ГЛАВА XXXIII

Постоянная потребность успокоить легкое сомнение – вот в чем заключается ежеминутная жажда, вот в чем заключается жизнь счастливой любви. Так как страх никогда ее не покидает, ее наслаждения никогда не могут надоесть. Отличительный признак этого счастья – крайняя серьезность.

ГЛАВА XXXIV
О ДРУЖЕСКИХ ПРИЗНАНИЯХ

Нет в мире глупости, быстрее наказуемой, чем признание близкому другу в любви-страсти. Если вы говорите ему правду, он узнает, что вы испытываете наслаждения, в тысячу раз более высокие, чем доступные ему, и притом такого рода, что они заставляют вас презирать его наслаждения.

Еще хуже бывает между женщинами, так как их жизненный успех состоит в том, чтобы вызывать страсть, а ведь обычно наперсница сама выставляет напоказ любовнику свое очарование.

С другой стороны, у существа, пожираемого этой лихорадкой, нет более властной потребности, чем потребность в друге, с которым можно обсудить страшные сомнения, ежеминутно овладевающие душой, ибо в этой ужасной страсти все созданное воображением становится действительностью.

"Большой недостаток в характере Сальвиати, – писал он в 1817 году, – представляющем в этом отношении полную противоположность Наполеону, состоит в том, что, когда при обсуждении вопросов, связанных с данной страстью, что-нибудь морально уже доказано, он не может решиться исходить из этого как из факта, твердо установленного, и, помимо воли, на свое великое несчастье, беспрерывно подвергает это пересмотру". В честолюбии легко проявить мужество. Кристаллизация, не порабощенная желанием добиться чего-нибудь, способствует укреплению мужества; в любви она целиком состоит на службе у того самого существа, по отношению к которому она нуждается в мужестве.

Женщина может встретить вероломную подругу; может встретить также подругу скучающую.

Тридцатипятилетняя княгиня^[87], скучающая и томимая жаждой деятельности, интриг и т. д., недовольная прохладным отношением своего любовника и вместе с тем не питающая надежды вызвать другую любовь, не зная, на что направить пожирающую ее жажду деятельности и не имея никаких развлечений, кроме приступов дурного настроения, легко может найти занятие, то есть удовольствие и цель жизни в том, чтобы сделать несчастной истинную страсть – страсть, которую кто-то имеет дерзость испытывать не к ней, а к другой, в то время как ее собственный любовник дремлет рядом с ней.

Вот единственный случай, когда ненависть служит источником счастья: это потому, что она дает занятие и работу.

Прелесть этого занятия в первую минуту состоит в желании затеять что-то, а как только общество догадывается об этой затее, – в азарте, побуждающем добиваться успеха. Зависть к подруге надевает маску ненависти к любовнику – иначе как бы могла женщина бешено ненавидеть человека, которого она никогда не видала? Она ни за что не признается в своей зависти, так как для этого ей пришлось бы признать чьи-то достоинства, а вокруг нее есть льстецы, которые держатся при дворе только умением выискивать смешные стороны в любимой подруге.

Позволяя себе столь низкий образ действий, вероломная наперсница легко может вообразить, что ее побуждает исключительное желание не потерять столь ценной дружбы. Скучающая женщина говорит себе, что даже дружба угасает в сердце, терзаемом любовью и ее смертельными тревогами; дружба в присутствии любви поддерживается только признаниями; а что может быть ненавистнее для зависти, чем признания такого рода?

Единственный род признаний, находящий хороший прием у женщин, сопровождается прямотой следующего рассуждения: "Моя дорогая, окажи мне сегодня помощь в столь же нелепой, сколь беспощадной войне, которую мы вынуждены вести с предрассудками, имеющими силу благодаря нашим тиранам; завтра настанет моя очередь"^[88].

Выше таких исключений стоит другое: настоящая дружба, завязавшаяся в детстве и с той поры не омраченная низкой ревностью..........................

Дружеские признания в любви-страсти хорошо принимаются только школьниками, влюбленными в любовь, и молодыми девушками, снедаемыми любопытством и неистраченной нежностью, а также увлеченными, быть может, инстинктом^[89], который говорит им, что в этом – главное содержание их жизни и что заняться этим никогда не рано.

Всем случалось видеть трехлетних девочек, великолепно усвоивших кокетливые манеры.

Любовь-влечение воспламеняется, а любовь-страсть охладевает от дружеских признаний.

Дружеские признания не только опасны, но и трудны. То, что не поддается выражению в любви-страсти (потому что язык слишком груб и не в состоянии передать ее оттенков), тем не менее, существует, но это такие тонкости, что мы особенно склонны ошибаться, наблюдая их.

К тому же, очень взволнованный наблюдатель плохо наблюдает: он несправедлив к случайностям.

Благоразумнее всего, может быть, сделать своим наперсником самого себя. Запишите сегодня вечером под вымышленными именами, но со всеми характерными подробностями диалог, который у вас только что имел место с вашей возлюбленной, и затруднение, которое вас смущает. Если вы испытываете любовь-страсть, то через неделю вы станете другим человеком, и тогда, перечтя это совещание с самим собой, вы окажетесь в состоянии дать себе добрый совет.

Мужчин, когда их собралось больше двух и когда между ними может возникнуть зависть, вежливость обязывает говорить только о физической любви; вспомните, что говорится под конец обедов, на которых присутствуют одни мужчины. Они читают сонеты Баффо^[90], доставляющие бесконечное удовольствие, потому что каждый понимает буквально восхваления и восторги своего соседа, который очень часто хочет только казаться веселым и вежливым. Прелестная нежность Петрарки или французские мадригалы были бы тут неуместны.

ГЛАВА XXXV
О РЕВНОСТИ

Если человек любит, то при виде всякого нового предмета, поражающего взгляд или всплывающего в памяти, когда он сидит в тесноте на галерее, внимательно слушая парламентские прения, или мчится галопом под огнем неприятеля, чтобы сменить отряд на передовых позициях, – он всегда вносит какое-то новое совершенство в свое представление о возлюбленной или открывает новый способ заставить ее полюбить его еще сильнее – способ, который вначале кажется ему превосходным.

Каждый шаг воображения награждается мигом восторга. Не удивительно, что в таком состоянии есть что-то затягивающее.

Когда рождается ревность, это душевное состояние сохраняется, но производит уже обратное действие. Каждое совершенство, вплетаемое вами в венец существа, которое вы любите и которое, может быть, любит другого, вместо того, чтобы доставлять вам божественное наслаждение, вонзает кинжал в ваше сердце. Какой-то голос кричит вам: "Это восхитительное удовольствие достанется твоему сопернику!"^[91].

И предметы, которые поражают вас, но уже не производят на вас прежнего впечатления, вместо того, чтобы указать вам, как прежде, новый способ заставить ее полюбить вас, говорят вам лишь о новом преимуществе соперника.

Вы встречаете красивую амазонку, скачущую во весь опор по парку^[92], а соперник ваш славится прекрасными лошадьми, делающими десять миль в пять – десять минут.

В таком состоянии легко рождается бешенство; совершенно забываешь, что в любви обладание – ничто, а способность наслаждаться – все; преувеличиваешь счастье соперника, преувеличиваешь наглость, которую ему придает это счастье, и доходишь до предела мучений, то есть до крайней степени несчастья, отравленный к тому же остатком надежды.

Единственное лекарство состоит, может быть, в очень близком наблюдении счастья соперника. Вы часто увидите его мирно дремлющим в гостиной, где находится та женщина, которая вам дорога так, что каждая издали замеченная вами на улице шляпка, похожая на ее шляпку, останавливает биение вашего сердца.

Если вы желаете пробудить своего соперника, вам достаточно обнаружить свою ревность. Может быть, тогда у вас будет то преимущество, что вы научите его ценить женщину, которая предпочла его вам, и что он будет вам обязан любовью, которою воспылает к ней.

По отношению к сопернику нет середины: нужно или весело болтать с ним с самым непринужденным видом, на какой вы только способны, или заставить его бояться вас.

Так как ревность – худшее из зол, то рискнуть жизнью вам покажется лишь приятным развлечением. Ибо тогда ваши мысли уже не сплошь отравлены и не все рисуется вам в черном свете (по схеме, изложенной выше); можно представить себе иногда, что убиваешь соперника.

Руководствуясь правилом, по которому никогда не следует посылать подкрепления врагам, вы должны скрывать вашу любовь от соперника и под каким-нибудь предлогом тщеславия, притом наиболее далеким от любви, сказать ему под величайшим секретом, самым вежливым тоном и с самым спокойным и простым видом: "Право, сударь, не знаю, почему людям вздумалось приписывать мне связь с такой-то; они так добры, что считают меня даже влюбленным в нее; если бы вы пожелали, я с величайшим удовольствием уступил бы вам ее, если бы я не рисковал попасть при этом в смешное положение. Через полгода забирайте ее себе на здоровье, но сейчас честь, которую почему-то примешивают к делам такого рода, заставляет меня, к великому моему сожалению, сказать вам, что, если случайно вы не поступите по справедливости и не подождете своей очереди, одному из нас придется умереть".

По всей вероятности, ваш соперник не страстный человек, а может быть, даже очень осторожный; убедившись в вашей решимости, он под первым попавшимся предлогом поспешит уступить вам женщину, о которой идет речь. Вот почему вы должны сделать ваше заявление веселым тоном и хранить этот разговор в глубочайшей тайне.

Муки ревности так остры потому, что тщеславие не может облегчить их, а тот способ, который я вам описал, дает пищу тщеславию. Если уж вам приходится презирать себя за отсутствие привлекательности, вы получаете возможность уважать себя за смелость.

Если вы предпочитаете не относиться к делу трагически, вам следует уехать, поселиться за сорок миль от этих мест и взять на содержание танцовщицу, сделав вид; будто ее прелести привлекли вас по дороге. Если только у вашего соперника заурядная душа, он поверит, что вы утешились.

Часто лучше всего хладнокровно ждать, пока соперник благодаря собственным его глупостям не потускнеет в глазах любимого вами существа. Ибо, если только это не великая страсть, возникшая постепенно в дни юности, умные женщины не склонны долго любить заурядных мужчин^[93]. В случае появления ревности после сближения к этому надо прибавить кажущееся равнодушие и действительное непостоянство, ибо многие женщины, оскорбленные любовником, еще продолжающим пользоваться их взаимностью, привязываются к мужчине, к которому он выказывает ревность, и тогда игра превращается в действительность^[94].

Я вошел в некоторые подробности потому, что в минуты ревности по большей части теряешь голову; давно написанные советы приносят пользу, а так как тут всего важнее притворяться спокойным, то весьма уместно заимствовать соответствующий тон из философского произведения.

Поскольку над вами властвуют, лишь отнимая у вас или суля вам нечто, имеющее цену исключительно благодаря вашей страсти, ваши противники сразу же будут обезоружены, когда вам удастся заставить их поверить в ваше равнодушие.

Если вам не представится возможность действовать и вы способны развлекаться поисками утешения, чтение "Отелло" доставит вам некоторое удовольствие; оно вселит в вас сомнение в самой убедительной видимости. Ваш взгляд с наслаждением задержится на этих строках:

Trifles light as air

Seem to the jealous confirmations strong,

As proofs from holy writ.

"Отелло", актIII ^[95] .

Я испытал на опыте, как утешителен вид прекрасного моря.

The morning which had arisen cairn and bright, gave a pleasant effect to the waste mountain view which was seen from the castele on looking to the landward; and the glorious Ocean crisped with a thousand ripplings waves of silver, extended on the other side in awful yet complacent majesty to the verge of the horizon. With such scenes of calm sublimity, the human heart sympathizes even in his most disturbed moods, and deeds of honour and virtue are inspired by their majestic influence.

The bride of Lammermoor. I. 193^[96].

Я нахожу следующую запись Сальвиати: "20 июля 1818. – Я часто и, кажется, неразумно применяю ко всей жизни чувство, которое испытывает во время битвы честолюбец или хороший гражданин, посланный охранять артиллерийский парк или находящийся на каком-нибудь другом посту, где нет опасности и где нечего делать. В сорок лет я пожалел бы, что пережил возраст любви, не испытав глубокой страсти. Меня охватило бы горькое и унизительное недовольство, знакомое людям, которые слишком поздно спохватываются, что они имели глупость дать пройти жизни мимо, не изведав ее.

Вчера я провел три часа с женщиной, которую я люблю, и с соперником – она хочет уверить меня, что он пользуется ее милостями. Конечно, были минуты горечи при виде ее прекрасных глаз, устремленных на него, и, уходя, я испытал приступы и величайшего горя и надежды. Но сколько нового! Сколько острых мыслей! Сколько внезапных соображений! И, несмотря на видимое счастье соперника, с какой гордостью и с каким наслаждением моя любовь чувствовала себя выше его любви! Я говорил себе: эти щеки побледнели бы от самого малодушного страха перед малейшей из жертв, которые моя любовь принесла бы шутя, – что говорю я, с восторгом! Если бы, например, мне предложили опустить руку в шляпу, чтобы вынуть одну из двух записок: быть любимым ею или сейчас же умереть. Это чувство так срослось со мной, что оно не мешало мне быть любезным и принимать участие в разговоре.

Если бы мне рассказали об этом два года тому назад, я рассмеялся бы".

Я читаю в путешествии капитана Льюиса и капитана Кларка к истокам Миссури, совершенном в 1806 году, на странице 215:

"Рикары бедны, но добры и великодушны; мы довольно долго прожили в их трех деревнях. Женщины их красивее женщин всех других племен, какие мы видели; к тому же они не склонны томить ожиданием своих поклонников. Мы нашли новое подтверждение истины, что достаточно порыскать по свету, чтобы увидеть, как все изменчиво. У рикаров считается большим проступком, если женщина дарит кому-нибудь свою благосклонность без согласия мужа или брата. Впрочем, братья и мужья очень радуются случаю оказать друзьям эту маленькую любезность.

В числе наших слуг был негр; он произвел огромное впечатление на это племя, впервые увидевшее человека такого цвета кожи. Вскоре он стал любимцем прекрасного пола, и мы видели, как вместо того, чтобы ревновать к нему, мужья бывали в восторге, когда он приходил к ним. Забавно здесь то, что в этих столь тесных хижинах все решительно видно"^[97].

Я отлично знаю, что подобные академии существуют, но, по-видимому, их уставы достойны наших европейских академий. (Доклад и диспут о дендерском зодиаке в Парижской академии наук в 1821.) Мне известно, что Массачусетская академия, кажется, предусмотрительно поручила одному духовному лицу (г-ну Джарвизу) сделать доклад о религии дикарей. Священник, конечно, не преминул приложить все свои усилия к тому, чтобы опровергнуть нечестивого француза Вольнея. Согласно этому священнику, дикари обладают самым отчетливым и самым возвышенным представлением о божестве и т. д. Если бы он жил в Англии, такой доклад дал бы достойному академику preferment^[98] в 300 и 400 луидоров и покровительство всех благородных лордов округи. Но в Америке! Впрочем, комизм этой академии напоминает мне о том, что свободные американцы очень высоко ценят возможность лицезреть изображения красивых гербов на дверцах своих карет; огорчает их только то, что вследствие малообразованности их живописцев частенько происходят ошибки в геральдике.

ГЛАВА XXXVI
О РЕВНОСТИ (продолжение)

Теперь о женщине, заподозренной в непостоянстве.

Она покидает вас потому, что вы приостановили в ней кристаллизацию и, может быть, опираетесь в ее сердце на привычку.

Она покидает вас потому, что слишком в вас уверена. Вы убили в ней опасения, и легкие сомнения счастливой любви уже не могут больше зарождаться; внушите ей беспокойство и, главное, остерегайтесь бессмысленных уверений.

За долгое время, прожитое с нею, вы, конечно, узнали, какая мещанка или светская дама вызывает в ней больше всего ревность и опасения. Начните ухаживать за этой женщиной, но не афишируйте своего ухаживания, а, наоборот, старайтесь скрыть его, и притом старайтесь добросовестно: доверьтесь зорким глазам ненависти, которые все увидят и все почувствуют. Глубокое отчуждение, которое вы будете испытывать в течение нескольких месяцев ко всем женщинам^[99], должно облегчить вам эту задачу. Помните, что в вашем положении можно все погубить, выказав страсть; встречайтесь пореже с любимой вами женщиной и пейте шампанское в приятной компании.

Чтобы верно судить о любви вашей возлюбленной, помните следующее:

1. Чем больше физического удовольствия лежит в основе любви, в том, что когда-то вызывало близость, тем более любовь подвержена непостоянству и в особенности неверности. Это особенно применимо к чувствам, кристаллизации которых благоприятствовал огонь юности в шестнадцать лет.

2. Чувства двух существ, любящих друг друга, почти никогда не бывают тождественны^[100]. В любви-страсти есть свои фазисы, в течение которых поочередно один из двух любит больше. Часто на любовь-страсть отвечают простым волокитством или любовью-тщеславием, и экстаз в любви чаще испытывают женщины. Каково бы ни было чувство одного из любовников, как только он начинает ревновать, он требует, чтобы чувство другого удовлетворяло условиям любви-страсти; тщеславие стимулирует в нем все потребности нежного сердца.

Наконец; ничто так не противно любви-влечению, как любовь-страсть в партнере.

Часто умный человек, ухаживая за женщиной, только заставляет ее задуматься о любви и разнеживает ее душу. Она хорошо принимает умного человека, доставляющего ей это удовольствие. И он начинает надеяться.

В один прекрасный день эта женщина встречает другого человека; заставляющего ее почувствовать то, что тот, первый, описывал,

Я не знаю, как действует ревность мужчины на сердце женщины, которую он любит. Ревность надоевшего поклонника должна вызывать крайнее отвращение, доходящее даже до ненависти, если тот, к кому ревнуют, ей милее ревнивца, ибо нам приятна ревность лишь тех, кого мы сами могли бы ревновать, как говорила г-жа де Куланж.

Если ревнивец любим и не имеет никакого основания ревновать, его ревность может оскорбить эту женскую гордость, которую так трудно удовлетворить и понять. Ревность может нравиться женщинам, обладающим гордостью, как новый вид доказательства их власти.

Ревность может нравиться как особый вид доказательства любви.

Ревность может оскорбить стыдливость крайне чувствительной женщины.

Ревность может нравиться как способ обнаружить храбрость возлюбленного: ferrum amant^[101]. Заметьте хорошенько, что привлекательна именно храбрость, а не мужество в духе Тюренна, которое отлично может совмещаться с холодностью сердца.

Одно из следствий закона кристаллизации сводится к тому, что женщина ни при каких обстоятельствах не должна отвечать "да" обманутому любовнику, если она рассчитывает как-нибудь воспользоваться им в будущем.

Возможность продолжать наслаждаться тем совершенным образом, который мы составили себе о любимом существе, так сладостна, что до этого рокового да

Мы смерти не хотим и рады отыскать

Спасительный предлог, чтоб жить и чтоб страдать.

Андре Шенье.

Во Франции известен анекдот про м-ль де Соммери, которая, будучи поймана своим любовником на месте преступления, храбро это отрицала, а когда тот стал горячиться, заявила: "Ах, я прекрасно вижу, что вы меня разлюбили; вы больше верите тому, что вы видите, чем тому, что я говорю вам".

Примириться с обожаемой возлюбленной, которая вам изменила, все равно что попытаться ударами кинжала разрушить беспрерывна возобновляющуюся кристаллизацию. Любовь непременно должна умереть, и ваше сердце будет мучительно разрываться, ощущая каждый шаг своей агонии. Это одна из самых несчастных комбинаций, какие только бывают при данной страсти и в жизни: следовало бы найти в себе силы примириться только в качестве друзей.

ГЛАВА XXXVII
РОКСАНА

Что касается ревности у женщин, то они недоверчивы, они рискуют неизмеримо большим, чем мы, они приносят больше жертв во имя любви, к их услугам гораздо меньше развлечений и, главное, гораздо меньше возможностей проверить поступки любовника. Женщина чувствует себя униженной ревностью; создается впечатление, что она гоняется за мужчиной; ей кажется, что она стала посмешищем для своего любовника и что он особенно издевается над ее нежнейшими порывами; у нее неизбежно появляется склонность к жестокости, а между тем она не может убить соперницу на законном основании.

Поэтому женская ревность должна быть страданием еще более ужасным, если только это возможно, чем ревность мужская. Это предел того, что может вынести, не разбиваясь, человеческое сердце, полное бессильного бешенства и презрения к себе^[102].

Я не знаю иного лекарства против этой жестокой болезни, кроме смерти того, кто причинил ее, или того, кто от нее страдает. Французскую ревность можно наблюдать в истории г-жи де Помре из "Жака-Фаталиста".

Ларошфуко говорит: "Людям стыдно признаться, что они ревнуют, но они гордятся тем, что испытали и способны испытывать ревность"^[103].

Несчастные женщины не смеют даже признаться, что им знакома эта жестокая пытка, до такой степени смешными делает она их в глазах света. Вероятно, столь мучительная рана никогда не зарубцовывается окончательно.

Если бы холодный разум мог пытаться выдержать натиск воображения хотя бы с тенью надежды на успех, я сказал бы несчастным женщинам, страдающим от любви: "Между неверностью мужчин и вашей – большая разница. У вас такой поступок частью – прямое действие, частью – признак. Благодаря воспитанию, полученному нами в военных школах, у мужчин он не служит ровно никаким признаком. Напротив, у женщин в силу стыдливости он служит самым решающим признаком преданности. Дурная привычка превратила это у мужчин в своего рода потребность. В продолжение первой юности пример так называемых старших в коллеже заставляет нас вкладывать все наше тщеславие в увеличение числа успехов этого рода и видеть в них единственное доказательство наших достоинств. Ваше же воспитание действует в обратном направлении".

Что касается важности какого-либо поступка как знака, то вот вам пример: рассердившись, я опрокидываю стол на ногу соседу, что причиняет ему адскую боль, и, тем не менее, все отлично улаживается, в другом случае я поднимаю руку, чтобы дать ему пощечину.

Разница в неверности обоих полов настолько велика, что страстная женщина может простить неверность, тогда как для мужчины это невозможно.

Вот решающая проверка для отличения любви-страсти от любви в отместку; неверность почти убивает в женщине первую и удваивает вторую.

Женщины властные скрывают свою ревность из гордости. В течение долгих вечеров они молчаливы и холодны с человеком, которого обожают, которого боятся потерять и который, как они думают, находит в них мало очарования. По всей вероятности, это одна из самых ужасных пыток; это также один из обильных источников любовных несчастий. Чтобы исцелить этих женщин, столь достойных нашего величайшего уважения, мужчина должен предпринять что-нибудь необычайное и решительное, а главное – делать вид, что ничего не замечает. Например, в двадцать четыре часа собраться в далекое путешествие вдвоем с ней.

ГЛАВА XXXVIII
OB ОТМЕСТКЕ

Отместка – одно из проявлений тщеславия; я не хочу, чтобы мой противник взял надо мной верх, и потому делаю этого противника судьей моих достоинств. Я хочу произвести впечатление на его сердце. Вот почему мы заходим тут далеко за пределы благоразумия.

Иногда, желая оправдать собственное безрассудство, мы даже начинаем уверять себя, что противник собирается одурачить нас.

Представляя собою болезнь чести, такая отместка ^[104] гораздо более распространена в монархических странах и, вероятно, лишь весьма редко встречается там, где господствует привычка оценивать поступки по степени их полезности, как, например, в Американских Соединенных Штатах.

Всякий человек, а француз в особенности, терпеть не может оставаться в дураках; между тем былая легкость^[105] характера французов времен монархии мешала отместке производить большие опустошения в чем-либо, кроме галантности или любви-влечения. Исключительное зло отместка рождала лишь в тех монархиях, где люди более мрачны из-за климата (Португалия, Пьемонт).

Французские провинциалы создают себе смешное представление о том, каково должно быть уважение в свете к порядочному человеку, а потом становятся на стражу и так стоят всю жизнь, следя, чтобы никто не преступил границу. Естественность тут уже невозможна; они вечно раздражены, и эта мания придает что-то смешное даже их любви. Наряду с завистью это делает особенно невыносимым пребывание в маленьких городках, чего не следует забывать, когда любуешься живописным местоположением некоторых из них. Самые возвышенные и благородные чувства парализуются соприкосновением с самыми низменными плодами цивилизации. Эти буржуа становятся совершенно отвратительными, непрерывно толкуя об испорченности больших городов^[106].

В любви-страсти не может быть отместки; женской гордости свойственна мысль: "Если я позволю своему любовнику дурно обращаться со мной, он исполнится презрения ко мне и не будет в состоянии любить меня"; или начинается ревность со всем ее неистовством.

Ревность жаждет смерти того, кого она боится. Человек, в котором раздражено самолюбие, далек от этого; он хочет, чтобы враг жил и, главное, чтобы он был свидетелем его торжества.

Человека, уязвленного сильно, огорчил бы отказ его противника от соперничества с ним, ибо противник может иметь дерзость думать в глубине души: "Если бы я продолжал заниматься этой женщиной, победа была бы за мной".

При отместке людей нисколько не интересует видимая цель; все дело лишь в победе. Это прекрасно показывают романы девиц из Оперы: удалите соперницу – и так называемая страсть, заставлявшая женщину чуть ли не бросаться из окна, тотчас же угаснет.

В противоположность любви-страсти любовь в отместку проходит мгновенно, достаточно противнику бесповоротным образом заявить о своем отказе от борьбы. Я, однако, не решаюсь утверждать это положение; у меня всего лишь один пример, притом не до конца ясный. Я расскажу этот случай, пусть читатель судит сам. Донья Диана – девушка двадцати трех лет, дочь одного из самых богатых и самых спесивых горожан Севильи. Она красива, конечно, но это не красота первой молодости. Говорят, что она очень умна и еще больше горда. Она страстно полюбила – по крайней мере так казалось – молодого офицера, за которого родители не желали ее выдать. Офицер уехал в Америку вместе с Морильо; они непрерывно переписывались. Однажды у матери доньи Дианы в большом обществе какой-то глупец сообщил о смерти этого милого молодого человека. Все глаза устремлены на нее; она произносит только следующие слова: "Жаль, такой молодой!" Мы как раз прочли в этот день пьесу старого Месинджера, кончающуюся трагически, хотя героиня принимает с таким же кажущимся спокойствием известие о смерти своего возлюбленного. Я видел, как мать вздрогнула, несмотря на всю свою гордость и ненависть; отец вышел, чтобы скрыть свою радость. В такой обстановке, среди озадаченных зрителей, бросавших многозначительные взгляды на глупого рассказчика, донья Диана одна сохранила спокойствие и продолжала разговаривать как ни в чем не бывало. Испуганная мать велела горничной следить за ней; но в образе жизни девушки никаких перемен не произошло.

Два года спустя за ней начинает ухаживать один очень красивый молодой человек. На этот раз снова, и все по той же причине – потому что претендент не дворянин – родители доньи Дианы резко восстают против брака; она заявляет, что он состоится. Между девушкой и ее отцом разгорается борьба самолюбия. Молодому человеку запрещают бывать в доме. Донью Диану не возят больше за город и почти не отпускают в церковь; ее тщательно лишают какой-либо возможности встречаться с возлюбленным. Он переодевается и тайно видится с ней через большие промежутки времени. Она все больше и больше упорствует, отказываясь от самых блестящих партий, даже от титула и великолепного положения при дворе Фердинанда VII. Весь город говорит о несчастьях обоих влюбленных и об их героическом постоянстве. Приближается наконец совершеннолетие доньи Дианы; она дает понять отцу, что намерена воспользоваться правом располагать собой. Родные, выбитые со своих последних позиций, приступают к переговорам о браке; когда он уже наполовину заключен, на торжественном собрании обеих семей молодой человек после шести лет верности отказывается от доньи Дианы^[107].

Через четверть часа все вошло в обычное русло. Она утешилась; может быть, то была любовь в отместку? Или то была великая душа, не удостоившая обнаружить перед людьми свое горе?

Часто, сказал бы я, любовь-страсть может достигнуть счастья, лишь задев самолюбие; в таких случаях она, по-видимому, добивается всего, чего только можно пожелать; жалобы ее были бы смешны и показались бы бессмысленными; она никому не может рассказать о своем несчастье, а между тем непрерывно ощущает его и убеждается в нем; доказательства этого несчастья, если так можно выразиться, переплетены с самыми лестными фактами, как будто предназначенными к тому, чтобы создавать восхитительные иллюзии. Это несчастье показывает свое отвратительное лицо в самые нежные минуты, словно бросая вызов любовнику и заставляя его чувствовать одновременно, как велико счастье быть любимым тем очаровательным и бесчувственным существом, которое он сжимает в своих объятиях, и что это счастье навсегда недоступно. После ревности это, может быть, самое жестокое несчастье.

В одном большом городе^[108] до сих пор помнят о добром и мягком человеке, доведенном такого рода яростью до убийства своей возлюбленной, которая полюбила его только назло своей сестре. Однажды вечером он предложил ей покататься вдвоем по морю в хорошенькой лодке, собственноручно изготовленной им; выехав в открытое море, он нажал пружину, в дне лодки раскрылась щель, и она исчезла навсегда.

Я был свидетелем того, как один шестидесятилетний человек взял на содержание мисс Корнель, самую капризную, самую безрассудную, самую изумительную актрису Лондонского театра. "И вы надеетесь, что она будет верна вам?" – говорили ему. "Нисколько. Но она полюбит меня, и, может быть, до безумия".

И она любила его целый год, часто до потери рассудка; она три месяца подряд не давала ему ни малейшего повода для жалоб. Он возбудил между своей дочерью и любовницей борьбу самолюбия, неприличную во многих отношениях.

Задетое самолюбие царит в любви-влечении, определяя ее судьбы. По этому признаку удобнее всего провести границу между любовью-влечением и любовью-страстью. Старое военное правило, сообщаемое молодым людям, когда они поступают в полк, гласит, что если кто-нибудь получает билет на квартиру в дом, где живут две сестры, и хочет добиться любви одной из них, то ему следует ухаживать за другой. Если вы встречаете молодую испанку, склонную к романам, и хотите быть любимым ею, в большинстве случаев достаточно чистосердечно и скромно показать, что хозяйка дома нисколько не трогает ваше сердце. Эту полезную истину я узнал от милейшего генерала Лассаля. Это самый опасный способ подхода к любви-страсти.

Любовь в отместку завязывает узы наиболее счастливых браков, если не считать браков по любви. Заведя скромную любовницу через два месяца после свадьбы^[109], многие мужья обеспечивают себе на долгие годы любовь своих жен. Этим они порождают в них привычку думать только об одном мужчине, привычку, которую семейные узы делают непобедимой.

Если в век Людовика XIV при его дворе нашлась знатная дама (г-жа де Шуазель), боготворившая своего супруга^[110], то это произошло потому, что он казался весьма заинтересованным ее сестрой, герцогиней де Граммон.

Показывая нам, что она отдает предпочтение другому, самая заброшенная любовница лишает нас покоя и зажигает в нашем сердце видимость страсти.

Храбрость итальянца – вспышка гнева, храбрость немца – миг опьянения, храбрость испанца – прилив гордости. Если бы существовала нация, у которой храбрость была бы преимущественно борьбой самолюбия между солдатами одной и той же роты или между полками одной и той же дивизии, в случае поражения не было бы никакой точки опоры и никто не знал бы, как остановить бегство армии такой нации. Этим тщеславным беглецам казалось бы верхом нелепости предвидеть опасность и пытаться предотвратить ее.

"Стоит вам лишь просмотреть какой-нибудь отчет о путешествии в страну североамериканских дикарей, – говорит один из самых симпатичных философов Франции^[111],– и вы узнаете, что обычная участь пленников, захваченных к войне, состоит не только в том, что их сжигают живьем и съедают, но что перед этим их привязывают к столбу возле пылающего костра и держат там несколько часов, подвергая самым жестоким и самым изощренным истязаниям, какие только может изобрести ярость. Стоит прочесть, что рассказывают об этих ужасных сценах путешественники, свидетели каннибальской радости присутствующих, особенно о неистовстве женщин и детей, и о том ужасном восторге, с каким они соперничают в жестокости. Стоит прочесть, что они добавляют при этом о героической твердости, о неиссякаемом хладнокровии пленника, который не только ни малейшим знаком не выдает своих страданий, но и с величайшим высокомерием гордости, с величайшей горечью иронии, с величайшей оскорбительностью сарказма глумится над своими врагами, воспевая собственные подвиги, перечисляя убитых им родственников и друзей присутствующих, подробно описывая муки, которые он заставил их претерпеть, и обвиняя всех людей, окружающих его, в трусости, в малодушии, в неумении истязать, пока, наконец, враги не разрывают его на куски и не начинают заживо грызть на его собственных глазах, между тем как он испускает последний вздох вместе с последним бранным словом^[112]. Все это немыслимо у цивилизованных народов; это покажется басней самым бесстрашным гренадерским офицерам и когда-нибудь будет подвергнуто сомнению потомством".

Это физиологическое явление зависит от особого душевного состояния пленника, благодаря которому между ним, с одной стороны, и всеми его палачами, с другой стороны, возникает борьба самолюбия, пари тщеславия: кто из них не уступит?

Наши милые военные врачи часто наблюдали, как раненые, которые в спокойном состоянии ума и чувств стали бы, пожалуй, громко кричать во время некоторых операций, проявляют, наоборот, лишь спокойствие и величие духа, если подготовить их известным образом. Нужно пробудить в них чувство чести; нужно утверждать, сначала осторожно, а потом с раздражающей настойчивостью, что они не в состоянии вынести операцию без криков.

ГЛАВА XXXIX
ЛЮБОВЬ, ОСНОВАННАЯ НА ССОРАХ

Бывает два рода такой любви:

1. Когда тот, кто ссорится, любит,

2. Когда он не любит.

Если один из любовников имеет слишком сильное превосходство над другим в отношении качеств, которые они ценят оба, любовь этого другого неизбежно должна умереть, так как боязнь презрения рано или поздно совершенно остановит кристаллизацию.

Нет ничего страшнее для заурядных людей, чем умственное превосходство: вот источник ненависти нашего современного мира; и если мы не обязаны этому правилу ужасными случаями ненависти, то исключительно потому, что люди, которых оно разделяет, не вынуждены жить вместе. Но что получается из этого в любви, где все естественно, особенно со стороны того, кто выше, и где, следовательно, превосходство не замаскировано никакими общественными предосторожностями?

Чтобы страсть могла жить, низший должен помыкать высшим, иначе тот не сможет закрыть окно без того, чтобы низший не счел себя оскорбленным.

Что касается высшего, то он создает себе иллюзию, и любовь, которую он испытывает, не только не подвергается никакой опасности, но даже почти все слабости любимого существа делают его нам еще дороже.

Сразу же после взаимной любви-страсти между людьми одного духовного уровня в смысле прочности следует поставить любовь, основанную на ссорах, когда ссорящийся не любит. Примеры ее можно найти в рассказах о герцогине Беррийской ("Мемуары" Дюкло).

Принадлежа по природе своей к холодным привычкам, основанным на прозаической и эгоистической стороне жизни и неразлучно сопутствующим человеку до могилы, такая любовь может длиться еще дольше, чем любовь-страсть. Но это уже не любовь, а привычка, созданная любовью и сохранившая от страсти лишь воспоминание и физическое удовольствие. Привычка эта свойственна, безусловно, менее благородным душам. Ежедневно возникает маленькая драма: "Будет ли он бранить меня?", – занимающая воображение, как при любви-страсти, при которой каждый день необходимо какое-нибудь новое доказательство нежности. Вспомним рассказы о госпоже д'Удето и Сен-Ламбере^[113].

Возможно, что гордость откажется привыкнуть к заинтересованности такого рода; тогда, после нескольких бурных месяцев, гордость убьет любовь. Но мы видим, что эта благородная страсть долго сопротивляется, прежде чем умереть. Мелкие ссоры счастливой любви долго питают иллюзиями сердце, которое еще любит и чувствует, что с ним дурно обращаются. Несколько нежных примирений могут сделать переход сносным. Под предлогом какого-нибудь тайного горя, какой-нибудь превратности судьбы мы извиняем человека, которого сильно любили прежде; привыкаешь, наконец, к тому, что с тобой ссорятся. В чем, в самом деле, кроме любви-страсти, кроме игры, кроме обладания властью^[114], можно найти источник повседневных интересов, который мог бы сравниться по остроте с этим? Мы видим, что если затевающий ссоры умирает, пережившая его жертва навсегда остается безутешной. Это скрепляет узы многих буржуазных браков; с тем, кого бранят, целый день ведут разговоры на излюбленную им тему.

Есть мнимый вид любви, основанной на ссорах. Я заимствовал идею главы XXXIII из письма одной женщины, обладающей необыкновенным умом;

"Постоянная потребность успокоить легкое сомнение – вот что является ежеминутной жаждой любви-страсти… Так как сильнейший страх никогда ее не покидает, наслаждения никогда не могут надоесть".

У сварливых или невоспитанных людей, или у людей, чрезвычайно резких от природы, эти легкие сомнения, которые нужно успокоить, эти маленькие страхи выражаются в ссорах.

Если любимое существо не обладает утонченной чувствительностью, являющейся плодом тщательного воспитания, оно находит больше остроты, а следовательно, и больше приятности, в любви такого рода; даже при какой угодно душевной тонкости трудно не полюбить еще сильнее бешеное существо, если видишь, что оно первое становится жертвой своих порывов. Тоскуя по своей любовнице, лорд Мортимер больше всего тоскует, может быть, о подсвечниках, которые она бросила ему в голову. Действительно, если гордость прощает и терпит такие вспышки, надо признать, что они ведут жестокую войну со скукой, этим великим врагом счастливых людей.

Сен-Симон, единственный историк, которого имела Франция, говорит (т. V, стр. 43):

"После многих увлечений герцогиня Беррийская влюбилась ни более ни менее, как в Риома, младшего сына из дома Эйди, сына одной из сестер г-жи де Би-рон. Он не отличался ни красотой, ни умом; это был тучный, коротконогий, одутловатый и бледный молодой человек, лицо которого, усеянное множеством прыщей, изрядно походило на нарыв; у него были прекрасные зубы, и ему в голову не приходило, что он способен внушить страсть, в самое короткое время дошедшую до неистовства и оказавшуюся очень прочною, хотя она и не мешала случайным увлечениям и капризам; у него не было ни гроша, зато было множество братьев и сестер, не более обеспеченных, чем он. Господин де Понс и его жена, статс-дама герцогини Беррийской, состояли с ним в родстве и были родом из той же провинции; они выписали молодого человека, который был драгунским лейтенантом, стараясь сделать что-нибудь для него. Влечение к нему обнаружилось сразу же, как только он приехал, и он стал хозяином в Люксембургском дворце.

Господин де Лозен, которому он приходился внучатным племянником, посмеивался втихомолку; он был в восторге и в лице Риома видел самого себя возродившимся в Люксембургском дворце времен Мадмуазель; он давал ему наставления, и Риом, мягкий, от природы вежливый и почтительный, добрый и честный молодой человек, выслушивал их. Вскоре, однако, он почувствовал власть своих чар, которые могли пленить только непостижимую фантазию принцессы. Не злоупотребляя этой властью по отношению к другим, он заслужил всеобщую любовь, но с герцогиней он обращался так же, как некогда г-н де Лозен с Мадмуазель. Вскоре его обрядили в самые пышные кружева, в самые пышные костюмы, снабдили деньгами, пряжками, драгоценностями; он заставлял себя ждать, ему нравилось возбуждать ревность в принцессе и, в свою очередь, изображать ревнивца; он часто доводил ее до слез; мало-помалу он приучил ее не делать ничего без его разрешения, даже самые безразличные вещи; иногда он удерживал ее дома, когда она была готова уже ехать в Оперу, а иногда принуждал ее ехать туда против ее воли; он заставлял ее осыпать благодеяниями дам, которых она не любила или к которым ревновала, и делать зло лю, дям, которые ей нравились и к которым он будто бы ревновал ее. Даже в своих нарядах она не пользовалась ни малейшей свободой; он развлекался тем, что заставлял ее причесываться заново или менять платье, когда она бывала совсем уже одета, и все это так часто и иногда так открыто, что под конец он приучил ее с вечера получать от него распоряжения относительно туалетов и распорядка следующего дня, а утром отменял все, и принцесса обливалась слезами; она дошла до того, что стала посылать ему записки с доверенными слугами, так как он поселился у нее почти сразу же по прибытии в Люксембургский дворец, и, пока она совершала свой туалет, записки эти посылались по нескольку раз, с указаниями, какие ленты она должна выбрать, а также какое надеть платье и украшения, и он почти всегда заставлял ее носить то, чего ей вовсе не хотелось надевать. Если иногда она осмеливалась предпринять что-либо без его разрешения, он обращался с ней, как со служанкой, и слезы лились часто по нескольку "дней.

Эта столь надменная принцесса, так любившая выказывать и проявлять на деле самую непомерную гордость, унижалась до тайных пирушек с ним и с какими-то сомнительными людьми, – она, не садившаяся за один стол ни с кем, кроме принцев крови. Иезуит Ригле, знавший ее с детства и воспитавший ее, допускался на ее интимные трапезы и не испытывал при этом стыда, как и она не испытывала никакого смущения; госпожа де Муши была поверенной всех этих странностей; она и Риом приглашали гостей и выбирали дни. Эта особа мирила любовников, и такая жизнь протекала совершенно открыто в Люксембургском дворце, где все обращались за приказаниями к Риому, старавшемуся, со своей стороны, жить в ладу со всеми и выказывать всем почтение, в котором он публично отказывал одной лишь герцогине. Он при всех позволял себе с нею такие грубые выходки, что присутствующие опускали глаза, а герцогиня, не скрывавшая пылкости своих чувств к нему, краснела".

Риом был для герцогини всемогущим лекарством от скуки.

Одна знаменитая женщина неожиданно сказала Бонапарту, который был тогда молодым генералом, увенчанным славой, и не совершил еще преступлений против свободы: "Генерал, женщина может быть только вашей супругой или сестрой". Герой не понял комплимента; она отомстила ему за это великолепными оскорблениями. Таким женщинам нравится, когда любовники презирают их; они нравятся им, только когда они жестоки.

ГЛАВА XXXIX bis
ЛЕКАРСТВА ОТ ЛЮБВИ

Прыжок с Левкадской скалы был прекрасным образом в древнем мире. В самом деле, исцеление от любви почти невозможно. Нужна не только опасность, вызывающая усиленное внимание человека к заботе о своем спасении^[115], но, что гораздо труднее, непрерывность волнующей опасности, которой, при известной ловкости, можно было бы избежать, чтобы привычка думать – о самосохранении успела родиться. Я не нахожу ничего другого, кроме шестнадцатидневной бури, как в "Дон Жуане"^[116], или кораблекрушения г-на Кошле у мавров; иначе человек очень быстро привыкает к опасности и даже находит еще больше очарования в мечтах о любимой, будучи настороже в двадцати шагах от врага.

Может быть, мы уж слишком часто повторяли, что любовь сильно любящего человека испытывает наслаждение или страх от всего возникающего в его воображении и что нет такой вещи в природе, которая не говорила бы ему о любви. А испытывать наслаждение или страх – чрезвычайно интересные занятия, в сравнении с которыми меркнут все остальные.

Друг, желающий добиться исцеления больного, должен прежде всего стать на сторону любимой женщины, а между тем все друзья, у которых больше усердия, чем ума, поступают как раз наоборот.

А это значит – нападать, при крайнем неравенстве сил, на совокупность прелестных иллюзий, которую мы в своем месте назвали кристаллизацией ^[117].

Друг-исцелитель должен ни на минуту не упускать из виду, что, когда встает вопрос, поверить или не поверить в какую-нибудь нелепость, влюбленный, у которого выбор лишь один – либо проглотить эту нелепость, либо отказаться от всего, что привязывает его к жизни, – проглотит ее и, как бы ни был умен, будет отрицать самые очевидные пороки и самые возмутительные измены своей любовницы. Вот почему в любви-страсти через короткое время прощается все.

Влюбленный, обладающий рассудительным и холодным характером, может закрыть глаза на пороки, только если он обнаружит их уже после нескольких месяцев страсти^[118].

Вместо того чтобы грубо и открыто отвлекать мысли влюбленного, друг-исцелитель должен вдоволь разговаривать с ним о его любви и его возлюбленной и в то же время создавать на его пути множество мелких событий. Когда путешествие изолирует человека, оно не является лекарством^[119], и ничто даже не вызывает более нежных воспоминаний о любимой, чем контрасты. В блестящих парижских салонах, в обществе женщин, наиболее славившихся своей привлекательностью, больше всего любил я мою бедную возлюбленную, которая одиноко и грустно жила в своем маленьком домике в Романье^[120].

По великолепным часам блестящего салона, где я чувствовал себя изгнанником, я следил за наступлением мгновения, когда она должна была выйти из дому пешком, в дождливую погоду, чтобы навестить свою подругу. Стараясь забыть ее, я понял, что контрасты служат источником менее живых, но гораздо более дивных воспоминаний, чем те, которых мы ищем в местах, где встречались прежде с любимой.

Для того чтобы разлука принесла пользу, необходимо постоянное присутствие друга-исцелителя, который вызывал бы влюбленного на всевозможные рассуждения о событиях его любви и старался бы сделать эти рассуждения как можно более скучными вследствие их пространности или неуместности: это придает им вид избитых мыслей; нельзя, например, быть нежным и сентиментальным после обеда, приправленного хорошими винами.

Если так трудно забыть женщину, с которой мы были счастливы, то это потому, что воображение никогда не устает воскрешать и прикрашивать некоторые моменты.

Я ничего не говорю о гордости, этом жестоком и могучем лекарстве, непригодном для нежных душ.

Первые сцены шекспировского "Ромео" дают восхитительную картину: как непохож человек, печально говорящий: "She has forsworn to love"^[121],– на того, который восклицает, познав полное счастье: "Come what sorrow can!"^[122].

Поиск по сайту: