некоторые идеи, не утратив своей природной прелести, может быть уверена, что со стороны самых достойных мужчин своего века она встретит уважение, доходящее почти до восторга.

Женщины станут тогда соперницами, а не подругами мужчин. Да, если только посредством особого эдикта вы упраздните любовь. А пока не появился такой прекрасный закон, прелесть и восторг любви лишь удвоятся, только и всего. Основание, на котором совершается кристаллизация, станет более широким. Мужчина сможет делиться всеми своими мыслями с женщиной, которую любит, вся природа приобретет новое очарование в его глазах, и, так как идеи всегда отражают какой-либо оттенок характера, любящие лучше будут узнавать друг друга и совершать меньше неосторожных поступков; любовь будет менее слепа и будет вызывать меньше несчастий.

Желание нравиться гарантирует то, что стыдливость, тонкость чувств и все проявления женской прелести никогда не пострадают от образования. Этого так же мало надо бояться, как и того, что мы отучим соловьев петь весной.

Женская прелесть происходит отнюдь не от невежества. Поглядите на достойных супруг наших деревенских буржуа, поглядите на жен богатых купцов в Англии. Аффектация, которая является педантством (ибо я называю педантством то, что вдруг начинают некстати говорить о платье из мастерской Леруа или о романсе, сочиненном Романьези, или когда напыщенно ссылаются на фра Паоло и на Тридентский собор в разговоре о наших кротких миссионерах), педантством платья и хорошего тона, необходимостью сказать о Россини именно ту фразу, которая считается приличной, убивают очарование парижских женщин, однако, несмотря на ужасные результаты этой прилипчивой болезни, разве не в Париже проживают самые милые женщины Франции? Не те ли именно, в чьи головы случай вложил больше всего правильных и интересных мыслей? Вот этих-то мыслей я и требую от книг. Конечно, я не предложу женщинам читать Греция или Пуффендорфа, когда мы имеем комментарии Траси к творениям Монтескье.

Женская тонкость чувств есть следствие того опасного положения, в которое жизнь ставит их очень рано. Она проистекает из необходимости жить вечно среди жестоких и прелестных врагов.

Во Франции найдется, может быть, пятьдесят тысяч женщин, которых материальный достаток освободил от всякого труда. Но без труда нет счастья (самые страсти понуждают нас к трудам, и к трудам очень тяжелым, поглощающим всю деятельную силу души).

Женщина, имеющая четверых детей и десять тысяч франков годового дохода, работает, когда вяжет чулки или шьет платье для своей дочери. Но нельзя согласиться, что женщина, имеющая собственную карету, работает, вышивая узор или диванную подушку. Если не считать мелких проблесков тщеславия, она не может вложить в этот труд никакого интереса, и, следовательнв, она не работает.

Поэтому счастье ее серьезнейшим образам поставлено под угрозу.

А еще более – счастье поработившего ее деспота, ибо женщина, сердце которой в течение двух месяцев подряд не знает никаких волнений, кроме тех, которые связаны с вышивкой, быть может, возымеет дерзость почувствовать, что любовь-склонность, или любовь-тщеславие, или даже, наконец, любовь физическая есть великое счастье сравнительно с обычным ее состоянием.

Женщина не должна давать повод говорить о себе, на что я снова отвечу: о какой женщине говорят потому только, что она умеет читать?

И кто мешает женщинам в ожидании переворота в их судьбе скрывать научные занятия, доставляющие им ежедневно изрядную порцию счастья? Мимоходом открою им один секрет: если мы поставим себе какую-нибудь определенную цель, например, пожелаем составить себе отчетливое представление о заговоре Фьеско, имевшем место в Генуе в 1547, году, самая несносная книга приобретает в наших глазах интерес такой же, как в любви – встреча с человеком, для нас безразличным, но видевшим недавно того, кого мы любим. И этот интерес усугубляется из месяца в месяц, пока наконец мы не перестанем заниматься заговором Фьеско.

Истинное поле деятельности для женских добродетелей – комната больного. Но можете ли вы добиться у всеблагого божества увеличения числа болезней, чтобы предоставить достаточно занятий нашим женщинам? Ведь это значит рассуждать, основываясь на исключениях.

К тому же я говорю, что женщина должна ежедневно заполнять три или четыре часа свободного времени так же, как разумные мужчины заполняют свое свободное время.

Молодая мать, у которой сын болен корью, не могла бы, если бы даже захотела, найти удовольствие в чтении путешествия Вольнея по Сирии, подобно тому как ее муж, богатый банкир, не смог бы в минуту банкротства найти удовольствие в размышлениях над теорией Мальтуса.

Вот единственный способ для богатых женщин возвыситься над женщинами вульгарными: надо обладать нравственным превосходством. После этого они естественным образом начинают испытывать другие чувства^[200].

Вы хотите сделать из женщины писательницу? Совершенно так же, как вы намереваетесь сделать вашу дочь оперной певицей, приглашая к ней учителя пения. Я утверждаю, что женщина должна писать по примеру г-жи Сталь (Делоне) лишь произведения, которые должны быть изданы после ее смерти. Для женщины моложе пятидесяти лет печататься – значит подвергать свое счастье ужаснейшему риску: если она настолько Счастлива, что имеет любовника, она прежде всего потеряет его.

Я вижу только одно исключение: если женщина пишет книги, чтобы прокормить и воспитать свою семью. В этом случае она должна постоянно выдвигать на вид денежный интерес, когда говорит о своих сочинениях; например, она может сказать командиру эскадрона: "Ваша должность приносит вам четыре тысячи франков в год, а я при помощи двух переводов с английского имела возможность в прошлом году затратить лишних три тысячи пятьсот франков на воспитание моих двух сыновей".

За исключением этого случая, женщина должна печататься, как барон Гольбах или г-жа де Лафайет: лучшие друзья их ничего об этом не знали. Лишь для публичной женщины издание книги может пройти без каких-либо ощутительных неудобств: пошлая толпа, имеющая возможность вдоволь презирать ее за ее положение, превознесет ее до небес за талант и даже преувеличит размеры этого таланта.

Во Франции немало мужчин, имеющих шесть тысяч ливров годового дохода, полагают все счастье своей жизни в занятиях литературой, не печатая при этом ни одной строчки. Для них прочесть хорошую книгу – величайшее удовольствие. По прошествии десяти лет оказывается, что они удвоили силу своего ума, и никто не станет отрицать, что, по общему правилу, чем больше у человека ума, тем меньше у него страстей, не совместимых с чужим счастьем^[201]. Никто, полагаю, не станет также отрицать того, что сыновья женщины, читающей Гиббона или Шиллера, приобретут больше ума, чем сыновья женщины, перебирающей четки и читающей романы г-жи де Жанлис.

Молодой адвокат, купец, врач, инженер могут вступить в жизнь, не имея никакого образования: они приобретают его ежедневно посредством своего ремесла. Но какие средства имеют их жены, чтобы приобрести почтенные и необходимые качества? Для этих существ, целиком ушедших в домашнее хозяйство, великая книга жизни и необходимости запечатана. Они расходуют неизменно одним и тем же способом, проверяя счета кухарок, те три луидора, которые муж выдает им каждый понедельник.

Я скажу в интересах деспотов: самый ничтожный из мужчин, если ему двадцать лет и у него розовые щеки, опасен женщине, которая ничего не знает, потому что она вся находится во власти инстинкта; а на умную женщину он произведет не больше впечатления, чем красивый лакей.

Смешная сторона нынешнего воспитания заключается в том, что молодых девушек обучают лишь таким вещам, которые они должны забыть вскоре после выхода замуж. Надо трудиться по четыре часа в день в продолжение шести лет, чтобы научиться хорошо играть на арфе; для того, чтобы хорошо писать миниатюры или акварели, необходимо затратить половину этого времени. Большая часть молодых девушек не достигает даже сносной посредственности; отсюда вполне справедливая пословица: любитель – это невежда^[202].

Возьмем молодую девушку, обладающую некоторым талантом: через три года после замужества она даже раз в месяц не возьмется за арфу или за кисть; эти занятия, на которые ею было затрачено столько труда, наскучили ей, если только случайно она не обладает душою художника – вещь всегда чрезвычайно редкая и делающая женщину малопригодной для домашних забот.

Равным образом под пустым предлогом приличия молодых девушек не обучают ничему такому, что могло бы послужить для них руководством в разных жизненных обстоятельствах; более того, от них скрывают, в их присутствии отрицают эти обстоятельства, тем самым прибавляя к их действию, во-первых, чувство удивления, во-вторых, недоверие к полученному ими воспитанию в целом, оказавшемуся лживым^[203]. Я утверждаю, что с хорошо воспитанными девушками надо говорить о любви. Кто решится, положа руку на сердце, утверждать, что при нынешнем состоянии наших нравов шестнадцатилетние девушки ничего не знают о любви? От кого получают они столь важное представление о ней, которое так нелегко правильно сообщить? Вспомните, как Жюли д'Этанж жалуется на познания, которые она получила от своей горничной Шальо. Надо быть благодарным Руссо, осмелившемуся в век ложных приличий быть правдивым художником.

Так как нынешнее женское образование является, быть может, самой забавной нелепостью в жизни современной Европы, то чем меньше женщины получают этого образования, тем они лучше^[204]. Вот почему, может быть, в Италии и Испании они настолько выше мужчин и, я бы сказал даже, настолько выше женщин других стран.

ГЛАВА LVI
ПРОДОЛЖЕНИЕ

У нас во Франции все понятия о женщинах заимствуются из грошового катехизиса; и забавнее всего то, что многие люди, пренебрегающие авторитетом этой книги, когда дело идет о пятидесяти франках, подчиняются ей буквально и тупо в вопросе, который при тщеславных привычках XIX века, быть может, важнее всего для их счастья.

Не должно существовать развода, потому что брак есть таинство. Но какое таинство? Символ единения Иисуса Христа с его церковью? А что сталось бы с этим таинством, если бы слово церковь случайно оказалось мужеского рода?^[205]. Но оставим эти ветшающие предрассудки 2, обратив внимание только на такое странное зрелище: корни дерева подсечены топором насмешки, но ветви продолжают цвести. Возвращаясь к наблюдению над фактами и их последствиями, отметим следующее.

2 Религия есть личное дело между отдельным человеком и божеством. По какому праву становитесь вы между богом и мною? Я избираю попечителя на основании общественного договора лишь Для таких вещей, которых не могу сделать сам.

Почему бы французу не оплачивать своего священника, как оплачивает он своего булочника? Если мы имеем сейчас в Париже хороший хлеб, то только потому, что государство не надумало бесплатно снабжать все население хлебом, приняв всех булочников на казенную службу.

В Соединенных Штатах каждый оплачивает своего священника; эти господа вынуждены, таким образом, стараться, и мой сосед не вздумает полагать своего счастья в том, чтобы навязать мне своего священника. ("Письма" Беркбека.)

Что, если у меня, как у наших отцов, твердое убеждение в том, что мой священник – тайный союзник моей жены? Итак, если не появится новый Лютер, в 1850 году во Ф. не будет больше католицизма. Эту религию в 1820 году мог спасти только г-н Грегуар; между тем поглядите, как с ним обошлись.

Участь глубокой старости у обоих полов зависит от того, на что истрачена молодость; у женщин это сказывается раньше, чем у мужчин. Как принимают в свете сорокапятилетнюю женщину? Сурово и скорее хуже, нежели она того достойна; когда ей двадцать лет, ей льстят, а в сорок ее бросают.

Сорокапятилетняя женщина пользуется значением только благодаря своим детям или любовнику. Мать, с успехом подвизающаяся в изящных искусствах, не в силах передать сыну своего таланта, не считая тех чрезвычайно редких случаев, когда он получил в дар от природы зачатки именно этого таланта. Мать с развитым умом сообщает юному сыну понятие не только обо всех талантах, просто приятных, но и обо всех талантах, полезных мужчине в общественной жизни, а он может выбирать. Варварство турок в значительной степени зависит от состояния нравственного отупения прекрасных грузинок. Молодые люди, рожденные в Париже, обязаны своим матерям неоспоримым превосходством, которым они обладают в шестнадцать лет по сравнению с молодыми провинциалами того же возраста. А между тем именно в возрасте от шестнадцати до двадцати пяти лет обычно решается наша судьба.

Каждый день люди, изобретающие громоотводы, книгопечатание или способ выделки сукна, содействуют нашему счастью так же, как и всякие Монтескье, Расины и Лафонтены. Но число гениев, порожденных данной нацией, пропорционально числу людей, получивших достаточное умственное образование^[206], и ничто не доказывает, что мой сапожник не обладает душой, подобной душе Корнеля; ему недостает лишь образования, чтобы развить свои чувства и научиться передавать их публике.

Благодаря нынешней системе воспитания молодых девушек все гении, родившиеся женщинами, пропадают для общественного счастья; но, если случай дает нам возможность проявить себя, посмотрите, чего они достигают в самых трудных областях; посмотрите в наши дни на Екатерину II, единственным воспитанием которой были опасности и распутство; на г-жу Ролан, на Александру Мари, которая в Ареццо вооружает полк и ведет его на французов; на Каролину, королеву Неаполитанскую, которой удается остановить заразу либерализма лучше, чем нашим Каслри или П… Относительно всего того, что до сих пор препятствовало превосходству женщин в умственных трудах, смотри главу о стыдливости, пункт 9. Чего не достигла бы мисс Эджворт, если бы необходимая для юной английской мисс осторожность не поставила ее в необходимость с самого начала соединить роман с церковной проповедью!^[207].

Какой мужчина в любви или браке имеет счастливую возможность сообщать свои мысли в том виде, как они ему приходят в голову, женщине, с которой он проводит свою жизнь? Он находит доброе сердце, разделяющее его печали, но он всегда вынужден разменивать на мелкую монету свои мысли, если хочет быть понятым: и смешно было бы ожидать разумных советов от ума, нуждающегося в подобном режиме, чтобы постигать разные вещи. Наиболее совершенная, с точки зрения нынешнего воспитания, женщина оставляет своего спутника одиноким среди опасностей и рискует быстро наскучить ему.

Какого превосходного советчика нашел бы мужчина в лице жены, если бы она умела мыслить! Советчика, интересы которого, в конце концов, если не считать одного-единственного предмета, да и то занимающего лишь утро жизни, вполне тождественны с его собственными..

Одно из прекраснейших преимуществ ума то, что он доставляет человеку уважение в старости. Вспомните приезд Вольтера в Париж. Королевское величие потускнело перед ним. Но что касается бедных женщин, то лишь только они теряют блеск юности, их единственным и грустным счастьем остается возможность создавать себе иллюзии относительно той роли, которую они играют в свете.

Остатки талантов юных лет кажутся просто смешными, и для современных женщин было бы счастьем умирать в пятьдесят лет.

Только одни священники и аристократы, не допускающие развода^[208], имеют основания бояться того, чтобы женщина приобретала идеи.

Что касается истинной нравственности, то чем развитее ум, тем яснее он понимает, что справедливость – единственный путь к счастью. Гений есть могущество, но сверх того это светоч для отыскания великого искусства быть счастливым.

В жизни большинства мужчин бывают моменты, когда они способны совершить великие дела, когда ничто не кажется им невозможным. Невежество женщин заставляет человеческий род терять этот великолепный случай. Любовь в наши дни побуждает мужчину самое большее хорошо ездить верхом или удачно выбрать портного.

Мне некогда защищаться здесь от критики; но если бы я был властен устанавливать новые обычаи, я давал бы молодым девушкам по возможности такое же образование, как и мальчикам. Поскольку я не имею намерения писать книгу обо всем вообще, то, надеюсь, от меня не потребуют, чтобы я изложил здесь, что именно в современном образовании мужчин нелепо. (Их не обучают двум самым важным наукам: логике и морали.) Если взять это образование таким, какое оно есть, я утверждаю, что все же лучше давать его молодым девушкам, нежели обучать их только музыке, акварельной живописи и вышиванию.

Итак, надо учить молодых девушек читать, писать и считать посредством взаимного обучения в центральных школах-монастырях, где строго каралось бы присутствие всякого мужчины, исключая преподавателей. Объединение детей имеет то огромное преимущество, что как бы ограниченны ни были преподаватели, дети вопреки им научаются от своих маленьких товарищей искусству жить в свете и считаться с чужими интересами. Разумный преподаватель должен был бы разъяснять детям их маленькие споры и дружеские связи и именно с этого начинать свой курс морали, вместо того, чтобы рассказывать историю о "Золотом тельце"^[209].

Без всякого сомнения, через несколько лет взаимное обучение будет применяться ко всему, что только преподают в школах; но при нынешнем положении вещей я хотел бы, чтобы молодые девушки изучали латынь, как и мальчики; латынь хороша тем, что она приучает скучать; кроме латыни, – историю, математику, знакомство с растениями, употребляемыми в пищу или целебными, затем логику, гуманитарные науки и т. д. Обучение танцам, музыке и рисованию следует начинать с пяти лет.

В шестнадцать лет девушка должна думать о том, как она будет жить замужем, и мать обязана сообщить ей правильные понятия о любви^[210], о браке и о недостаточной честности мужчин.

ГЛАВА LVI bis
О БРАКЕ

Верность женщин в браке без любви – вещь, вероятно, противоестественная^[211].

Этой противоестественной вещи пробовали добиться с помощью страха ада и религиозных чувств; пример Испании и Италии показывает, как мало это имело успеха.

Во Франции хотели достигнуть того же с помощью общественного мнения: это была единственная плотина, способная оказать сопротивление; но ее плохо построили. Нелепо говорить молодой девушке: "Вы будете хранить верность избранному вами супругу", – и затем силой выдавать ее замуж за скучного старика^[212].

Но молодые девушки охотно выходят замуж. Это объясняется тем, что благодаря принудительной системе современного воспитания рабство, которому они подвержены в доме своей матери, нестерпимо скучно; кроме того, им не хватает просвещенности, и, наконец, это – требование природы. Есть только один способ добиться большей верности от женщины в браке: предоставить свободу молодым девушкам и право на развод людям женатым.

Женщина всегда теряет в первом браке самые прекрасные дни своей молодости, а в случае развода дает глупцам право злословить на ее счет.

Молодым женщинам, у которых много любовников, развод не нужен. Женщины известного возраста, в свое время имевшие много любовников, стараются исправить свою репутацию, и во Франции это им всегда удается, выказывая крайнюю суровость к заблуждениям, ими самими уже покинутым. Таким образом, требовать развода будет какая-нибудь несчастная добродетельная молодая женщина, влюбленная без ума, а позорить ее будут женщины, знавшие полсотни мужчин.

ГЛАВА LVII
О ТОМ, ЧТО НАЗЫВАЕТСЯ ДОБРОДЕТЕЛЬЮ

Я лично удостаиваю имени добродетели лишь обыкновение совершать тягостные и полезные для других поступки.

Симеон Столпник, двадцать два года простоявший на своем столбе и занимавшийся самобичеванием, отнюдь не добродетелен в моих глазах, и это, конечно, придает легкомысленный тон моему сочинению.

Равным образом я нисколько не уважаю картезианского монаха, который ничего не ест, кроме рыбы, и разрешает себе говорить только по четвергам. Признаюсь, мне милее генерал Карно, квторый уже в преклонном возрасте предпочел нести тяготы изгнания в маленьком северном городке, чтобы не совершить низости.

У меня есть некоторая надежда, что это в высшей степени вульгарное заявление заставит читателя опустить остальную часть настоящей главы.

Сегодня утром, в праздничный день в Пезарро (7 мая 1819), будучи вынужден пойти к мессе, я велел подать себе требник и нашел в нем следующие слова:

Ioanna, Alphonsi quinti Lusitaniae regis filia, tanta divini araoris flamma praeventa fuit ut ab ipsa pueritia rerum caducarum pertaesa, solo coelestis patriae desiderio flagraret^[213].

Трогательная добродетель, которую в таких красивых выражениях проповедует "Дух христианства", сводится, стало быть, только к тому, чтобы не есть трюфелей из боязни расстроить желудок. Это очень благоразумный расчет, когда веришь в существование ада, но исполненный узколичного и весьма прозаического интереса. Философская добродетель, так хорошо объясняющая возвращение Регула в Карфаген и породившая сходные черты в нашей Революции^[214], свидетельствует, наоборот, о благородстве души.

Единственно для того, чтобы не гореть на том свете в огромном котле с кипящим маслом, г-жа де Турвель сопротивляется Вальмону. Не понимаю, как мысль о том, что он соперник котла, наполненного кипящим маслом, не вынуждает Вальмона удалиться с презрением.

Насколько трогательнее Жюли д'Этанж, которая помнит свои клятвы и дорожит счастьем г-на де Вольмара!

То, что я говорю о г-же де Турвель, кажется мне применимым и к высокой добродетели мистрис Хетчинсон. Какую душу пуританство отняло у любви!

Одна из самых забавных странностей в мире – то, что мужчины всегда полагают, будто знают все, что им, по-видимому, нужно знать. Послушайте, как они рассуждают о политике, этой столь сложной науке, послушайте, как они рассуждают о браке и о нравах.

ГЛАВА LVIII
ПОЛОЖЕНИЕ ЕВРОПЫ В ОТНОШЕНИИ БРАКА

До сих пор мы рассматривали вопрос о браке только в порядке теоретического рассуждения^[215]. в итальянском переводе "Идеологии" г-на дь Граси. Читатель найдет в этой главе мысли, имеющие несравненно большее философское значение, нежели все то, что можно встретить здесь; теперь подойдем к нему с точки зрения фактов.

В какой из стран мира больше всего счастливых браков? Безусловно, в протестантской Германии.

Привожу следующий отрывок из дневника капитана Сальвиати, не меняя в нем ни одного слова:

" Гальберштадт, 23 июня 1807 года.

Господин фон Бюлов, тем не менее, совершенно искренне и открыто влюблен в фрейлейн фон Фельтгейм: он всегда и всюду следует за ней, беспрестанно разговаривает с ней и часто задерживает ее в десяти шагах от нас. Это открытое предпочтение смущает общество, разъединяет его, и на берегах Сены оно показалось бы верхом неприличия. Немцы гораздо меньше нашего думают о том, что разъединяет общество, и неприличие кажется здесь просто нарушением мелких условностей. Вот уже пять лет, как г-н фон Бюлов ухаживает таким образом за Минной, на которой он не мог жениться из-за войны. У всех девушек из общества есть свои возлюбленные, известные всем, но зато среди немцев, знакомых моего друга фон Мермана, нет ни одного, женившегося не по любви; а именно:

Мерман, брат его Георг, г-н фон Фохт, г-н фон Лазинг, и т. д., и т. д. Он перечислил мне десяток лиц.

Открытая и страстная манера, с которой все эти поклонники ухаживают за своими возлюбленными, показалась бы во Франции верхом неприличия, нелепости и невежливости.

Мерман говорил мне сегодня вечером, возвращаясь из трактира "Зеленый охотник", что из всех женщин его весьма многочисленной фамилии нет, по его мнению, ни одной, которая обманула бы своего мужа. Допуская даже, что он заблуждается наполовину, все же это необыкновенная страна.

Щекотливое предложение, которое он сделал своей свояченице, г-же фон Мюнихов, род которой должен угаснуть за отсутствием мужского потомства, после чего огромные их имения перейдут к государю, встречено было с холодностью: "Никогда больше не говорите мне об этом".

Он кое-что обиняками рассказал об этом прелестнейшей Филиппине (которая только что добилась развода с мужем, желавшим попросту продать ее своему государю); она выразила непритворное негодование в сдержанных, отнюдь не преувеличенных выражениях: "Итак, вы совсем перестали уважать наш пол? Ради вашей чести хочу думать, что вы шутите".

Во время путешествия на Брокен в обществе этой поистине прекрасной женщины она опиралась на его плечо, задремав или притворившись, что спит; толчок на ухабе бросает ее на него; он обнимает ее за талию, она откидывается в другой угол коляски; он не думает, что она совершенно недоступна обольщению, но уверен, что она покончила бы с собой на другое утро после своего падения. Несомненно, что он страстно любил ее, что она тоже любила его, что они непрерывно встречались и что она оставалась безупречной; но в Гальберштадте очень бледное солнце и очень мелочное правительство, а эти две особы очень холодны. В их самых пылких свиданиях наедине всегда принимали участие Кант и Клопшток.

Мерман рассказывал мне, что женатый человек, уличенный в супружеской измене, может быть приговорен брауншвейгским судом к десяти годам тюрьмы; закон этот вышел из употребления, но все же оказывает влияние; благодаря ему не решаются шутить такого рода вещами: репутация волокиты отнюдь не является здесь преимуществом, как во Франции, где почти невозможно оспаривать ее у женатого человека в его присутствии, не рискуя оскорбить его.

Всякий, кто сказал бы моему полковнику или К., что они не волочатся больше за женщинами с тех пор, как женились, не вызвал бы у них сочувствия.

Несколько лет тому назад одна из здешних женщин в порыве благочестивого раскаяния призналась мужу, занимающему придворную должность при Брауншвейгском дворе, что она обманывала его шесть лет подряд. Муж, столь же глупый, как жена, пошел и доложил об этом герцогу; счастливый любовник вынужден был подать в отставку и покинуть страну в двадцать четыре часа, после того как герцог пригрозил привлечь его к суду.

Гальберштадт, 7 июля 1807.